Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Робко приоткрылась дверь, и в комнату заглянула невысокая светловолосая женщина в синей косынке. Она всегда только заглядывала в дверь, не переступая порога, хотя Клава не раз приглашала ее войти. Никто не знал, кто она, почему приходит, что ее связывает с Рубаном. Станет в дверях, улыбнется, на щеках появятся ямочки, и ждет, пока Рубан поднимет голову. Если тот долго не замечает, кашлянет тихо, словно скажет: извините… Рубан немного быстрее, чем всегда, поднимется и заскрипит протезом к двери. Иногда возвращается через несколько минут, иногда отсутствует долго. Все к этому привыкли и не пытались его расспрашивать: все равно отделается какой-нибудь шуткой. Ирине хотелось хоть раз в такую минуту заглянуть ему в глаза, но он всегда шел, уперев взгляд в стену, будто впервые видел развешанные там прошлогодние диаграммы. Вот и сейчас проковылял, разглядывая диаграммы, но прихватил сигареты, и все знали – пошел надолго.
Какое-то время работали молча. Ирша чертил графики, Ирина выверяла цифры. Клава рассчитывала кубатуру. Ирша, как всегда, почти не поднимал головы. Знал, что только работой можно чего-то добиться. Знал и то, что своей работоспособностью он вызывает у некоторых, к примеру, у Вечирко, раздражение, но у большинства – уважение.
Клава посидела за столом еще несколько минут, потом, потянувшись сильным красивым телом, так что хрустнуло в суставах, резко сказала:
– Сергей!
Ирша поднял голову, молча посмотрел на нее.
– Ты хоть целовался когда-нибудь? Знаешь, что это такое? – насмешливо спросила она.
Краска по-девичьи залила щеки Ирши, шею, даже кончики ушей запылали. И вдруг в его глазах вспыхнули озорные огоньки, он отложил линейку и сказал с вызовом:
– Целовался! А может, и не только целовался.
– Ну да? – Клава даже встала, уперла руки в бока. – Это мне начинает нравиться. Рассказывай. Тут все свои. Я же рассказывала про свои замужества. Где ты ее повстречал? Какая она из себя?
Ирша минуту раздумывал, казалось, все еще колеблясь, потом, вздохнув, сказал:
– Если вам действительно интересно… Она была темноволосой, смуглой, не то чтобы красивой, а какой-то такой… Серая меховая шапочка… И серый воротник… Плакала возле окна в гостинице.
– В гостинице? Это где же происходило? – перебила Клава.
– Во Львове. Помните, я ездил на совещание? Ната – звали ту девушку. Она была студенткой, захотела в зимние каникулы увидеть Львов, села в поезд и приехала. А знаете, как у нас с гостиницами? Она обошла все. Стоит и плачет. Ночь, зимой темнеет рано, в чужом городе…
Он долго что-то искал в ящике, и Клава не выдержала, поторопила:
– Ну?
– А у меня были две командировки. Потому что направляли нас, если помните, вместе с Сергиенко. А та в последний момент заболела. И тогда я… переправил ее имя на имя Наты. Нам дали номер на четвертом этаже… В левом крыле. Вы знаете гостиницу «Львов»?
– Можешь дальше не продолжать, – махнула рукой Клава. – Брехло несчастное!
– Интересно знать, почему же? – обиделся Сергей.
– Потому что вас вдвоем в один номер и на порог не пустили бы. У вас паспорта холостяцкие. И фамилии разные. Хотя бы соврал, что подмагарычил дежурную. Слышишь, Ирина?
– Не глухая.
А сама боялась поднять глаза, чтобы они не выдали ее. С самого начала слушала рассказ Сергея с жадным, болезненным интересом, сердце болело, будто в него медленно ввинчивалось тоненькое сверло. Несколько раз метнулась мыслями в сторону: «Какое мне дело?.. И вообще кто я ему? Чужая жена…» Она даже Тищенко простила все, когда он ей рассказал. И санитарку в госпитале и молодую вдову-майоршу, с которой он возвращался с Урала, помог ей добраться до Чернигова. Хотя к вдове долгое время тайно ревновала и, когда однажды ему предстояла командировка в Чернигов, не пустила.
– Ты, Сергей, монстр, – вздохнула Клава.
И в душе Ирины эхом отозвалось: «Ты, Сергей, монстр!..» В Клавином голосе слышались ирония, а еще больше – грусть. Ирина взглянула на нее с сочувствием. В этом вздохе она услышала скрытую зависть, разочарование и безнадежность.
– В двадцать восемь лет… – Клава махнула рукой. – Даже жалко, что такой теленок попадет в лапы какой-нибудь хищнице.
– Во-первых, не теленок, – обиделся Сергей. – А во-вторых, почему хищницы? Вы, Клава, плохо думаете о своей половине рода человеческого.
– Думаю как есть. Так уж сложилось в жизни. Почти закон, который никто не в состоянии изменить, – сказала она печально, что было на нее столь не похоже. – Таких, как ты, обкручивают опытные женщины. И удивительнее всего, что в результате получаются прекрасные рабы. Старательно моют полы, безропотно стирают пеленки… А женушка тем временем… А он за нее готов хоть на плаху.
Ирине не понравились Клавины поучения, и она сказала:
– Это и заметно. Он тебе делает половину расчетов.
– Тебе еще больше, – едко усмехнулась Клава.
– Я… всем, – покраснел Ирша. – Наша мастерская…
Их разговор оборвал Тищенко. Вошел веселый, бодрый, сильный. Голову, как всегда, держал слегка набок, улыбался.
– День добрый, пчелы! У вас уютно, как в улье. – Энергично прошагал ботинками сорок четвертого размера от двери к окну, выходившему в парк, с интересом заглядывая в листы ватмана.
– Об этом только что и говорили, – скривила в усмешке полные губы Клава, и в ее глазах запрыгали игривые искорки. – Мы с Ириной пчелы, а он трутень.
Ирша покраснел, было заметно, как он весь напрягся.
– Почему же трутень?! Даже обидно, разве труд мой бесплоден? И я ничего не умею?
– Она шутит. – Василий Васильевич улыбнулся подбадривающе. – А что уверен в себе… Ты действительно умеешь немало… Ирина мне все уши прожужжала. Да я и сам вижу.
Во взгляде Тищенко была симпатия. Ему нравилось в Ирше все: скромность, тонкость натуры, целеустремленность, угадывал, что он в своем, пока еще утлом челне задумал переплыть океан, и желал ему попутного ветра.
– Пора выходить в широкие воды… Испытать себя. – Он задумался, смотрел вниз, словно разглядывал носки своих ботинок. – Скажи, только искренно, что бы ты хотел строить? Самая смелая твоя мечта?
Ирша бросил быстрый взгляд на Тищенко, потом на Ирину и Клаву, словно раздумывая, стоит ли сейчас говорить об этом.
– Я, будь моя воля, сначала разрушил бы многое, – решительно и в то же время как бы стесняясь этой своей решительности, сказал он. – Смел бы поганой метлой все эти строения с кренделями, с атлантами, поддерживающими на головах балконы, и на их месте построил бы…
– Нет, строй на своем месте, – перебил Тищенко. – А те пусть стоят.
– Все это старье?
– Вам, молодым, хочется уничтожить чужое. Не забывай: то, что строим мы, когда-нибудь тоже устареет. Дай нам боже построить что-нибудь вроде ковнировского корпуса в Лавре. А хочется… Я тебя понимаю. В твои годы тоже, бывало, как начну мечтать, как понастрою в облаках…
– А сейчас не мечтаете? – наивничая, спросила Клава.
Тищенко уловил насмешливый оттенок, но не смутился:
– Почему же? Мечтаю, как и все. Но чаще всего беспредметно. – Сокрушенно покачал головой, что всегда делал, когда подтрунивал над собой, и обвел всех взглядом: глаза были светлые, хитрющие, прятались в лучиках морщинок, и твердые губы тронула легкая улыбка. – У вас, Клава, я думаю, мечты куда интереснее и реальнее моих.
Однако Клава почему-то легкий тон не поддержала, сказала неожиданное:
– У нас на первом этаже живет старый сапожник. Так он войдет в комнату, снимет пальто, сядет на табуретку, руки зажмет между коленями и сидит. Час сидит, два… Со двора видно. О чем он думает? Тоже мечтает?
– Это, наверное, такие мысли, что лучше их и не знать, – вздохнул Тищенко. – Мне бы вот Сергеевы годы, его мечты, его возможности…
– Вы еще и сами, как говорится, при добром здоровье и силе, – не замедлила отозваться Клава.
– Я и хочу… – сказал Ирша, но уже не столь уверенно. – Вместо всего этого – космические линии, смелые архитектурные формы.
– Космические линии… – задумчиво сказал Тищенко. – Чтобы дом как оратория? Да? Возвеличивал, поднимал. Чтобы люди, войдя туда, чувствовали свое ничтожество, хватались покаянно за голову и стремились возвыситься душой? Широкие лестницы… Яблони за стеклом… И голос звучит, как эхо, словно хрустальный. – В глазах Василия Васильевича пробежали искорки и погасли, он сказал задумчиво и особенно проникновенно: – Это хорошо. И я так мечтал смолоду.
– А сейчас иначе? – спросил Сергей.
– И так и иначе, – помолчав, ответил Василий Васильевич. – Ты пройдись когда-нибудь на Подол и присмотрись к старым домам. Не окна, а щели. Бойницы. Это целая эпоха: враждебности, предательства, замкнутости душевной. Окна – как бойницы… Архитектура – это эпоха. Вот вы изучали в институте афинскую архитектуру. Парфенон и Эрехтейон, Пропилеи… Но знаете, что меня больше всего поражает у древних греков? Не их храмы и статуи, а первые строки присяги: «Я не посрамлю священного оружия и не брошу товарища, идущего в шеренге рядом со мной…» Не брошу товарища…
– Не понимаю, какая связь, – откровенно призналась Ирина.
– А такая: потомков не удивишь помпезностью. Да и не в этом суть… Мы должны строить дома, которые свидетельствовали бы, что мы были добрыми, любили и уважали человеческий род, друг друга, заботились о всех. О луче света для каждого. Понимаешь? Пусть станет целью для архитектора до конца дней его – свет для каждого человека! Жильем у нас пока еще обеспечены далеко не все. А ведь необходимо еще дать людям и гармонию и красоту. Архитектура вобрала в себя многовековой опыт. Она еще и история…
– Луч света… Так можно растащить само солнце по коммунальным квартирам. Полезно, выгодно, удобно… – Это был вызов, но робкий, хотя и тонко рассчитанный.
– Попросту необходимо. И электростанции тоже должны быть красивыми. Здесь ты оказался на высоте.
– О чем вы, Василий Васильевич? – спросил Сергей. Глаза его смотрели напряженно, он сжал красиво очерченные губы.
– Одобрили твой проект тепловой станции для Кремянного.
Сергей не мог скрыть радости. И было видно, что эта его радость доставляет удовольствие Тищенко.
– Правда? Ух, прямо в жар бросило! – Ирша вышел из-за стола, крепко потер руки.
– Да, проект хороший, хотя это еще и не космические линии. Зато просто, удобно. Прекрасная композиция. Тебе удалось соединить две тенденции. – Он жестко потер подбородок и добавил уже другим тоном: – С тебя магарыч.
Сергей покраснел, растерялся, взглянул на Тищенко с недоверием, но тот смотрел серьезно, и тогда Ирша отозвался с готовностью:
– Где и когда?
Тищенко смеялся громко и долго, пока на глазах не выступили слезы. От его раскатистого смеха, казалось, дрожали стекла в окнах, кто-то с любопытством заглянул из коридора.
– Ну, насмешил! Я в шутку, а ты серьезно, – сказал Василий Васильевич, остывая от смеха. – Нет, пить пока не будем. Тем более что ты сам не пьешь. И правильно делаешь. Вот что я тебе скажу: будь таким во всем. Дома, они все поначалу чистые. Создавай их чистыми руками.
Он помолчал, снова прошелся из угла в угол, остановился напротив Ирши. Подняв голову, взглянул в окно, на зеленые, еще не позолоченные осенью верхушки молодых тополей.
– Архитектору не позавидуешь. Его творческая судьба сурова. Люди каждый день проходят мимо архитектурных шедевров и не знают, кто их создал. Сколько людей процеживает за сутки вокзал? Сидят в залах, идут через переходы, туннели, и никто не задумается, что каждую линию здесь провела творческая рука, рассчитала, направила тысячи, миллионы еще невидимых пассажиров в нужных направлениях. Спроси, кто построил университет, оперный театр, скажет ли хоть один из тысячи? Каждый художник ставит в углу своей картины фамилию, фамилии писателей печатаются на обложках книг, их знают. А мы неизвестны. Приготовься и к этому. А также к тому, что тебе сполна перепадет на комиссиях, советах, собраниях, потому что всем кажется, что они разбираются в архитектуре и видят – ты строишь не так, как надо.
– Я ко всему готов, – сказал Сергей. – Но я знал о Беретти и Вербицком еще до института.
Тищенко смотрел на Иршу, и снова было видно, что ему нравится в Сергее все – молодость, откровенность, упорство, он сам «открыл» его и теперь любовался им как своим произведением. Ему хотелось передать этому доброму, душевному парню, да еще и земляку к тому же, свой опыт, накопленные за долгие годы знания, свой образ мышления, он не думал о том, что из Сергея выйдет, оценит ли он когда-нибудь его поддержку или не оценит, отблагодарит или не отблагодарит, – возможно, где-то в глубине сознания происходила борьба: каждый учитель надеется, что ученик пойдет дальше своего учителя, но и боится этого. Тищенко не боялся. Он защищал в Ирше свою школу, свое направление, потому что всегда был нацелен на новую идею. Кроме того, ему казалось, что он видит в Сергее свою молодость. Он прежде тоже рвался ввысь и работал без роздыха. И громил все старье – традиции, предрассудки, тогда ему казалось: стоит человеку освободиться от груза прошлого, как он станет чистым и добрым, неспособным обрасти вновь приобретенной скверной. Существуют прекрасные книги. Необходимо единственное – их читать. Воскресенье, казалось ему тогда, и отведено для чтения книг, исполненных высокого смысла, он был убежден, что вот-вот настанет время, когда в праздничные дни люди не будут пить водку, а станут читать прекрасные стихи и от этого сами станут прекрасными. В присутствии Сергея он не решался высмеять свои прежние, наивные верования.
– Не такой уж он, Василий Васильевич, и святоша, как вы думаете, – вмешалась Клава. Она говорила будто бы серьезно, но в глазах ее вспыхивало озорство. – Где нужно, он умеет…
– А где нужно? – не уловил иронии в Клавиных словах Тищенко.
– Скажем, по женской линии. Это опытный сердцеед и обольститель. Только что поведал нам с Ириной такую историю… Раскрылся. – Она метнула острый взгляд на Иршу.
– За обедом расскажете. Куда сегодня подадимся обедать? В «Звездочку»? Пойдем с нами, Клава?
– Спасибо, – сказала она, но как-то так, что было не понять, пойдет или нет.
Сначала, когда Ирина и Клава только начали работать в одном отделе, они обедали вместе. Заваривали чай, выкладывали на стол свертки с едой. И как-то так выходило, что обед Клавы был скромнее, но вкуснее: картошка, пироги, вареники. Ирина, чтобы не отстать от подруги, стала приносить икру, консервы, конфеты. С одной стороны, она стыдилась своего достатка, с другой – не хотела оставаться в долгу перед подругой. В кафе тоже почти всегда платил Тищенко, и Клава перестала ходить с ними.
Тищенко молча разглядывал ее чертежи. Быстрым движением взял карандаш, положил на ватман несколько штрихов.
– Я эту стену перенес бы сюда, – сказал он. – Тогда вся сантехника разместится здесь. И не потребуется дополнительных отводов для вентиляции.
– Боже мой, как просто! – удивилась Клава. – А я думала, думала…
– Все думаем. Я споткнулся позавчера, – признался он. – И тоже ничего не придумал. Ходил, а в голове засело, о другом думать мешало. И только сейчас… Так что это не экспромт. Экспромт тогда хорош, когда над ним неделю помучаешься. – Он положил карандаш и оглянулся. – Пойдем, Сергей, познакомишься с выводами комиссии, там немного изменили техническую задачу…
– Действительно оригинальное решение, – не отрывая взгляда от чертежей, сказала Клава, когда они оба вышли. – Нет, Ирка, шеф у нас гениальный.
Ирина пристально посмотрела на нее.
– Подхалимов, по-моему, и без тебя хватает.
– А я и не думаю льстить. Вверх я не лезу, так что подлизываться мне нужды нет. А когда смотрю на твоего благоверного, то думаю, что, может, только он один здесь… по призванию, не за зарплату.
– Он просто делается больным, если у него чего-то не получается, не додумает до конца. Его ли это работа, чужая ли, а уж раз втравился в нее, то доберется до сути. Только мне иногда кажется, что как раз за это-то он и поплатится. Не все любят, чтобы добирались до сути.
– Не преувеличивай.
– Боюсь, что преуменьшаю.
Какое-то время работали молча, каждая думала о своем.
– Мда-а, пошел Сергей в гору, – как-то невыразительно сказала Клава.
Ирине послышались в ее словах не то зависть, не то сомнение, и она встала на защиту:
– Разве он не заслужил?
– Заслужил. Хотя… Таких проектов навалом в этих шкафах, да и в тех, что стоят в коридоре на третьем… И в подвале.
– Не таких. Ты видела его проект?
– Разве я говорю, что плохой? Не в этом дело, сама знаешь. Поддержка есть у парня – вот что важно. Земляка-шефа. А прежде всего твоя.
Ирина отложила резинку, которую держала двумя пальцами, посмотрела на Клаву удивленными глазами: большие, темно-карие, они сейчас около зрачков посветлели, словно в них брызнули зеленой краски, и выражали такое изумление, будто бы Клава пришла в краденом или собиралась что-то украсть.
– Моя?!
– А то чья же, – спокойно возразила Клава. – Тищенко же сказал: прожужжала все уши.
– Он… знаешь, какой-то не похожий на других. Скромный, стеснительный, вежливый. Всем помогает… Разве не так?
Клава подняла голову, молча посмотрела на Ирину. С ее лица исчезло выражение ироничности, теперь оно стало серьезным, постарело.
– Пожалуй, правда, – сказала она. – Хотя иногда мне кажется, что его скромность – как модный галстук. Напоказ. – Она мгновение помолчала, махнула рукой, как бы отказываясь от своих слов. – Да что там говорить… Каждый человек должен иметь свою ширму.
– Ты что? – Ирина испугалась. – У Сергея – ширма? У него такие чистые и ясные глаза.
– Просто… ты истосковалась по нему.
Ирина вспыхнула и сняла очки. Без очков лицо стало открытым, незащищенным, вдруг ясно обозначились горевшие румянцем щеки, глаза наполнились обидой.
– Ты чего? – пожала плечами Клава. – Я же не говорю, что в этом есть что-то дурное. Кто же и поддержит, если не свой человек. – Она с хитрецой посмотрела на Ирину и добавила, будто размышляя: – Свой и утопит в тихом местечке. Но может и показать брод.
Ирина вышла на середину комнаты, губы ее дрожали, глаза затуманил гнев.
– Кто это «свой»? На что ты намекаешь?
– Глупая ты, Ирина, – неожиданно просто, словно одним махом отбросив в сторону все прежде сказанное, молвила Клава. Глаза ее снова стали серьезными. – А тебе не кажется, что ты влюбилась в него?
Ирина как стояла посередине комнаты, так и замерла, будто сраженная громом. Но попыталась защититься улыбкой. Клавины намеки давно смущали ее душу, однако она не принимала их всерьез: в первый раз, что ли, Клава поддевает своими шуточками. Но сейчас глаза Клавы говорили, что она не шутит.
– Я влюбилась в Сергея? Надо же придумать такое…
А страх холодным туманом заползал в душу. Ирина защищалась, возражала горячо, с горькой обидой, но в груди, под самым сердцем, тонко и щемяще дрожала какая-то жилка, и от этого радостное тепло разливалось по всему телу. Она даже помыслить не могла, что было бы, случись такое на самом деле.
– У меня доказательств хватит на десятерых влюбленных, – уверенно, с некоторой долей жестокой удовлетворенности сказала Клава.
Разговаривали две женщины, две сотрудницы, но сегодня они не понимали друг друга, чего не бывало прежде. Клава относилась к Ирине с чувством превосходства, но одновременно и с некоторой долей зависти к ее молодости, наивности и устроенности в жизни. Может, где-то в глубине души она хотела разрушить кажущееся ей благополучие, как частенько хотят того люди с нелегкой судьбой, хотят, чтобы и те, другие, чья жизнь сложилась более счастливо, сравнялись с ними. Однако врожденная доброта Клавы не позволяла ей опуститься до подобного.
– Так вот… Во-первых, ты лучше стала одеваться. Белые сапожки на каблучке, которые привез тебе Василий… Они же неудобные, а ты носишь.
– Все сейчас стали лучше одеваться, а этот каблук скоро выйдет из моды.
– Ты шла, и половина Киева смотрела на твои ноги, – на этот раз с откровенной завистью сказала Клава. – Во-вторых, ты стала ходить на фильмы о любви.
– А ты видела фильмы, где не было бы любви?
– Тебе стали нравиться двусмысленные шутки Рубана, а прежде ты их терпеть не могла. А потом, эти разговоры о Сергее…
– Он же наш коллега. К тому же и начальник.
– Тогда почему не говоришь о Басе? – ехидно уколола Клава.
– Скажешь тоже… Бас!
– Впрочем, какое мне дело. – Клава посмотрела Ирине в лицо, отметила ее растерянность, смущение и безуспешную попытку скрыть смущение и сказала: – Не мне вас судить. – И снова как-то по-особому решительно и в то же время легкомысленно тряхнула кудрявыми, коротко подстриженными волосами. – Если откровенно, то такого парня грех не совратить.
– О чем ты говоришь, подумай! – с болью и желанием устыдить подругу выкрикнула Ирина.
– О том самом. Я любила один раз. Без памяти. А когда он пришел ко мне, испугалась. Еще начала и высмеивать его. А он… женился на моей сестре. Родной. Представляешь? – Она вздохнула. – Э, да что там говорить… И у сестры жизнь не сложилась, и я уже дважды побывала замужем.
– А почему не вернула его?
– Разве можно вернуть? Это ведь как новые шнурки к старым ботинкам. Перегорело все. – Она подняла голову. – Откуда тебе понять? Ты живешь за мужем, словно за синей горой.
– Почему за синей горой? – удивилась Ирина.
– Я и сама не знаю, – призналась Клава. – Я вижу, что и Сергей к тебе неравнодушен. У меня на эти вещи глаз наметанный.
Ирина чувствовала себя так, будто стоит посредине моста над черной пропастью, мост шатается, трещит, и спасения нет. Вот так – зажмуриться и вниз головой… В виски ударила кровь, но тут же в мыслях, будто в покрытом седыми тучами небе, открылась чистая синева, проступило лицо Василия, доброе, улыбающееся, ей почудилось, что он все еще стоит за дверью, и она сказала:
– Я люблю… мужа.
Клава шагнула к ней, стала лицом к лицу, как на допросе, спросила сурово, с неприязнью, хотя сама не знала, по какому праву.
– Ты уверена? – Глаза ее холодно, иронически посматривали на Ирину, и та под ее взглядом вновь вспыхнула, ей не хватило воздуха, сбилось дыхание, и она вдохнула открытым ртом, беспомощно махнула рукой, но тут же нашла точку опоры:
– И он любит меня! Очень. Все эти годы! Я тогда была еще девчонкой… Любила и не любила. Больше дразнила. Подсмеивалась. Еще в девятом классе училась, не умела толком решить задачку с двумя поездами. А в этом разобралась сразу – увидела, как он теряется от моего взгляда и ловит этот взгляд. А когда ушел от нас, места себе не находила. У меня будто отняли что-то дорогое…
– Игрушку отняли, – сказала Клава.
– Глупости, при чем тут игрушка? А он, когда узнал от мамы, прибежал и стряс меня прямо с вишни: я вишню обирала. Хотя и тогда долго не признавался. А потом, когда признался, это было как безумие… И так по сей день.
– Повезло тебе, – сказала Клава. – Если бы меня так любили.
– Клава, – Ирина, улыбаясь, всплеснула руками, – кто бы говорил! Мимо тебя ни один мужчина не пройдет, чтобы…
– А ну их всех… – Клава неожиданно выругалась. – Только и норовят затащить в темный угол. И тут же нырнуть под теплое крылышко родной женушки. – Она зло скривила губы. – Люди разучились быть добрыми. Особенно мужики. Все о себе говорят, о большой зарплате да на какую должность собираются их выдвинуть, а я жду, чтобы кто-нибудь просто, душевно поговорил, погоревал со мной и порадовался бы вместе. Пожалел меня… Стихи почитал. Ты знаешь. – Ее лицо мягко осветилось воспоминанием, легкая краска коснулась щек, и вдруг стало видно, что она еще молодая, красивая и, главное, добрая. – Я было познакомилась с одним… Он стихи читал. Но был какой-то… немного странный. – Она умолкла, заметив, что снова разболталась, распахнула душу и спросила: – А ты вправду любила?
– Конечно. Откровенно сказать, вначале Василий казался мне каким-то… Ну, очень умным, серьезным и немного смешным. А потом… перестала бояться. Полюбила по-настоящему. Все в нем мне нравилось. Даже этот его смех, он и впрямь с непривычки ошеломляет. Его безудержность, горячность, наивность. Я любила его… то есть люблю, – умолкла. В комнату входили Тищенко и Ирша.
Они отправились обедать в «Звездочку» вдвоем.
Ирина любила показываться на людях с мужем. Поначалу, сразу после свадьбы, хотя и была по уши влюблена в него, немного стеснялась. О нем сказали бы: деревенщина неотесанная, уж очень был наивный и непосредственный. Бывало, где-нибудь в трамвае или на улице мог громко, так, что на них оглядывались, воскликнуть: «Ты посмотри-ка!» Мог невежливо перебить или даже оборвать кого-нибудь, мог, смеясь, опрометью броситься за трамваем, и все это естественно, от души, а ее коробило, она сдерживала его. На него мало повлияла война, столичный вуз, профессорская семья, и все же ей удалось отучить его от многих дурных привычек, например, стучать ложкой, когда ел борщ, намазывать хлеб горчицей… Однако он и потом, когда они жили своим домом, продолжал пить чай вприкуску, сливал с отварной картошки воду и заливал ею пюре, называя свое кулинарное изобретение «сли́ванкой» или «полевой кашей», спал на старой жесткой кровати, игнорируя удобную и просторную тахту, не обращал внимания на свою одежду, и в магазин или к портному водила его она. Зато когда надевал новый костюм, радовался, как ребенок, подолгу вертелся перед зеркалом. «Ты знаешь, шел я сейчас по Красноармейской – все женщины на меня оглядывались». – «На тебя или на твой костюм?» – «На меня в новом костюме».
Сейчас Тищенко переступал с ноги на ногу, недовольно поглядывая по сторонам, сопел – не мог привыкнуть к вошедшим в моду высоким столикам без стульев: обед не в обед.
– Еще бы яслей понастроили вдоль стены, самое разлюбезное дело: конюшня, а не столовая, – ворчал он, пережевывая кусок твердой краковской колбасы, густо сдобренной горчицей. – А знаешь, этот наш Сергей на редкость талантливый парень… И какой скромный!
Ирину жаром обдало. Нет, она не может сейчас говорить об Ирше, ее выдадут интонация, смятение.
– Носишься ты с ним, – сказала с раздражением, потому что прежде всего злилась на самое себя. – Таких проектов навалом во всех шкафах! Зайди в любую комнату, взгляни, – повторила она слова Клавы.
Василий Васильевич покачал головой, прожевал колбасу, возразил:
– Э, нет, в его проекте есть свежая мысль, чувствуется уверенная рука, хотя он свою фантазию пока держит в узде. Может, это к лучшему… На сегодняшний день.
Ирина отвела взгляд.
– Интересно было бы посмотреть, чего бы он достиг без твоей поддержки. Ты его тащишь как на буксире. Как же – земляк!
– Но ведь я его и критикую чаще других, – удивился Тищенко. – Ты что, забыла?
– Чтобы не подумали, что опекаешь. Сам себе кажешься принципиальным.
– Что с тобой? – недоумевал Тищенко. – Чего ты ни с того ни с сего взъелась? Может, досталось от Ирши на орехи? Нет, ты не права. Вот увидишь, придет время – и мы будем гордиться им. На таких, как он, держится институт. На нем, Решетове, Вечирко…
Она вздохнула.
– Плохо ты знаешь людей.
– А ты хорошо? Вышла-то за меня. – Он засмеялся, довольный, и этим обезоружил ее.
Когда они возвращались в институт, увидели около лестницы Вечирко – тот курил сигарету, медленно подносил ее к губам, так же медленно отстранял руку и стряхивал пепел. Василий Васильевич поздоровался и, приостановившись, спросил:
– Вы знакомы с проектом Ирши? Какое ваше мнение?
– Проект неплохой, – сказал Вечирко и, выпустив кольцо дыма, чуть-чуть скользяще повел глазами, как бы говоря: судите сами, конечно, трудно высказать свое мнение, ведь проект доброго слова не стоит, но он, Вечирко, человек благородный и даже о плохой работе товарища отзывается похвально. Он снова повел в сторону глазами и после паузы взглянул на Тищенко, чтобы удостовериться, что тот правильно его понял.
Ирина, стоявшая рядом, заметила этот скользящий взгляд и про себя зло посмеялась над мужем, над его превосходным знанием людей. Василий Васильевич с минуту стоял молча, а потом многозначительно, словно перенял урок, преподанный Вечирко, посмотрел на Ирину, взял ее под руку и повел вверх по лестнице.
Вечером они собирались пойти в кино, но Тищенко пригласили на какой-то совет, и Ирина поехала домой. Она убеждала себя, что скверно, просто никуда не годится так редко видеть мужа, то у него совещание, то советы, а она все вечера одна и одна, но не чувствовала ни одиночества, ни скуки, просто вечер был какой-то пустой, серенький, нечем было его заполнить. Раньше она бегала на курсы английского языка, начала даже готовиться в аспирантуру, но вот уж с год как угомонилась: поняла, что ни то, ни другое, ни третье ее по-настоящему не волнует. Прошла в «синюю столовую» (названную так потому, что была оклеена синими обоями), взяла журнал, намереваясь почитать, – не читалось, показалось скучным, герои словно репетировали плохую пьесу на самодеятельной сцене. Напротив, на стене, висела их с Василием свадебная фотография, собственно, и не свадебная – оба в зимних пальто и шапках, но сфотографировались сразу после женитьбы. Раньше она почему-то эту фотографию просто не замечала. Василий на ней был молодым, невероятно счастливым, улыбался белозубо, и глаза, глаза просто полыхали голубым огнем от счастья.
Потом достала папку со старыми юношескими письмами, где школьные и институтские друзья объяснялись ей в любви. Она подумала, что сейчас молодые люди не прибегают в таких случаях к почте. Век полупроводников и немыслимых скоростей, возрастающих с каждым днем, задал другой темп и любовным отношениям. Надо успеть многое за свой короткий век, а почта… почта – просто смешно! Пока дождешься ответа, состаришься. Может, в недалеком будущем, она улыбнулась, объясняться в любви будут с помощью каких-нибудь ультракоротких волн. На самом деле этот путь чем длиннее, тем сладостнее. Вот этот паренек начал писать ей с седьмого класса. А этот написал, что если она не ответит, он застрелится, у него есть пистолет. С письмом на коленях она подумала: когда решаются на такое, то не оповещают об этом заранее. А вот три письма, которые она написала сама и не отправила кудрявому и синеглазому Лене Петриченко, – это было, уже когда она влюбилась в Василия… Вернее, еще не знала, в кого из них была влюблена по-настоящему.
Читая наивные, часто смешные письма, полные самолюбования, горьких обид, недомолвок, она словно оборонялась с их помощью от чего-то, успокаивала себя. Но до конца успокоить не могла. И тогда вдруг пошла напрямик, попробовала посмотреть в глаза опасности. Ну что она переживает, чего мечется? Ведь любит Василия, любит, и нечего ей бояться! Кого она убеждает? Себя? За Сергея она на смерть не пошла бы… Так почему же, почему не может отогнать от себя эти мучительные и сладостные мысли? Что происходит с ней?
