Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Василий Васильевич сидел в номере один. Читал детектив, а потом незаметно стал фантазировать на бумаге. Вот уже месяц ломал голову над новым проектом. Может, выдохся уже? Но что-то успокаивало: найдет решение. Рановато еще выдыхаться. Так было почти всегда. Внимательно изучал технические задания, читал материалы. Он и сейчас значительную часть времени проводил в библиотеке. Читал. Ходил и думал. Но только о деталях. Он будто сдерживался, не разрешал себе сразу сесть за лист ватмана. Замысел зрел сам собой – из сотен деталей, из особенностей местности. Так и шел с обеих сторон. Развивал какое-нибудь звено, оно подключало к себе соседние… И уже приходил в движение весь барабан. Начинало что-то вызревать. Но он и тогда не спешил. Да, вдохновение – это чудо, но оно часто и подводит. Работать надо тогда, когда хочется. Хочется работать – это ему понятно. Но он не изменял своему правилу не поддаваться экстазу – когда поддавался, были успехи, но бывали и провалы, – а потому нужно взнуздать чувство. Поверить его разумом.
В номере было тихо и одиноко. За последнее время он привык к одиночеству. Поначалу оно угнетало его: ведь всегда любил шум, гомон, людской водоворот. Он уже знал, что страшнее всего – сосредоточиться на какой-то одной, тяжкой мысли. Скажем, мысли о смерти. Даже не о конкретной собственной смерти, а о неизбежности конца человеческого существования. Или начать прислушиваться к болезни. Теперь он не поддавался этим мыслям. Если некуда было деваться вечером, начинал фантазировать, размышлять об архитектонике неба, леса или моря. Вчера сосед по купе, тоже архитектор, с которым ехали сюда, в Харьков, на совещание, поинтересовался:
– Я видел, вы сегодня рисовали. Какую-то фантазию, что-то в стиле…
– Раннего палеолита. Не смейтесь, я серьезно. Ведь архитектура, если задуматься, возникла с первых шалашей, пещер, а могла возникнуть и другая… Даже в нашей ежедневной практике случается порой необъяснимое. Иногда в проекте все на месте, каждый штришок, все выверено и соответствует техническому заданию, а проект никудышный. Бывает, наоборот, все функционально, но вместе с тем так неожиданно, непривычно – память ничего подобного не может поставить рядом. Это новый шаг. Я часто об этом думаю в последнее время…
Лучше всего ему думалось дома, в комнате на шестом этаже. А здесь, в гостинице, тишина, как в подводной лодке, которая легла на дно. Такое ощущение, будто кто-то тебя подстерегает. Может, он сам себя подстерегает? Мысль караулит мысль. Василий Васильевич посмотрел на ручные часы, лежавшие на столике, поднялся. Надо поужинать, через полчаса закроют буфет. Надел пиджак, из бокового кармашка достал расческу, волосы как непролазная дереза, только припорошенная снегом. Да, дереза зимой. А лицо потемнело, может, от южного загара, а может, от морщин, их поприбавилось. Он не любил смотреть на себя в зеркало, даже когда брился.
В буфете, длинной, узкой, комнате, тоже пусто. Есть не хотелось, он равнодушна рассматривал витрину, где стояли тарелки с грубо нарезанными огурцами, кусками сыра и крутыми (ел утром), прямо-таки синими яйцами. «И зачем они их так переваривают?»
Взял стакан сметаны, коржик, чай. Скользнул взглядом на столик слева, посмотрел дальше… И сразу оборвалось сердце, и стакан с чаем опасно заплясал на блюдечке. У стены за столиком сидел Ирша. Он поднял глаза и тоже растерялся: понял, отводить взгляд поздно, уже неудобно делать вид, что не заметил Тищенко, и от этого растерялся еще больше. И тогда поднялся.
Василий Васильевич поставил на стол сметану и чай. Ирша уже овладел собой, стоял свободно, но руку подать не решался.
– Такая неожиданность… приятная, – сказал он.
– Действительно, неожиданность, – подал руку Василий Васильевич. – Тоже на совещание? Что-то я сегодня тебя не видел.
– Забегался по делам. – На мгновение умолк, но, видимо, боясь молчания, продолжил: – Хотел пойти в ресторан, но там – дым коромыслом… Вы вчера приехали, в каком номере остановились?
– В сорок шестом.
Молчание все-таки упало, и оба принялись за еду. Ирша – деланно-сосредоточенно, Тищенко – нехотя. Он уже не отводил глаз, рассматривал своего земляка. Годы не обошли стороной и Сергея… Он пополнел, возле глаз – сетка морщинок. А волосы все такие же мягкие, текучие, появилась седина, но немного, еще незаметна. Впрочем, откуда ей взяться! Тридцать шесть или тридцать семь лет… По всему видно, уже не Дуня. С этим словом вспомнился Рубан, а с ним Ирина. Теперь, наверное, Ирша не краснеет. Выглядит человеком уверенным в себе, или, как любят говорить женщины, мужественным. Василий Васильевич удивился, что думает о нем без злобы. Почему? Такая мягкая душа? Так все перетирает в порошок время? Ведь сколько раз в Веселом просыпался и лежал, уставившись взглядом в желтый плафон под потолком. Сколько раз воображение рисовало жестокие, сладкие сердцу картины: вот он поймал Иршу на какой-то гражданской подлости и громит его, уничтожает, стирает в порошок. Или вот лежит он, Тищенко, и умирает, а они оба сидят рядом и плачут… Но так думал редко. Душа жаждала мести. Не в первые дни, а потом, когда пришло настоящее одиночество, когда вечерами за окном завывал ветер и холодная крупа с ожесточением секла по оконному стеклу, когда у людей Новый год, именины, новоселье… Горячо, страстно ждал Иршиного провала. Жадно вчитывался в сообщения газет. Сам себя ненавидел за это, укорял, «воспитывал», но ничего поделать с собой не мог. С годами картины те померкли, отдалились. И вот – злобы нет. Только тяжесть, будто там, в сердце, кровь запеклась в комок, и сквозь эту тяжесть процеживается что-то похожее на стыд: ведь все-таки рогоносец, ведь побежденный. Да еще и так… внезапно.
– Вы все там, в Веселом? – нарушил молчание Ирша. – Собирался приехать, посмотреть ваш город. Столько о нем пишут. Но… все мы… задерганы, в суете, в бегах. Текучка, план. А для искусства, для творчества – это ох как губительно. Нашу жизнь разъедает ржавчина обыденного, и мы не успеваем понять главное.
– А что, по-твоему, главное? – отхлебнул из стакана Тищенко. Сейчас он чувствовал себя спокойным.
– Я и сам точно не знаю… Хотя помню ваши наставления… Ну, что строить надо для будущего, что по нашим домам будут судить о нас, о нашем внутреннем мире. – Сергей вытер губы салфеткой, скомкал ее. – Основное… это завершенность во всем, хотя я и не знаю точно, что это такое. – Он усмехнулся: – Не составил своей философии.
– Завершенность? Выстроить дом, как шелкопряд кокон, и жить в нем?.. Но и шелкопряд прогрызает свой кокон и вылетает, чтобы испить нектара.
– Во-от. Испить нектара – и потом сразу умереть.
– Он еще успевает опылить цветок. А из него вырастет семя, а из семени – новый цветок.
– Но он-то вылетает, чтобы полакомиться нектаром. А напился… Уже и летать не для чего. То же самое и с нами. Вот-вот наедимся… Конечно, мы не мотыльки. Поэтому человек и жаждет завершенности. Понять себя и мир. Постичь высшую цель. Моральную, философскую и эстетическую сердцевину… На которой должно держаться все. И прежде всего – духовная жизнь. И искусство. И семья.
– А сказал – не составил своей философии. Тут целая система. Куда Сковороде или Спинозе, – пошутил Тищенко и смутился. Ему показалось: Ирша говорит правильные вещи. И отчего они, его слова, должны расходиться с его истинными идеалами, откуда он, Тищенко, взял? Только потому, что тот отбил у него жену? Может, она и ушла, поверив в Сергея, в те идеалы, которым он собирался служить и служит. Однако что-то в Василии Васильевиче не соглашалось с этой мыслью, им начали овладевать злость, раздражение, он с трудом сдерживался. Не понравилось ему, что Ирша начал излагать свои мысли вот так, с ходу, словно рисуясь: смотри, мол, какой я мудрый. Но что другое он мог ему сказать? О чем им говорить? О, им есть о чем поговорить, и как хотелось бы Василию Васильевичу расспросить его как постороннего человека, и пусть Ирша расскажет как посторонний человек.
– Пойдемте ко мне в помер, посидим, поговорим, – неуверенно, без энтузиазма предложил Ирша. – У меня есть бутылка токая…
– Тогда уж лучше ко мне. А токай есть в буфете.
Он взял бутылку вина, и они пошли в номер Тищенко. Номер маленький: постель, столик, два стула, кушетка. Василий Васильевич сел на стул, на спинке которого висела пижама, другой, свободный, пододвинул Ирше.
Бывший учитель и ученик, друзья, соперники. Кто они теперь? Враги? Кто знает! Но дружбы между ними быть не может. Василий Васильевич не исключал возможности встречи, наоборот, удивлялся, что не встретились ни разу, ведь работали в одной области. Прокручивая мысленно подобную встречу не один раз. Но в действительности все оказалось иначе. Просто, буднично и, посмотреть со стороны, даже глупо. Ну, зачем потащил Иршу к себе в номер? Да, ему захотелось спросить. Захотелось посмотреть ему в глаза… Прочитать в них, счастлив ли он. Конечно, разве можно быть несчастным рядом с Ириной? Ради нее пошел на все… А как бы поступил на его месте он, Тищенко? Этого не знал и угадать не мог.
– Вот стаканы. А пробка… У меня есть штопор в ноже. Так вот, твои служебные успехи мне известны. А как вообще? Здоровье как? Я помню, у тебя было не все в порядке с сердцем.
– Стабилизировалось. – И спросил поспешно: – А как вы?
– Ничего. Старею. Все – как и у других в моем возрасте. Печенка, склероз. Записываю на бумажку, чтобы не забыть почистить на ночь зубы. Понемногу работаю. Все с нуля, город молодой. А с нуля всегда интересно. Ты знаешь, какой средний возраст жителей нашего города? Двадцать семь лет. Это только я… так сказать, порчу статистику. Да еще несколько таких. Много детей. Недавно спроектировал Дворец бракосочетаний. – Он улыбнулся. – Что тебе наши масштабы! – Он замолчал, было видно, что думает о другом. Его продолжал мучить вопрос, который хотел задать сразу, как вошли в номер, да так и не задал. – Боже мой, как летят годы! Только с возрастом замечаешь. Когда-то я сам летел, а годы стояли. Помню свой первый проект. А ты свой помнишь? А, да… – Он все время натыкался на что-то. – Значит, говоришь, все в порядке. Сердце стабилизировалось… Это хорошо. В семье тоже все здоровы? – Задал вопрос так, между прочим, а сам напрягся, чуть не раздавил в руке стакан, Сергей ответил кратко и почти бездумно:
– Да.
– Дети есть?
– Дочурка. Четвертый год. Такая забавная. – Ирша улыбнулся умиленно, но и иронически, словно просил быть снисходительным к его отцовской сентиментальности. – И умненькая: как-то пришел, а от меня немного попахивает спиртным. Иногда приходится… Знаете, как у нас… Тонны кирпича без бутылки не выбьешь. Малышка поцеловала и говорит: «Ты, папа, алкомоник».
– Потому что сама пьет молоко! А может, от антимонии? Это Иринино слово. – Он настороженно замер, даже заболело под сердцем. – Как она?
Ирша переменился в лице, покраснел, как когда-то в былые годы, до самого кончика носа. В глазах застыло тяжелое напряжение.
– Я не понимаю, почему вы спросили о ней? Мою жену зовут Ниной.
– Вы расстались с Ириной? – Тищенко уже не мог скрыть своего волнения.
– Вы или разыгрываете меня, или… Ведь знаете же, что мы не поженились.
– Не знаю, – еще не постигая смысла только что услышанного, сказал Василий Васильевич. – Но, прости, как – не поженились? Она мне все рассказала.
Теперь растерялся Ирша.
– Вы сами знаете… жизнь временами делает сложные зигзаги. Мы… ну, хоть это и банально, ошибались. Оба. Конечно, я перед вами… Василий Васильевич, вот крест святой, какими только слезами не оплакивал свою вину. Давно хотел просить у вас прощения, тысячу раз хотел… но знал, что его нет. Я и сейчас не прошу. Вот допью стакан и пойду. И все же нет… Я должен повиниться перед вами. Простите меня или нет…
Василий Васильевич уловил в голосе Ирши актерские нотки и поставил на стол стакан. Что это было актерство, он уже не сомневался, И нечто неуловимое мелькнуло в выражении лица Ирши, обозначилась одна черточка. Этот изгиб левой брови, эти широко распахнутые глаза, и в них искорки… Как же они запомнились ему! Какие же они знакомые… еще с тех дней. Это был жест – жест открытости, откровенности, выработанный давно и рассчитанный на таких простаков, как он. «Видите, я наивный, я ничего не понимаю, судите сами…»
– Знаете, молодость. Это так сложно. Я хотел рассказать вам все… Это началось незаметно… Да вы знаете… Я боялся травмировать вас…
Василий Васильевич поднялся и снова сел. Ирша смотрел в стакан, но каждой клеткой тела чувствовал своего собеседника. Был готов ко всему.
– При чем тут я? – сказал Василий Васильевич. – Я… это совсем другая тема. И мы ее касаться не будем. Поверь мне, не будем. Но Ирина!
– Она перевелась в другой институт.
– Да, вынуждена была перевестись… Не могу поверить. Не представляю. – Василий Васильевич так разволновался, что на лбу выступил пот. – Ведь это для нее… Она жила тобой. У нее тогда были такие глаза!.. Мученицы. Как же она… Послушай, неужели ты не знал, какая она? Как же ты мог, как мог не жениться на ней?! – закричал Василий Васильевич.
Ирша посмотрел на него с изумлением, и Василий Васильевич прочел его взгляд и поспешил разъяснить свои слова, хотя и продолжал клокотать гневом.
– Ну… пусть ты так поступил со мной. Фактически предал. Вот, говорят, чувства, любовь – они сильнее всего, они не знают преград. Хотя и это бессмыслица. Во имя другого человека… можно пожертвовать… Все писатели сошлись на этом. Им подобное нужно для сюжета, чтобы оправдать своих героев. Именем любви дозволено все!.. Даже убить. Видишь, ограбить банк не разрешается, а убить, предать… Еще и слезы выжмут. Ну, со мной – пусть… А потом… Потом ты предал и ее, саму любовь. Во имя карьеры… Значит, ступени. Ух… – Он сжал кулаки. – Мы с Ириной были ступени. Две ступеньки. Ты по ним взошел, вытер ноги о наши души. Ну… пусть о мою. Но об ее, Иринину!
Ирша поднялся, его подбородок дрожал.
– Вы забываетесь! – Его голос звенел на высокой ноте.
Тищенко тоже поднялся, загородил ему дорогу. Он будто бы и не задерживал Иршу, но тому, чтобы пройти, пришлось бы оттолкнуть Василия Васильевича. В глазах Тищенко были ирония и гнев.
– Можешь меня достать со своей должности? – Он взял в руки тяжелую мраморную пепельницу, Ирша следил за ней взглядом. Тищенко усмехнулся саркастически и с грохотом поставил ее на стол. – Такие, как ты, способны на все. О, этот шарик под ногами вертится для вас, и оборачивается он, чтобы повернуть вас против солнца… А я… каким же я был дураком… Конечно, женитьба на Ирине могла подпортить тебе карьеру. Ничего не скажешь, достиг. Только я не верю, что ты счастлив. Вот не верю. – Он наморщил лоб, будто старался проникнуть в мысли Ирши, понять его. – Карьера честная – от людей уважение. Достиг умением, талантом. А ты… шагал по душам. – Ему вновь обожгло сердце. – Да как же!.. Как ты мог? Ты же видел, какая она! Как ребенок. Женщин и птиц…
Ирша не знал, что ему делать. Отпихнуть Тищенко и выйти в коридор? А если выбежит следом и поднимет крик? С него станет. Но и слушать все это… Ведь может и ударить.
Но у Василия Васильевича вдруг обмякли плечи, злость в глазах погасла, руки упали вдоль тела. Он отступил в сторону, сел на коротенькую кушетку.
– Сядь, – сказал.
Ирша хотел присесть на краешек стула – не решился.
– Я не сочувствия у тебя прошу… Но если бы ты знал, сколько принес горя. Ты не можешь не знать, ты человек тонкий… Шкура у тебя из хрома… Не юфтевая. Не знаю, спал ли ты спокойно все эти годы. Не поверю, если скажешь, что был спокоен. Тогда почему? А, не было выхода? Но ведь мы служим искусству, людям… Строим для них. Мне жаль тебя. Я знаю, о чем ты думаешь. Пусть покипит старый дурак. Был примитивом, примитивом и остался.
– Я… так не думаю, – выдавил Ирша хриплым голосом. – Все… не так, как вы говорите. Теперь я ничего не смогу объяснить… – Он не отважился сказать «прощайте» или «до свидания», пятился в коридор, но его вновь остановил голос Тищенко:
– Подожди еще минуту… Скажи мне искренне, хотя бы раз искренне. Ты любил ее? – Ирша молчал, Василий Васильевич продолжил задумчиво: – Нет, ты не скажешь правды.
И вдруг Ирша словно проснулся.
– Любил. Ну, может, не так… Потому что не знаю… – Он спохватился, чуть было не сказал, что вообще не знает, что такое настоящая любовь. – Я понимал, она ваша жена. И, может, именно это…
– Ну, ладно. Спасибо и на том. Хоть что-то от искренности.
Дверь закрылась без стука.
– Искал карьеры и наслаждения. Не любви, а наслаждения.
Почувствовал, что говорит в пустоту, и оглянулся. Что-то будто оборвалось в нем, и что-то осталось незавершенным. Сказал не то, что требовалось, и не так, как требовалось. Столько лет носил в сердце эту встречу, как странник сухие дрова на случай грозы, а они истлели без огня. Может, лучше, если бы ударил…
Вдруг вскочил с кушетки. Мысль, которую так напряженно искал, сверкнула в голове. Ведь он же и в самом деле дурак! Почему не расспросил об Ирине? Как она? Вышла замуж или живет одна? Уехала? Нет, не уехала, Ирша сказал, что перевелась в другой институт. Почему не написала ему?
Конечно, она не могла написать. Как напишешь после всего, что ей пришлось перенести? И он не решился… не отважился написать кому-нибудь, Клаве, Огиенко, спросить. Как-то видел на совете Майдана, но говорили две-три минуты и то о деле. Ему просто в голову не приходило, что Ирша и Ирина не вместе.
Тищенко ходил по номеру и не мог успокоиться. Что-то мучило его, какое-то неясное, тревожное решение блуждало под сердцем, он уже почти знал его, но боялся впустить в себя. Принялся стелить постель, но понял, что не сумеет ждать. Просто не хватит терпения. Опять зашагал по номеру, как подраненная птица, брошенная стаей на пустынном берегу. Его охватывал ужас от одной мысли о потерянных годах, терзался, укоряя себя в недогадливости, непрозорливости. Наконец позвонил дежурной и спросил телефон Ирши. Сначала не узнал его голос.
– Сергей… Игнатьевич? – переспросил еще раз. Торопясь, чтобы тот не положил трубку, сказал: – Я хочу спросить у вас… Просто мне нужно знать… об Ирине.
В трубке долго молчали, и тот же незнакомый голос сказал:
– Я мало знаю… Сейчас зайду.
К великому удивлению Тищенко, Ирша был пьян. Как почти все, кто пьет редко, он был хмур и не вполне понимал свое состояние, однако в глазах промелькнула решительность.
– Вот вы говорили, что не верите, будто я счастлив, – сказал он, тяжело опускаясь на кушетку. – Вы угадали… Или, может, знали? – Его губы искривила усмешка. – Так вот: вы угадали. Я не знаю, что такое покой… Боюсь, что меня кто-то сковырнет, кто-то обойдет… Добьется большего. Нет, нет, я понимаю и не стремлюсь туда, – ткнул пальцем в потолок. – Я имею в виду – в своих границах. Но разве я не заслужил, скажите? А-а, молчите. Я вижу, сколько дураков вокруг…
– Разве они мера? – перебил его Тищенко.
– А кто мера, вы? – Он пьяно засмеялся. – Не обижайтесь, я смеюсь не над вами… Так вот, ваша правда – счастья нет. Даже на моем насесте, до которого допрыгнул. Теперь такие требования… и нужно, нужно в точку… Впрочем, не в этом дело. – Он рванул ворот рубашки (был без галстука), пуговица отлетела, лежала на полу, мозолила глаза, он не поднял. Тищенко был немного оглушен, но молчал, ему даже была интересна эта, пусть пьяная, исповедь Ирши. – Вы счастливый человек…
– Я счастливый? – удивился и даже обиделся Тищенко.
– Счастливы своим характером и тем, что не знаете людей. Мне сказал Вечирко после того заседания, когда я… когда меня хотели утопить, а вы спасали. Больше других топил он… Так вот, он сказал: «Ты думаешь, я тебя теперь возненавижу? Возможно. Но готов и уважать и любить, потому что ты победил, ты оказался хитрее, а значит, мудрее меня. Я тебя стану бояться и уважать». И боится и служит. Вернее человека у меня нет. А вас он не уважал, потому что не боялся.
– Вы держите Вечирко при себе?
– А чего же?.. Как взглянуть, с какой точки зрения: враг у тебя на глазах – это полврага.
– Ну, скажу я тебе, наука… Как превзошел ее? Где? Откуда все это в тебе? Ты пойми, – продолжал Тищенко, – все мы для чего-то рождаемся. И ты тоже. Для чего-то хорошего. Верил… Мальчишкой в шестнадцать лет… Принесешь в мир много доброго. Для всех. Что будешь… и великим и справедливым.
– Вы еще не знаете всего, – выпрямился и словно вырос Ирша. Сказал в порыве откровенности – было видно по глазам, блеснувшей где-то на самом их донышке, как лужица в большую жару на дне пересохшего болота: – После того заседания Бас требовал, чтобы я выступил против вас. Я сказал, что вы мне сделали много добра. А он: «То – личное, а это – гражданское». Я пошел к Огиенко за советом…
– И Огиенко?
– Сказал: «Пожалейте Иуду! Он тоже страдает». – Ирша перевел дух, налил из недопитой бутылки вина, жадно выпил. – Вы удивлены моими признаниями. А я… Мне все не хватало… Все время хотелось кому-то рассказать, исповедаться. Я никогда не имел друга. Всю жизнь – замок на душе. И только в замочную скважину смотрю на собственную душу. Я ни-ко-му не верю. Насмотрелся. На глазах слезы, а врут – прямо уши вянут. Еще и верят себе в эту минуту… – Он замолчал, смотрел в темное окно, что-то вспоминал. – Два года после института тянул лямку честно. Ну, как-то заступился на собрании за одного… пошел против течения. И сразу – четыре анонимки. Думаете, таких мало? Думаете, откуда это? В самих людях, в крови их, – уже пьяно и одновременно заговорщически – ему, по всей видимости, казалось, что он делает открытие, – выдохнул в лицо Василию Васильевичу. – Человек захватил себе все. Вырвал у равных себе, с таким же правом рожденных на земле, и захватил. Землю. Небо. Воду. А теперь еще хочет и космос. А для чего – не знает. Потому что сам на ней, на земле, – в ней, а не над ней. Хватает все и не чувствует ответственности. Вы этого не видите?
– Скажите, вас уволили с занимаемой должности? – вдруг спросил Василий Васильевич.
Ирша посмотрел на него подозрительно, прищуривая глаза.
– С чего вы взяли? Работаю честно… Шесть благодарностей от министра. Ставят в пример. – Ирша черканул по воздуху рукой, как ножом. – Однако никому нельзя верить…
– Жене тоже?
– Да вы что, провидец или досье на меня имеете? – уже и вправду со страхом спросил Ирша.
– Догадался. За все на свете надо платить.
– Ерунда, – пьяно усмехнулся Ирша. – Если бы все платили, то половина людей ходила бы без штанов. Просто одному везет, другому…
– Не хочу тебя обижать, но… ты меня в один ряд с собой не ставь. – Василий Васильевич был спокоен, словно нашел утраченное равновесие. Знал, что завтра или, возможно, даже сегодня, выйдя из номера, Ирша возненавидит его. Именно за то, что раскрылся, распахнулся. А не раскрыться он не мог. Ему хотелось хоть немного оправдаться, небось все эти годы помнил о нем. Конечно, знал, что не найдет у Тищенко сочувствия, но уж очень это было соблазнительно – сбросить груз совести, груз поступков, хоть и понимал, что сбросить такое нельзя. А может, захотел поплакаться в жилетку: высокое положение обязывает, его надо подкреплять делами. А о новых проектах Ирши что-то не слышно. Живет старым багажом. Топчется на месте. Почему? Выдохся, оскудел душой?
Как не походил этот человек на того Дуню, которого Тищенко знал когда-то! Василий Васильевич подумал, что и эта его юношеская способность внезапно краснеть играла двойную роль, была своего рода мимикрией, защитной окраской. Никакие высокие слова, думал Тищенко, не могут служить благу других, если сам человек не прокладывает путей к истине и счастью. Нельзя призывать к бескорыстию, а самому хапать. И так во всем. В политике, в науке, в любви.
– О чем вы думаете? – спросил Ирша.
– О чем мне думать? – пожал плечами Тищенко. – О том, что старею, болячек стало много. О том, как буду помирать.
– Видите, вы тоже сказали неправду! – торжествуя, изрек Ирша и засмеялся.
– Возможно, – согласился Василий Васильевич. – И вместе с тем не совсем так. Человек в моем возрасте думает об этом постоянно. Даже когда ему кажется, что он не думает. А особенно, когда он одинок. Если же конкретно, в эту минуту… Я когда-то хотел видеть в тебе не только талантливого архитектора, земляка, а и свое творение, ученика, который пошел бы дальше меня, чтобы гордиться под старость…
– Может, ищете свою вину?
– А что ты думаешь, возможно, и так. Хотя не знаю. Я действительно ничего не знаю. Я только хочу… Позвал тебя, чтобы еще раз спросить об Ирине.
Ирша поморщился.
– Я вам все рассказал. Мне сейчас трудно оценить свои чувства к Ирине Александровне. Мне тогда с ней было очень хорошо. – Он покраснел, сверкнул глазами. – В том смысле, что… любил, конечно, – тряхнул чубом, и волосы рассыпались, словно растеклись волнами. – Как женщину, жену своего начальника… в дорогих туфлях, дорогой юбке… дорогой ночной рубашке. Я же был пролетарий. Как остроумную, блистательную жену главного инженера. Я тогда в этом самому себе не признавался, но было действительно так. А мысль… прагматическая… не знаю… – Он склонил и вновь поднял голову. – Гнал эту мысль, а она… Она… была, и не было ее. Видите – запутался. Потому что искренне.
– Ирина вышла замуж? Где она сейчас живет?
– Там же, где и прежде. А замуж… – Он наморщил лоб. – Не знаю. Два года назад… да, была не замужем. Может, и вышла. Вы знаете, как у меня сложилось потом?
– Не знаю. И знать не хочу, – сухо сказал Василий Васильевич. – Пойду-ка я лучше на улицу, на воздух.
Ирша поднялся. Его лицо было бледным, глаза усталыми.
– И все-таки хочу сказать, что я фактически не жил. И все время страдал.
– Это тебе сейчас кажется. А страдание – это и есть жизнь, – буркнул Василий Васильевич, надевая пиджак. – Страдание страданию рознь. Хороши бы мы были, если бы наши худые дела доставляли нам еще и удовольствие.
Ирша не заметил, когда ушел Тищенко. Только что был, и уже нет. Это его не удивило, не обрадовало и не смутило. В бутылке оставалось еще немного вина, налил в стакан, выпил. Все, что было позади, показалось легким, словно выдуманным, хотя он и понимал: хмель пройдет и все станет на прежние места. Склонил голову, перед глазами поплыл тяжелый туман, сквозь него ни с того ни с сего донесся марш Мендельсона. Ирша испуганно заморгал: туман развеялся в одно мгновение. Теперь ему показалось особенно важным додумать все до конца, наконец-то додумать. Но все перепуталось, что было и чего не было. Прошлое приходило к нему часто вместе с каким-нибудь словом, взглядом, запахом – о, запах памяти, он очень цепкий! – но Ирша его тут же отбрасывал прочь. С годами память оживала все реже и реже. Потому что, уверял себя, и не было ничего. Мало ли как складывается в жизни. Ему нечего стыдиться (мог бы вот так гордо ходить в какой-нибудь Бородянке всю жизнь и носить пиджак по моде пятидесятых годов). Все окупается на этом вселенском торге.
Мелькнула, ударила мгновенно другая мысль: для чего было все? Еще одна ступенька, еще одна. Какая разница? Все равно кончится ничем… Нет, еще далеко не все кончилось. Нужно только напомнить о себе своевременно… Еще не кончилось…
