Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
– Ну, так незачем портить новый камень. И торопиться ни к чему. Тут работы не на один день. И за неделю не сделаешь. А за то, что я теряю халтуру, давай отступного. Мотай наверх за поллитрой.
Долина даже сморщился, таким омерзительным был переход Кобки от материй высоких, художнических к низменной поллитровке. Ему не жаль было пятерки, на которую он собирался тянуть до вторника, просто ему никогда еще так не хотелось остаться одному с этим камнем, в тишине, которая легла на сердце. Его несла шальная горячая волна, и он боялся, что она всякую минуту может скинуть его с гребня. Ему не терпелось вытолкать старика за дверь вместе с его чекушкой, помидорами и колбасой, схватить шпунт и врезаться в мрамор, и как можно скорей сбить вот эти три повторяющиеся складки на худом подбородке (он уже видел его худым!) «Академика». Мелькнула даже мысль – сунуть старику пятерку и спровадить подальше. Но Долина опомнился: все, что говорил Кобка, свидетельствовало, что он – человек тонких чувств, хоть и пьяница, и это будет горькой обидой для старика.
Неохотно оторвав взгляд от «Академика», Долина нахлобучил шляпу и побежал в гастроном.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Уже почти две недели возился Сашко Долина со скульптурой. Резал камень и чувствовал неутолимую жажду. Это было больше, нежели просто желание работать. Он видел, как точно ложится каждый удар резца, как полное равнодушия лицо «Академика» преображается в тонкое, исполненное задумчивости обличье неведомого человека. Он не мог понять, из чего рождались его вера и вдохновение. И поражался, что ему все больше и больше нравится этот неведомый человек. Сашко словно вытаскивал его из небытия, вдыхал жизнь, приближал к себе, входил с ним в какие-то тонкие, волшебно преломляющиеся отношения. Но подсознательно уязвляло душу: все это в долг, Кобка предупреждал. Он охватывал непомерность долга, знал, что утонет в нем, боялся и не боялся этого. Им владело предчувствие удачи, великого свершения. Он предвкушал вопли матерых художников и восторг институтской молодежи, видел толпу возле своей работы, слышал взволнованный шепот за спиной: «Это он. Посмотрите, вот он какой». Но, к своему удивлению, Сашко больше всего наслаждался тем, что принесет людям радость. Он ликовал вместе с будущими зрителями, созерцая скульптуру.
Долина забыл и свою беседу с Кобкой, и свою досаду и претензии к человечеству, врубался в мрамор, только крошки летели.
По утрам накупал еды и, чтобы его и на минуту не отрывали от работы, запирался в мастерской. Но сегодня, впервые за две недели, почувствовал вялость в теле, глухое сопротивление сумасшедшему ритму. Это не было потерей перспективы, просто он понял, что его не хватит на всю дистанцию, если он будет продолжать в таком темпе.
Закурил и вышел во двор. Денек стоял серый, пасмурный, тяжелые темно-сизые тучи низко висели над землей. Заметно похолодало. Сашко подумал, что осень словно спускается по крутой лестнице. После теплых погожих дней вдруг настают хмурые, дождливые, температура падает сразу на несколько градусов, затем небо проясняется, снова теплеет, хотя и не по-прежнему, и вдруг – новый скачок, стремительный шаг вниз. Вверх и вниз – простая геометрия жизни.
Сашко стоял посредине двора, перед ним в пожухлой траве светлели две тропки. Они манили его. Хотелось пойти к кому-то, говорить о себе, о своей работе. Но вовремя спохватился: сказать-то пока нечего, только ощущения, предчувствия, неясные надежды, а этого не выскажешь, и никому это не интересно.
И еще одну тропинку видел Долина, верней, не тропинку, а едва заметный след на спорыше. След поворачивал направо и бежал в густые бузинные и ореховые заросли – к сараю. Но туда Сашку идти не хотелось. При мысли о Кобке им овладевало двойственное чувство, что-то похожее на благодарность – за пришедшее вдохновение – и глухое сопротивление. Душа восставала против старика.
Неожиданно за спиной послышались шаги. Кто-то спускался с верхнего этажа. Сашку сейчас не хотелось встречаться ни с кем из здешних, но прятаться было поздно. Появился Калюжный, высокий толстяк – сто десять килограммов, ловкий, энергичный график, который уже давненько отвоевал себе местечко на третьем этаже. Художник не очень талантливый, но чертовски работящий и пробивной. Своим трудолюбием он довольно успешно доказывал, что количество можно иногда выдавать за качество. Он завалил своими листами выставки, запасники художественного фонда, умел где надо нажать, где надо – польстить, его посев всегда давал богатую жатву.
Мотая полами полосатого заграничного пиджака, больше похожего на фрак, нежели на пиджак, Калюжный сбежал по ступенькам и остановился возле Долины.
– Что куришь? – спросил он.
Сашко молча вынул из кармана пачку «Примы».
– А-а, и то хорошо, – молвил тот, выцарапывая из пачки сразу три сигареты. – Выкурил все подчистую. Беру с запасом…
Он одалживал курево в полной уверенности, что осчастливил этим Долину. А поскольку тот молчал, Калюжный все-таки почувствовал неловкость и, стараясь чем-то стереть ее, кивнул головой на едва заметную в спорыше дорожку:
– Зарастает? Такая, брат, селявуха. И наши позарастают. «Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я…»
– Чего зарастает? – не понял Долина.
– Как это – чего? – удивился Калюжный. – Кобка-то ведь того… Отплясал свое.
Долину пронзила жалость, смешанная с ужасом. А в мыслях мелькнуло, что Кобка уже тогда что-то предчувствовал. Это воспоминание оставило после себя саднящую боль. И опять же это была не боль утраты, скорей, знак судьбы, рока, знак бренности и быстротечности собственной жизни и того, что мы творим, порой считая это долговечней самой жизни.
– Когда? – тихо спросил Сашко.
– Позавчера. Тут же висело объявление. Карпенко намалевал. Небось это было лучшее его творение, – не мог удержаться Калюжный от выпада по адресу коллеги.
Некоторое время Сашко молчал, словно оцепенев.
– А вы были на похоронах? – крикнул он уже в спину Калюжному, который сотрясал ступеньки, поднимаясь к себе. – Где его похоронили?
– Я… У меня не было времени, – замедлив шаги и не оглядываясь, отозвался график. – Кажется, на Берковцах.
И снова ощущение фатальности этого события, испуг и волнение захватили Долину. Его даже злость взяла – перебирает все, связанное с последней встречей с Кобкой, а не скорбит по ушедшему человеку. Так оно и бывает: всю жизнь Кобка возил могильные плиты и памятники на Байково кладбище, а самому довелось успокоиться на Берковцах.
Понимая, что теперь не сможет работать, Долина пошел побродить по Лавре. Ноги сами шли к звоннице Ковнира, где, как казалось Сашку, время замирало и словно прессовалось в камни. Великое, нетленное ощущалось в этих положенных друг на друга каменьях, в волшебных, гармонически чередующихся узорах. Ковнировы замыслы стали вечностью. А его – нет. И сам он – скоропреходящая, невесомая порошинка. Даже когда эта звонница исчезнет, ее форму сохранят рисунки, фотографии, память человеческая. И еще подумалось Сашку: какое безграничное расстояние – Ковнир и Кобка!
«А почему Ковнир и Кобка? И разве от Кобки так-таки и не останется ничего?»
От этих мыслей стало совсем неспокойно.
Звонницу реставрировали, но сейчас там никто не работал. Сашко перелез через высокую стену и очутился на церковном подворье. Почти все оно было заполнено могильными плитами и памятниками. «Скоро земля станет одной громадной могилой, – подумал Долина. – Надо сжигать останки. Мы слишком часто напоминаем себе о смерти».
Памятники были поставлены все больше состоятельным чиновникам, столпам благочестия, героям минувших войн. Небось все они думали, что владеют миром, а он вобрал их в себя, как песчинки, и медленно перетирал самую память о них. Теперь только тот, кому удалось перемахнуть через стену, узнавал их имена, а перелезши назад, тут же забывал о них, утешался своим мирком, и не только утешался, но и владел им.
Вдруг Сашко подумал: Кобка знал, что ничем не владеет и что после него ничего не останется. Но зачем тогда он подал мысль о «Старике в задумчивости»? Может… Если я справлюсь, то… Нет, этого Кобка не мог думать. Но Сашко почувствовал, что ему снова хочется работать. Почувствовал физическую тягу к незаконченной скульптуре и понял, что это влечение к материалу пришло после беседы с Кобкой. Ему не терпелось удивить старика задним числом, подарить… эту вот скульптуру. И хотя неприятно было вспоминать пророчества Кобки, он все-таки благословил в душе ту, счастливую для него беседу. Правда, дед все время на что-то намекал. Все время обидно, деланно-пророчески пошучивал. Мол, это будет твое самое крупное произведение… Которое, кроме всего прочего, даст тебе единственное горькое преимущество: каждую минуту сможешь предвидеть свой путь. Конечно, это глупости, химеры. Ведь они оба шутили. Но нет! Именно из-за этого и становится неприятной память о Кобке.
…Долина сражался с камнем еще три дня. В пятницу утром неожиданно явился Петро Примак – загорелый, с облупленным курносым носом, зоркими маленькими глазками на широком плоском лице, тяжелый, упрямый, чем-то похожий на нелепую корягу, вынесенную половодьем на берег. Петро и характером был упрям, но в то же время непоседлив, ехиден, нацелен куда-то, а куда – знал только он. И знал наверняка. Его помятый зеленый плащ и сплющенная шляпа говорили о том, что Петро только что прибыл в Киев и совсем недавно спал в вагонах, районных гостиницах, а может, и в пустых сельских клубах. Через минуту Петро признался во всем сам:
– Есть у меня, брат, одна морока! Приспичило поменять свой барельеф. И вот вчера прибыл в столицу. А комиссия заседает только два раза в месяц. Так я хочу собрать их подписи сам. Ты не знаешь, где Калюжный? О, из твоей глыбы вылазит что-то интересное, – прищурился Петро, на минуту задержавшись возле «Академика». Он примерялся к камню то с одной стороны, то с другой, и казалось, вот-вот зацепит и разобьет. – Только не вылизывай! Ни-ни! – замахал он руками. – Я вижу, ты и не вылизываешь. Хорошо крешешь. Так не знаешь, где Калюжный?
– Я видел его позавчера, – заслонив собой скульптуру, ответил Долина.
– На двери у него два полупудовых замка. Он что, золото там держит? Кстати, у тебя не удастся перехватить презренного металла? Хотя бы рублей сто?
Сашко показал на еще не обтесанный камень.
– Умгу, понятно, вложил свой капитал в этот монолит. Жаль. Значит, нету? Ну, я побежал. – И внезапно: – Выручи, будь другом хоть раз. Понимаешь, ко мне сегодня спозаранок явилась землячка, черт ее принес, ну, черт не черт, а уж приехала, соседская девчонка, ей, понимаешь, делать нечего, и мне работать не дает. Она впервые в Киеве, нужен провожатый. Хотя бы на несколько часов. Пока освобожусь. Я ее встретил на вокзале и сунул на выставку ювелирных изделий…
Долина обозлился на Примака, на его бесцеремонность. Что за нахальство! У Петра, видите ли, нет времени! А у Долины есть?
Сашку страшно не хотелось прерывать работу, его подмывало послать Примака подальше, но он только что отказал ему в деньгах, это как бы обязывало, и Сашко поморщился:
– Ну при чем тут я?
– А я? Я тут при чем? – растерянно отозвался Петро. – У меня все горит без дыма и огня, летит к дьяволу. Мне некогда дыхнуть, а тут эта кукла. Да коли б не мои батька и мама, я бы показал ей на порог. Но… Как тебе-то не совестно! Где твоя гуманность? А еще когда-то провозглашал: мы, интеллигентные люди…
В Петровых словах не было ни капли логики. Провозглашал опять-таки не Сашко, а он. И это рассмешило Долину. И примирило с Петром. Он снял и бросил на подоконник фартук, повязал галстук.
– Ну хорошо, давай свою куклу. Повожу ее за руку. Только ты того… не долго. Часа два я уж вам, – он нарочно сказал «вам», а не «ей», – пожертвую, но не больше.
Сашко запер мастерскую, и они вышли на крыльцо.
– Слушай, а для чего ей провожатый? Разве она одна не может ходить? – с досадой спросил Долина.
– Понимаешь, у нее не глаза, а блюдца, – слегка смутился Петро. – И она их на все вытаращивает. Не дай бог, попадет под машину. Или заблудится.
Долина вздохнул и больше не спорил.
…Девушка ждала Примака у руин Успенской церкви, куда он велел ей прийти после выставки. Едва взглянув на нее, Сашко понял, что Петро точно и исчерпывающе охарактеризовал ее. Она и вправду напоминала куклу: красивая, с округлым личиком, большими синими глазами, длинными ресницами, малиновыми губами и аккуратным точеным подбородком. И вся она была на удивление складная: красивые полные руки, плавные линии плеч и талии, хотя немного и пухловата и ноги не совсем «современные»: не длинные и тонкие, а крепкие, с округлыми сильными коленями.
– Это и есть Люся. Первая красавица на все наши Ковши, – балагурил Примак. – Она окончила училище культпросвета, так что, думаю, обмен художественными ценностями будет вам полезен. Люся долго не получала распределения, но вот теперь устроилась. Едет в Полесский район. Ясное дело, этот район моментально выйдет на передовые позиции в республике по культуре.
Люся так смутилась, что долго не замечала протянутой ей руки. А когда заметила, смутилась еще пуще и вспыхнула до кончиков ушей. Сашку показалось, что из глаз ее вот-вот брызнут слезы, и он поспешил на защиту:
– Вы, Люся, не слушайте этого балабона. Хоть он и ваш сосед, но еще в бытность студентом упал с предназначенного не ему пьедестала, и с того времени у него голова не в порядке. У нас в группе ему поручали заговаривать зубы преподавателям, когда мы не были готовы к семинару. И Петро, бывало, как сыпанет вопросами, один другого примитивней. Но кое-кого из почтенных профессоров все же доводил до помрачения рассудка.
– Ха-ха-ха, – закатился Петро то ли от Сашковых острот, то ли от радости, что ему все-таки удалось отделаться от Люси. – О, люпус, люпус, едва увидел хорошенький хвостик, завыл верлибром и готов вцепиться в холку брату по стае, – вытер он кулаком глаза.
– Не забывайся, я могу еще передумать, – пригрозил ему Сашко. – Приличному человеку и в голову бы такое не взбрело.
– Сдаюсь, сдаюсь, – поднял руки Петро. – Тем более что я и вправду не страдаю комплексом благовоспитанности.
Люся, ничего не понимая из их разговора, покорно плелась сзади. А может, только делала вид, что не понимает, потому что когда Сашко оглянулся, торопливо отвела глаза. Сашко хотел было толкнуть Петра в бок: давай, мол, поосторожней, хватит хаять друг друга перед девушкой, но толчок достался какой-то пожилой иностранке, и та негодующе уставилась на незнакомого молодого человека. Петро уже исчез. Тем более что исчезнуть было не трудно: вокруг сновали туристы, которых окликали и проталкивали вперед ловкие гиды, потерявшие последнюю совесть в этом человеческом сонмище. И Сашко тоже повел свою «иностранку». Они вышли на широкую, забитую автобусами улицу, вдоль которой ветер мел тополиные листья. Только теперь Долина заметил, что держит свою «группу» за руку. Наверно, чтобы не потерялась в толпе. А она покорно и испуганно шла рядом, и хотя снова покраснела, но не посмела выдернуть руки из его крепкой ладони. Сашко выпустил ее сам и почему-то покраснел тоже. Он подумал, что эта кукла, на его беду, слишком чувствительна, а может, и обидчива. Он, правда, знал за собой такой грех – преувеличивать душевную тонкость в людях, с которыми встречался, пытался с этим бороться и порой бросался из одной крайности в другую.
– Вы бывали где-нибудь дальше своих Ковшей и своего райцентра? – спросил он.
– В Виннице и в Хмельницком, – не поднимая глаз, ответила Люся.
Долина размышлял, откуда им начать обзор. Наверно, Петро не водил девушку и в Лавру, раз сообщил, что «сунул на выставку ювелирных изделий», значит, отсюда и надо плясать.
– Взгляните сюда, – показал он пальцем на церковь Спаса-на-Берестове. – Видите?
– Вижу, – тихо ответила Люся. – «Трикотаж и галантерея».
Хоть Сашко и пытался удержаться – не смог.
– Вот так музейные реликвии, – хохотал Долина. – Брюки да подтяжки.
А Люся снова вспыхнула, и на этот раз в ее глазах и вправду заблестели слезы. Она уже сама сообразила – за галантерейным магазином возносились золотые кресты пяти куполов – и была готова провалиться сквозь землю, но перед этим хоть как-то уязвить своего недоброго гида.
– Вы оба очень злые, – тихо сказала она. – Вот пускай только Петро приедет в село… – добавила совсем наивно. – Я кончила не культпросветучилище, а кулинарную школу. И ничего не знаю ни про памятники, ни про театры. Хотя спектакли очень люблю. Очень-очень, – она даже зажмурилась. – А вам и вправду не мешало бы поинтересоваться этими самыми «реликвиями». Все пуговицы были бы на месте… Опрятность – первый признак культуры.
Сашко поглядел на Люсю, как смотрит большой ласковый пес на обозленного щенка, и улыбнулся примирительно:
– Я не хотел вас обидеть, Люся. Вы одна…
– Да, я лучше пойду одна.
Она повернулась и пошла вдоль высокой стены к Крещатику. Сашко почувствовал себя по-настоящему виноватым. И ощутил неожиданный прилив симпатии к этой девушке, которая честно призналась в своей необразованности. Ему не хотелось так расстаться с нею, и он поспешил вслед.
– Люся, от всей души прошу прощения. И вам так не убежать. Я не брошу вас, ведь Петро меня убьет, – скрыл он за шуткой волнение, которое ни с того ни с сего охватило его. Сашку стало жаль милую и доверчивую девушку. – И не такой уж я лиходей, как вам показалось. А в одиночку вы и впрямь можете заблудиться в Киеве. Или пристанет кто. Знаете, у нас тут есть такие проходимцы, – припугнул он.
Люся остановилась. Ее бунт погас.
– Если вам и вправду не хочется со мной гулять или некогда, так вернемся. Вы делайте, что вам нужно, а я посижу возле вашего дома.
– Ну что вы, – окончательно обезоруженный Люсиным смирением, великодушно возразил Сашко. – Мне приятно быть вашим гидом. Так куда же мы направим свои стопы? – задумался он. Золотые ворота, София, древние фрески – ему казалось, все это не слишком заинтересует Люсю. Может, позднее. Когда она будет для этого подготовлена. А сейчас… куда же повести ее сейчас? – Люся, вы цветы любите? Хотите пойти на выставку цветов?
– Хочу, – моргнув длинными ресницами, согласилась Люся.
И он повел ее на Владимирскую горку, где на газонах в горшках и ящиках белели, желтели, пылали выращенные совместными усилиями природы и людей цветы. Тут были фантастические сочетания тонов, неожиданные композиции, все это радовало глаз, омывало душу. Люся приседала на корточки возле цветов, беспрестанно ойкала, наивно и восторженно. А Сашко иронически-великодушно обводил все это руками, словно принадлежащее ему лично. Он свободно и весело острил, сочинял экспромты на кактус, который недавно нюхали одни только верблюды, на тыквы, которые недавно девчата подносили парням; он высмеивал язык цветов, принятый в любви. Правда, это были не совсем экспромты. Давненько, в бытность свою студентами, они ходили с девушками по такой же выставке и состязались в стихотворстве, в остроумии. Но ведь Люся не могла этого знать, а он тоже, в сущности, не повторялся – разве могут повториться настроение и надежды?
Вообще с девушками, да и не только с девушками, а и просто с незнакомыми людьми он чувствовал себя стесненно, часто не попадал в тон, понимал это и болезненно переживал. Но если ему удавалось вырваться из оцепенения, он становился тонким и изысканным, мог каждое слово и каждую мысль преподнести так, что они представали перед собеседником в неожиданном ракурсе, чаще всего забавном. Именно так произошло и на этот раз. Нет, он не просто развлекал Люсю. Он ловил себя на том, что хочет понравиться ей.
В какой-то момент ему вспомнилась Светлана – недоступно-холодная красавица секретарь из приемной Союза художников. Он потратил немало стараний, чтобы вызвать на ее губах хотя бы подобие улыбки. Но разве мог он, неудачник, состязаться с любимцами судьбы, облитыми патокой похвал живописцами и скульпторами, щеголеватыми остряками в лакированных туфлях и японских галстуках. Она ни разу не приняла даже его приглашения в кино. Это воспоминание отозвалось в груди неприятным холодком. Но сразу же и забылось…
На площадь Калинина, где договорились встретиться с Примаком, они пришли с небольшим опозданием. Петра не было. Ждали долго, но так и не дождались. Люся волновалась, а Сашко радовался.
Обедали в кафе на Крещатике, он хотел было заказать вина, но Люся решительно отказалась, и ему это понравилось. Потом ходили на осеннюю ярмарку в Пассаж, потом в кино. Вышли оттуда, когда уже зажглись фонари. Остановились на перекрестке Пушкинской и Свердлова, и тут Долина впервые задумался, как же им быть. Конечно, Петро не позаботился о гостинице для Люси (да и где ее найдешь!), а Сашко даже не помнил его адреса – где-то на улице Артема… Долина мог бы разыскать адрес, но для этого надо было ехать в мастерскую, обзванивать по телефону знакомых. Люся, видя его озабоченное лицо, испугалась по-настоящему.
– Вы… не бросите меня? – сказала она и робко притронулась к его руке. Она улыбалась заискивающе и просительно, и эта улыбка глубоко тронула Сашка. В одно мгновение рухнул последний барьер отчуждения и недоверия, какой существует между малознакомыми девушкой и мужчиной. Это было очень приятно, но в то же время настораживало: не слишком ли быстро рушится этот барьер со стороны Люси.
Он отогнал эту мысль.
– Ну что вы, Люся, конечно, не брошу, – сказал Саш-ко успокаивающе.
Он повез ее к себе, в маленькую комнатку в коммунальной квартире. Две другие комнаты занимала семья таксиста. Дом был старый – возле центрального стадиона. И квартира была неважная – переоборудованная после войны из большого зала, – С газовой плитой и раковиной в коридорчике у самого входа. Сашко стеснялся перед Люсей своего жилья, того беспорядка и убожества, которые царили в комнате.
Соседей дома не было.
Мелькнула вдруг мысль – не остаться ли здесь и самому? Принести бутылочку вина, включить проигрыватель… А там – как получится. Чего церемониться… Она, может, и сама не против…
Но Сашкову душу поцарапывала совесть, под градом вопросов и колебаний она пробивалась к свету, заполняла все собой. Долина чувствовал стыд перед Люсей, перед ее распахнутыми глазами, ее наивностью и незащищенностью. Отыскивая чистое белье (у него был «аварийный запас»), он показал, где что лежит, постучался к соседям, которые к тому времени уже вернулись домой.
– Тут ко мне приехала землячка, – зачем-то соврал он, – оставляю ее на ваше попечение. Сам буду ночевать в мастерской.
Еще раз заглянул в свою комнату, чтобы пожелать Люсе доброй ночи. Им обоим не хотелось расставаться. И кто знает, кому больше. Сашко видел это ясно по Люсиным глазам. И слегка подосадовал на свою торопливость. Но теперь уже было поздно.
…На следующее утро Люся, как договорились, ждала его на улице возле дома. Он увидел ее издали, и пока шел к ней, что-то дрогнуло в его душе. Девушка была такой красивой, такой близкой и доверчивой. В ее глазах светились благодарность и искренняя радость. И еще что-то, чему невозможно найти названия, Сашко хотел сказать Люсе что-нибудь приятное, комплимент например, но побоялся спугнуть ее доверчивость.
Они катались по Днепру на катере. Проехали до самого устья Десны, там сошли и гуляли по лугам. Бродили по пояс в травах, уже высохших, пожелтелых – луга почему-то стояли нескошенными, – такие травы, прошлогодние, у Сашка на Прилуччине назывались «нежаром». Люся шла легко, грациозно, подставляя лицо солнцу, и улыбка блуждала на ее губах.
Снова выбрались к Десне, пошли берегом. Возле высокого свежего стога на них напал пес, обыкновенный домашний песик, лохматый, глазки-бусинки и лопоухий. Они убегали, зная, что песик не укусит, но все-таки с хохотом бежали, пока не свалились у канавы в траву. Люся лежала рядом с ним, дышала тяжело, лицо раскраснелось, а глаза горели. Он хотел поцеловать ее в щеку, но она, по-детски растопырив пальцы, закрыла лицо и вскочила. Он смутился и поднялся тоже. Но видел, что Люся не сердится, казалось, ей жалко этого мига, и, может, она досадовала на твердую кромочку в своей душе, которую не могла преодолеть. Она вся занялась ясным внутренним светом, и он понял, что этот свет – от него и для него, и притих.
Возвращались они поздно, сидели на палубе катера, их пробирал холодный ветер. Сашко накинул на плечи Люсе пиджак и взял ее ладони в свои. Дрожал катер, дрожали Люсины руки, и месяц челном подскакивал над днепровскими кручами. Это были минуты их самой большой близости, пронизанные грустью близкого прощания, предчувствия пустоты, которая наступит потом…
Проводить землячку на автобусную станцию «Полесье» пришел и Петро. Не стал дожидаться отхода автобуса, попрощался и ушел. И Сашко остался с Люсей.
Им не хотелось разлучаться. Вот Люся уедет, и мир страшно сузится и обеднеет для него, думал Долина. Он боялся пустоты, боялся потерь, которые неизбежны при каждой разлуке. Особенно при разлуке с людьми, которые внезапно вошли в твою жизнь. И в то же время ему нестерпимо хотелось работать. Он обязан торопиться, если не хочет потерять ту волну, которая так круто и так бешено вознесла его на своем гребне в последние недели. Он вспомнил сопротивление камня и почувствовал силу, способную преодолеть это сопротивление. Под молодыми, недавно высаженными тополями у автостанции Сашко впервые поцеловал Люсю. Она не умела целоваться, ее губы стали сухими и горячими, а глаза – испуганными. Она их не закрывала, и в них плескались радость и страх. Сашко сказал, что будет писать каждые три дня. Кроме того, до Полесского всего сто сорок километров, и она, конечно, часто будет приезжать в Киев. А как только выдастся свободное время, он и сам явится к ней.
Люся уехала, и его действительно охватила тоска. Их увлечение, их знакомство было таким кратким, что Сашко не мог найти этому ни меры, ни имени. Он не знал, надолго ли его увлечение, но чувствовал, что Люся осталась в его сердце и что это не заурядный эпизод, что он может смело отдаться этому чувству. А тоска только прибавила ему сил в работе. Это действительно была борьба с камнем. Потом он ее вспоминал долгие годы. Как и эти, похожие один на другой, проведенные с Люсей дни. В его состязании с мрамором словно бы сплелись воедино две силы: веселое воодушевление и ненасытность с желанием выразить что-то большее, чем он может. Теперь он знал точно, ради кого делает эту скульптуру. Ради Люси. Да, да, он посвятит свою работу ей. Совершенно бескорыстно. То есть не саму скульптуру, а этот вот порыв. Она поймет все… Должна понять. Может, не сразу, позже…
Бывали минуты, когда Долине хотелось петь. И он пел. Хотелось позвать всех, кто появлялся во дворе, показать работу. И наплевать на все! На замыслы и расчеты! Ну, на них не наплюешь, однако… не они волновали его нынче. Он как бы поднялся над буднями, над своей жизнью и всем тем, что делал до недавних пор. Он уже видел, что его скульптурный портрет – не просто «Старик в задумчивости». Это не обычная задумчивость, а размышления о судьбе. О том, что сбылось, а что и не сбылось. Старик весь погрузился в свои мысли. Но это не было отчуждением от людей, чувствовалось, что он помнит о них, хотя и пытается в эту минуту отстраниться от них иронией. Лицо старика было проникновенным, живым, хотя Сашко и ваял оцепенение. Этот человек знал много потерь. Но не склонился перед судьбой, не подчинился ей. Его задумчивость разрешится великим решением. Старик еще вел расчеты с жизнью, продолжал борьбу. Он был как будто бы добрым, но и хитрым, и даже в чем-то коварным – и именно таким виделся Долине.
Глубокие морщины, которыми Сашко наделил старика, придавали ему невероятное сходство с лицом какого-то конкретного старого человека, а несколько легких, еле заметных штрихов подчеркивали и другое – разрушение, быстрый уход человека в небытие. Жизнь оставила на лбу и щеках старика неумолимые знаки, она будет гравировать и дальше, но, глядя на это лицо, Сашко видел нечто большее. Он постигал мир шире, диалектичней. Жизнь оставляет глубокие зарубки, но глаза не грустят об этом и мысль не гаснет, человек знает: рождается новая жизнь, продолжается безостановочное движение.
И тысячи тысяч ног, что прошли за века по этому подворью, прошли не напрасно. Каждый человек что-то оставил миру. Картину, постройку, рассказ о добрых поступках своих предков. И они, и мы – струи одной реки. И прекрасно плыть в этом потоке.
В глазах, в уголках губ старик хранил тайну. Порой Долине казалось, что тайна эта залегла там помимо его воли. Иногда ему хотелось вырвать ее или хотя бы сбить резцом. Но разум подсказывал: этого нельзя делать. Необыкновенная тайна – плод его размышлений. А Долине и надо выразить ее как можно глубже. Выразить самую мысль, которой этот человек поверял мир и самого себя, становясь от того лучше или, может, тоньше, пробиваясь в неведомое, в будущее.
Работая, Долина забывал, что до недавнего времени это был совсем иной портрет. Он почти не чувствовал противоборства с тем образом. Только изредка отмечал, что из чужой, ненужной уже плоти рождается иная, более художественно совершенная. Порой его охватывал страх – как бы не испортить сделанного. Ведь он работал лишь по двум карандашным наброскам и по вылепленной на скорую руку миниатюрной модели. Но это опасение быстро проходило. Он интуитивно чувствовал нутро скульптуры и лишнее в ней, он словно бы вырывал из мертвого мрамора живого человека и знал: если захватит больше, чем нужно, станет больно самому.
Но знал и другое: скульптуре чего-то недостает. Вероятно, неповторимой черточки, которая придала бы ей еще одно звучание, то звучание, о котором, как он припоминал, говорил Кобка…
Усталый, вымотанный, Долина долго расхаживал вокруг скульптуры, но угадать заветной черточки не мог. Рухнул в кресло, опять и опять всматривался в лицо старого человека, и все без толку. Он так был утомлен, что не заметил, как выронил резец, как голова бессильно свесилась на грудь. Истощило его окончательно не столько физическое изнеможение, сколько бесплодность поисков. Да, он оказался в глухом тупике, и вокруг него не было ничего, кроме темноты. И именно тогда, внезапно, из темноты возник Кобка. Был он не язвительным, как обычно, а серьезным и задумчивым. Не поздоровался, а продолжал разговор как бы с полуслова, будто они только его оборвали. И это Долине не показалось странным.
– …раздумья должны быть прекрасными. Человек в задумчивости великолепен. Мы стремимся в жизни только к одному – к красоте. Ощути ее со всей мучительной радостью, всей душой. Чтобы вот тут… – Кобка резко ткнул рукой в грудь Сашка, и тот почувствовал ожог, словно к телу приложили раскаленный прут. Он испугался, что от прикосновения старика в груди образовалась дыра. Опустил глаза, но увидел только смятую фланелевую рубаху и облегченно вздохнул.
