Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Небольшой кабинет не мог вместить всех, и Денис Иванович Майдан, директор проектного института, предложил перейти в малый зал заседаний. В зале всего десять рядов кресел. Народу набилось – яблоку упасть негде, многие толпились в коридоре, оставив дверь приоткрытой.
Те, кто стоял в коридоре, видели только спины и краешек стола президиума, но слышали все. За столом сидел Майдан, высокий, с сухим неулыбчивым лицом, черными малоподвижными глазами, нацеленными сейчас куда-то поверх голов. Лицо его было неподвижным и, возможно, от этого казалось недобрым. Одни считали, что это маска, позволяющая ему обособиться от всех – панибратства Майдан не терпел, – другие уверяли, что он и вправду такой нелюдимый. Здоровался всегда еле-еле, только глазами, редко посещал институтские вечера и избегал приглашений в гости, зато в театре его видели частенько, – жена у него была актрисой, и сам он, как поговаривали, неплохо играл на пианино. Под старость такие люди, трудно сходясь даже с собственными детьми, становятся очень одинокими. Когда Майдан наклонял голову, на макушке в седоватых волосах просвечивала лысина. Возможно, он не знал об этом: да и кто решится сообщить директору такую не очень приятную весть! От передних рядов, где сидели члены комиссии, веяло холодом, а в зале, особенно в тесно набившихся последних рядах, – тревогой, там перешептывались, и кто-то раз за разом тихо, волнуясь, откашливался.
Заседание было вроде бы обычным, однако так казалось лишь на первый взгляд; тревога, как туча на горизонте – какой еще будет гром? – повисла в воздухе. Есть категория людей, предпочитающих пережидать грозу в уютном укрытии, под громоотводом, наблюдая, как она остервенело хлещет зазевавшихся прохожих, срывает листву с деревьев, ломает сучья и со злостью швыряет их на мокрую землю, а тебе ничто не угрожает, и ты можешь спокойно представить себя на месте случайно застигнутых бурей бедолаг, зрелище легкое, чем-то приятное, а иногда немного и страшное. Над кем на этот раз разразится гроза, знали все, но какая – этого не предвидел никто. Правда, чужая беда – радость небольшая, да и было видно, что тех, кто поглядывал на тучу с нетерпением и затаенным злорадством, очень мало. Каждый думал о себе, о судьбе своих проектов, своих будущих работ.
Несколько осторожных взглядов, брошенных как бы невзначай в угол около двери, выдавали виновника этого заседания – Сергея Иршу. Он сидел, наклонив голову, русые волнистые волосы мягко растеклись на обе стороны. Его чистое, с нежной, как у девушки, кожей лицо было бледным, пальцы рук нервно сплетены.
Рядом с Иршей сидел Решетов, инженер из одного с ним отдела, он что-то шептал ему, вероятно, подбадривающее, ироническое, тонкие губы насмешливо кривились в улыбке. Ирша, скорей всего, просто не слышал его.
Наконец Майдан объявил о начале заседания, предоставив слово председателю комиссии Басу. Тот поднялся из первого ряда, шагнул к столу, четко, почти по-военному повернулся, резким движением положил на стол папку, раскрыл ее. Степан Митрофанович Бас всегда возглавлял подобные комиссии. Прямой во всем, он, казалось, рисовался своей прямотой, а может, и не рисовался, а просто не давал послабления ни себе, ни другим. Носил один и тот же потертый костюм устаревшего покроя, черную сорочку без галстука, роговые прямоугольные очки. Был он невысок, густые, припорошенные сединой волосы подстригал «ежиком», держался уверенно, даже слишком уверенно, и не скрывал, что эту тяжкую и неприятную для других обязанность почитает за честь.
Особенно он любил всякого рода тайны и бдительно хранил их. Если вы побывали с ним вчера на конфиденциальном совещании, а сегодня захотели уточнить, что сказал по интересующему вас вопросу тот или другой оратор, он обязательно ответит: не слышал или не помню.
– Комиссией установлено: архитектурный объем нетрадиционен, решение спорное и неожиданное для такого сооружения. Техническое заключение геологов не уточнено. Обстоятельства сложились так, что от вибрации турбогенератора стал проседать грунт. Вы знаете, станция построена на намывном суглинке – песок уплотнился и просел. Фундамент опустился, в ночь на девятнадцатое мая дал трещину, случилась авария – перекос турбогенератора. Одна лопасть пробила крышу и вылетела во двор. Человеческих жертв нет, но дежурный механик получил травму – покалечен. Проект выполнял инженер Ирша.
– Группа, – прозвучал от дверей глуховатый женский голос.
Все оглянулись: голос принадлежал Клаве. Хотя она и не была членом совета, но сидела независимо, положив ногу на ногу, смотрела на Баса в упор.
– Группа под руководством Ирши, – принял и не принял поправку Бас. – Но строительство велось по его проекту и под его авторским надзором.
– Это его первый проект, – уже тише, не столь уверенно сказала Клава.
– Прошу не перебивать, – спокойно попросил Майдан.
– Первый, надеюсь, и последний, – холодно отпарировал Бас и провел ладонью по седому ежику. – Вся ответственность лежит на нем.
– На всех! На всей группе.
На этот раз Майдан просто не обратил внимания на реплику.
– Все расчеты здесь. – Бас положил руку на папку. – Если потребуется, я зачитаю. Но руководство института и комиссия с ними ознакомились. Дело ясное.
– А для меня нет, – решительно поднялся со своего места главный инженер института архитектор Василий Васильевич Тищенко, «Два В», как называли его в институте. – Разрешите? – Не дожидаясь разрешения, уверенный, что получит его всегда, широко шагнул вперед, загородив собой Майдана. Был он плотный, весь будто скроен из прямых линий, составляющих углы; крупную голову держал немного набок, словно прислушивался к чему-то. Кустистые, широкие брови, тяжелая копна рыжеватых волос, в серых, широко поставленных глазах – одержимость и решительность.
Тищенко считали самым заядлым спорщиком в институте: раззадорить его ничего не стоило – вспыхивал от одного слова, как порох от спички. Многих удивляло, откуда в нем столько огня, столько энергии, темперамента. А сколько идей! Майдан не всегда успевал просеивать их через свое рационалистическое сито. Как только Тищенко начал говорить, впечатление угловатости еще больше усилилось, теперь во всем – словах, жестах, поворотах головы – выпирали острые, колючие углы.
Но говорил он четко, твердо, в словах звучала убежденность.
– Прежде всего хочу сказать, что проект – к слову, очень свежий и оригинальный по своему замыслу – с самого начала находился под моим контролем. От начала и до конца. Там есть исправления, внесенные моей рукой.
Майдан поморщился от досады.
– Василий Васильевич, – мягко прервал он Тищенко, – мы знаем твою честность и твою привычку все взваливать на свои плечи, но тут… ты забываешь, какая это ноша… Чужая ноша.
– Не забываю!
– Я тебя прошу, не торопись, – Майдан сказал рассудительно, веско, даже дружелюбно. Так беседуют друзья наедине, пусть даже о вещах очень серьезных. Таким тоном Майдан разговаривал далеко не с каждым. Тищенко был исключением. – Здесь криминал, знаешь…
– Не знаю. На мой взгляд, выводы комиссии серьезно не обоснованы. Огромная доля вины ложится на плечи геологов, сваливающих сейчас все на проект.
Майдан положил тяжелую руку на стол.
– Еще раз прости, – устало, но уже с некоторым нажимом сказал он. – Ты, правда, как главный инженер несешь ответственность, и мы все… Я тоже… И все-таки, думается, в данном случае ты лишнее взваливаешь на себя. Хочу тебя предостеречь. Прошу… Потом, возможно, будет поздно. Конечно, здесь не суд. Мы примем во внимание твое заявление, только и ты рассуждай трезво.
Тищенко резко покачал головой, показывая, что он решительно не согласен, волосы от резкого движения упали на лоб, и он привычным, каким-то лихим жестом с досадой откинул их, но они снова упрямо нависли над кустистыми бровями.
– Меня предостерегать не нужно!
– Твоя позиция вызывает недоумение. – Майдан сокрушенно вздохнул, откинулся на спинку стула. – Да что ты в самом деле? Что же, мы аплодировать должны? Ты, того, успокойся… Нельзя так остро на все реагировать… Мы тебя любим и, так сказать, уважаем. Но давай послушаем и других членов комиссии.
Сзади кто-то хмыкнул: «так сказать», излюбленное выражение директора, было сказано явно не к месту, в другое время в зале поднялся бы смех, шум, сейчас же царило такое напряжение, что этот единственный смешок будто вмерз в тишину.
Тищенко, минуту поколебавшись, сел.
– Вы, товарищ Вечирко, что-то хотите сказать? – обратился Майдан к молодому инженеру, сидящему во втором ряду и явно чем-то встревоженному: он то вставал, то садился, оглядываясь на кого-то, хотя никто не обращал на него внимания.
Почти все заседания походят одно на другое и не только своей процедурой, а часто и настроением: сухой деловитостью, ожиданием острого выступления, способного внести оживление. И это заседание казалось обычным, разве что несколько более напряженным, чем другие, текло, как течет река: где-то подмоет и обрушит берег или украдет лодку у зазевавшегося рыбака, а где-то и взыграет волной. Бурлят подводные течения, но их не видно, да и сдерживает натиск воды крепкая плотина, но вот нежданно-негаданно грянула гроза, разразилась ливнем, плотина не выдержала, ее прорвало, и хлынула вода, а с ней рыба, мусор, палки, лодки, и уже кто-то попал в водоворот, его закружило, завертело и понесло в белой пене. Он кричит, а голоса не слышно.
Никто не ожидал, что нечто подобное начнется с выступления Вечирко. Молодой, неразговорчивый инженер, любезный, всегда улыбчивый; ранние залысины делали его голову похожей на голову древнего мыслителя, две глубокие морщины как бы разрезали лоб пополам, а лицо мягкое, приятное: почтительный, но не заискивающий, уверенный в себе человек. Одет аккуратно, даже изысканно. Темный длиннополый приталенный пиджак, зауженные в меру брюки, полосатый галстук, белая сорочка. Однако что-то таилось в его загадочной улыбке, недаром каждый невольно воспринимал ее по-своему.
Справа от стола стояла трибуна, но ни Майдан, ни Бас, ни Тищенко не подходили к ней. Вечирко же взошел, встал, опершись на ее края, и это сразу наполнило его выступление значительностью.
– Я самый молодой член комиссии, – сказал он так тихо, что в последних рядах зала кто-то крикнул: «Громче!» – Мне бы полагалось выступить в конце совещания, после всех. Но я должен внести ясность. – В его глазах легко прочитывалось напряжение, граничащее с отчаянной решимостью. Он догадался об этом и потупил взор. Ему стоило немалых усилий выступать вот так – спокойно, бесстрастно, будто бы абсолютно объективно. – Я очень уважаю Василия Васильевича… Но здесь ошибка… логична.
Майдан недовольно поднял брови, его лицо покраснело, он сказал то ли с раздражением, то ли удивленно:
– Выражайтесь яснее. Ошибки всегда нелогичны. Или, может, нелогичны в своей логичности. – Он недовольно хмыкнул. – Вы и меня запутали.
Вечирко взглянул на директора, на его покрасневшее от раздражения лицо, растерялся было, но тут же овладел собой и продолжал твердым голосом, однако глаз больше не поднимал, стыдливо и даже будто бы виновато смотрел на полированную доску трибуны.
– Да, ошибка Ирши логична. И я должен сказать… – Он мгновение помолчал, словно набирая в грудь воздуха, перед тем как прыгнуть с кручи в воду, – Ирша скрыл некоторые факты своей биографии. Его отец во время оккупации был немецким старостой…
Словно вихрь пронесся по залу, где-то зашелестело, кто-то ахнул, кто-то уронил на пол портфель.
Майдан оторопело посмотрел на Вечирко и хрустнул пальцами, сцепленными в замок.
– Товарищ Ирша… Подойдите, пожалуйста, ближе.
Из задних рядов поднялся молодой, лет под тридцать – может, ровесник Вечирко, – инженер, посмотрел на директора, как смотрят на почтальона, принесшего телеграмму, которую ждал и которой смертельно боялся. Его лицо по-прежнему было бледным. Он чем-то походил на Вечирко: лицо продолговатое, красивое, четкого рисунка, золотистые брови и мягкие, рассыпающиеся, словно текучие, волосы, только нос был немного великоват, с горбинкой, но именно эта горбинка придавала облику особую привлекательность, делала его мужественным.
Он стоял неподвижно, наверное, в душе его было, как в пустом погребе.
– Он не скрывал, – негромко сказал Тищенко и поднялся тоже. – Я поясню. Это я посоветовал Сергею не упоминать в анкете об отце. Он мой земляк, из Колодязей на Черниговщине, я принимал его на работу…
Майдан потер ладонями щеки, было очевидно, что весь этот неожиданно начавшийся и похожий на допрос разговор ему крайне неприятен. Он с удовольствием оборвал бы разбирательство или перенес в более тесный круг, но понимал, что поступить так сейчас просто не может.
– Село у нас партизанское, – пояснил Тищенко, – никто не шел в старосты. И тогда люди уговорили его отца, да и партизаны то же самое подсказали. Он людей спасал от вербовки.
– Откуда вам это известно? Вы тоже находились в Колодязях во время оккупации? – спросил Майдан.
– Василий Васильевич вернулся после ранения, – тихо проговорил Ирша.
Майдан не обратил внимания на его объяснение, словно не слышал. На первый взгляд казалось, что директор докапывается до каких-то фактов, чтобы отмежеваться от главного инженера, на самом деле он спасал его, потому что превосходно знал биографию Тищенко.
– Когда зажила нога, я присоединился к группе окруженцев, они базировались в лесу, и вместе с ними пробивался к фронту.
– Пробились? – Майдан впервые обращался к Тищенко на «вы», но этого никто не заметил.
– Пробились.
– Почему же, – Майдан кивнул на Иршу, – его отец остался в селе?
– Как вам сказать… Обстоятельства так для него сложились. Тоже попал в окружение. Вернулся домой, жена его тогда ждала ребенка… Никто в селе не верил, что Гнат Ирша мог прислуживать немцам.
– Верить – это хорошо, но… Он сейчас жив?
– Погиб под бомбежкой, когда через село проходил фронт. Я его знал еще до войны. – Тищенко, вспоминая пережитое, все более увлекался, голос набрал силу, серые глаза наполнились ласковым светом. – Он учил меня сеять. Знаете, как это – идти по полю с коробом: «Под правую! Под правую!» Прирожденный был хлебороб…
В зале сочувственно зашептались, теплая волна прокатилась от стены к стене, кое-кто стал ободряюще улыбаться, казалось, даже потолок стал выше и воздуха прибавилось. Уже вся эта сцена представлялась всего лишь досадным недоразумением: Вечирко сейчас извинится, и они возвратятся к рассмотрению акта комиссии.
Однако Вечирко с трибуны не сходил, по-прежнему стоял, опершись о ее края, и тут у присутствующих невольно зародилась мысль, что его упорство не случайно, что за Вечирко стоит кто-то сильный и влиятельный. Поднялся Бас, и по залу опять пробежал ветерок тревоги.
– Какие все-таки у вас доказательства? – обратился он к Тищенко.
– Доказательства? – удивился Василий Васильевич. – Да об этом все село знает!
– Все село к делу не подошьешь, – отпарировал Бас.
– Солнце вон светит, а его ведь тоже к делу не подошьешь. – Тищенко кивнул на окно, за которым и в самом деле полыхало весеннее солнце, и улыбнулся: ему показалось, что он ответил Басу вполне убедительно.
– Демагогия, Василий Васильевич, – сказал Бас. – Нужны аргументы.
– Совесть – вот вам аргумент. Знали бы вы, каким Гнат был совестливым. И когда он, Сергей…
– Сначала скрыл правду об отце. Потом подсунул порочный проект. У меня интуиция: Ирша не наш человек.
– А у меня интуиция, что вы не совсем умный человек.
– Есть более точное выражение! – в шуме, покрывшем слова Баса, громко прозвучало из последних рядов; Майдану послышался голос Решетова.
– Распустились, – озлобленно процедил сквозь зубы Бас. – Когда-то за такие штучки… Был порядок! Каждому было отведено от и до…
Майдан не вмешивался в эту перебранку, обдумывал ситуацию, искал приемлемое решение и не находил: мысль его уносилась далеко, касалась острого, как бритва, края и испуганно отступала. Он и жалел Тищенко, и хотел увести от возможной опасности, и сердился на него, а тот, разгорячась, шел напролом, хотя краем сознания и фиксировал, что, возможно, защищает Иршу не так, как следовало бы, что после пожалеет об этом, но чувствовал свою правоту и удивлялся, что ее не видят другие.
Бас держался спокойно, уверенно, лишь вспыхнувший в глазах синий огонек выдавал зарождающуюся ненависть, в его груди поднималась тяжелая, мутная волна; знал, дай ей волю – все снесет, и потому поставил волнорез, твердо сказал:
– Я это дело так не оставлю.
Люди притихли. Все помнили прежние выступления Баса, его неизменно жесткую позицию. Но у многих он вызывал и уважение: никогда ничего не добивался для себя, постоянно ходил в одном и том же костюме, в одной и той же серой с большим козырьком фуражке, ботинках с галошами: в его холостяцкой квартире были только самые необходимые вещи (с женой разошелся, считая ее мещанкой: душу готова отдать за модные шляпки, юбки, одних туфель на высоких каблуках купила три пары, да еще дознался – ее сестра была вывезена в Германию), не пил, не курил и весь отдавался работе. Вернее, не столько работе, сколько службе.
В зале поднялся шум. Распахнулась дверь, в зал с трудом протиснулись несколько человек, еще несколько притулились у входа. Майдан видел, что теряет власть над собранием, и в это время взгляд его упал на сидящего в третьем ряду высокого, осанистого, седовласого Доната Прохоровича Беспалого. Донат Прохорович слыл чудаком, а может, умело выдавал себя за него; коллекционировал фарфор, любил древнегреческих поэтов и, когда на каких-либо вечерах институтская молодежь, перебрав через край, просила его почитать что-нибудь из древних, Донат Прохорович, поколебавшись немного, гордо откидывал со лба седую прядь и вдохновенно начинал по-гречески: «Муза, скажи о том многоопытном муже, который…» Различные неофициальные бумаги он часто подписывал так: «Донат Беспалый, выдающийся гуманист двадцатого века». Он знал толк и в архитектуре, и в строительных материалах, и в оперной музыке, и еще бог знает в чем, поэтому люди зачастую затруднялись определить границу чудачества настоящего и напускного. Временами от него можно было услышать на редкость разумное суждение…
Беспалый сидел крайним в третьем ряду, уперев правую руку в подлокотник кресла и склонив на нее голову, дремал или делал вид, что дремлет, удобно отгородись от царившего в зале гомона. И когда Майдан, обратись к нему, спросил его мнение, тот принял руку, тряхнул седой гривой и, все еще как бы пребывая во власти дремы, сказал:
– Я присоединяюсь.
В зале грохнул дружный хохот.
– К кому вы присоединяетесь, Донат Прохорович? – улыбаясь, спросил Майдан: было видно, что он доволен ответом. Возможно, даже надеялся на что-то подобное, хотел снять напряжение в зале, направить заседание в другое русло: в серьезном деле всегда можно спрятаться за шутку, сказать лишь то, что нужно для протокола, окончательные же выводы относительно Ирши пусть делает другая инстанция. На защиту молодого проектанта встал главный инженер, а им еще вместе работать и работать. Где он найдет такого одержимого, талантливого помощника, правда, в чем-то наивного, немного грубоватого, но неистощимого в идеях, только успевай их просеивать, перепроверять своим трезвым умом да внедрять, и тебе обеспечены благодарности, премии, награды. Важно еще, что сам Тищенко безразличен к почестям и не претендует на место директора. Как-то Майдан пошутил: «Возможно, меня переведут на другую должность, так ты приглядывайся, тебе сидеть в этом кресле». Тищенко тогда испугался не на шутку: «И я с тобой, Денис Иванович». Майдан боялся, не забрали бы у него Василия Васильевича, и потому на похвалы в его адрес там, наверху, в главке, министерстве, скупился.
Сейчас, глядя с улыбкой на Беспалого, он с радостью поддержал его игру, повторив еще раз:
– Так к кому вы присоединяетесь?
– К тем, которые… ну… – напряженно искал ответа Беспалый.
– Победят, – подсказал Решетов.
– К большинству, – наконец нашелся Беспалый. Но поскольку большинство еще не было определено, и, сам того не ожидая, Беспалый обозначил для всех вопрос, в зале не засмеялись.
– Сколько я вас помню, Донат Прохорович, вы всегда присоединялись, – не меняя добродушного тона, заметил Майдан.
Карие, выцветшие, умные глаза Беспалого смотрели грустно и слегка виновато. Только теперь Майдан заметил, что Вечирко еще стоит на трибуне, давая понять собравшимся, что сказал далеко не все. Майдан нахмурился, углы рта резко опустились.
– Вы что-то хотите добавить? – недовольно спросил он.
– Да, хочу, – негромко подтвердил Вечирко, по-прежнему не поднимая глаз и тем самым как бы давая понять, что говорить ему об этом неприятно, но ничего не поделаешь, придется: того требуют обстоятельства. – Существует мнение…
– Чье мнение? – перебил Тищенко.
Вечирко поднял голову, посмотрел в глаза Тищенко, будто извиняясь перед ним, как младший товарищ перед своим старшим руководителем, но и призывая к объективности.
– Сложилось такое мнение. – Вечирко натянуто, показывая, что ему далеко не весело, улыбнулся. – Так вот, существует мнение, что проект Ирши сделан под влиянием некоторых вредных веяний. Даже в самом здании заметна… – Он помолчал и отчеканил в тяжелой тишине: – Склонность к вычурности, осужденной нашей общественностью. Именно такое направление было сурово раскритиковано прессой. Посмотрите хотя бы на эту фотографию. – Он достал из бокового кармана журнал и положил на стол перед Майданом.
– Ну при чем тут… – еще не постигнув всей глубины обвинения, болезненно поморщился Тищенко.
– Посмотрите, – продолжал Вечирко, – все делается только в погоне за «красотой». Мы совсем недавно, два года назад, официально осудили это направление, однако на поверку выходит, не все поняли серьезность… Тут не просто перерасход материалов и средств, которые мы сейчас из-за недосмотра пускаем на ветер!
Он говорил, и для Майдана не осталось сомнений в том, что Вечирко предварительно согласовал свое выступление с кем-нибудь из членов техсовета, а возможно, кое-где и повыше. Очевидно, то же самое почувствовали и люди, сидящие в зале, несколько человек невольно втянули головы в плечи, пригнулись. Донат Прохорович, и не только он один, растерянно моргал глазами, припоминая свои последние работы, томясь душой: а что, если кто-то и по нему вот так же пройдется! Ирша вздрогнул, будто его ударила слепая пуля, сплетя пальцы, он нервно зажал их между коленями так, что побелели суставы. Пуля ударила в него, уже лежачего.
– Это черт знает что такое! – возмутился Тищенко.
– Ты не можешь поспокойнее? – все еще раздумывая, сказал Майдан.
Вечирко сошел с трибуны. Неторопливо, всем своим видом показывая, что он выполнил долг и уверен в своей правоте.
Серьезность ситуации стала очевидной для всех. Тищенко сам сказал, что опекал, контролировал проект Ирши, сейчас ему было самое время отказаться от своих слов, иначе дело могло принять для него плохой оборот.
– Меня поражает такой взгляд на проект, – сказал Тищенко. – Ирше удалось соединить рациональную организацию пространства и гармонию. Старыми методами этого достигнуть невозможно. По этим сооружениям люди когда-нибудь будут судить о нас с вами, о нашей эпохе. Наше время – время красивых людей, и красивым у нас должно быть все!
– Совершенно верно. Однако красота и гармония не за счет разбазаривания государственных средств, нарушения режима экономии, – вставил свое слово Бас. – Сейчас неважно, как посмотрят на нас те, кто будут жить через сто лет. Мы их не знаем, они нас не будут знать!
– Таких станций построено немало. Ирша мог бы воспользоваться имеющимся опытом, – поддержал Баса Ракушка, пожилой архитектор с жиденькими седоватыми волосами, торчащими во все стороны.
– Архитектурная, инженерная мысль не стоит на месте, – сказал Тищенко. – Нужно искать новые формы, новые пространственные решения. Вы посмотрите, как удобна внутренняя планировка, какой красивый архитектурный объем. Эта станция – просто чудо!
– Прошу тебя, не горячись, – остановил его Майдан. Очевидно, он уже принял решение. – Конечно, мы разберемся, – решительно положил на стол руку. – Но безоглядно поддерживать автора проекта я бы тебе, Василий Васильевич, не советовал… Тут есть известная сложность. А может, и линия… Но прежде всего – выводы комиссии.
По залу словно пронесся ураган. Высказаться спешили все: одни – чтобы не отстать, чтобы тот же Вечирко или Бас не обвинили их в том, что они подпевали Ирше, другие и в самом деле видели «линию», третьи возражали им, защищали Иршу, его проект, защищали Василия Васильевича, и не столько его самого, сколько направление, которое культивировалось им, – новизны, поиска. Майдан опять пустил заседание на самотек, видимо, имел свой расчет. Высказалось человек восемь, потом упала тишина, – настал опасный перепад, атмосфера так накалилась в этой тишине, что отчетливо слышалось дыхание соседа. Каждый знал: как бы там ни объясняли, а против обвинения, сформулированного Вечирко, защититься трудно. Защищая, становишься соучастником. Решение могло быть только однозначным.
И тогда поднял руку Огиенко.
– Разрешите мне. – Он встал резко и новый серый в полоску пиджак одернул, словно военную гимнастерку.
В зале было немало людей, которые до недавнего времени приходили сюда в гимнастерках и кителях, – в них они вернулись с фронта, в них окончили институты, еще и до сих пор сохраняли военную выправку и привычки. Цепкие, упрямые, они трудно поднимались вверх, были честными и дружными, их уважали и боялись.
Огиенко застал войну уже на последнем этапе – в Германии, потом проехал пол-Европы, через всю Азию на Дальний Восток, но пока доехал, война и там окончилась. Потом два года служил в пограничных войсках, год назад окончил вуз, пришел в проектный институт. Его руки сами по себе падали на пояс, чтобы поправить широкий солдатский ремень, который он снял два месяца назад. Прошел все ступени послевоенной науки – трудной, потому что на войне забылось все, что знал, науки голодной, суровой. Спал на голых досках, укрывшись шинелью разгружал дрова на станции «Киев-Товарный», учился в третью смену – не было помещения, по нескольку дней перед стипендией держался на хамсе да на помидорах. Были такие, что не выдерживали, возвращались в районы финагентами, прорабами, бригадирами, оставались только стойкие. Огиенко из дому не получал ни копейки, но учился только на «отлично», и при распределении на него подали запросы многие институты Киева.
– Я с места, – сказал он. – Думаю, нам не следует спешить с выводами. Надо отложить дело. Заявление Вечирко не входит в компетенцию техсовета. Считаю, этим должен заняться партком.
Майдан поднялся из-за стола, высокий, сухощавый, слегка сутулый, было видно, что он устал. Пиджак на его худых плечах висел как на вешалке.
– Учтем ваше предложение, товарищ Огиенко, – сказал он. – Вы правы… Сейчас мы вряд ли во всем сможем разобраться. Комиссия пусть продолжит работу… Проверит еще раз и подаст официальную справку – за всеми подписями. А партком разберется с заявлением Вечирко. Других соображений, предложений нет? Заявлений, замечаний? Нет.
И объявил о конце заседания. Поодиночке, группами все выходили в вестибюль – зал помещался на первом этаже. В первом ряду опустевшего зала сидел, склонив голову, Сергей Ирша. Он закрыл лицо руками, светлые волосы мягко упали, словно растеклись на обе стороны, спрятали и лицо и руки.
Долго собирал со стола бумаги Майдан. Взглянул недовольно на Тищенко:
– Нужно стараться для дела, а не для людей. Вот в чем твоя ошибка, – сказал он и вышел.
Тищенко остался в зале вдвоем с Иршей. Он подошел к Сергею, взял его за руку, тот поднял голову; другой рукой проведя по волосам, откинул их со лба. Глаза у него были отсутствующие, словно мыслями он ушел далеко-далеко. Он еще не осмыслил до конца всего, что произошло, – да разве поймешь все сразу? Он готовился защищать себя, даже написал выступление, чтобы не сбиться, не забыть, не перепутать цифры, но заявление Вечирко отняло все аргументы, а главное – уверенность. Во время заседания он чувствовал себя, как неопытный конькобежец на тонком льду, мчался от одного берега реки к другому и промчался бы, но споткнулся и упал, и теперь лед под ним опасно потрескивал, а разум подсказывал, что стоит подняться на ноги, как лед проломится и вода поглотит его. Ирша знал: лед все равно проломится, только случится это не сию минуту. Под конец заседания его душа будто вымерзла, не чувствовала ничего, и он мысленно повторял, как страшный приговор: «Все. Все».
– Что ж, Сергей, пойдем и мы, – уже во второй раз произнес Тищенко.
– Пойдем, – бездумно согласился Ирша, потом шевельнулся и спросил: – Куда?
– Как куда? Ко мне. Подумаем вместе.
Ирша поднялся. Его глаза приобрели осмысленное выражение.
– Я не могу сейчас думать… Спасибо вам.
– Не за что. Может, наоборот, – буркнул Тищенко. – Если бы я тогда не посоветовал с этой анкетой… Но ты… не раскисай. Мы докажем, ведь правда на нашей стороне.
– Спасибо. Вы… идите.
– Как это «идите»?
– Так, – смутился Сергей, – я потом.
– А-а, – понял Тищенко. – Не хочешь, чтобы нас видели вместе? Какая глупость! А ну поднимайся! – Он решительно взял его под руку и повел к дверям.
Вестибюль гудел десятками голосов. Сотрудники института стояли группками, курили, обсуждали то, что не успели высказать или выяснить на совещании. Толпа перед Тищенко и Иршей расступились, и они прошла словно сквозь строй. Василий Васильевич держал голову высоко, будто ничего не случилось, бросил на ходу кому-то: «Зайдите завтра утром с поправками к проекту». Сергей боялся глаза поднять, казалось, он считает серые и коричневые квадраты, которыми был выстлан пол вестибюля. Внешне все выглядело как обычно: главный инженер и прежде часто выходил вместе со своим земляком, молодым талантливым архитектором и в том, как заботливо держал он своего молодого коллегу под руку, как подал ему макинтош (буркнув при этом: «Учись, Сергей, подать пальто стыдятся только лакеи»), вроде и не было ничего особенного, но сейчас, после заседания, это означало нечто большее: все понимали – Тищенко демонстрирует свою солидарность с Иршей. Оба вышли, сопровождаемые десятками взглядов, Тищенко и потом, на улице, придерживал Иршу под руку, вел его, как слепого. Они перешли улицу, свернули влево. Два пожилых человека с мешками, возвращавшиеся, как видно, с базара, посмотрели им вслед, один сплюнул и сказал:
– Живут же люди…
Тищенко захохотал. Это «живут же люди» относилось к их светлым, длиннополым габардиновым макинтошам, которые уже выходили из моды. Сергей откладывал деньги на плащ полтора года, у него и костюм был один – темный в серую полоску. От институтских сплетников через свою жену Ирину, работавшую с Иршей в одном отделе, Тищенко слышал, что Сергей на ночь завертывал свой костюм в простыню, а брюки надевал стоя на стуле, чтобы не запачкать о пол. Уж очень не шло это «живут» сейчас к ним, раскритикованным, разгромленным. Тищенко хотел, чтобы и Сергей посмеялся, но тот, пожалуй, не очень и понял, почему хохочет его шеф. Шефом они все называли Василия Васильевича. Не директора, хотя уважали и его, а главного инженера. Это слово тогда только входило в моду и очень нравилось Сергею.
