Текст книги "Вернись в дом свой"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ирина, собираясь на работу, надела синюю вязаную шапку, единственным украшением которой был белый шнурок, взяла в руки сумку, взглянула в зеркало и невольно задержалась, разглядывая себя. Матовая белизна лица, ровная, без румянца, карие глаза в густых ресницах. Темные длинные волосы она сегодня подобрала под шапочку, и открылся четкий нежный овал, высокая шея. Ирина улыбнулась: так ей было хорошо в это звонкое утро, даже, ребячась, показала себе в зеркале язык и вдруг заметила, что глаза у нее сейчас какие-то необычные. Их словно подсветили изнутри, зажгли по лукавому огоньку, и от этого они стали глубокими, как омуты. Она задумалась, машинально повязывая шею синим шарфом, и вновь взглянула в зеркало. Красивая, конечно, хоть и не скажешь, что красавица. Вот брови, пожалуй, действительно хороши – не широкие и не узкие, густые, бархатистые.

Она остановилась около вешалки, сняла белое шерстяное пальто, которое ей привез из Вены Василий, минуту подержала в руках и с легким вздохом повесила обратно: вспомнила Клаву, у которой нет и, наверное, никогда не будет такого, и надела другое, серое.

До Пушкинского парка доехала троллейбусом; сегодня ей особенно радостно было видеть солнце, пусть сквозь запыленные стекла вагона, видеть деревья и сверкающие, умытые дождем улицы. До Дачной она пройдет пешком. Четыре параллельные улицы еще и до сих пор почему-то называют Дачными – Третья, Четвертая, Пятая и Шестая, хотя их давно вобрал в себя индустриальный город.

Шла быстро – ее словно на крыльях поднимала поющая в груди радость, потом, спохватившись, пошла медленнее – стало жутковато от нежданно нахлынувшего чувства. Понимала, откуда оно идет, попробовала отогнать эту мысль – не получилось. Тогда взглянула на себя со стороны: идет молодая женщина, счастливо улыбаясь, и успокоилась.

Она влюблялась часто, безоглядно, но тайно, так, что знала об этом только она одна. Это, наверное, было сущностью ее характера, живого, склонного к переменам, льнущего ко всему новому и яркому. Когда она бывала влюблена, ей интереснее жилось, работалось, все удавалось, ладилось и дома и на службе. Она охотно бегала на базар, готовила обед, убирала в комнатах, любое дело ей было в удовольствие. Сейчас она даже тихонько засмеялась от такой своей влюбленности. Тот, кого она любит (она снова посмеялась над этим словом – «любит»), может, и умрет, не догадываясь о ее чувстве. Но без этого ей жилось скучно и серо. Еще совсем недавно она хандрила, чувствовала себя разбитой, даже одинокой. Вдруг какой-то порыв, вспышка фантазии – и все изменилось: заискрилось, засверкало, словно после весеннего благодатного ливня. Она могла «влюбиться» в известного актера или певца с почтовой открытки, но чаще в кого-нибудь из знакомых. Знала, что он не такой, каким представлялся ей, и принималась додумывать: дорисует воображением, наделит несуществующими добродетелями и сама же поверит в свою выдумку. Просто смешно, но ничего не поделаешь – такой уродилась! Вот и сейчас та же игра фантазии.

Она совсем успокоилась и весело, легко взбежала по ступеням к дверям института. Надеялась, что придет первой, но Ирша уже сидел за столом. Ирина приходила раньше других, чтобы немного убрать в комнате, полить цветы – ребята после работы часто задерживались, играли в шахматы, много курили, окурков в пепельницах – горы. Ирина не такая уж и чистюля, но убирала, чтобы никто даже мысленно не смог упрекнуть ее, что жена главного инженера – белоручка.

– Начальничек, привет, – поздоровалась, пародируя голос Рубана. И как бы засветилась вся от этого слова «начальничек».

Ирша поднял голову. В глазах Ирины играли веселые лучики – от солнца, которое заглядывало в окна их немного хмурой комнаты, от шутки, от полноты жизни – добрая мать подарила ей такие глаза – и еще от чего-то, о чем она и сама не догадывалась.

– Добрый день… – Он смутился, схватил какую-то бумагу и склонился над столом.

Она тоже смутилась. Но тут же справилась с собой и принялась поливать цветы. Это была меньшая комната их мастерской, в ней стояли четыре рабочих стола, а всего в мастерской восемнадцать человек, и разместились они в соседних кабинетах. Около девяти пришла Клава, вслед за ней проскрипел протезом Рубан. Культя у него была короткой, и ходил он, закидывая ногу, словно загребал ею.

– Начальничек, привет, – сказал он, проходя мимо стола Ирши.

С женщинами он не здоровался, и натерпелись они от него немало. Все пикантные истории и анекдоты, какие знала Ирина, были услышаны от него. Острая на язык Клава наконец поставила ему ультиматум:

– Если ты не заткнешься, я пойду к Тищенко, пусть переселяет тебя в сорок шестую комнату.

Переселяться в сорок шестую Рубан не хотел – там работало одиннадцать человек, но и Клаву не оставил в покое, по-прежнему придирался к ней, подтрунивал, пытался вогнать в краску солененькими анекдотами. Таким образом он «приударял» за ней.

Разведенка Клава как-то даже призналась Ирине:

– Я бы уступила ему из жалости, но ведь он… будто требует.

Лицо у Рубана длинное, лошадиное, как говорила Клава, к тому же с большим носом и тяжелой нижней губой, – и все-таки в нем угадывалась былая красота, изуродованная двумя шрамами – в межбровье и на левой щеке – и постоянной миной недовольства. Есть такая красота – грубая, дисгармоничная, а вот поди ж ты, почему-то притягивает, хотя и настораживает. Рубан, усевшись за стол, долго рассматривал пришпиленный на картоне чистый лист ватмана, долго прочищал выпрямленной скрепкой мундштук. Он делал все неторопливо, и что-то в его фигуре, взгляде говорило, что спешить ему уже некуда. Частенько сам о себе, усмехаясь, замечал: «Доползу», – когда выполнял задания, когда шел в столовую или еще куда-то. Работал он тоже медленно, кропотливо, часто нарушая установленные сроки, но не было случая, чтобы после него приходилось доделывать. Сейчас он проскрипел протезом в коридор, за дверь – курить. Отношения между ним и «начальничком» сложились непростые, шаткое равновесие то и дело нарушалось, но тут же выравнивалось с помощью Ирины и Клавы.

Ирина и сейчас со смешанным чувством досады и смехом вспоминает тот день, когда Иршу перевели в их мастерскую и назначили руководителем. Наверное, он сразу не понравился Рубану (а кто ему вообще нравился?), потому что молодой, здоровый, потому что высокий, красивый, умный. Рубан тогда вышел в соседнюю комнату и, подражая голосу директора, начал говорить с Иршей по телефону, давал ему указания, отчитывал за что-то, а Ирша отвечал, почтительно прижимая трубку к уху: «Да», «Слушаю», «Обязательно», «Я не знал». Потом Рубан вернулся в комнату и принялся передразнивать Иршу. Тот смутился и покраснел, как девица. Вот за то, что так краснел, и прозвали его Дуней.

Ирша свое прозвище переживал до слез, Ирина видела это и в душе смеялась и радовалась. Радовалась, потому что Дуня стеснялся своей чистоты и молодости, потому что не умел вести себя как начальник, потому что ему не звонили женщины по телефону, как другим мужчинам их мастерской. Но даже она не догадывалась, что это прозвище доводило Сергея до бешенства, и случались минуты, когда он готов был броситься на Рубана с ножом. Только как бросишься? Да и Ирша вскоре понял, что его гнев для Рубана самая большая радость, не боялся тот его гнева. Рубан вообще никого и ничего не боялся. На что уж Бас – заведующий отделом – строгий, неприступный, а перед Рубаном терялся. Вот тут-то уж Рубан нашел молчаливую поддержку всех сотрудников, это была целая линия поведения, тонко и точно разработанная. Бас держал отдел на значительной дистанции, к нему заходили, только постучавшись, однако имелись любимчики, с ними заведующий советовался, им доверял свои планы, и постепенно получилось так, что эти, облеченные его доверием, норовили незаметно прошмыгнуть к нему в кабинет, засвидетельствовать свою преданность и, к слову, умело бросить тень, очернить кого-нибудь из коллег, закамуфлировав это, разумеется, борьбой за справедливость, заботой об общем деле, – в ином случае Бас не стал бы слушать. Во имя дела он был готов на все. Особенно Бас любил всякие совещания и заседания, на которых «прорабатывал» своих подчиненных, и прежде всего, конечно, тех, о ком нашептывали ему услужливые товарищи. Вот так ходил он, расстегнув пиджак и заложив руки за спину, по кабинету и в напряженной тишине отчитывал кого-то одного или всех вместе строгим начальственным голосом. Отчитывал так, что мухи, наверное, цепенели на потолке и молодые инженеры чуть дышали от страха. А Бас продолжал вышагивать размеренно, взмахивая вещей десницей. Улучив паузу в его речи, Рубан вдруг наивно обращался к заведующему:

– Такая у вас стройная фигура, Панас Тимофеевич, а пузцо растет. Наверное, многовато едите на ночь? Еще, может, и картошку?

Бас оторопело останавливался, вытаращив глаза, смотрел на своего подчиненного, как смотрят рыбаки, достав из подводных глубин невиданную и, возможно, далеко не безопасную рыбину. И хотя продолжал шагать, однако пальцем уже не грозил и рукой не размахивал. И опять, поймав момент, Рубан наклонялся вперед и доверительно, будто только одному Панасу Тимофеевичу, шептал:

– Пусть жена зашьет подкладку на пиджаке. Пойдете к кому-нибудь наверх… Или она вас не слушается?

Бас застегивал пиджак, но уже не мог припомнить, на чем остановился. Бросив: «Рубан, зайдите ко мне», – закрывал заседание.

О чем они говорили вдвоем, кто знает, выходил оттуда Рубан так же спокойно, как и входил, но после этих разговоров значительно поубавилось секретных свиданий начальника с некоторыми из подчиненных, а потом они и вовсе прекратились. Бас – все знали – был человеком недалеким, примитивным, но прямым и честным. Он и сам, где нужно, умел одернуть Рубана, закончив разговор не многоточием, а восклицательным знаком. Ирша этого не умел. Совсем не умел.

И в Ирине начало медленно что-то восставать против Ирши, против его тихой покорности, аккуратности. Против стыдливого румянца щек. И она с каким-то злым удовлетворением стала задирать его, старалась уколоть побольнее, а сама ждала: наступит момент, и он не выдержит, сорвется. Вот тогда она и выложит ему все и подскажет, как следовало бы себя держать. Ирша не срывался. Но каково было удивление всех, когда однажды он уверенно и спокойно раскритиковал двухмесячную работу Рубана, сделав множество дельных замечаний и поправок. Вначале Ирша хотел провести этот разговор с Рубаном наедине, но тот призвал в свидетели женщин, намереваясь публично посадить своего «начальничка» в галошу (сам он был инженером высокой квалификации). Ирша доказывал свою правоту легко, мягко, тактично – цифрами и формулами, и так, что возражать было трудно. Все знали, что он эрудированный, образованный, но Ирина догадывалась, что к этому разговору Сергей старательно готовился, может, не один вечер просидел в библиотеке, и, слушая его аргументы, точные пояснения, ощущала в душе радость, хотя ей казалось, что Ирша сокрушает и ставит на место не одного Рубана, но и ее. Она безотчетно гордилась, что у них такой толковый и знающий «начальничек», и рассказывала дома об этом разговоре не единожды. Ирша не забраковал работу Рубана, но показал, что ее можно сделать на значительно более высоком инженерном и эстетическом уровне.

Однако самую неожиданную – возможно, даже для себя самого – победу Ирша одержал несколько дней назад. И в деле вроде бы вовсе пустяковом. Когда-то у них работал инженер по фамилии Жаков. Он уехал с семьей в Ростов и там умер. Вдова Жакова хлопотала пенсию для детей, ей не хватало нескольких свидетелей, и она обратилась к Ирше, чтобы тот помог ей, потому что отдел кадров ограничился стандартной справкой. Ирша не знал Жакова. Он поручил сделать это Рубану и Клаве. Когда те уже собирались отправлять справки и письмо вдове Жакова, Сергей поинтересовался документами. Ни до этого, ни после никто в мастерской не видел его таким разъяренным.

– Да как вы можете? – тыкал он попеременно под нос то Рубану, то Клаве бумаги. – Да как же вы можете отправлять такое! Я не юрист… Но тут и слепому видно, что с этими бумагами… Вы же работали вместе! Трое детей. Трое-е!

Клава неожиданно расплакалась, а Рубан вертел набыченной головой, приговаривая:

– А черт его знает… А черт его знает…

Но было видно, что чувствовал он себя пристыженным и смущенным.

…Рубан вставил в мундштук сигарету, пошел в коридор, прихрамывая сильнее, чем обычно. Клава не работала. Одной рукой поправляла пышные волосы, другой листала какой-то журнал.

– Мда-а-а, – протянула она.

– Что вы там увидели? – не поднимая головы, спросил Ирша. Он обращался ко всем на «вы», а они к нему – на «ты».

– Кто мне это подсунул? Настоящая диверсия! Посмотри! – И она бросила Ирше на чертежи раскрытый журнал. – Взгляни и ты, Ирка, тебе особенно полезно.

Ирина подошла к столу Ирши, протянула было руку к журналу, но он торопливо прикрыл страницу ладонью. Она по инерции еще протягивала руку, но Ирша журнала не выпускал, и Ирина почувствовала, коснувшись его пальцев, как они дрогнули, и тут же отдернула руку, словно обожглась. Посмотрела на Сергея, увидела, что его щеки полыхают стыдливым румянцем, и еще раз, уже с благодарностью, посмотрела на него. Ее глаза излучали какой-то особый свет, напоминавший весеннее солнце. В них были нежность и умиление, которое испытывает человек, глядя на славного, воспитанного ребенка.

Клаве почему-то этот взгляд не понравился, она иронически пожала полными плечами. Ее пышные формы не могла скрыть никакая одежда, полнота шла к ней, делала ее женственной, жесты у нее были особенные и тоже шли к ней – плавные, немного ленивые жесты опытной, уверенной в своей привлекательности женщины.

– Вкусно целуются, – сказала она. – Вот у нас такое не печатают.

– И хорошо делают, – сдержанно заметила Ирина.

– Ты, Ирка, такая правильная, что просто тошно.

– Положение обязывает, – поддержал ее Рубан, вернувшийся из коридора. – Одним словом, жена начальника.

Рубан оседлал своего любимого конька. Если он с утра не отругает «начальников» и «начальничков», ему и день не в день. Посылают отдел на картошку, где-то перекрыли улицу, несвоевременно выдали зарплату – виноваты «начальники», все чохом. Ирина часто вступала с ним в спор и, случалось, спорила до хрипоты, до злых слез. Если дело доходило до ссоры, Сергей обрывал их или с озабоченным видом выходил в соседнюю комнату. Клава всегда в таких случаях соблюдала нейтралитет, хотя в душе была на стороне Рубана.

Склонившись над столом, Рубан водил пером медленно, старательно. Через час подошел к Ирше.

– На, начальничек, – протянул несколько листков, вырванных из ученической тетрадки. – Прочти, чтобы не говорил потом, что действую через твою голову. Если не умеешь позаботиться о подчиненных, буду хлопотать сам.

Ирша прочел, отодвинул листки на край стола.

– Кто же пишет заявление на шести страницах! Том более по жилищному вопросу. Нужно кратко, сжато, самую суть.

– А здесь и есть самая суть: сколько соседей, какие условия, метраж, один клозет на восемнадцать душ.

– Об этом сказано в акте обследования.

– Хорошо советовать со стороны. Посмотрим, как ты себе будешь просить.

Ирша, хотя работал в институте третий год, себе ничего не просил. За Рубана хлопотал. Ходил к институтскому руководству трижды: раз – по собственной инициативе, дважды – заставлял Рубан. Ирше обещали, но Рубан не верил и теперь шел сам. Он занимал крохотную комнату в многонаселенной коммунальной квартире, и ему, инвалиду, все в отделе сочувствовали.

Рубана не было больше часа. Неожиданно зазвонил телефон, Ирша снял трубку, однако долго не мог ничего понять: в трубке кто-то кричал, отчитывая его.

– Кто это? – Ирше наконец удалось вставить слово, крикнул громко, опасаясь, что и на этот раз его разыгрывают.

– Майдан! – ответили в трубке. – Распустили своих подчиненных. Ходят, палками в зубы тычут…

Ирша видел, что за ним наблюдают Ирина и Клава, слышавшие весь разговор, смутился и одновременно рассердился.

– Кто ходит? – отвернувшись к стене, спросил он.

– Ваш Рубан! Приберите его наконец к рукам… Вы же все-таки… начальничек!

Ирше показалось, что Ирина взглянула на него с презрением. И больно укололо это рубановское «начальничек», вывело из себя.

– Вы правы, – тихо и твердо сказал он. – Я маленький начальник, – и испугался звона металла, прозвучавшего в собственном голосе. – А вы большой…

На другом конце провода его не дослушали. В трубке щелкнуло, и раздались частые гудки; осторожно, будто живую, Ирша положил трубку на рычажки. Видно, Рубан все-таки допек спокойного и, в общем, доброго Майдана.

Минут через десять проскрипел протезом Рубан: брови нахмурены так, что и глаз не видно, голову пригнул, словно собрался бодаться.

– Что случилось? – спросила Ирина.

– Ничего особенного. – Рубан потерял сигареты и теперь, открыв шкаф, достал оттуда целый блок, потом принялся искать мундштук. – Я положил ему на край стола заявление, а он поднялся и сует мне лапу: «Хорошо, товарищ Рубан, разберемся, товарищ Рубан, прочитаем, товарищ Рубан». Как, говорю, прочитаете? Я за дверь, а вы мое заявление отфутболите другим, помельче вас, бюрократам? Читайте сейчас! Ну, а стол у него, сами знаете, как манеж, хоть коней выводи. Я и подсунул заявление рукой… А в руке был костыль.

– И ткнул в зубы? – поинтересовалась Клава.

– Он слишком низко наклонился… – Только теперь заметил, что та готова рассмеяться. – А, иди ты.. – Рубан юмора не воспринимал, хотя сам любил «подкусить» других, не упускал случая. – Как думаешь, даст квартиру?

– Не даст, – отрезала Клава. – И я бы на его месте не дала.

– Тебе хорошо, – Рубан наконец нащупал под газетой мундштук. – Нашла дурака, выперла его из квартиры, а теперь водишь хахалей в изолированную.

– Бросай свой курятник, иди ко мне в примаки, – сверкнула белозубой улыбкой Клава. – Если, конечно, не боишься.

На эту провокацию Рубан не поддался, поковылял в коридор. На мгновение задержался на пороге – упрямо склоненная голова, длинная, слегка сутулая спина, хотел что-то сказать – не сказал, хлопнул дверью.

На следующий день в обеденный перерыв к ним в комнату заглянул Тищенко. Он наведывался сюда часто. Ирина же в его кабинет предпочитала не заходить и старалась говорить с ним в институте только о делах, обращаясь официально: «Василий Васильевич». Получалось немного смешно, и люди улыбались. Тищенко в комнате у них чувствовал себя как дома, мог заглянуть к любому в чертежи, ввязаться в спор, да так азартно, что и не разберешь, кто тут главный инженер, а кто – подчиненный. Ему нравилось спорить, Ирина подозревала, что в минуты общей раскованности, когда люди свободно высказывали свое мнение, он проверял некоторые свои мысли.

Клава с Ириной на этот раз пили чай, Ирша и Вечирко за столом Рубана заканчивали партию в шахматы, вокруг толпились сотрудники отдела. Вечирко остался почти без фигур, но не сдавался. Тищенко подошел к шахматистам:

– Можно сыграть с победителем?

Вечирко поспешно встал, уступая место, и посмотрел на Тищенко почти с благодарностью.

– А не боитесь? – пошутил кто-то из инженеров. – Ведь у нас проигравшие под стол лазят.

– Я под стол не подлезу, – легко отпарировал Василий Васильевич. – Или, может, не хотите? – обратился к Ирше.

Тот сидел и улыбался уголками губ.

– Ты, Сергей, не поддавайся, – отхлебнула из чашки Клава. – Поддержи престиж мастерской.

Все знали, что главный инженер – чуть ли не первый шахматист института. Как играет Ирша, толком не знали, редко видели его за шахматами, хотя догадывались, что противник у Тищенко сильный. Ирину тоже захватила игра, она допила чай, подошла к столу и остановилась за спиной Тищенко. Василий Васильевич играл азартно, лихо, шумно переживал свои удачи и ошибки. Когда ему удалось выиграть слона, он даже поцеловал фигурку в донышко и озорно воскликнул: «Ну, все, сдавайтесь!» – но тут же ему пришлось отдать собственного слона да еще и пешку в придачу. Он несколько раз уверенно заявлял: «Выиграл!» – и даже чуть было не смешал фигуры: «Проиграл, проиграл», – однако через минуту снова потирал руки: «Э-э, нет, мы еще поборемся». Было немного неловко наблюдать, как волнуется этот большой, сильный человек, со стороны даже могло показаться, что все это поза и переживания его искусственны, но так не думали – знали своего главного хорошо. «Хожу дамкой», – объявлял он и переставлял ферзя.

Ирша играл иначе – осторожно, обдумывая ходы, не рискуя; он даже фигуры брал как бы с опаской, ощупывал, словно проверяя их крепость, и тогда, потихоньку подпихивая, передвигал. Лицо его сосредоточенно осунулось, на глаза словно опустилась тень. Он не отводил взгляда от доски, а Тищенко отвлекался, разговаривал то с одним сотрудником, то с другим, сокрушенно чесал затылок, потирал руки. Ирине сначала хотелось, чтобы выиграл муж, однако вскоре она заметила, что переживает все неудачные ходы Ирши, устыдилась и объяснила себе, что болеет за Сергея потому, что, как и Клава, печется об авторитете своей мастерской.

– А, черт, – без прежнего задора сказал Василий Васильевич и вздохнул. – Проиграл, ничего не поделаешь. Однако и на моей улице будет праздник, отыграюсь. Какой у тебя разряд? – спросил у смутившегося от радости, бледного Ирши. – Кандидат в мастера? Фью-у-у!.. Не отыграюсь. Я на втором засел. А все-таки не нужно было ходить конем…

Он поднялся, Ирша встал тоже. Василий Васильевич по-спортивному пожал ему руку и пошел в угол, где прочищал мундштук Рубан. Сотрудники громко обсуждали партию. Тищенко нагнулся к Рубану и что-то проговорил, Ирша уловил два слова: «горсовет» и «очередь». Понял, что Тищенко, вероятно, звонил, а может, и ходил в горсовет, просил за Рубана. А еще он подумал, что Ирина рассказывает мужу обо всем, что происходит у них в мастерской. Об этом он догадывался и раньше. Иршу вывел из задумчивости голос Тищенко:

– Ирина, ты отнесла костюм в химчистку?

– Отнесла, – ответила она. – Только они отказались вывести пятно на рукаве, нужен какой-то особый состав, а у них нет.

Несколько человек в комнате переглянулись, и Сергей подумал, что оба – и Василий Васильевич и Ирина Александровна – наивные люди, вряд ли пристало говорить о таких вещах при подчиненных.

Перерыв окончился, все разошлись. Сергей почувствовал усталость, словно не партию в шахматы сыграл, а одолел пятикилометровый кросс. Опустился на стул, продолжая думать о Тищенко и его жене. Украдкой кинул взгляд в ее сторону. И удивился. Иринин стол стоял немного наискось от его стола, но так, что Ирша постоянно видел ее длинные, в золотистом капроне ноги; они выдавали неуравновешенный характер хозяйки: то стояли рядышком на перекладине, то как-то по-особому ловко и удобно перекрещивались, то принимались постукивать носками или каблучками лакированных туфель. Теперь Ирина пришпилила лист картона и загородила стол с внешней стороны. Ирша покраснел пристыженно: Ирина Александровна, видимо, заметила его взгляды и отгородилась от него; да, конечно, он дал для этого повод.

В этот день Рубан ушел раньше, Клава тоже заторопилась. Они с Ириной остались в комнате вдвоем. Ирина складывала купленные в институтском буфете продукты и не могла уместить: сетка была уже полной.

– Давайте помогу.

Он вынул все свертки и кулечки на стол, ловко и неторопливо стал укладывать их, приноравливая один сверток к другому, и все поместилось. Ирина удивилась:

– Как просто!

– Все просто, если уметь, – без похвальбы сказал он. – Давайте я помогу, она же тяжелая.

Они вышли из института, дворами прошли с одной Дачной улицы на другую и, не сговариваясь, через пролом в ограде свернули на тропу, ведущую в парк политехнического института. К троллейбусу можно было выйти и прямо, улицей, где асфальтировали мостовую, но там стояли такой грохот, пыль и смрад, что они решили пойти в обход. Да и хорошо было в парке поздним осенним днем. Багряные листья на американских кленах опадали, с веток елей тяжело свисали большие янтарные, похожие на свечи шишки, а рябина коралловыми гроздьями пылала сквозь тронутую желтизной листву.

Мимо пробежали мальчик и щенок, в эту минуту рванул ветер, и с березы, как золотой дождь, хлынули листья, они окутали шуршащим облаком и мальчика и щенка. Щенок подпрыгнул, ухватил было лист зубами, но тот отлетел в сторону, тогда щенок бросился за вторым, за третьим и потом завертелся на месте, подняв вихрь меднокованых листьев-монет, завизжал, залаял. Видно, это был первый листопад в его жизни, и он прыгал, вертелся, бегал, ликуя в этом своем радостном неведении. И так же прыгал и бегал, беспричинно радуясь, мальчик, смеялся, ловил листья, а они ускользали из рук и с тихим шепотом устало опускались на землю, устилая ее солнечно-ярким ковром.

Ирина подумала, как хорошо впервые познавать мир, и засмеялась тоже беспечно. Засмеялся и Сергей. Оба чувствовали легкость и радость от прозрачного воздуха, напоенного ароматом палой листвы, от мягкого света усталого и доброго осеннего солнца.

Мальчик и собака убежали вперед, скрылись за поворотом в кустах. Они унесли с собой и смех Ирины с Сергеем, их легкость и беззаботность. Оба шли по пухлому, сотканному осенью золотисто-багряному лиственному ковру, шелестевшему под ногами таинственно и немного грустно, и на дно души опускалась какая-то щемящая боль, и в воздухе словно звучала печальная мелодия, вечный реквием тому, что могло сбыться, а не сбылось; струнам, которые оборвались, так и не успев сыграть свою песню; надеждам, которые утешали сердце, но бесследно растаяли; смеху, который, оборвавшись, превратился в грусть. Они одинаково чувствовали это, может, потому, что думали друг о друге, а может, понимали, что неясная для обоих мечта никогда не станет реальностью – листья опадают и опадают, а они будут идти по ним из осени в зиму.

Молодые, здоровые парни, студенты политехнического института, азартно играли в волейбол, мяч туго ударялся об их ладони, ребята раскраснелись, были потные и веселые. Ирина и Сергей постояли несколько минут, посмотрели и зашагали по узкой дорожке. И все же было им хорошо – ничто так не согревает человека, как нежность собственного сердца. Впереди на аллее огромного парка дворничиха жгла листья, белый столб едкого дыма тянулся к небу. Пришлось обойти стороной, а когда они поравнялись с костром, откуда-то сбоку потянул ветер, и седая завеса разделила их, в этой вязкой пелене они потеряли друг друга, ветер ударил с новой силой, покатил клубы дыма по влажной траве, клочьями развесил на макушках деревьев, пелена рассеялась, и они снова оказались рядом, но их одежда еще долго сохраняла запах дыма.

Обоим стало грустно. Они подумали об облетевшей листве, которую пожирал огонь, оставляя вместо золотого вороха серый пепел.

– Человек обнимает разумом весь мир, – вдруг в тон тому, о чем думали, сказал Сергей. – Анализирует, пытается многое упорядочить: что-то выращивает, что-то уничтожает, а у самого век такой короткий… Какая-нибудь былинка может оказаться долговечней.

– Но былинка ничего не чувствует. Она не испытывает боль за пожухлую траву или за умирающее дерево, не защищает их…

– Так разве в этом радость, чтобы защищать?

– В этом счастье.

– Жестокое счастье. Вот эта ручка, – Сергей вынул из бокового кармана авторучку, – может, тысячу раз меня переживет. Птица поет, потому что она слепа душой, ее радость неосознанна…

– А разве наша радость осознанна?

– В том-то и дело, Ирина Александровна, что людям доступна осмысленная радость. Высшая духовность, которая озаряет великих художников, – это осмысление и прозрение одновременно. Но их жизнь и наказывает сильнее других.

– А по-моему, духовность – это, пусть ненадолго, проникновение в мир, слияние с ним, открытие его для себя; это состояние души человека в самые яркие и наполненные минуты его жизни. Где-то за стеной плачет скрипка, кто-то играет для себя, и вдруг такое хлынет в душу… Ничего нет выше этой музыки, этого полета души, орошенного слезами. И это не сентиментальное умиление. Нет! Тогда начинаешь думать: что же такое мир, если за его буднями, его обыденностью есть и такое, кто же он, человек?

– И вы видели таких сильных и таких тонких людей?

– Видела. И вижу, – мгновенно ответила Ирина.

Ирша подумал, что она имеет в виду Тищенко, и сердце на эту догадку ответило болью.

– И Клава, и Рубан?

– А что вы знаете о Рубане? – с какой-то даже неприязнью спросила Ирина. Но через несколько шагов улыбнулась, свободной от сумки левой рукой сняла шапочку, тряхнула головой, и волосы тяжелой волной рассыпались по плечам, одна прядь упала на лоб, большие карие, почти черные глаза смотрели на него в упор. Видя, что он любуется ею, спросила: – Что вы думаете обо мне?

– В каком смысле? – сбитый с толку, уточнил Сергей.

Она рассмеялась.

– Но уж конечно не в смысле выполнения промфинплана.

Ирша вдруг стал очень серьезным, на его высоком лбу привычно залегли глубокие морщины. Залегли слишком рано, она давно отметила это. До сих пор разговор был своего рода игрой: за абстрактными понятиями они уходили от личного, касающегося только их двоих, оба немного рисовались друг перед другом, ну если не эрудицией, то, по крайней мере, широтой взглядов и интересом к миру, в котором отводили и себе немалое место, а теперь она шла напрямик. Он не знал, что сказать.

– Такая женщина, как вы, может очень нравиться. Вы решительная, порывистая, какая-то особенная, с причудами.

– С ветерком в голове, хотите сказать?

– Нет… эксцентричная.

– Это следует принять как комплимент?

– Я не закончил. Но только до свадьбы, то есть до семейной жизни.

– Вы имеете в виду кухню, неумытых детей, сцены ревности? Но ведь Тищенко не жалуется.

– Так он и сам немного того… Как и вы.

– Ну и похвалили! А не боитесь, что расскажу мужу?

– Рассказывайте.

– Я о вас думала иначе. Давайте сядем, устала что-то.

Они сели на лавочку. По стволу ели неторопливо подвигалась вверх синица-поползень, простукивала коротким клювом кору.

– И что же еще? – все так же полушутливо спросила она.

– Вы много раз влюблялись…

– Да вы просто Мессинг. – Ей и в самом деле стало немного не по себе. – Обо мне хватит. Поговорим лучше о вас. Могу представить, скольким девушкам вы вскружили голову. Может, еще и в школе…

– Увы, ни в школе, ни в институте, – сказал он, и на его серые глаза словно надвинулась тень.

– Почему же? – Она смотрела серьезно и заинтересованно.

Он ударял носком ботинка в твердо утрамбованную землю, стараясь отколупнуть красный, отшлифованный подошвами камушек.