Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Весна выдалась поздней и дождливой, шли уже последние дни мая, а каштаны только расцветали. Воздух, хотя и напоенный их запахом, был тяжелый, густой, словно спертый, а Тищенко хотелось простора, раздолья, ветра, – он еще не успокоился, в нем все клокотало, хотелось разрядки.
– Давай пройдемся по-над Днепром, – предложил он. – Пускай ветер охладит голову.
Василий Васильевич вел Сергея неизвестными тому тропками – мимо Зеленого театра, между огромными наваленными плитами, мимо каких-то памятников. Они то спускались по склону – тяжеловесный Тищенко сбегал легко, как озорной мальчишка, – то поднимались на взгорье, все выше и выше, и вот уже город остался далеко внизу; под ногами справа золотились куполами церковь Спаса-на-Берестове, часовенки, а впереди, зелеными террасами резко ниспадая к широкой синей ленте Днепра, молодо и ярко зеленел лесопарк, возвышались еще не покрытые листьями, напоминавшие искалеченные руки ветви дубов. Простор манил к себе, над Заднепровьем серебрилось марево и в этой сизо-сиреневой дымке утопали сочные луга и высокие трубы электростанции, построенной по проекту Тищенко. Вполне вероятно, что он пришел сюда не случайно, возможно, любуясь своим творением, чувствовал себя уверенней, тут ему легче и свободней думалось. А возможно, потому, что сюда больше никто не приходил, место было пустынное, поросшее бурьяном, бузиной и акацией, но вид с холма открывался необыкновенный. Здесь человека охватывали восторг полета, ощущение перспективы, безбрежности. Наверное, эта тайная мысль и вела Василия Васильевича, ведь сегодня он шел сюда не ради себя – ради Сергея. Но тот устало ступил на край угора, посмотрел на зеленую пену листвы и тихо сказал:
– Омут! Впереди темный омут. Прорва!
ГЛАВА ВТОРАЯ
До Куреневки доехали автобусом. Дверь им открыла Ирина – жена Василия Васильевича. Он по-старомодному поцеловал ее в лоб, а она подалась вперед, вытянула шею, сказала:
– Я стояла в коридоре, слышала все!
В этом гибком, нежном движении была вся она, порывистая, нервная, немного экзальтированная, немного смешная. Такая во всем. Предпочитала туфли на низком каблуке (чтобы не казаться выше мужа), носила большие круглые роговые очки, и даже Тищенко до сих пор точно не знал, то ли она и вправду была близорука, то ли решила, что очки ей к лицу, выбирала странные, как ни у кого, юбки, одной из первых в городе надела брюки, бегала на все концерты, литературные вечера. Это ее проникновенное, стремительное движение навстречу мужу означало: я с тобой, я с вами и еще что-то значительно большее.
– Ну и хорошо, что слышала, – устало сказал Тищенко. – Не придется рассказывать.
Когда он, обернувшись к вешалке, стал снимать плащ, Ирина с Иршей встретились взглядами, даже не встретились, а прикоснулись друг к другу, и тихо, неслышно для Тищенко что-то прозвенело, отозвалось в их душах.
Квартира у Тищенко была большая – три комнаты, одна из них настоящая зала, но мебель – сборная, кое-что и вовсе обветшало, только сервант новый, на гнутых ножках, с инкрустацией, и новые книжные шкафы в кабинете. На стене несколько картин: желтая верба, будто летящая за ветром, синий вечерний сад и в нем одинокая белая фигура женщины, пейзаж с аистами.
– Шутят тогда, когда больше ничего не остается, – думая о своем, сказал Сергей и тяжело опустился на зеленую, в розовых разводах папоротников тахту.
– Не люблю похоронного звона. Возьми себя в руки, – строго сказал Тищенко. В этот момент старинные часы на стене пробили восемь раз. Василий Васильевич поглядел на них и улыбнулся: – Соседи за стеной жалуются, что будят по ночам, а я не слышу. Особенно когда лежу на правом боку. Левое ухо после ранения у меня немного того…
– Привык, – сказала Ирина. – Меня иногда тоже будят. – Но думала она о другом. Это выдавали брови: тонкие, нервные, они то и дело вздрагивали. И лицо, продолговатое, красивое, было напряженным и переменчивым. Оно отражало ее мысли, как чистая поверхность тихого плеса – каждое облачко.
– Жалко выбрасывать, подарок все-таки. Да и соседи – зануды, торговцы базарные. – Он хотел отвлечь Иршу от горестных мыслей, но это ему не удавалось.
Тот не слушал, сидел, прищурив глаза, крепко, до белесости сжав губы, медленно потирал под пиджаком грудь. Тищенко, заметив это, спросил обеспокоенно:
– Что с тобой? Сердце?
– Да, немного. Переболел в детстве, и когда что-то такое… Не обращайте внимания.
Тищенко заволновался, стоял расстроенный, не знал, что делать.
– Это же может быть серьезно. У меня и язва, и печень, но сердце… Что тут нужно? Валидол? Капли? Ирина, вызови «скорую».
Ирша закрыл глаза.
– Ничего не нужно. Пройдет. У меня… бывает, – сказал он и попробовал улыбнуться.
– Погоди, я сейчас, – заторопился Василий Васильевич. – Аптека рядом. Я мигом!
Он прокричал это уже из коридора. Хлопнула дверь, по лестнице пробухали шаги. Ирина стояла около стола бледная, растерянная, без очков, вид у нее был беззащитный. Казалось, она даже стала ниже ростом, голову держала, словно подраненная птица, набок. Вдруг она вздрогнула, бросилась к Ирше, схватила обеими руками его левую руку, прижала, поглаживая, к груди, в глазах было отчаяние.
– Очень больно?
– Уже отпустило. – Ирша высвободил руку, сжал узкую и гибкую Иринину кисть обеими ладонями.
– Что я наделала! – прошептала она отрешенно и отстранилась от Ирши. Страдание изменило ее лицо, оно словно увяло, постарело, стало некрасивым.
Прохрипели часы, сбросив в пропасть пятнадцать минут, и вновь принялись отстукивать секунды так громко, что ей подумалось, будто стучит больное сердце.
– Это мне наказание, – так же тихо добавила она. – Я знала: что-то должно случиться. С первого дня знала.
– Иринушка! – Рука Ирши безвольно опустилась. – При чем тут ты?..
– Как «при чем»? – удивилась она. – Василий… он такой… необыкновенный, такой чистый, благородный. Он так тебя защищал! А я…
– Нет, это я, Ирина… я во всем виноват. Я! Все тебя упрашивал не говорить ему, подождать, все оттягивал. Ну вот… – снова потер под сорочкой рукой, – будто катком проехали по груди, – сказал, и левая бровь, едва заметно дрогнув, опустилась.
Ей нравилось в нем все. Нет, она не была ослеплена любовью, наоборот, постоянно пристально приглядывалась к нему, подмечая любую мелочь, и каждая новая открытая ею черточка тревожной радостью касалась души.
– Молчи! – приказала она, прижав ладонь к его губам: она запрещала ему говорить, спасалась от его слов, потому что никакие слова не оправдывали, а только сильнее обвиняли ее. – Если бы не сегодняшняя беда… Мы бы ему сказали. – Она жалко склонила голову. – Но все равно мы должны сказать! – Прижала ладони к щекам, крепко сжала веки. – Что же будет? Он нас простит? – Хотела спросить твердо, но вышло униженно и жалостливо.
Сергей стоял, опершись о спинку стула, и сложное чувство наполняло его душу. Он снова, как и прежде, удивлялся этой женщине, ее искренности и наивности, граничащими с чудачеством. Она была странной, но не во всем и не всегда. Проработав с ней вместе год, он знал это. Временами делалась проницательной и придирчивой, могла докопаться до самой сокровенной истины, угадывала малейшую фальшь, умела трезво смотреть на вещи и сказать правду в глаза, как бы горька она ни была, а временами становилась беспомощной и жалкой…
– Такого не прощают, – сказал он как можно рассудительнее. – Разве ты не понимаешь? Мы об этом говорили уже сто раз.
– А может, пока его нет, уйдем вместе? – снова сказала она, но было видно, что не верит собственным словам. На побег, на трусливый обман она была неспособна. Хотя и изменяла мужу… вот уже несколько месяцев. И не раз поражалась себе, своему искреннему голосу, когда рассказывала Василию Васильевичу, где и у кого была; она до сих пор не могла понять, как это у нее получалось: будто не она, а кто-то другой, хитрый и изворотливый, подсказывал нужные слова.
Часы ударили снова, и Сергей вздрогнул.
– Иногда бьют, когда им вздумается, – пояснила Ирина.
Они боялись встретиться взглядами: обоим казалось, что Василий Васильевич присутствует в комнате.
– Если бы мне когда-нибудь сказали, я бы не поверила, что можно быть одновременно безумно счастливой и в такой же степени, до полного отчаяния, несчастной. Я то будто лечу на крыльях, то падаю в пропасть. С тобой забываю все, а приду домой…
– Есть правда, которая хуже лжи, – тихо проговорил Сергей. – И страшнее. Сейчас не обо мне речь. Ну выгонят из института – пойду в кочегары или в грузчики. Но мы погубим его! – Сергей подошел к Ирине, обнял за плечи, прижал к груди и надолго замолчал, чувствуя, как стихает сотрясавшая ее нервная дрожь. Он будто переливал в нее через тепло своих ладоней уверенность и спокойствие. – Давай подумаем трезво. Откровенность твоя добьет Василия Васильевича. Ну подумай, прошу. Ты же умница. Будет он защищаться тогда или нет?
Она пристально посмотрела на Иршу, хотела проникнуть в его мысли и снова была как встревоженная таинственным шорохом птица, которая чувствует опасность, но не знает, откуда ее ждать. Она ощущала в Сергее что-то незнакомое, настораживающее, но не могла понять, что именно. А может, подумала, таким его сделал нынешний день. Мы никогда не знаем себя до конца. Он подчинялся ей весь, без остатка, никогда не настаивал на своем, выполнял все ее капризы, женские прихоти – покорно и с радостью, но она давно убедилась, что любовь не ослепила его, он размышляет над чем-то своим даже в те минуты, когда она в его объятиях. Поначалу это ее обижало, а потом примирилась. Разговорчивый, открытый, он вдруг замолкал, задумывался. Было видно, что в нем идет борьба, что он превозмогает себя, и она с какого-то времени начала бояться уступок такой ценой. Сейчас же было что-то другое.
– Ты меня опять не поняла. Мы расскажем… Через некоторое время. Василий Васильевич утвердится, и тогда я…
Ее глаза вспыхнули отчаянием.
– Нет, я! Моя вина!
– А ты знаешь, мне пришла в голову странная мысль, – вдруг сказал он. – За такое ведь не судят.
– За что?
– Ну, за это… что мы с тобой… перед Василием Васильевичем. Такое суду неподвластно. Выходит, человек неподвластен никаким судам. Только суд сердца. А что это значит?
В этот момент хлопнула дверь.
– Вытри слезы, – сказал Ирша. – Мы не должны показывать ему. – В его голосе прозвучала властность.
Вошел Тищенко, волосы у него были мокрые.
– Чтоб им пусто было – точат лясы, – сказал он, по всей вероятности, имея в виду аптечных работников.
– Напрасно вы, Василий Васильевич, беспокоились. Я же говорил, уже отпустило. Вот даже встал…
– Я бы не сказал, судя по твоему лицу. – Он подал таблетки и вернулся в коридор, чтобы раздеться. – А ты чего нюни распустила?
– Она за вас боится, – поспешил на выручку Ирине Сергей. – Говорит, что теперь на вас все набросятся.
– Так уж и все. Не стоит плохо думать о людях.
– А Вечирко? – с суровой беспощадностью, призывая посмотреть трезво на вещи, спросила Ирина.
– Я и сам не понимаю, – расстроенно развел руками Тищенко.
– Тут все понятно. – Ирша опять сел на тахту. – Мы с ним жили в общежитии в одной комнате. Он шел на курс старше. Золотой медалист, еще в восьмом классе на республиканской математической олимпиаде занял первое место. Отец – врач, в домашней библиотеке Аристотель и Платон в позолоченных переплетах. На втором курсе купил шляпу и галстук. У нас только пятикурсники носили шляпы, и то не все. И носил не для того, чтобы понравиться девушкам, а «по праву». Пришел уже из школы гением, а что думал о своем будущем – можно представить. Все мы для него – мужики-лапотники. Оттого и всегда такой улыбчивый. Это сложная улыбка. На третьем курсе мы включились в конкурс на проект дома культуры для шефов. Он один не захотел: что для него сельский дом культуры! И все улыбался, похлопывал меня по плечу. – Сергей поднял голову, и грустная усмешка искривила его губы. – Нужно было видеть, его лицо, когда мой проект получил поощрительную премию!.. Пришел к нам в проектный институт – и опять этот Ирша-лапотник получает первую премию. К несчастью, как теперь видите. Я в институте ходил в солдатской шинели брата. В кирзе и сшитом из итальянского одеяла пиджаке. А он… в заграничной курточке… И вот я стал руководителем мастерской, а он моим подчиненным. Он меня ненавидит смертельной ненавистью. И не только меня. Риту Клочкову тоже. Неудовлетворенное честолюбие просто съедает его. Я Вечирко раскусил давно.
Тищенко смотрел на Иршу с удивлением.
– А почему Риту Клочкову? – спросил.
– Та же история… Этакий муравей, а талантлива – страсть! Им приходится работать вместе. И все, что делает она, – лучше…
– Но ведь она такая несчастная… – горестно покачала головой Ирина.
– Чужая болячка не болит, – усмехнулся Ирша.
Тищенко сел в громоздкое кресло-кровать (держали специально для гостей), и оно прогнулось под его тяжестью почти до пола.
– Что мы знаем о человеке, – задумчиво сказал он. – Все ходила в черном… А мы даже не поинтересовались как следует почему… Сначала муж. Потом сын… Парализованный и неполноценный…
– Это страшно, когда остаешься один и думаешь, – сказал Ирша. – Мысли тогда черные. И все по кругу. Бегут и бегут. В этом вихре только мы, смерть и еще что-то…
– Ты-то откуда знаешь? – подавшись вперед, спросил Тищенко.
– Сегодня понял: вот так вдруг прозрел… может, замахнулся слишком высоко. Говорила мне мама… – И замолчал.
Тищенко улыбнулся. Не иначе, и ему вспомнилось, как наставляли его родители. Честно служи, ни с кем не ссорься, остерегайся плохих людей. Они гордились его успехами и пугались их. И снова наставляли: не выделяйся. И теперь еще раз – уже в который! – снова почувствовал родственность судьбы своей с судьбой этого парня. Он тоже долгое время преклонялся перед авторитетами, долго и медленно освобождался из этого плена, потом как-то вдруг понял, что и сам не глупее других, признанных и известных. И на многие прославленные проекты смотрел уже без трепета, отмечая просчеты и несовершенства. Это не породило гордыни, потому что умел ценить работу и титаническую и просто большую, которой пока не изведал сам. Но от преклонения перед именами освободился, смог уже раскованно думать, осмысливать созданное другими, а это, понимал, было тем фундаментом, на котором, если хватит сил и таланта, он возведет свой, давно взлелеянный в мечтах солнечный дом-башню.
– Так что тебе говорила мать?
– Да… не имеет значения. – На лице Сергея отразилось колебание. – Я сегодня понял очень многое и пришел к вам только потому, чтобы… – Он снова задумался, подбирая слова: – Лишь бы вы… Вам нужно сказать, что вы не разглядели меня. Не разобрались…
Тищенко решительно поднялся.
– Вот что я тебе, парень, скажу: не мели глупостей. Знаю, вы все считаете меня либералом, ну и считайте. А я… я не либерал! Я еще поборюсь и докажу, на чьей стороне правда. А сейчас давайте обедать. Ирина, там что-нибудь есть у тебя?
– Есть колбаса, перец в томате. Можно яичницу. – Она думала о другом.
– Спасительница наша – яичница. Единственное блюдо, которое превосходно готовит моя жена.
Ирина обиделась.
– Еще умею пюре, макароны…
Тищенко снова улыбнулся открытой, почти детской улыбкой, и его большое, тяжелое лицо стало нежным и немного смущенным.
– Ну что ты оправдываешься! Ты мне вместо всех этих борщей и вареников подарила столько… Знаешь, Сергей, я до женитьбы был страшным сухарем.
– Неправда, – быстро перебила Ирина. – Ты и тогда был таким же отчаянным сорвиголовой и взбалмошным. Всем восторгался…
– Глупостями.
– Почему же глупостями? – так же твердо и серьезно не согласилась Ирина.
– Начала таскать меня по концертам… Правда, симфонической музыки я так и не воспринял. – Его глаза вмиг сверкнули воспоминанием и радостным вдохновением. – А «Весть»? Ты видел, Сергей, «Весть» Чюрлёниса? Ирина объездила всю Прибалтику…
– За твои деньги, – по-прежнему упрямо пробиралась куда-то в мыслях Ирина.
Тищенко шутливо отмахнулся от нее.
– Я поначалу не оценил. А потом… Гора в тумане, и рядом с ней – огромные крылья. Птица. Да нет, Сергей, до Ирины я просто не жил! – Он смотрел влюбленно и благодарно. Не замечая этого, гордился Ириной перед Сергеем и этим доставлял ей лишние муки.
– Василий! – взмолилась Ирина. Было заметно, что выдержать эту пытку она долго не сможет.
– Видишь ли, Ирочка. Может, это действительно сентиментально… Я тебя понимаю: экскурсантов по закоулкам своей души водить не следует. Но Ирша – свой, и пусть этот старый холостяк знает, в чем счастье. Мне сегодня, если бы не жена, было бы в десять раз тяжелее. А вот иду и знаю, что есть человек, который ждет меня всегда и верит мне беззаветно. – Ирина побледнела, хотела что-то сказать, но он, мягко коснувшись ее плеча, остановил: – Нет, с тобой нелегко. Ты непростая штучка. – И повернулся к Сергею. – Пошли как-то на концерт. Возвращаемся. Спрашивает, о чем я думал во время концерта. Ну о чем, говорю. Сначала ни о чем, а потом о подстанции: если кирпич будет плохой, все насмарку. А она: ты же глухой, тупой и вообще дурак. Это же осужденный шел на эшафот!
– «Дурак» не говорила.
– Не хватало еще этого… – хмыкнул Тищенко. – Да если бы сказала…
– Побил бы?
Василий Васильевич смотрел на нее, как смотрят мужья на любимых жен, когда первое безумие любви прошло, все устоялось, утряслось и сложилось так хорошо, сплелось в такое тихое многоцветье, что, ежедневно всматриваясь в этот венок, открываешь для себя все новые и новые краски, с трудом веря, что тебе так повезло.
А Ирина взглянула на себя со стороны, представила всю картину – он, она и Ирша – и увидела во всем этом не только трагическое, но и что-то шутовское, лживое, и рот ее свела судорога. Тищенко в эту минуту перевел взгляд на Сергея.
– Сама знаешь, что нет, – сказал обезоруживающе мягко и как-то беззащитно. И именно эта беззащитность пронзила сердце, толкнула Ирину к обрыву, она балансировала на краю пропасти и только этим спасалась.
– А может, было бы лучше, если бы бил. Может, тогда бы…
– Ну что ты! Сергей, ты слышишь?
Ирша хмуро смотрел на обоих.
– Женщину бить нельзя. Как и птицу. – Василий Васильевич засмеялся – своему счастью, удачно сказанной фразе, даже удивился: она была рождена любовью, раньше бы он так не сумел.
– Жизнь – это не только поэзия, но и борщ. Поэзия проходит… – все так же хмуро сказал Ирша и пристально посмотрел на Тищенко.
Ирине показалось, что в этот момент он его ненавидит, ненавидит как своего соперника, он не раз говорил ей об этом, мол, стоит ему представить, как она возвращается в свой дом, к мужу… Она подумала: сейчас нужно спасать Сергея, он может выдать себя, и сразу успокоилась, нашла силы сосредоточиться, приготовилась в любой момент прийти ему на помощь.
– Поэзию нужно искать в себе, – сказал Тищенко. – Ладно, давайте обедать. – Он начал ставить к столу стулья, в беспорядке сдвинутые в угол. Тяжелые, старомодные стулья брал одной рукой и переставлял как игрушечные. Широкоплечий, неповоротливый с виду, он был сильный и ловкий, оживленно-веселый даже сейчас. – У меня есть план…
– Простите, Василий Васильевич, – решительно обернулся от окна Ирша, – никакой план теперь не поможет. И вы напрасно сказали, что курировали проект. Когда я его заканчивал, вас не было, вы были в Югославии. И те исправления, о которых вы говорили… просто вы исправили мою очевидную глупость.
Тищенко встал рядом с Сергеем, задумался. Он умел сосредоточиваться, когда что-то не выходило, когда никто не мог найти правильного решения, тогда его мысль становилась острой и будто ввинчивалась в пласты чужих сомнений. Лучше всего ему думалось во время ходьбы. Он и сейчас, заложив руки за спину, неторопливо принялся ходить по комнате. Когда приближался к буфету, тонко звенели – стояли вплотную – фужеры на высоких ножках, когда подходил к окну, звон затихал. На какой-то миг снова задержался около окна.
На взгорье стояли уютные домики, и участки один от другого были отгорожены высокими заборами. Там разрослись густые сады, огороды, хозяева старались друг перед другом, и не последнюю роль в этом азартном соревновании играли цены на базаре. Именно тут, на окраине, появились первые телевизоры с маленьким экранчиком, и телерадиокомбайны, и «Победы», а потом уже и «Волги». Дом, в котором жили Тищенки, был горсоветовский, но и к нему прилегала небольшая деляночка, и шесть квартиросъемщиков тоже разбили ее на клетки. Сажали лук, редиску, картофель, клубнику. Участок Тищенко не был вскопан. Василий Васильевич собирался посадить здесь клены, да все не доходили руки. Вот и сейчас, уже прошла весна, он даже выкопал ямки, но они стояли пустые, возле них возвышались унылые холмики, земля уже осела и подсохла. И в эту минуту он загадал: если и в этот год не посадит клены, в его жизни что-то не исполнится заветное. А поэтому тут же решил: послезавтра, в воскресенье, поедет на трамвае в Пущу-Водицу и накопает саженцев. Довольный, отошел от окна.
– Во-первых, главная причина не в песке. И вообще проектант тут ни при чем.
– А в чем же? – почти одновременно спросили Ирина и Сергей.
– Ниже, в суглинке – прослойка лёсса. Не случайно все произошло весной. Он вобрал в себя воду. Геологи схалтурили. Двенадцать километров отсюда – Зосивская станция, там тоже лёсс, и геологи это приняли в расчет. Я смотрел документацию.
– Почему же ты не сказал на совете? – удивленно спросила Ирина.
– Это пока лишь догадка. И догадался я только сейчас. А тогда… просто не подумал. А мог бы. Нужно было подсказать, чтобы перепроверили техническое заключение. Моей вины здесь немало.
– И ты поэтому?.. – опять спросила Ирина.
– Отнюдь, – почему-то стал раздражаться Василий Васильевич. – Зачем я буду вкладывать в руки дубинку, которой меня же и огреют по шее? Нашли дурака… Нужно сначала самому убедиться… – Он поморщился от досады, поправил на столе скатерть. – Иринка, я все-таки хочу есть…
Ирина неохотно пошла на кухню, а он положил руку на плечо Ирше и продолжил, углубленный в свои мысли:
– Досадно, конечно. И надо же такому несчастью случиться! – Вдруг тряхнул кудлатой головой, легонько подтолкнул Сергея. – Ну, не вешай носа, не кисни. Не последнее ведь зерно мелешь из своего закрома. Так у нас говаривали на селе.
– Я и вправду последнее смолол! – вздохнул Ирша.
– Ты еще только из короба засыпал, а главное твое зерно в мешках стоит. Отборное зерно. Верь мне, я талантливого инженера за сто километров чую… А теперь о другом. Ты давно не был в Колодязях?
– Давно, – признался Сергей и покраснел. Он краснел часто, румянец вспыхивал на щеках, как у девушки. – Да у меня там… Мать уехала к моей сестре в Белоруссию. Только две тетки.
– Все равно земляков нужно навещать. Демобилизовался и вышел на пенсию Семен Кущ, он в отряде был начальником штаба. Думаю, подтвердит кое-что о твоем отце. Подтвердят и другие. Все же село знает.
– Василий Васильевич… вы мне… Я без вас… – Слезы подступили к глазам Сергея, минуту он сдерживался, а потом отвернулся.
Тищенко тоже расчувствовался, сказал грубовато:
– Не раскисай. Да… Нам еще хватит мороки с этими… «вычурностями»: шарахаемся из стороны в сторону. Глупость, разумеется, но как вода: не ухватишь, проходит сквозь пальцы. На чью мельницу станешь воду лить, та и будет вертеться. А это уже камушек в мой огород. Проект поддержал я. Ну да мы тоже не лыком шиты. Подготовимся поосновательней… И, кажется мне, ветер начинает меняться…
Из кухни вернулась Ирина. Солнце уже зашло, и в комнате сразу, как это бывает летом, стемнело. Ирина в сумерках ставила на стол хлеб, колбасу, консервы «крабы», которыми были забиты полки магазинов и которые почти никто не покупал. Она хотела включить свет, но Тищенко удержал ее руку.
– Не надо, потом.
Ирша стоял возле книжного шкафа и вытирал платком глаза. Тищенко качнул пальцем розовый абажур над головой, сказал:
– Пойду приготовлю кофе. Я сейчас.
Когда Василий вышел из комнаты, Ирина бросилась к Ирше.
– Что он сказал тебе? Я знаю, он цепкий и умный. Такой – и паникует и кричит, но сокрушает. Может, все, кто из села, такие? Ты тоже. И как это все – в одном человеке! А я… Подло.
– У меня здесь – жжет огнем. – Ирша положил руку на горло. – Ты сказала правду: мы эту доброту… Я вспомнил тот вечер, ту метель… Вот уже полгода… Прихожу на работу – думаю. И проклинаю все. Это я только перед тообй держусь…
Она уже второй раз за вечер бросилась ему на помощь. Говорят, что женщина в беде сильнее мужчины. Мужчине чаще требуется опора где-то извне, женщина ищет ее в себе самой, она знает, что в любви человека ничто не может спасти, а если уж придется спасать, то тоже любовью. Но в эту минуту ей стало немного обидно.
– Разве мы знали… Ведь были и хорошие дни. Особенно поначалу. Необыкновенные, тихие, с доброй тайной, которую мы скрывали друг от друга.
– Еще ни о чем не догадывались, – сказал он тихо, – а где-то глубоко-глубоко прорастало зернышко.
– Если бы не было тех дней, то, может, и не для чего было бы жить, – сказала она твердо. – Странно как… Но это правда.
