Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сергей стоял у окна, смотрел на песчаный холм, круто спадавший к реке, на десяток кряжистых сосен, вцепившихся в него, на широкую грязно-серую поляну и синий лес, поднимавшийся стеной за нею, и чувствовал в груди гулкую пустоту. В этой тоске повисло сердце, стучавшее глухо и устало. Третий день по песчаному холму, поляне, лесу хлестал злой дождь вперемешку со снежной крупой, дорога к строительной площадке раскисла, и даже трактор засел в ней по самое брюхо. Работа остановилась, сроки летели ко всем чертям… Время представлялось ему бесконечной лентой с делениями, похожими на те, что были на логарифмической линейке. А тут еще из Киева не было вестей – он сделал несколько поправок и уточнений в проекте, отправил их в институт на согласование, но оттуда ни слуху ни духу.
Когда уходят бригантины
На гребнях волн…
Строки какого-то стихотворения вспоминались назойливо, нудно, он отмахивался от них, как от надоевшей мухи, а они вновь всплывали: «Когда уходят бригантины на гребнях волн… на гребнях волн…»
Даже сосны на холме не ласкали взор, как в первые дни. Тогда они манили к себе, вызывали и грустное и приятное чувство… Ничто не росло на этой круче, а они глубоко вцепились корнями и стоят – могучие, кряжистые, не боясь ни бурь, ни дождей. И откуда они здесь взялись? Наверное, когда-то птица уронила в этом месте зернышко – выросла сосна. С нее полетели семена. И поднялся небольшой сосновый бор. Птица исчезла, слившись со стаей, и никто не знает, какая она была, а бор стоит. Сколько он принес людям радостей! Может, здесь приставали челны. И отдыхали в обеденную пору косцы. И мальчишки, взбираясь по стволам, протирали до дыр о жесткую кору свои штаны. И все это из единственного семени. Так начинается всякая жизнь. А чем заканчивается?.. Смертью? Или и это не конец? Другие птицы понесут семена этих сосен в иные края. А из спиленных стволов – только пни чернеют на песке – наделали топорищ, книжных полок, колес, гробов…
На этом месте до недавнего времени был склад лесоматериалов. От него осталась только эта избенка, вернее, сторожка, которую он и занял, чтобы вся стройка была перед глазами. А теперь работа стоит. И ему кажется – остановилась, замерла его жизнь. А нужно спешить. Нужно опережать время, чтобы успеть построить все то, о чем он мечтает. Но эти мечты пока далеко, за синими горами, хотя пробьет и их час.
Когда уходят бригантины…
Втемяшилось в голову. А дождь сечет сосны, хотя им, наверное, не больно, им все равно. Им все равно, а ему нет… Кто-то протопал в сенях, коротко постучал в дверь, он даже не успел отозваться, как порог переступила Клава.
– Ну, чего киснешь? – затараторила она. – Рабочий класс в ресторане развлекается. Он, как это у Маяковского говорится, выпить не дурак. Местных девушек обучают столичным танцам. Тоже прогресс. А меня повар французским коньяком угощал. Хочет жениться на мне. Знаешь, как он стал поваром? Попал в плен, и эсэсовцы возили его с собой, заставляли пробовать еду – на нем проверяли, не отравлена ли. Тогда он и начал приглядываться, что и как готовят настоящие повара. А потом представился случай, убежал… Правда, интересно?
Сергей улыбался. Но по его глазам Клава поняла, что он эту историю знал, и вспомнила: сама же ему и рассказывала.
– Да я тебе уже говорила. – Она села на самодельную табуретку и сказала уже другим, посерьезневшим голосом: – Почему же тогда улыбаешься? Впрочем, ты улыбаешься всем. Ты уважаешь Вечирко?
– Как вам сказать…
– Говори правду: его никто не уважает, но ты и ему улыбаешься. Это что – жизненный принцип?
– При чем тут принцип, просто не хочу усложнять себе жизнь.
– Не крути. – Поднялась с табуретки, прошлась по комнате, глаза ее лукаво играли. – А хочешь, я у тебя останусь? – Ирша, следивший за ней глазами, покраснел. – Впрочем, не бойся… Это я так, просто испытать тебя вздумала… Понять, кто ты.
– И что же, поняла?
– Сам знаешь.
– Я ничего о себе не знаю. Живу как живется.
– Не ври. Я тебя знаю лучше, чем кто-либо другой… Скажем, Ирина. – Он поднял голову, в его глазах тлела заинтересованность, но какая-то холодная, словно он наперед обдумывал, что скажет в ответ. – Я изучаю тебя. Далеко пойдешь… если не споткнешься.
У него в мыслях вертелось сразу два ответа: «Мне это приятно» и «Мне это неприятно». Он не мог решиться ни на один из них, сказал притворно безразлично:
– Как хотите… Изучайте, если времени не жалко.
– И то правда, – вздохнула Клава. – Зачем мне все это? – И опять неожиданно прищурила серые лукавые глаза. – А может, хочу передать свои знания кому-нибудь другому.
– Кому? – и пожалел о своей поспешности.
– Мало ли кому… Между прочим, из Киева приехала одна особа. Побежала на стройку – такая торопыга. Привезла наконец бумаги.
Он принялся сметать с самодельного стола крошки, обертки от вафель. От волнения сел и, сложив руки, зажал их между коленями, но тут же вскочил.
В избушку вбежала Ирина. Раскраснелась с холода, в белой меховой шапочке, в кожаном пальто с меховым воротником, красных сапожках-румынках. Видно было, что чувствовала она себя великолепно, нравилась ей ее миссия, и место это нравилось, и горел, согревая, какой-то огонек в сердце. Говорила весело, даже с какой-то отчаянной лихостью, но когда к ней подошел Ирша и стал снимать мокрое пальто, растерялась, быстро и неловко склонилась к портфелю.
– Вот привезла… Утвердили все… Радуйтесь.
– Спасибо… Хотя… радоваться особенно нечему. Видите, какая погода.
– Завтра будет мороз. И снег, – твердо сказала Ирина.
– Ты тоже привезла их в портфеле? – усмехнулась Клава.
– Просто нужно слушать прогноз. Идет циклон, в Киеве уже минус восемь. Все лето мечтала покататься на лыжах. О, у вас тоже лыжи, – заметила в углу возле порога лыжи на распорках. – Завтра и пойдем… Правда, Клава?
– Я на лыжах? – Она повела крутыми бедрами. – Не умею.
– Э, нет, – запротестовала Ирина. – Я без тебя ни шагу.
– Что мы спорим? Ведь дождь… До утра смоет и этот снег.
– Сергей, вы нелюбезный хозяин, никакого внимания дамам, они же скучают, – сказала Ирина, видя, что Ирша, рассматривая чертежи, забыл обо всем на свете.
– Кто здесь вносил поправки?
– Вам не нравится? – Ирина насторожилась.
– Наоборот. Гениальные! Мысль моя, но… Ее повернули как-то так… Кто же?
– Василий Васильевич. Но он решил оставить все на ваше усмотрение. И хватит о проекте. У вас же женщины в гостях…
Ее будто поднимали сильные крылья и несли над широкой синей рекой, было легко, хотелось смеяться, шутить, и Клава сейчас казалась хорошей и доброй – расцеловать бы ее. Но та почему-то стала задумчивой и грустной.
– Дамам пора отправляться восвояси.
– Я вас угощу чаем, – спохватился Ирша.
– А что у тебя к чаю? – усмехнулась Клава. – Сухари и цитаты из справочника Келлера?
– Я сбегаю…
– Сиди уж! Тебе сейчас не до нас. Мы пойдем, а он, Ирина, будет лелеять свое великое творение, перед которым померкнут Вавилон, Парфенон, Колосс Родосский, вместе взятые. Ему хватит пищи духовной, а нам, сирым и убогим, подавай отварную картошку.
Клава вышла, а Ирина, укладывая портфель, задержалась на минуту. Ее внимание привлекла мастерски вырезанная из дерева фигурка, стоявшая на подоконнике. Человечек был в очках и напоминал кого-то очень знакомого.
– Господи, так он же на меня похож! – воскликнула она, вдруг озаренная догадкой.
– Да, чем-то напоминает, я и вырезал его для вас. Хотел привезти в Киев, – сказал, запинаясь, Ирша.
Она, собиравшаяся было открыть дверь, вдруг замерла, горячая волна обдала сердце и мгновенно отхлынула, оставив после себя холод и страх.
– Можно, я возьму его?
И спрятала фигурку в карман, а потом вечером несколько раз вынимала потихоньку и смеялась. И снова ей было хорошо и легко на душе. Милый, смешной человечек, он, конечно, не походил на нее, разве только очки, да еще, пожалуй, ироническая усмешка, но мастерили его с мыслью о ней, Ирине, и думали, видно по всему, хорошо, иначе разве получился бы такой забавный!
Клава жила в маленькой гостинице в центре поселка, рядом проходила дорога. Когда-то Кремянное было обычным селом, потом стало районным центром, теперь район ликвидировали, и оно снова стало селом, но называлось уже поселком. От района остались двухэтажный Дворец культуры, универмаг и эта гостиница. В длинном, узком номере, кроме Клавы, жили еще две женщины, там же поставили раскладушку и для Ирины. По-видимому, у Клавы на столовую не хватало денег, она питалась в номере; втайне от обслуживающего персонала варила под столом на электроплитке: так частенько питаются актеры провинциальных театров, выезжая на гастроли. Что ж, ей можно посочувствовать: на руках ребенок и мать, получавшая из-за болезни маленькую пенсию.
Они сварили картошку, поджарили сала, ели картошку с квашеной капустой и солеными огурцами, аппетитно похрустывавшими на зубах. Огурцы и капуста с базара, да и картошка и сало тоже. Соседки отправились в кино, и им никто не мешал. Ирина пересказывала киевские новости, Клава злословила насчет здешней жизни: кто за кем волочится, кто из их мастерской приударяет за местными молодицами и кому из них уже намяли за это бока.
– Голодной куме все крупа на уме, так и у тебя, Клава. Хлебом не корми, дай язык почесать: кто с ком. Всё косточки другим перемываешь. Зачем ты мне это рассказываешь?
– Разве не понятно? Люблю забавные истории. – Она посмотрела в окно и сказала с удивлением: – А дождь и в самом деле перестал. И вроде бы морозцем потянуло.
На следующий день они на лыжах не пошли, но в субботу Ирина все-таки вытащила Клаву из гостиницы. Клава насмешливо и смущенно осматривала себя, боялась сдвинуться с места.
– Я только в школе, в четвертом или в пятом классе… Бывало, физрук вынесет палки…
Ирина в синем спортивном костюме, белой шерстяной шапочке кружила вокруг нее, как синий мотылек. Легко побежала впереди, едва касаясь палками снега. Утро было морозным, тихим. Выпавший за ночь пушистый снег припорошил старый, покрытый наледью, и лыжи скользили легко, будто шли сами. Там, где снегу намело много, он проседал под тяжестью лыжника, будто бы охал, и тогда радостно, чуть испуганно обмирало сердце. Клава в эти минуты озорно взвизгивала, однако шла, хоть медленно, а упорно. Около речки к ним присоединился Ирша. За неимением спортивного костюма он надел старенький свитер, к тому же женский, о чем, возможно, и не подозревал (на этот раз Клава не решилась злословить, прикусила язычок), синие суконные брюки заправил в белые, домашней вязки носки. Может, их вязала мама? Так и подумала Ирина – «мама», и тихое тепло разлилось в ее груди.
Впереди начинался крутой спуск в ложбину. Ирина вихрем метнулась с крутизны, Ирша съехал по отлогому склону справа, Клава же, просто сняв лыжи, сошла вниз. Речку они пересекли по молодому льду. Пойму осушили, и она, как почти все современные речушки, успокаивалась на зиму в тесной канаве; в некоторых местах прочно замерзла, а в иных еще жила, клокотала быстрым ручейком. А потом въехали в лес, Ирина легко взбежала меж высоких дубов на гору. Клава, снова сняв лыжи и взвалив их на плечо, взобралась своим ходом, Ирша поднялся «елочкой». Пока он всходил, Ирина еще раз рванулась вниз с высокой кручи, пронеслась меж кустов, вылетела на снежную, словно укрытую ватным одеялом поляну и круто затормозила. Ирша хотел было помчаться следом, однако сразу как-то не решился. В детстве катался на самодельных, – все ребята мастерили из досок от старых бочек, да и не было в их краю гор; в институте, правда, ходили в походы, так когда это было… А сейчас на него смотрели Ирина и Клава, Клава еще и подзуживала, и он, вспомнив все наставления, наклонился вперед, слегка присел и съехал с холма, правда, не по крутой Ирининой лыжне, а чуть левее, но съехал. Съехал и во второй, и в третий раз, совсем осмелев, рванулся между деревьями по склону обрыва, но почти у самого низа прямо перед ним вдруг будто вырос из-под снега куст, Ирша хотел отклониться влево, но поскользнулся и упал. Хорошо, что крепления были мягкие: одна лыжа встала торчком, другая застряла в зарослях, а сам он больно ударился о пень левым боком. Лежал на снегу, и лес красными полосами мелькал перед глазами. Казалось, неумелый художник разрисовывал его красными красками, смывал и закрашивал снова. А потом над ним склонилось испуганное лицо – глаза огромные, как блюдца, страх расширил зрачки. Может, поэтому уменьшилась боль и исчезли красные полосы, он улыбнулся:
– Пропахал первую борозду…
– Руки, ноги целы? Ушибся?
И только после того, как он сказал «не очень», зрачки судились. Отворачивая лицо, Ирша с трудом поднялся, нашел лыжи. Ирина предложила вернуться, но он упрямо покачал головой. Минут через пять они догнали на просеке Клаву. Просека, прямая и длинная, казалась бесконечной, уходила, суживаясь, куда-то далеко-далеко, она то приподнималась на невысокие взгорки, то полого спадала вниз, словно заманивая их в глубь леса. Припорошенные снегом кроны сосен тяжело нависали над ними.
Промелькнула какая-то птица, похожая на воробья, только синяя-синяя. Она тоже будто манила в лес, в свое синее царство. Ирина не выдержала ровного шага и рванулась вперед. Сергей поддал следом. Ему было стыдно за свой позор в яру, хотелось как-то оправдаться, доказать, что и он лыжник, его тоже захватил азарт гонки. Но догнать Ирину оказалось непросто, она мчалась, как белка. Мелькали стволы деревьев, лес постоянно менялся – вставали высокие сосны, дубы вздымали свои словно искореженные в муках ветви, весело голубел молоденький ельник, а просека все тянулась и тянулась, будто дорога в неизвестность. Она и была дорогой в тайну, туманила голову, и Ирина бежала от этого наваждения, хотя ей хотелось, чтоб оно длилось вечно. Бежала и бежала, пока не выбилась из сил, и тогда остановилась под невысоким дубом, за которым снова начинался сосняк. Сергей прислонился к дубу с другой стороны. Оба тяжело дышали, оба, разгоряченные, избегали смотреть друг другу в глаза, казалось, только взгляни – и станет ясным все. Да, станет ясным и это безумство, и неистовство погони, и неизбежность того, что сейчас произойдет, что надвигается на них с какой-то жестокой силой. Его глаза наконец приникли к ее глазам, его полуоткрытые губы, окутанные легким облачком пара, пересохли от жара, она это видела, она уже чувствовала трепет и вкус зеленой хвои, – видела, как он держал в зубах еловую иголку, – ощущала палящий голод его губ, она знала, что не воспротивится, не закричит, не отшатнется от этих жадных губ. Уже потянулась было к нему, но в это мгновение что-то белое застелило ей память, и она попросила:
– Не смотрите на меня так.
Это не было приказанием, она просила пощады или хотя бы отсрочки.
– Разве… как я смотрю? – прошептал он.
– Не знаю.
И сразу опомнилась. Оттолкнулась от дерева и, тяжело налегая на палки, пошла в обратный путь.
– Пропади она пропадом, эта прогулка, – сказала Клава, когда они встретились. – Не катание, а душегубство, хотела возле дота повернуть назад, да побоялась, что заблужусь.
– Возле какого дота? – удивилась Ирина.
– Поглядите на них, они и дота не заметили! Там, на дороге. Больше вы меня сюда и калачом не заманите.
Дот располагался между старым дубовым лесом и сосняком, наверное, на месте сосняка когда-то было поле, глубокие, окованные сталью бойницы смотрели в ту сторону. Каменная громада глубоко вросла в землю, в середине ее виднелась огромная пробоина. Вероятно, дот взрывали, но у взрыва не хватило силы поднять эту тяжесть, камни задавили огонь. Все трое в эту минуту подумали о войне, потому что она прошла через судьбу каждого, у каждого кого-то забрала, а в мире снова сгущались тучи, и смертный холод свинцовым валом катился оттуда, куда садилось солнце.
– Слова, слова, – вдруг сказала Ирина, думая о чем-то своем. – Громоздим горы слов. Целые Эвересты. И все это лишь сотрясение воздуха. Даже полова и та что-то весит. А бомбы между тем делают и ракеты запускают в производство. И нам нужно снова сооружать не только дома, а и эти каменные доты. Вот что такое наша профессия. Если даже встанем все на колени и закричим: «Опомнитесь!» – не поможет. Даже не услышим друг друга. Мы просто все запрограммированы на погибель. А может, так и надо? Так было, есть и будет? Все на свете обречено и смертно? Электростанции, статуи, любовь…
– Любовь и смерть – в обнимку. И чем жарче одно, тем беспощаднее другое. – Клава постучала палкой по каменному куполу. – Сергей, ты из какого рода? Ну не ты, а твой отец?
– Не понимаю… Из казаков.
– И ты смог бы?.. На коне по дикому полю… Можешь представить себя на коне с саблей? Не можешь. Я так и думала. И я не могу тебя представить. А вот… Тищенко – могу. Вот такие, как он, разрубали врага до седла! А потом напивались и плакали. Но разрубали… Если было нужно.
– Что ты, Клава, плетешь?.. Дикое поле, кони, сабли… Это в наше-то время! – не скрывая раздражения, возразила Ирина.
– Да, век скоростей и заменителей, ты это хочешь сказать? И быстролетной любви. Ну поехали.
Ирина шла сзади, притихшая и погрустневшая, не могла сдержать обиды на Клаву. Ну чего, чего она все время вспоминает Тищенко? Еще и старается уколоть Сергея. Ну внес исправления. Ну помог ему. Так ведь это Василию ничего не стоит! Кстати, ему ничего не стоит и перечеркнуть чужую работу, если уж на то пошло.
Полузабытое воспоминание остро проснулось в памяти. Обсуждали один из ее первых проектов. Освещение машинного зала. Ирши еще тогда не было в мастерской. Ее эскизы стал критиковать Рубан. Присутствовал и Василий. Сидел молча. Слабо пыталась защитить проект Клава. Защищал Вечирко. А Рубан, как всегда, лез напролом. Грубо тыкал указкой в эскизы: «Это же средневековая бойница… Разве под таким углом свет попадет в зал?» И тогда все взгляды обратились к Тищенко. И он, сдвинув густые встопорщенные брови, сказал: «Рубан прав. Освещение никуда не годится. Нужно сделать вот так». И начал чертить. Конечно, ее эскизы были плохи, она это понимала, но в глазах задрожали злые слезы, закипела обида на всех, особенно на Тищенко. Почему высек ее публично, почему заранее не высказал своих замечаний? Догадывалась: он вообще в грош не ставил ее архитектурные способности. Старался не подавать вида, но советовался с нею редко. Тяжело было сознавать: близкий человек, муж, в своем творчестве не находил ей места. Почему об этом вспомнилось сейчас? Обида обожгла с новой силой: нет, муж ее никогда не ценил.
Сергей предложил зайти к нему выпить чаю. Наверное, о чаепитии он подумал загодя, потому что на столе появилось твердое, но вкусное печенье местного производства, булка, повидло и початая бутылка коньяка, Сергей подлил его в чай. Ирина попробовала: вкусно.
– Откуда у вас такие аристократические замашки? – дуя в эмалированную кружку и смешно придерживая ее растопыренными пальцами обеих рук, спросила она.
Сергей улыбнулся.
– Мой отец был ветеринаром.
– Ну тогда понятно. Настоящая сельская аристократия, – сказала Клава. – Очень выгодная профессия, между прочим. Выхолостил поросенка – получи свое; заколол хозяин того же поросенка – снова к фельдшеру: напиши справку, что кабанчик имел цветущее здоровье, хочу, мол, продать на базаре сало и мясо, – снова отблагодарить надо.
– И все-то ты… все-то ты, Клава, готова опошлить, – поморщилась Ирина. – Откуда это?
– У нас в селе по соседству жил ветфельдшер. А у него был сын Славка, мой ровесник. Все меня через забор к себе в сад заманивал. Будто бы уроки учить. А сам тупой, как валенок. Кое-как доконал десять классов, отец зарезал подсвинка, сложил в чемодан, повез в Винницу, – и пожалуйста: Славка поступил в ветеринарный институт. А когда мы приезжали на летние каникулы, девушки вечерами на посиделках подсмеивались над Славкой, а ребята прозвали его Завертайлом – была когда-то такая профессия на селе, по бычкам. Ну, Славка стеснялся… Парень он был неплохой.
– Отец мой погиб, – тихо сказал Сергей.
Клава виновато склонила голову и, спрятавшись за парко́м, вьющимся над кружкой, сосредоточилась на чае.
– Сергей, а как к вам на стройке относятся? – чтобы снять неловкость, сменила тему Ирина.
– Боятся, – сказала Клава.
– Боятся? – Ирина рассмеялась. – Сергея?
– Вот именно, – серьезно подтвердила Клава.
Ирина окинула ее насмешливым взглядом, чувствовала: разрушается былая дружба, уже нет прежней симпатии и тепла, ушло все куда-то, а почему так случилось, не знала.
– Трудно объяснить – почему. Он умеет как-то так тихо, вроде бы и не обидно… Неужели сама не замечала? А я чувствую, будто все время чего-то недоделываю: краснеет он, а переживаю я… – Она тряхнула головой, короткие густые волосы привычно откинулись со лба. – А может, так и надо. Распустился народ. Дай волю – растащат все. Сергей знает людей.
– Откуда ему знать? – не соглашаясь, Ирина посмотрела на Иршу. Он молча пил чай, словно разговор его не касался. – Ты же сама называла Сергея теленком.
– Одни и те же улицы, а днем и ночью кажутся разными. Идешь днем – ничего не замечаешь, а ночью идешь – страшно. В прошлый раз мы говорили о любви. В любви тоже нужен опыт, как в каждом деле.
Ирина протянула чашку, и Сергей налил ей душистого, настоянного на листьях смородины и мяты чаю.
– Опыт в любви? Какая чепуха! – сказала она уверенно, и это выглядело немного смешно. – Человек всегда любит впервые. Тут все решает мгновение.
Клава смотрела за окно. Она, казалось, не слушала Ирину, задумалась о своем. А может, поняла то, чего еще не понимали эти двое.
…В воскресенье Ирина едва уломала Клаву повторить лыжную прогулку. После обеда Клава отправилась на телеграф звонить домой, условились встретиться в четверть шестого около домика, где жил Ирша. Но в назначенное время Клава не пришла, не было ее и в половине шестого. Ирина бродила под разлапистыми соснами – в домик к Ирше зайти не решалась, – нервничала, сердилась. Без четверти шесть прибежала Клава, она была в пальто и сапогах, встревоженная, с чемоданчиком в руках.
– Я на поезд… Мальчишка заболел.
Ирине показалось – Клава рада, что можно не идти на лыжах, но тут же и опомнилась: какая радость – болезнь сына. На их голоса из домика вышел Ирша, посочувствовал Клаве, а о работе, сказал, не стоит тревожиться, они справятся, главное, чтоб мальчик был здоров, пусть будет все хорошо. Клава махнула на прощание рукой, побежала.
– Пойдемте на лыжах вдвоем, – предложил Ирша.
Ирина заколебалась.
– Скоро стемнеет…
– Ну и что? Не маленькие, не заблудимся, – настаивал Сергей. – Вы ходили когда-нибудь на лыжах ночью? При луне и звездах? И белым-бело вокруг, снег серебрится, и тишина, только легкое шуршание лыж. Хорошо!
Все было, как вчера. Та же поляна, та же речушка, тот же лес. Но немного все-таки иначе. Сегодня они шли каждый по себе, Ирина впереди, Сергей не старался ее догнать. Только один раз она остановилась и, развернув лыжи, бросилась к Сергею:
– Волки!
Кинулась под его защиту, и, хотя у Сергея тоже мороз пробежал по спине, он спокойно возразил:
– Откуда им взяться? Волки теперь только в Сибири.
А сам прочесал взглядом лес: просеку впереди пересекала стая собак. Большие серые псы, только один маленький, белолобый, по нему-то Сергей и определил, что это не волчья стая. Он слышал про одичавших собак, знал, что они опасны, но успокаивал себя: наверное, просто собачья свадьба.
– Видели белолобого? Это же щенок, – попытался шутить.
Собаки пробежали по реденькому дубняку и вскоре исчезли, словно растворились в прозрачных сумерках предвечерья. Поворачивало на оттепель, долину наполняла молочно-синяя мгла, быстро сгущавшаяся. Снег лежал тяжелыми пластами, слегка поскрипывая под палками. Ирина, чтобы взбодрить себя, побежала быстрее и не вчерашней лыжней, а напрямик по целине, сильно оттолкнулась палками и бросилась с крутизны вниз.
Она не расслышала, что ей крикнул Ирша, легко, словно играя, мчалась по склону. В первую минуту даже не поняла, что произошло: окинув глазами противоположный пологий склон, хотела одним махом, оттолкнувшись палками, вылететь на него, и вдруг лыжи будто попали в капкан, а ее швырнуло в сторону, окатило ледяной, жгучей водой. Больно ударившись плечом, она поняла, что попала в незамерзающую полынью, испуганно рванулась из ледяной купели, но встать не смогла – мешали лыжи. Догадалась, что речка неглубока, однако страх не отпускал, пока не подъехал Ирша. Он подал руку, помог сначала стать на колени, а потом выбраться на лед. Ирина стояла, обессиленно опустив руки, – вода стекала с куртки, брюк. Ирша быстро отстегнул ей лыжи – свои он уже снял, взвалил их на плечо и крикнул:
– Бегом, быстро!
Он бежал впереди, то и дело покрикивая на нее, чтобы не отставала, вскоре Ирине стало жарко. Вдруг ее начал разбирать смех: Сергей так потешно вскидывал ноги и такой в его голосе слышался испуг… Хотя и сама понимала, что может простудиться, и даже мелькнула мысль, что, случись эта беда, ей пришлось бы здесь задержаться надолго. Когда поднимались на бугор, снег скользил под ногами и Сергей тянул ее за собой, как на буксире, от этого ей снова стало смешно, – так и вошли они в домик. Выпустив ее руку, чиркнул спичкой – зажег свечу и быстро, ловко растопил печь, дрова были загодя приготовлены и подсушены. Как только загорелась свеча и запылало пламя в очаге, ее веселость, бесшабашность исчезли: вид у нее стал растерянный и жалкий:
– Я минуточку погреюсь… и побегу, – проговорила она.
– Вы с ума сошли! Она побежит! Да на вас сухой нитки нет. А ну! – крикнул он почти грубо и схватил с кровати какую-то одежду, подал ей. – За печку и переодеваться! Немедленно!
На стене суматошно колыхалась ее тень. Робко шагнула из-за печки и остановилась в нерешительности. Была она смешной в одежде Ирши: брюки длинные, клетчатая рубашка широка, и потому как-то непривычно присмирела, оглядела себя, хотела пошутить, но ничего подходящего не приходило на ум.
– Смешная я? Как мокрая курица. – Ей казалось, что шутка получилась.
– Нет, как птица! Добрая и беззащитная. – Он посмотрел ей в глаза прямым, долгим взглядом.
Она почувствовала себя будто на юру.
– Беззащитная?
Сергей отвел взгляд.
– Я хотел сказать: в чужой одежде человек всегда чувствует себя неуверенно. Но… это не чужое. Я сейчас приготовлю чай. Жаль, коньяк весь выпили. Но есть немного спирта. – Он поставил на огонь чайник, достал из ящика однотумбового конторского стола банку, плеснул из нее в стакан. – Тут всего один глоток.
Она выпила, задохнулась, закашлялась до слез, замахала руками. Огненный клубок скользнул по горлу и веселым пламенем побежал по телу. Стало вдруг тепло, уютно и свободно, и она принялась разглядывать комнату, будто очутилась в ней впервые. Комната была почти пустая, только старый стол – его, наверное, выбросили за ненадобностью – и кровать, но стол Сергей застелил чистым листом чертежной бумаги, еще и пришпилил по краям; подоконники и стены старые, в трещинах, но это было почти незаметно – их прикрывали букеты и пучки сосновых и еловых веток, калины, сухой травы, расположенные в продуманном беспорядке. Нужно иметь немалый вкус, чтобы из ничего создать такой уют и красоту: вроде бы и мелочь, а как согревает душу. Василий притащил в их квартиру тахту «лиру», громадину, занявшую полкомнаты, на стенах понавешал картин: половодье, затопившее хату, а на крыше, на трубе петух; перепуганные кони, несущие повозку вскачь, кони у реки, кони при закате солнца. Она только сейчас поняла – ей надоели эти лошади. Раньше они почему-то нравились.
– Это все вы? – спросила Ирина.
– Что? – Он огляделся. – А, ветки и травы… Я и камин сам сложил. Для вас. Садитесь ближе к огню.
– Для меня? – удивилась. – Откуда вы знали, что документацию привезу я?
Ирша опять посмотрел ей в глаза. Долго не отвечал.
– Знал. Говорят, сердце сердцу весть подает.
Она окинула его быстрым взглядом.
Пожалуй, ничто так не сближает людей, как огонь. Еще тогда, когда кругом шумел дикий лес и в пещеру из темных глубин ночи долетал звериный рев, он, этот огонь, очаг, был единственной отрадой в длинные зимние вечера; когда хижину заносило снегом по самую крышу, муж, жена и дети жались к огню, как к своему спасителю и доброму духу. Как хорошо возвращаться в тот дом, где в печи пылает огонь, и как страшно и пусто становится на душе, когда печь мертва. Огонь вошел в нашу кровь и вспыхивает в ней воспоминаниями о предках, их борьбе, их любви, согревает и навевает мысли об ушедшем и вечном. О чем-то подобном думала она, и его слова были откликом на эти ее мысли:
– После войны мы пасли ночами колхозных лошадей. Тогда расплодилась уйма волков. Они почти каждую неделю загрызали жеребенка или коня. Но ведь не пасти лошадей тоже было нельзя: чем накормишь их? А в селе ни одного взрослого мужчины. И мы жгли костер всю ночь. Трое пастушат. И было… вдруг конь как заржет, как затопает копытами… Страшно-страшно. Мы подхватываемся, кричим, размахиваем головешками, а от огня отойти боимся. – Он поднялся, подошел к столу, но задержался у окна. – А небо прояснилось, и звезды бродят прямо по снегу. Давайте возьмем лопату и сгребем их в кучу. И все влюбленные потеряют впотьмах друг друга.
– Вы поэт, Сергей.
– К сожалению, никогда им не был. Это… вы приехали… И все изменилось. Еще совсем недавно сидел один и тосковал.
– Побыть одному, подумать – тоже счастье. Это не одиночество, а уединение, оно необходимо человеку. – Она старалась уйти от опасного разговора. – А вообще вы довольны, что приняли ваш проект?
– Доволен? – переспросил Ирша. – Я счастлив! И этим обязан вам.
– Но Василий Васильевич говорит… что когда он строит, то живет не тем, что строит, а новым замыслом. И мне тоже кажется: счастье не в том, что есть, а в том, что будет. Может, я не совсем точно выразилась: могло бы быть… но не сбывается.
– Я не умею ждать, – признался он. – Хотя иногда мне тоже такое представится, такое вообразится… Будто я построил нечто… Как Пропилеи – знаменитые ворота к Парфенону. И все идут, все смотрят, удивляются. А мы с вами стоим в стороне… Незаметные, вдвоем. Люди идут и идут. Они очарованы творением. А в нем и ваша искорка. И не только вашей доброты, но и мысли. Да! Да! Ваша мысль… Я не раз замечал: у вас особое, свое видение, свой глаз, и мнение, и, главное, – порыв, горячность.
– Вы смеетесь надо мной! Тищенко говорит совсем другое.
– Извините, я очень уважаю Василия Васильевича… но он… немного утилитарист. Красоту нужно создавать… так, чтобы люди не догадывались, где и в чем она. Они еще не доросли до подлинного понимания ее… Допускаю, что никогда и не дорастут. Они должны любоваться чудом. Человек жаждет взлететь все дальше и выше – в космос. И у каждого из нас есть свой космос. Каждый стремится взлететь выше, чтобы самому видеть все и чтобы его видели все. Жить надо высоко или не жить совсем.
