Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
– А вы-то?.. – спросил.
– Я? Ощущал. Но по молодости лет тоже не знал, как это передать в камне. А потом, видать, разучился. Но хотел этого всю жизнь. Носил это здесь, – и он положил руку на сердце. Несмотря на выспренность жеста, Долине показалось, что и старого каменотеса словно бы пронзило током, обожгло. – Ради этого только и стоит жить. Чтобы… вот так! Мне было хорошо просто оттого, что я это ощущаю. Но больно, что не могу этого вдохнуть в камень. Иногда я подозревал: все не мое, все перешло ко мне по наследству. О, сколькие из нас сознают это! Чаще всего, на склоне лет. Все равно кто – скульптор, писатель, лесничий, хлебороб. Всех нас и ведет это древнее чувство.
– Чувство чего? – спросил Долина, теряя нить Кобкиной мысли.
– Красоты.
– А вы-то не пытались?..
– Пытался, – вздохнул Кобка. – И только однажды, и то напоследок, мне выпала удача. Я изваял скульптуру горюющей матери. Говорили, что это… Ну, истинное мастерство. Я не успел закончить. Война. Моя работа погибла, а я побывал в плену и в лагерях… Иссякла вера в себя, иссякло мастерство, погибли мои дети. Я увидел свою жену и свою мать в самом великом горе. Я узнал человека в муках. Я больше не начинал. Наверное, уже был неспособен воспевать красоту. Мне стали смешны «Венера Милосская» и «Давид». Хотя я понимаю, что это кощунство. Я завидую, что твоя душа открыта красоте.
Сашко был потрясен Кобкиной откровенностью, а еще больше тем, о чем говорил старик. Неопрятный, неряшливый каменотес пел гимн красоте. И так вдохновенно, что Сашко почувствовал новый, тайный смысл своей работы, и ему показалось – он догадался, чего не хватает его скульптуре. Внутреннего достоинства, высоты помыслов. Итак, раздумья его старца хоть и горестны, но достойны и высоки. Он способен на крайнее и, может быть, трагическое решение, – он выстрадал его, изболелся в тяжких мыслях, но он не способен на мелочность. Сашко часто заморгал: в комнате по-прежнему густела темнота, только белесо отсвечивал в углу мрамор. Он нашарил на полу резец. Зажег свет и снова принялся за работу, так и не поняв – въяве или во сне видел Кобку.
Минула еще неделя. В каморке Долины царил хаос, пол и вещи покрылись густым слоем мраморной пыли, которую Сашко не убирал. Он исхудал и побледнел, его глаза болезненно блестели, но тело, как ни странно, не чувствовало усталости. Он мог работать и дальше, но в один прекрасный день понял, что делать больше ничего не надо. Еще одна черта, еще один штрих будут лишними. Сашко не почувствовал ни радости, ни удовлетворения. Только великое и легкое спокойствие, желание бросить все, запереть мастерскую и уйти – в поле, в лес – и, может быть, никогда не возвращаться. Уехать бы к Люсе! Жить в селе, работать вместе, растить сад, растить детей – и не ведать суеты и исступленности творчества, не помнить рожденных фантазией образов, не знать вечной погони за тем, чего догнать невозможно.
Но он понимал, что не сделает этого, что отдаст свое детище на ярмарку тщеславия, и будет добиваться признания, и будет маяться и страдать, и не раскается, и будет вечно гнаться, чтобы не догнать, ибо, как сказал Кобка, на это обречен художник.
День восемнадцатого ноября прямо-таки оглушил Долину. Именно тогда он понял, что радость тоже может оглушать. Хотя успех предчувствовал давно, когда показал своего «Старика» кое-кому из худсовета. Показал не официально – те приходили в мастерскую к другому скульптору, и Сашко зазвал взглянуть и на его работу. Пожилые, солидные люди молча толпились в маленькой каморке Долины, не сводя взглядов со «Старика». Они не знали, что и сказать. Работа сбила их с толку. Своей необычностью, простотой и вместе с тем таинственностью, которая крылась в глубоком оцепенении старого человека… «Старик» покорил всех, и не просто покорил, а чем-то и упрекнул, заставил всмотреться в себя и думать, думать, оглядываясь назад – каждому на свое.
– Та-ак! – наконец протянул высокий худой Харченко, академик. – Та-ак!
Это протяжное словцо вобрало в себя и оценку, и восхищение, и даже маленькую, незлую зависть щедрого старого художника. Больше Харченко не сказал ничего. Не мог подобрать нужного, уже выверенного теорией определения.
К какой школе, к какой категории отнести портрет? Вроде бы строгое, классическое ваяние, но одновременно простота, непринужденность. Опять же – полная ясность, чистота работы и некий секрет, глубоко спрятанная золотая жилка, которая не давалась в руки.
Этого секрета, этой жилки не могли найти и другие художники на всех просмотровых турах и без туров.
Выставленный в центральном павильоне скульптурный портрет приковал к себе взгляды многих ценителей искусства. Правда, были и такие, кто проходил мимо, не всматриваясь, но те, кто останавливался, останавливались надолго. «Старик» завораживал их. На первый взгляд казалось, что скульптор воплотил в нем символ полного одиночества, отрешенности от мира и от себя самого. При внимательном же рассмотрении возникало ощущение глубокой сосредоточенности, напряженных поисков. В то же время портрет заставлял каждого всерьез задумываться. Хотелось помочь этому старцу, подсказать… но что? И вдруг зритель понимал, что старик уже нашел решение и даже подсмеивается над его усилиями.
Трудно было угадать, и какой человек изваян скульптором. Добрый или злой? Конечно, секрет заключался в освещении, но не только в нем. Старик был благороден и жесток, как почти все старые люди, которые замахнулись в жизни на что-то крупное, но не осилили этого.
Да и сам Долина не мог сказать, нравится ему «Старик» или нет. Не как произведение, а как тип. Хотя теперь его не заботило это. Он улавливал неподдельный восторг в глазах людей и растворялся в этом восторге. Растворялся без остатка. В один прекрасный момент он даже забыл, кому принадлежит его творение. К тому времени развеялись прежние честолюбивые замыслы, Сашка охватили неловкость и тихая весенняя радость.
Его окружила толпа поклонников, почитателей, друзей, завистников и просто созерцателей. Сашко смущенно и скованно улыбался, не зная, куда девать диплом первой степени – вторую премию выставки (первая была присуждена коллективу авторов за многолетнюю работу), что делать с цветами, которых ему надарили целую охапку. Сквозь толпу пробился Петро, обнял Сашка, у того только хрустнули косточки.
– Ну, брат, обскакал ты нас на сто километров, – сказал Петро, поблескивая карими глазками. Но никакой зависти в его глазах Долина не увидел. И ему стало легко и хорошо. – Выкинул штуку, – гудел Петро своим дьяконским басом. – Признаться, я не верил в тебя. Бей теперь меня по шее сколько осилишь. Бей и топчи. Э, нет, сперва иди вон туда, к трибуне. Кланяйся и благодари. Так положено.
Он силком вытолкнул Сашка перед плотно составленными в главном зале стульями, занятыми художниками, студентами, родственниками и приятелями тех, чьи творения экспонировались на выставке. Сашко остановился у обитой красной тканью трибуны, хотел что-то сказать, хотел поклониться – и не знал кому. Учителям?.. Но он забыл их, как и они его, уверившись по первым работам, что он их надежд не оправдает. Товарищам? Их у него вроде не было. Нет, были! И есть! И учителя, и товарищи. Все эти люди радуются за него, и ему хорошо с ними. Он только теперь понял это. Без их внимания этот мрамор не был бы нужен и ему.
Его глаза увлажнились, он уже не видел лиц, что-то белое, зыбкое колыхалось, словно гигантская колыбель, и он колыхался вместе с нею.
И вдруг он увидел Кобку. Старый каменотес восседал в кресле и смотрел не на него, а куда-то вниз и вбок. Вот он шевельнулся, прищурил глаза, кивнул в угол, где должен был стоять «Академик», туда, где теперь сидел президиум.
Это видение, этот взгляд были так неожиданны здесь, что Сашко сжался, втянул голову в плечи. Он судорожно обеими руками прижал к себе красную папку, раскрыл рот, не молвил ни слова, только пошевелил сухими губами и пошел прочь. Все приняли это как проявление необычайной скромности и растерянности скульптора перед великим успехом, который выпал на его долю, и захлопали.
В этот момент Долина снова увидел лицо, но уже совершенно реальное. За последним рядом стульев в красненьком беретике стояла Люся. Она все-таки приехала, несмотря на то что день был будний. У Сашка потеплело на сердце. Сейчас он подойдет к ней. Это будет для нее подарком. Она, конечно, застесняется, покраснеет, но сердечко ее возликует. Сашку что-то подсказывало: это будет торжественный момент, он как бы отдаст свой успех в ее руки, и они понесут его дальше вместе, и только вдвоем. Ведь, когда он работал, именно об этом и думал.
Почувствовал на себе сотни любопытных взглядов, представил, как все они сойдутся на Люсе, ощутил неприятный жар юпитеров и сторожкое око телекамеры и замедлил шаги. Остановился у третьего ряда, где сидел его бывший учитель, профессор Гриценко. Тот поднялся и пожал Долине руку. Потом его шумно и, как показалось Сашку, неискренне приветствовал Калюжный.
– Поздравляю, старик, поздравляю и желаю. Это – настоящий взлет. Сегодня ты от нас не отвертишься. С тебя причитается.
Потом рядом оказалась Светлана. Длинноногая, тонкая, с бледным лицом, на котором брови были словно нарисованы черной гуашью, в строгом светло-сером костюме, причесанная гладко, на пробор, такая же, как всегда, корректная, но гораздо сердечней, чем раньше. На ее выразительных, чуть тронутых помадой губах играла улыбка. Она подала ему три завернутые в целлофан каллы.
– От президиума и правления! – объявила она громко и несколько официально, а потом добавила тихо и вкрадчиво: – И от меня лично. От чистого сердца, которое всегда верило в вас.
– Целуй ручки даме, – хохотал Калюжный. – Ведь можешь и не дождаться второго такого случая.
– Мы владеем случаем, а не он нами, – ответила Светлана.
Сашко рук целовать не умел, но невольно задержал ее узкую теплую ладонь в своей. В этот момент он прочитал в ее глазах позволение на все: пригласить в кино, на Владимирскую горку, а может быть, и к себе домой. Догадка взволновала его. Сбила с толку доступность когда-то недоступного, хотя он и чувствовал, что дело тут нечисто, и еще раз, наверно, крепче, чем полагалось, сжал руку Светланы.
Когда церемония закончилась и все разом задвигали стульями, его на некоторое время окружили бывшие однокашники, или, как они называли друг друга, односухарники. Мимо него проплыло светило с планетами: в тесном кольце почитателей и льстецов прошествовал академик Срибный, приостановился и тоже пожал Долине руку.
Шумной толпой, предвкушая веселый ужин, художники вышли из павильона. И только теперь Сашко вспомнил про Люсю. Он смотрел туда и сюда, разыскивая красненький беретик, извинился перед товарищами, пробился через толпу обратно в павильон, пробежал по пустым залам – Люси не было. Сашко выскочил через служебный выход, обежал павильон, вглядываясь во встречный поток людей, все еще надеясь отыскать красненький берет. Но мимо него плыли чужие лица. Его каллы нес в одной руке Калюжный, другой поддерживал под локоть Светлану. Увидев Сашка, она опять улыбнулась ему и сделала знак пальчиками: мол, быстрей, ждем…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Долина сидел во втором ряду, у самой стены. Он почти не слушал докладчика – думал о своем. Не слушал, чтобы не нервничать и не травить себя завистью. Академик Срибный как раз перечислял самые видные работы, пусть и не выдающиеся, но значительные, созданные за последний год. Долина знал: его имени среди тех пяти-шести он не назовет. Ничего не скажешь – все правильно. Сашко не до такой степени необъективен, чтобы не понимать этого, а вот сидит в нем усердный древоточец и точит, точит…
Наконец Срибный глотнул воды и перешел ко второму разделу доклада. Собственно, второго раздела не было, просто Срибный перевел дух, но все поняли, что дальше речь пойдет о сорте пониже. Сашко заволновался: если Срибный не назовет его и теперь… Но волнение сразу погасло. Сашко знал почти наверняка – назовет. И даже предугадал заранее фразочку, которая будет предшествовать его имени: «Плодотворно работают скульпторы…» – и около десятка фамилий. Его фамилию будут комментировать слова: «Развивает свою тему…» И назовут его пятым. Да, пятым. Это – тоже имело значение.
Обожгла обида. Ну какая разница, будет его имя пятым, а Воропецкого – шестым или наоборот. А вот ведь… Если в один прекрасный день Воропецкого назовут пятым а его – шестым, это будет невероятным ударом. Он с грустью отметил: имена высшей обоймы его почти не трогают, это уже недосягаемо, а эти… Хотя и понимал смехотворность происходящего. И неужто ему так и сидеть теперь весь век и слушать – пятым или шестым? Переживать, страдать, мучиться… До того самого дня, пока: ту-ру-ру – и понесли шестого вперед ногами. Или, наоборот, – пятого. Страшно как! И непонятно. Ведь значение имеет только то, что создано, истинное, талантливое.
– Плодотворно работают скульпторы… – произнес Срибный и принялся перечислять: – Александр Долина, который развивает свою тему…
Долина вздрогнул. На миг он почувствовал что-то похожее на удовлетворение: «Все-таки пятым!» – а вместе с тем и страх. Он угадал формулировки Срибного до последней запятой. Он уже давно угадывал наперед, что про него будет сказано или написано, но сегодня впервые отметил в этом некую закономерность, скрытую логику и неизбежность. При всем том Срибный не совсем точно характеризовал Сашкову работу за последние пять лет. Да, после «Старика в задумчивости» Долина пытался сделать похожую вещь, на «высшем уровне». Он вылепил «Юношу», который засмотрелся вдаль, усталого путника и даже мыслителя. Все они (он это замечал только в конце работы) повторяли «Старика», и повторяли слабо. Хотя выполнены были почти безупречно. И Сашко знал, откуда это: их создавал опыт. Опыт «Старика в задумчивости». Но этот профессионализм был бесстрастным. А он – Сашко знал это – может иметь разное выражение. В мире есть вещи, достичь которые можно только благодаря высокой техничности. В конечном счете талант, наверно, это тоже опыт, сконцентрированный и переданный утренним лучом солнца, пением соловья, песней матери, жестом отцовской руки. А позже опыт обогащается талантом.
То, что пришло к Сашку, называлось профессиональным умением. Но если быть откровенным до конца, то три последние скульптуры были просто холодными, безукоризненно обработанными глыбами мрамора. Его образы жили и не жили, потому что не было в них момента осмысления, одухотворенности, преходящести бытия. Каждый персонаж обладал вроде бы другим лицом, в каждого Долина вкладывал иной замысел, а получалось одинаково. Ни одна из работ не вызывала восхищения или просто интереса. Их не замечали ни критики, ни почитатели. Это было горько. Правда, все три скульптуры были куплены, а кроме того, он корпел и над очередными. Оформлял один из павильонов выставки передового опыта, с группой скульпторов работал над мемориалом героям-партизанам в Карпатах. Это были государственные, престижные заказы, они сами по себе вызывали доверие к художнику, утверждали его среди коллег, и в то же время обеспечивали материально. Но они не приносили радости, не наполняли душу покоем и уверенностью, а без этого художник не может шагать по крутым ступеням успеха вверх и вверх, своими руками вырубая эти ступени. В минуты холодного самоанализа он не мог не понимать, что все это – сила инерции, раз и навсегда заданного движения; тем, что скульптор Александр Долина добился, получил и, наверно, еще получит, он обязан «Старику в задумчивости». Он обязан ему и прочным положением, и званием заслуженного деятеля искусств, и трехкомнатной квартирой на Брест-Литовском проспекте, и мастерской с балконом и видом на Днепр с третьего этажа, и даже… красавицей женой. Да, они поженились со Светланой, изысканной секретаршей из приемной Союза художников. Хотя теперь от этого Долине становилось как-то не по себе. Ведь он не предполагал, чем придется расплачиваться за дар судьбы. Конечно, он радовался, даже просто приходя со своей красавицей женой в Дом художника, но… Но Сашком постоянно одолевали недобрые мысли, горечь поднималась в душе, он чувствовал, что буксует, и это разрушало его жизнь.
Собрание закончилось, и все повалили к выходу. Сашко столкнулся с Петром Примаком. Срибный сегодня совсем не помянул Петра, но вид у того был довольный. На круглом лице сияла улыбка, а маленький, кнопкой, нос весело морщился. Наверно, Петро только что услышал остроумный анекдот. В этой давке им не удалось толком поздороваться, они обменялись рукопожатием внизу, в вестибюле.
– Ты, брат, не дремлешь, выкинул новую штуку, – сказал Петро. И, хотя голос был теплым, искренним, Сашко понял, что Петро сказал это из вежливости. Оба знали – развивать эту тему опасно. О своей незаконченной работе Примак говорить не захотел.
– Ты бы как-нибудь заглянул, – предложил Сашко.
– Всё киваем: как-нибудь да когда-нибудь. Древние говорили: принеси мне один цветок сегодня, а не большой венок на мою могилу. Айда ко мне! Школьный товарищ у меня гостит, форели привез. Ты ел когда-нибудь форель? Я – сроду никогда, – простодушно признался Петро. – А он приволок целую корзину. Подхватим Светлану…
– Не могу, – искренне пожалел Долина. – Обещали к Дацюкам. У них чьи-то именины…
Примак поморщился, а Сашко покраснел. Дацюки – та самая «престижная» компания, где не пахнет доверием и искренностью, зато можно нащупать тайные пути в верха, к маститым; Петро, конечно, слышал об этом, и его неприятно удивили новые Долинины знакомства. Но Сашко не стал ничего объяснять.
– Что ж, ежели обещал… – поскреб щеку Примак. – Так мы тебя хоть домой подкинем. Сейчас подъедет Люся…
Долину обдало жаром. Он ощутил панический ужас перед этой встречей. То, что Примак женился на Люсе, он знал давно. Все так странно, причудливо переплелось… И той лихорадке, в беготне по редакциям, в неожиданной перемене жизни он просто забыл о Люсе. А когда удосужился написать, она не ответила. Хотел поехать и… не поехал. Его это долго мучило, и он чувствовал душевную смуту. А Светлана была рядом, не давала ему опомниться, закрутила его, как ветер сорванный с копны сноп. Была загадочной и притягательной: порой близкая и чересчур ласковая, порой далекая и неприступная. И даже когда он предложил ей выйти за него замуж, она отказала в первый раз… Люся к тому времени совсем исчезла из его жизни. Потом он узнал от Петра, что ее перевели в другой район. А когда услышал об их свадьбе, только ахнул. Вспомнил, как Петро отделывался от нее. Казалось, они и не подходили друг другу: Петро хоть и умница, но упрям, грубоват, самолюбив, слишком уверен в своем дело и равнодушен к остальному; Люся – нежная, чувствительная, наивная. К тому же Петро не слишком-то красив… Если бы не шевелюра, так совсем никуда. Волосы у него буйные, курчавые и постоянно рассыпаются, а он встряхивает головой – как парубки в селе – и плавным, неторопливым движением откидывает их назад. Ростом он тоже не вышел, ниже Люси. Тяжеловат, приземист. А Люся в Сашковом представлении так и осталась хорошенькой куколкой. Со времени их женитьбы виделись два или три раза – мельком, в толпе, перед началом киносеансов в Доме художника. Последний раз чуть ли не год назад…
Ему, конечно, хотелось повидать Люсю, раз уж он ее потерял, так пускай узнает, чего он добился без нее, пускай позавидует, помечтает о нем. Хотя во всем был виноват только он. И вот теперь должен нести повинную голову… Она небось рассказала все Петру. А Петро ей – о том, каков скульптор нынче он, Сашко: живет старой славой.
Долина попытался увильнуть от встречи, но Примак решительно взял его под руку:
– Нам ведь почти по дороге.
У подъезда усаживались в «Волги» маститые. Примаков «Запорожец» приютился у самого перекрестка, в густой тени старой липы.
Люся явно удивилась Долине. Ее выдал голос – низкий и мягкий, он вдруг напряженно зазвенел. Лица ее Сашко почти не видел в вечернем сумраке. Но, когда они сели в машину, она оглянулась без всякого замешательства, и по ее губам скользнула усмешка:
– Вас с ветерком? Тогда по рублю с носа.
– Ну, ты Сашку должна еще за экскурсию, – засмеялся Примак.
А Сашко не нашелся, что ответить. Смотрел на Люсю, и его все сильней охватывало волнение, смешанное с удивлением.
Люся была та и не та.
То же округлое, четкого абриса личико, те же распахнутые синие глаза, и в то же время какая уверенность, непринужденная повадка, решительность! Она была в джинсах, в кожаной курточке, в кепке с коротким козырьком. О прежней Люсе напоминала только толстенная коса (такой анахронизм в наше-то время!), а в ной – большой бант. Когда Люся поворачивала машину, коса и бант мотались из стороны в сторону. Люся правила и машиной, и Петром, о чем Сашко догадался по нескольким коротким репликам. По всему было видно, что сам Петро не придавал этому значения. Видно, он поступался независимостью только в своей машине и в квартире.
Возле ближайшего гастронома Люся притормозила и подъехала к бровке.
– У нас нет хлеба, – сказала она. – И масла.
Петро быстро вылез из «Запорожца» и отправился в магазин. В машине воцарилось долгое молчание. Сашко чувствовал себя неловко. Каково Люсе, он угадать не мог и мучился вдвойне.
– Ну что, принес вам «Старик» счастье? – внезапно повернула она голову, и в ее глазах при свете уличных фонарей мелькнули зеленоватые огоньки.
Долина оторопел от такого вопроса, окончательно растерялся. Во-первых, Люся словно бы напомнила о начале их знакомства и о его поведении на выставке, во-вторых, сам вопрос…
Наверно, Люся не ожидала, что Долина так растеряется, и быстро добавила:
– Это ваше лучшее. Что-то в «Старике» есть… Какой-то зловещий он, а может, мне так показалось.
Теперь Сашко смог ответить:
– Скажу вам по правде, я не очень люблю вспоминать об этой работе. Все словно сговорились: «Старик» да «Старик», а я ведь после него сделал немало. Я понимаю, все уступает той скульптуре. Но кое в чем я продвинулся вперед. Вот посмотрите, я еще докажу…
Это было слишком откровенно, и он сразу пожалел. Почему у него вырвались эти слова? Каким-то образом Люся вызвала их. Искренностью, прямотой зацепила за что-то больное, потаенное. Жалеет она о том времени, мстит ему, зовет на новое сближение? Он ничего не мог понять и совсем разволновался.
Вернулся Петро. Кроме хлеба и масла, он прихватил две бутылки «Старки».
– Жаль, что ты идешь на эту звероферму, – буркнул он. – Правда, там будут не только рыжие лисы да чернобурки, а и зайцы, и медведи, однако…
Петро пребывал в том возбужденном и счастливом настроении, когда непременно хочется делать всем приятное, дарить, говорить добрые слова…
– А знаешь, – внезапно предложил он с усмешкой, – поехали с нами в Прилуки. На недельку. Погода-то какая! Последние теплые деньки, скоро грянут дожди. А какие там места! – Чем дальше он раскидывал свои планы, тем сильней увлекался и старался непременно уговорить Долину. – Дубовый лес, озеро… Меня пригласил знакомый лесник. Он с семьей перебрался в село, на свой участок ездит на мотоцикле, а дом там пустует. Пишет – яблок уродилось!.. А еще пишет, – Петро улыбнулся, – выкоси мне лужок. Тут-то я и подумал; одному в лесу… ну, не то чтобы страшно, а несподручно. Все-таки глухой бор.
– Я… не знаю, – растерянно отозвался Сашко. Хотя его и вправду манили лес, и тишина, и горлицы, которые, как он знал, воркуют утренней порой, и суматошный крик филина ночью, – он вырос рядом с лесом, и ему так захотелось хоть ненадолго сбежать от цивилизации, от заседаний, от болтовни про искусство. Да и отдохнуть не мешало бы. Светлане такой отпуск придется не по вкусу, но он ее как-нибудь уговорит.
«А хорошо ли, что рядом будет Люся?» – вдруг спросил он себя. И такую этот вопрос вызвал тревогу, что у него задрожало сердце.
– Не знаю, надо посоветоваться со Светланой, – сказал он. – Я тебе позвоню.
Светлана ждала его. В черном платье с золотыми блестками, в черных модных туфельках – за них было отдано спекулянтке сто пятьдесят рублей. Ивасик уже перекочевал к соседям. Несколько платьев висели на спинках стульев, на столе громоздились флаконы и косметика, и вообще в квартире царил чудовищный беспорядок. Сашко краснел, если к ним заходил кто-нибудь, – он стеснялся и беспорядка, и того, как жена помыкала им, даже на людях. Хотя сама любила, когда его чествовали в шумном обществе, и просила Сашка приглашать знакомых художников к ним в дом. Одно время даже пыталась устроить нечто вроде салона, но ничего не получилось. Дело оказалось слишком хлопотным и дорогим, а число гостей на «субботних огоньках» – маловатым. Да и Светлана, как ни билась, не сумела войти в роль хозяйки салона. Она желала видеть у себя художников, но не умела видеть искусства. Попыталась она руководить и творчеством мужа. Но здесь Сашко не принял ее главенства, не мог принять, как не приняла, в свою очередь, и не одобрила она его взглядов на мир, семью, супружеские отношения. Да она просто не желала их знать! Не хотела вникать в его работу, не могла понять ее. Не войдя в мир его замыслов и фантазий, она осталась чужой в кругу художников. Долина пытался увлечь ее искусством, тратил невероятные усилия – и все напрасно. Выставки ее утомляли, толстые монографии Гойи или Ренуара нагоняли скуку. Наконец Сашко оставил свои старания, поняв, что человек – не пузырек, откуда можно вылить одну жидкость и налить другую. И окончательно махнул на жену рукой. Он, конечно, понимал, как много теряет. Ведь мог бы каждой новой работой удивлять, радовать жену. Жить, ожидая ее похвалы и восхищения. Да… черт с ними! Довольно и себя одного. Своей оценки. Конечно, он понимал – когда-нибудь это скажется и на другом, что такой семейный уклад приведет к полному одиночеству. Сейчас его поглощала работа, всяческая дребедень в Союзе художников, но ведь когда-то этот заряд иссякнет. Если бы о и продолжал глубоко любить Светлану, то отдался бы этой любви, завоеванию этой женщины, страдал бы, мучился и либо завоевал, либо они расстались. А так меж ними пролегла широкая нейтральная полоса, и холодный ветер теребил на ней высокий бурьян. С некоторого времени Долину устраивала эта нейтральная полоса. Он даже был доволен, что жена теперь не лезет в его дела, как, скажем, жена Калюжного, которая, не соображая в искусстве ни черта, сует нос во все работы мужа.
Но порой ему становилось тоскливо, и тогда он понимал, что не совсем справедлив, что обязан искать к ней пути, иначе к чему жить вместе? Наверно, она считает, и не без оснований, что он ее обманул. То есть обманулась она сама, но он этому невольно содействовал. Она делала ставку на его взлет, карьеру, которую обещал первый успех. Ей казалось, что ее ждет разнообразная, полная кипения, скрытых страстей и красивых вещей жизнь, и в ней-то она сможет принести Долине пользу. Будет проталкивать его, вести между рифами, которые научилась угадывать, сидя в приемной шефа. Работая там же, в приемной, она, стремясь выбиться повыше, закончила педагогический институт и теперь отбывала положенный срок в школе. Она поняла, что бесповоротно ошиблась в муже, и ей не оставалось ничего, как только плыть по этой нудной, серой житейской реке. Плаванье ей скрашивали такие вечера, как сегодняшний, она тащила Сашка к Дацюкам, убедив его, что светская жизнь им необходима. Глядя на свою жену, Сашку как-то пришло в голову, что Светлана тоже один из даров Кобки – злой и жутковатый подарок Кобки, не разгаданного им, о котором он старался не вспоминать и против воли вспоминал час го. Не мог не видеть, что Кобкины пророчества оправдываются полностью, что «Старик в задумчивости» – лучший его скульптурный портрет, а дальше выстроилась шеренга однообразных болванчиков. Но Сашко надеялся и конце концов сделать скульптуру лучше даже «Старика в задумчивости». Да и «болванчики» пока не выбили его окончательно из колеи. Правда, иногда он терялся, не мог преодолеть тяжести в сердце и в мыслях, особенно если наперед предвидел события, которые еще не совершились. Скажем, как только что на собрании. Это тревожило, даже пугало, и он хватался за резец, чтобы забыться. Порой его обуревала злоба неизвестно на кого. Ему хотелось унизить врагов, доказать свое превосходство, свое умение, но не знал – как, чем… То есть знал, но боялся, что не сможет.
И все-таки не терял надежды. Он еще «выкинет такую штуку», что все рты поразевают.
Думая об этом, Сашко бессмысленно смотрел в окно троллейбуса, и мелькающие мимо фонарные тумбы казались ему заготовками будущих работ.
Живописец Дацюк, к которому они ехали на «суарэ», жил на Пушкинской, недалеко от площади Толстого, в трехкомнатной квартире старого дома. Одна из комнат, громадная, полукруглая, с балконом, предназначалась гостеприимными хозяевами для приемов. Народу, как всегда, было полно. По большей части художников и скульпторов, давно знакомых друг с другом. Было несколько человек, не принадлежащих к их кругу. Например, смуглая черноволосая красавица в красном платье, бывшая жена известного архитектора, о которой Калюжный поведал на ухо Долине, что она – женщина «свободная во всех отношениях». А та, не слишком церемонясь, бренчала на большом черном рояле и очень громко, очень развязно, но все-таки недурно пела. За столом она много пила и хохотала, словно бросая кому-то вызов. Мужчины украдкой поглядывали на нее. Женщины завидовали ее раскованности. Сидела она против немолодой четы Устименко, бездетных супругов, навечно влюбленных друг в друга. Они с ужасом смотрели в ее красивое и ярко подгримированное лицо. И жена Устименко уже заподозрила мужа в старательно скрываемой симпатии к «свободной» женщине. Архитекторше было весело, она упивалась успехом, но Долина думал, что не так уж она счастлива, и, хотя вызывает интерес у мужчин, восхищение их – однозначно. В конце концов, все это приедается, захочется ей домашнего уюта и детей, а на ее пути будут встречаться все более мелкие и никчемные самцы, и она из-за них возненавидит весь мир. И все-таки Долина не мог не восхищаться молодой женщиной.
В перерывах между едой и выпивкой мужчины играли в соседней комнате в карты, женщины болтали. Калюжный организовал игры с фантами, с пением и танцами. Взял в зубы столовый нож, смешно скосив глаза и ступая на носках, прошелся по кругу: «Асса, асса», пародируя лезгинку. Но его запал быстро погас. А может, ему и не хотелось тратить его тут. Ведь Калюжный был вхож к академику Срибному. Каждую неделю у того на даче собирались маститые и четверо или пятеро молодых, талантливых – тех, кого уже признали талантливыми, и они знали, что их паломничество будет лестно Срибному. Кроме того, каждый по совместительству умел еще что-нибудь – один удачно жарил шашлыки, другой сбивал вкусные коктейли, третий знал бесчисленное множество анекдотов… И все умели льстить. Это была целая наука, тщательно разработанная система. Но как же терпел это Срибный, человек необычайно одаренный, честный и к тому же прямой? Не разбирался в людях? Был ослеплен каскадами похвал, которые рушились на его голову? Наблюдал и смеялся в душе? Ведь однажды он сказал о Калюжном: «Знаю, что негодяй, знаю, что врет, а приятно».
