Текст книги "Вернись в дом свой"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Сергей молчал, хотел что-то сказать, но сдержался.

– Видите… Как это трудно – любить кого-то…

Ирина не стала слушать продолжение разговора.

«Мы не умеем жить, – эхом отозвалось в ней, и тут же что-то возразило: – Жить… Жить… Как хорошо жить! Просто жить – и все…» Ее душа полнилась радостью, тревожной и пугливой, возможно, так себя чувствует молодая птица перед первым далеким перелетом, еще не ведая, что это такое. Она налила в бокал сухого вина, подняла его над столом. Хотелось высказать, что неясно чувствовала душой, хотя и сознавала – выразить это вряд ли возможно.

– Что нас больше всего волнует в жизни? Больше всего волнуют перелетные птицы. – Она подумала, что говорит не только потому, что захотелось сказать об этом, а главным образом потому, что ее слушает один человек, для которого ей и хотелось сказать, и сказать хорошо. И потому заволновалась и не смогла продолжить, лишь сказала: – Я пью за перелетных птиц.

Все засмеялись. Тищенко шутливо погрозил пальцем:

– Больше себе не наливай.

Она подумала, что ее тост, наверное, никто не понял, кроме разве… одного человека, и утешилась этим. Может, и вправду, только Ирша не засмеялся. За столом царил беспорядок, захотел произнести тост Решетов, позвякивал вилкой по бутылке, но его не слушали. Ирша увидел, как поднялась Рита Клочкова и выскользнула в дверь. Маленькая, незаметная, как кулик, выглянула из травы и спряталась. Он поднялся тоже.

В углу за круглым столиком образовалась мужская компания. Мужчины прихватили с собой еще не опорожненные бутылки и опять затеяли дискуссию. Ирша подошел к ним, остановился, прислонившись к стене. Речь держал Рубан:

– Ты говоришь, жизнь течет… А как течет? Куда и зачем? Взгляни на это вино. Как говорили в старину, чистый, как слеза, виноградный сок. Полюбуйся, как оно искрится. Одни этикетки на бутылках чего стоят! А чуть позже ты, выпив его, побежишь в отхожее место… Вот и вся его игра и красота.

– Как это у тебя все мерзко получается, – удивился Решетов.

– Зато справедливо.

Во всю мощь загремел «Муромец», последней конструкции радиола, закружилось несколько пар. Ирша, стоя возле стены, наблюдал за танцующими. Ирина и Клава, раскрасневшиеся и задохнувшиеся, остановились возле него.

– Только потому что ты наш начальник, предоставляем тебе право выбора. Всех остальных выбираем сами, – переводя дыхание, сказала Клава.

– Я не танцую… – смущенно улыбнулся Ирша.

– Вы смотрели на нас, и мы подумали… – начала Ирина.

Клава, засмеявшись, перебила ее:

– Стоит, не танцует и смотрит голодными глазами на женщин.

– Что ты, Клава… – возмутилась Ирина.

– На тебя он смотрел, – сказала Клава и пошла, красуясь ладной фигурой, не придавая особого значения своим словам, а Сергей и Ирина остались опаленными ее вроде бы безобидной шуткой. Избегая встретиться взглядом с Сергеем, Ирина пошла к столу.

Там несколько раз поднималась песня, но, покружившись на слабых крыльях, беспомощно падала. Не было такой, чтобы все знали, чтобы всем нравилась; одни песни забыли, другим не научились. Не было среди гостей человека, который бы начал песню, вложив в нее душу, зажег других, повел за собой. И тогда Рубан, аккуратно причесав свой чуб, затянул «Летела зозуля» – ее подхватили все. Голос у Рубана был глубокий, и пел он свободно, уверенно, вкладывал в песню какую-то свою мысль, казалось, бо́льшую, нежели ту, о чем песня рассказывала. Словно он и не пел, не изливал свою душу, а вот только сейчас решился что-то свое поведать людям. Он вдруг сам будто переродился, помолодел, темные глаза его, всегда едко усмешливые, сверкали вдохновением.

Вскоре гости стали собираться домой. Как часто случается, за одной парой поднялась и вторая («У нас ребенок»), остальные тоже поняли, что время позднее, хозяева устали. Уходили веселой толпой, на уснувшей окраине голоса звучали особенно громко. Фонарей не было, но над парком взошла луна, звезды сверкали, и тишина залегла такая, что, казалось, захоти только – и услышишь, как летит в пространстве земной шар. Внизу, под горой, в сизом туманце серебрился пруд, и обступившие его ивы склонили ветви, будто печально задумались.

Клава, смеясь, подхватила под руку Василия Васильевича, с другой стороны Решетова, громко переговариваясь, они пошли вперед и скрылись в густой темени деревьев. Ирина бросилась им вдогонку, оступилась и чуть было не упала, кто-то поддержал ее под руку, она оглянулась и увидела близко глаза Ирши, темные, глубокие на бледном, освещенном луной лице и почему-то грустные. Она улыбнулась, и эта улыбка будто говорила: какой славный выдался вечер и как славно жить на свете, когда рядом такие милые, умные, веселые люди; но в действительности улыбка означала другое: в это мгновение Ирина почувствовала, что все изменилось, нет, в сущности, осталось прежним и все-таки изменилось все; с этого момента их объединяет с Сергеем одна мечта или, вернее, мысль – нет, даже не мысль и не мечта, а какое-то радостное ощущение, когда улыбка на ее губах – это и его улыбка, а грусть в его глазах – это и ее грусть. Как и тепло, идущее от его руки, было ее теплом. Она знала: это чувство не исчезнет, останется с ней навсегда. Мягко освободив руку, Ирина сошла с тропинки и присоединилась к шагавшему немного впереди Рубану.

Тищенко свернул вправо, на стежку, ведущую через лесопарк. У небольшого пригорка они остановились, Василий Васильевич что-то громко сказал, кто-то из женщин засмеялся, он отступил немного в сторону и отвязал от дерева палку, державшуюся на толстой длинной проволоке. Это были детские качели, Ирина не раз видела, как на них качались ребята и девчушки. Василий Васильевич сел на качели, где-то вверху, в темноте, заскрипело, и он, оттолкнувшись, медленно поплыл в ночь, в черные недра леса. У Ирины отчего-то сжалось сердце, ей представилось, что Василий исчез навсегда. Но в следующую минуту он вернулся, спрыгнул на землю. Мужчины наперегонки кинулись к качелям.

Тищенко подбивал и женщин покачаться, те, смеясь и взвизгивая, отбивались. Он смеялся заразительно, от всей души, и его громкий, немного хрипловатый смех вспугнул в парке уснувших птиц. Ирина немного сердилась на мужа, но тоже смеялась. Она больше всего любила в нем этот молодой азарт, мальчишество, его шалый смех.

Сергей не качался.

Дурачились еще с полчаса – качались даже Клава и Ирина, было очень страшно: упругое биение ветра, и черная стена леса стремительно мчится тебе навстречу… Потом пошли к трамвайной остановке, гости едва успели на последний трамвай.

…Наверное, он простудился у Тищенко, когда разгоряченный выходил на балкон. Три дня провалялся в жару, потом температура спала, но чувствовал себя так, словно его, как сноп соломы, цепом измолотили.

Он снимал комнату на улице Саксаганского у очень безалаберных хозяев, пожилых людей, муж пил, жена работала агрономом в Святошинском районе и не очень-то торопилась домой. Ирше самому приходилось тащиться на коммунальную кухню, кипятить чай или варить кашу. В комнате стояли стол, кровать, два стула – это все, и ни одного цветка на подоконнике, на стенах ни фотографии, ни картины, только черный динамик да засиженная мухами лампочка. Наслушался музыки за эти дни досыта, хотя относился к ней избирательно, от малейшей фальши испытывал почти физическую боль. Он ждал, что его навестит кто-нибудь с работы, что-то подсказывало ему, что должна прийти Ирина. Когда немного полегчало, он даже прибрался в комнате, сменил постельное белье и, услышав, как соседка крикнула с порога: «Там к вам с работы», – заволновался. К его удивлению, вошел Рубан. Потоптался около кровати, сел на стул, далеко в сторону отставив ногу-протез, оперся на костыль.

– Что, начальничек, еще не загнулся? А я думаю, дай пойду погляжу. Может, понадоблюсь оркестр заказать или достать досок на гроб. Ты хоть завещание составил?

– Что мне завещать? – в тон Рубану ответил Сергей, хотя сердце переворачивалось от таких шуток.

– Может, девчонку какую-нибудь! Ты скажи – я не подведу.

Он достал мундштук, сигареты, не спрашивая разрешения, закурил: «Дым убивает микробы». И только потом расстегнул черный портфель, вынул оттуда банку малинового варенья, два лимона и несколько пачек печенья.

– Девушки прислали. Говорят, пусть выздоравливает наш начальничек, к этому привыкли, другая зараза может оказаться хуже.

Сергей не знал, о чем говорить с Рубаном, не знал, как отвечать на его шутки.

– Надоело лежать, – пожаловался. – И столько работы…

– Работа не волк…

– Нужно спешить, – неуверенно сказал Сергей.

– Куда? – Рубан затянулся, выпустил дым крупными кольцами и долго смотрел, как те, растекаясь, ползли к потолку. – Беги не беги… От этого тебе лучше не станет. Нужно уважать время. Когда-то оно было для нас, для людей, а теперь мне иногда кажется, мы существуем для него. Сядешь за рабочий стол, а перед тобой электрические часы: «Думай быстрее, лоботряс, думай быстрее». Зайдешь в столовую, радио на стене: пи-пи-пи – ешь быстрее, служба. Выйдешь на улицу, отвернешь рукав, смотришь – не опоздал ли? Мне иногда кажется, что и пульс у меня начал чаще биться. Ответь: куда и зачем бежим? Туда – всегда успеем.

Пожалуй, впервые Рубан говорил с ним почти серьезно. Хотя это и польстило Сергею, он, однако, не находил верного тона для ответа, осторожничал, боясь попасть впросак.

– Торопятся только дети, – задумчиво продолжил Рубан. Минуту помолчал, по его лицу скользнула тень, и он вдруг спросил: – У тебя нечего выпить? – Не дожидаясь ответа, поднялся. – Если бы и было, не дал. Начальничек все-таки!

– Дал бы, – поспешно заверил Ирша и покраснел: вышло по-детски наивно и смешно.

– Торопятся только дети, – думая о чем-то своем, повторил Рубан. – А может, не только дети. Вот ты, например. Начальничек… Хочешь стать начальником. Даже не прочь выйти в большое начальство…

– Я… не добивался, – поднялся на локтях Ирша. – Мне это не очень-то и нужно.

– Врешь. А может, хочешь воздвигнуть что-нибудь этакое… удивить мир?

– А хоть бы и так, – на этот раз твердо сказал Ирша.

И, пожалуй, впервые сам бросил вызов Рубану, лично ему и его жизненной позиции, пренебрежению, с которым тот постоянно относился к нему. А главное – ничтожности его, Рубана, помыслов. Ирша был убежден, что тот тянет работу, как вол арбу с сеном, и не думает ни о чем, кроме изолированной квартиры с домовитой хозяйкой в придачу. Может, и у него когда-то была мечта, но устал, наголодался, хлебнул горя во время войны, и теперь дальше тарелки горячего борща его помыслы не идут. Живет уверенностью, что заслуженно заработал отдых до конца своих дней. Странно, сейчас он ощутил сочувствие к Рубану, жалость к нему, но в то же время и чувство превосходства, превосходство человека, у которого все впереди.

– Что ты хочешь воздвигнуть? – скривил губы Рубан. – Грандиозное или красивое?

– Красивое…

– Лжешь. Сам же знаешь, что это невозможно.

– Почему же? – возразил Сергей.

– Детство архитектуры ушло невозвратно. Сейчас друг перед другом прем вверх. Не совершенство форм, не законченность, а монументальность. Со всех сторон теснят каменные громады. А что будет в недалеком будущем? То-то же. И еще ты не построишь знаешь почему?

– Скажите, буду знать.

– Не хватит смелости. Ум у тебя есть… И талантом бог не обидел. А вот смелости…

Ирша с интересом посмотрел на Рубана. Ему казалось, что Рубан все-таки завидует ему. Его целеустремленности, даровитости.

– Поправляйся, пей чай с малиной, – сказал Рубан и вышел, в коридоре стихло поскрипывание его протеза.

А Сергей долго думал о нем.

Ирша открыл дверь мастерской, и ему показалось, что он не был здесь несколько месяцев. Все эти дни в нем жило ожидание какого-то праздника, чего-то такого, что неизбежно произойдет и изменит всю его жизнь. Но встретили его будни, а Ирина Александровна даже взгляда не оторвала от ватмана. Он заметил, что она побледнела, осунулась – видно, немалых усилий ей стоили и это спокойствие и эти будни. Нет, та невидимая серебряная струна, протянувшаяся между ними, не оборвалась, они слышали ее тревожный звон, словно кто-то из них постоянно касался ее. И самым страшным было то, что не думать об этом они не могли, как не могли и бороться: разве могут люди бороться с солнцем или весной?

Но сразу на него свалилась такая гора работы, что он даже ночевал в институте, спал на потертом кожаном диване, стоявшем в коридорчике и прозванном институтскими остряками «народной мудростью». Там чаще всего собирались курильщики поболтать о погоде, поделиться новостями. На базе их института готовилось республиканское совещание, и мастерской Ирши было поручено не только составить отчет о проделанной работе, но и написать вступительную, общую часть для директорского доклада. Как водится, директор поручил написать одному из своих заместителей, тот – Басу, Бас – Ирше.

– Мы займемся отчетом, – сказал Сергей, вернувшись от Баса. – А вы, Роман Тихонович, сосредоточьтесь над общей частью доклада. Вот пункты, какие необходимо отразить. – И положил бумагу перед Рубаном.

– Мне думается, это больше подойдет кому-нибудь другому. Вечирко, например, – начала Ирина.

– Я попрошу вас, Ирина Александровна, – Ирша бросил на стол линейку. – Я попрошу вас…

Он сам не знал, почему вспыхнуло раздражение.

– Не совать нос не в свои дела? – едко закончила его мысль Ирина и для наглядности коснулась пальцем своего носа. Ее глаза за стеклами больших круглых очков загорелись гневом. – Знай сверчок свой шесток?

– На этот раз вы правы! – отрезал Ирша.

Оба больно ощутили раздражение друг против друга, и каждому было жаль себя. Ирша действительно был убежден, что Рубан напишет вступительную часть лучше, чем любой другой, – аргументированнее, проблематичнее. Он тугодум, работает медленно, но так, что после него не приходится переделывать. Сейчас Рубан не столь занят, да и распускать его нечего, пусть чувствует руководящую руку. Он приготовился было к отказу Рубана, но тот, к немалому удивлению Ирши, только почесал в затылке и буркнул:

– Когда своих мыслей нет, их занимают у Рубана.

Писал Рубан долго. Сверху покрикивали на Иршу, торопили, Сергей подгонял Рубана. Когда наконец тот закончил, то действительно исправлять было нечего. Не пришлось переделывать и Майдану, который зачитал доклад на совещании в большом зале, где собрались архитекторы со всей Украины и куда были приглашены сотрудники института. После полуторачасового доклада был объявлен перерыв, Ирша, Рубан и Ирина, сидевшие неподалеку от двери, очутились в коридоре первыми. Из других дверей вышел президиум, впереди широко ступал Майдан, за ним несколько человек, среди которых был и заместитель министра Прядько. Они встретились в середине коридора. Майдан поздоровался с Иршей, Ириной и Рубаном за руку, наверное, не знал, что сказать, а сказать что-то надо было. Спросил:

– Ну как, понравился вам мой доклад?

Рубан доставал в этот момент из кармана портсигар, не торопясь вынул сигарету, ответил:

– Прекрасный доклад, Иван Денисович. Особенно вступительная часть. Это я вам ее написал. – Он сунул в зубы мундштук и, опираясь на палку, заковылял по коридору. Перед ним расступились.

Они стояли на третьем этаже, и Ирше казалось, что он сейчас провалится на первый. Да где там на первый! Рухнет в подвал или того глубже. Хитровато прищурился Прядько, сухое, аскетическое лицо Майдана покраснело. В одно мгновение тесный круг распался, каждый поспешил исчезнуть подальше от гневных глаз начальства. Ирша тоже спрятался за спиной Ирины. Он подумал, что за свое непрочитанное заявление Рубан расплатился с Майданом сполна. А еще подумал, что расчет этот, возможно, неокончательный.

Спустя несколько дней Иршу вызвал Бас. Предложил ему стул, а сам принялся шагать из угла в угол маленького, заставленного старыми шкафами кабинета. Суровый, неулыбчивый, он был как знак возмездия. Казалось, Бас перенял у Майдана его принцип: быть строгим, справедливым, – но пользовался им не так, как следовало бы. Наказывая провинившегося сотрудника, Майдан давал понять, что прибегает к этому в крайнем случае, да так, пожалуй, и было на самом деле. Бас же, сам находясь в плену служебных параграфов и инструкций, обрушивал их на повинную голову с сокрушающей силой и делал это с удовольствием, даже с наслаждением, хотя старался вида не показывать. Достав из бокового кармана пиджака белую роговую расческу, Бас причесал седой ежик, продул ее и сунул обратно в карман, где торчали две автоматические ручки. Ступал он твердо, словно врубал каблуки в паркет, и голос его звучал отчетливо и зычно.

– Прежде всего я должен вам сделать замечание, – и посмотрел на Иршу значительно. Он умел взглядом держать подчиненных на расстоянии. – Инженер Рубан каждую плановую тему заканчивает с опозданием. Систематически опаздывает на работу. Вот взгляните на сводку последнего месяца… В пятницу пришел на сорок минут позже, в субботу – на двадцать… В понедельник, – Бас поднял длинный худой палец, – на полтора часа. И так далее, без конца. Грубит, подрывает авторитет руководства института… Распустились все, но он особенно. Когда-то был порядок… Знали, кому и что разрешено: от и до.

Бас пододвинул стул и сел рядом с Сергеем. Положил ему на плечо руку, сократив расстояние почти до дружеской беседы, и это было, пожалуй, самым неприятным и опасным. Гнев начальства выдержать куда легче, чем его расположение, когда тебе доверяют, больше того – дают понять, что ты свой человек, единомышленник, и намекают, что за это воздастся: то есть когда пробьет твой час и выпадет случай переступить на более высокую ступеньку – тебя обязательно поддержат.

– А потом разговоры в мастерской. Эта бесконтрольность… И вообще зачем вам такой работник? Надеюсь, вы понимаете меня? Вы же наш! Вам еще расти и расти…

Басова рука была маленькая, сухая, но тяжелая, словно отлитая из железобетона. А это «наш» тронуло сердце. Ирша еще раз подумал: проще бывает выслушать выговор, чем такой вот доверительный разговор.

– Но ведь это… не моя обязанность, – выдавил он наконец из пересохшего горла.

– Верно. – Бас снял руку с плеча Ирши. – Однако инициатива должна исходить от вас. Нужны основания… Докладная. Кстати, как у вас настроение, какие нужды? – И маленькая, сухонькая, но тяжелая рука снова легла Ирше на плечо, прижала его чуть ли не к полу. И стало ему неуютно в этом кабинете. Его мысль испуганно пятилась, стремилась назад, в уютную тишину мастерской, где тоже были саблезубые тигры – Рубан, Клава, но все же не такие: домашние тигры, добрые. Имя Рубана мелькнуло в сознании, оставив вместо себя черный провал, который он не мог ничем заполнить. Его сбивал с толку тон Баса, отеческий, добрый, доверительный: – Чем вы увлекаетесь? Я вижу – все работа, работа, работа. Это, конечно, хорошо, но человеку нужно еще уметь расслабляться, уходить от ненужных мыслей. Футбол, карты, марки. Когда этого нет, тогда худо. Я, например, ловлю рыбу.

– Я люблю шахматы, – сказал Ирша.

Бас задумался.

– Шахматы – это хорошо. Хотя и не совсем. Ну, ладно, идите.

Сергей возвращался в мастерскую, и паркет под его ногами прогибался, будто молодой, неокрепший лед. Он думал о том, что Бас не такой примитивный, каким кажется, есть в нем что-то, заставляющее внимательно прислушиваться к его словам… В комнате была только Ирина. Но она тоже куда-то торопилась.

– Ирина Александровна, – глухо сказал Ирша. – Я хочу с вами посоветоваться.

– Э, нет… – сверкнула она стеклами очков. – Я свое место знаю…

Была напряжена, как молодая олениха перед прыжком.

– Ирина Александровна… Ну я вас очень прошу… – Он загородил ей дорогу. – Меня вызывал Бас, – торопясь, пока никто не пришел в комнату, сказал Сергей. – Он требует… уволить Рубана.

– Ох! – Ирина даже пошатнулась, прижала руку к сердцу. И потянулась к нему вся – телом, глазами, душой. – Боже вас сохрани! Даже… даже если вам придется самому уйти с работы. Вы же ничего не знаете… Да, он и груб и зол бывает… Я сама… не люблю его. Но эта злость… Он зол на весь свет, на жизнь, на самого себя. Ему три года, уже после войны, резали ногу – ползла гангрена. А еще раньше три ранения. На войну пошел в шестнадцать лет, добровольцем: подделал документы на восемнадцать… Он отдал все. И его – на улицу?

– Ну тогда как же быть? Ведь он и вправду… не безупречен.

– Терпите. Терпите, и все. Так говорит Рита Клочкова. И говорит справедливо. Вы заметили, он боится ее. Потому что она знает о нем что-то такое, чего не знаем мы. Про его душу. Грубые слова – это еще не все. Нужно пройти через страдания, как через сто рек… Мы должны уважать человеческие страдания. Только они делают нас благородными.

– Но и злыми.

– Бывает. Но они не делают подлыми.

«Кто знает», – подумал Ирша, но вслух этого не сказал.

– И потом имейте в виду, – нажимала она, – Тищенко будет против. Майдан, может, и подпишет приказ об увольнении, но, думаю, тоже без особой радости. Это давит Бас и еще кто-то. А потом, я просто не могу себе представить, чтобы вы согласились на такое, – закончила она по-женски, и ее лицо осветилось ясным, тихим светом. Этот свет ослепил его, и он стоял ошеломленный и покорный. Глядел на ее одухотворенное лицо, нежную линию шеи и маленькое родимое пятнышко около ключицы, и все смешалось, поплыло в эту минуту в его голове.

Он расстегнул воротник рубашки, тяжело вздохнул. Потом отвел взгляд, уже не решаясь смотреть на нее. Щеки его пылали. Не поднимая глаз, Ирша отступил в сторону, повернулся и вышел из комнаты.

Ирина шла домой и думала о Сергее. Он сегодня напомнил ей юношу Древней Эллады, изображенного на иллюстрации в старой книге, которую она прочла совсем недавно. Глаза того юноши были постоянно опущены, руки спрятаны под плащ, он всегда был готов уступить дорогу старшим, не решался даже на миг посмотреть на встретившуюся ему женщину или девушку, углубленный в свои философские мысли. А может, и не философские. Никто не знал, что творилось у него в душе, какие чувства тревожили его. Он красив, чист, храбр, готов на любое самопожертвование, готов отозваться на первый же клич. Такие, как он, шли безоглядно за Александром Македонским и Цезарем, совершали революции или, спрятавшись от мира и его соблазнов, от женщин и друзей, седея в сумерках лабораторий, делали великие открытия. Сергей такой же! Правда, другой голос нашептывал ей что-то иное, но она не слушала его. Да, Сергей такой! Люди, подобные ему, создают что-то великое, если, конечно, им благоприятствуют обстоятельства, потому что сколько их, прекрасных, безвестных, безымянных, прахом развеяло время. Сколько гибнет их на скользких путях-дорогах, сколько отзывается на зов всяческих авантюристов и проходимцев. И все же чаще их вовремя предостерегают от всяких бед и случайностей опытные наставники, направляют по проторенным тропам, и тогда они, эти юноши, становятся добропорядочными отцами семейств и строгими моралистами. Но их дети повторяют все сначала. Молодость тем и прекрасна, что мчится на поднятых парусах, исполненная дерзновенных порывов и желаний. Только что перед Ириной пронеслись эти белые паруса.

Подумала: как хорошо лететь под ними.