Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

И все же Ганнибал сумел подняться над уровнем обычного торговца и заставил стяжательство служить более высоким целям. По мере процветания его торговли принадлежащие ему купеческие объединения расширялись, поглощая побежденных конкурентов, и за счет этого многие нынешние лидеры оппозиционной партии Карфагена, той самой, которая прежде называлась баркидской, оказались подчинены Ганнибалу в бизнесе. Он умело воспользовался таким стечением обстоятельств и нашел доступ к скрытым пружинам этого политического механизма, управлявшегося из подполья экономики, отныне будучи готовым в любой момент стать официальным лидером всей группировки. Однако пока он считал свой выход на сцену политического театра преждевременным и оставался за занавесом, внимательно следя за игрою второстепенных актеров.

Исподволь, осторожными шагами подбираясь к власти в собственном государстве, Ганнибал не меньше внимания уделял и другим странам Средиземноморья, поскольку понимал, что силами одного Карфагена ему свои планы не реализовать. Посылая купцов в Грецию и Азию, он давал им секретные поручения, и те исполняли роль тайных агентов и шпионов. С их помощью Ганнибал тщательно изучал политическую обстановку на Балканах и в Малой Азии, наводил контакты с видными деятелями этого горячего региона, используя при всем том коммерцию в качестве ширмы для прикрытия весьма серьезных начинаний. Обширными были его связи и с прародиной карфагенян Финикией, в первую очередь, с тирийскими купцами. Богатства Ганнибала по всему свету находили ему друзей и помощников.

Намереваясь принять действенное и даже решающее участие в назревающих на Востоке событиях, Ганнибал все же никак не мог успеть подготовиться к римско-македонской войне, и ему оставалось лишь наблюдать за нею со стороны. В этой схватке он, конечно же, болел за македонян, точнее не столько за македонян, сколько против римлян. Так утверждал его разум, но в душе он страшился победы Филиппа. Он ревновал римлян ко всем полководцам и царям мира, как объект первой и на всю жизнь единственной страсти. Ганнибал жаждал сам, и только сам расправиться с ними. Поэтому его раздирали противоречивые чувства, он страдал, когда получал сведения о победах римлян, и ничуть не меньше мучился, если узнавал об успехах Филиппа. Его нестерпимо влекла война, он жаждал битв, крови и торжества над противником, а вместо этого вынужден был торговать и подкармливать подачками продажных столичных политиков. В этот период Ганнибал чувствовал себя тигром, которого заперли в клетке и кормят травой, в то время как на его глазах шакалы кромсают тушу быка.

По ходу развития балканской драмы, Ганнибал все больше поражался дипломатической удачливости римлян, умело разъединяющих врагов и побеждающих их поодиночке. Так было с Карфагеном, теперь то же происходило и с Македонией. Он не сомневался, что настанет черед Антиоха и Птолемея. Его удивляла и возмущала недальновидность восточных политиков. Тот факт, что даже греки приняли сторону римлян и пошли войною на греко-язычных македонян, представлялся ему чем-то зловеще загадочным, некой дьявольской проделкой злобных подземных божеств. У него не укладывалось в голове, что кто-то может испытывать добрые чувства к римлянам, к тем самым римлянам, которых он люто возненавидел раньше, чем увидел.

Вместе с тем он не понимал, почему за ним, Ганнибалом, не пошли ни италийцы, кроме полудиких луканов и бруттийцев, ни греки, ни македоняне, почему от него в конечном итоге отвернулись даже галлы и нумидийцы. При своем складе характера Ганнибал не мог искать решение подобной задачи в себе самом, а потому искал его в недомыслии Филиппа, Антиоха, греков, галлов, нумидийцев и всех, всех остальных представителей двуногого рода. Свои соображения по этому вопросу он изложил в письмах к Антиоху, в сокровенных надеждах уповая именно на него.

Македонию Ганнибал уже мысленно похоронил, хотя и не думал, что римляне разделаются с нею в четыре года, в Египте не просматривалось сильного руководства, греческие государства и союзы он считал мелочью, которую не стоило брать во внимание. Поэтому единственной силой, способной остановить римлян, ему виделась Сирийская держава. Именно Сирию он наметил в будущие союзники Карфагену в его борьбе против Рима и уже теперь начал готовить почву для такого альянса, заигрывая с Антиохом и одновременно поучая его.

И вот настал момент, когда Ганнибал смог, наконец, выйти из своей роскошной бизаценской тюрьмы и расправить богатырские плечи.

За пять послевоенных лет ситуация в Карфагене существенно изменилась. Жизнь государства устоялась, и наглядно обрисовались все достижения и утраты минувшего исторического этапа. Граждане по своему достоянию и уровню быта разошлись к противоположным социальным полюсам, общество резко поляризовалось.

Жиреющие на торговле во вновь открытых рыночных зонах купцы заявляли, что все идет прекрасно. «Хвала Риму, давшему нам свободу!» – восклицали они, сотрясая при этом многоэтажные подбородки. Крупные землевладельцы ничего не приобрели, но им стало спокойнее оттого, что разорилось большинство их противников из лагеря баркидской партии. Правда, на границах Карфагенской хоры их начинал беспокоить Масинисса, но они помалкивали, опасаясь худшего. Чиновники бесчисленного контрольно-управленческого аппарата крепко присосались к огромному рыхлому телу государства и поглощали практически весь его доход. Надутые, как пиявки, они раздражались при малейшем шевелении этой мертвеющей туши и не подпускали к ней никого, кто знал бы слова «возрождение» и «Отечество». «Все хорошо! Да здравствует Рим, давший нам свободу в нашей деятельности!» – захлебываясь казенным серебром, сбивчиво выкрикивали они.

Но при всем обилии сытых людей, хрустящих счастьем за обеими щеками, в семисоттысячном Карфагене гораздо больше оставалось таких, которое жевали в основном слюну. Вокруг кучки преуспевавших торговцев черным фоном зияла масса разорившихся купцов, занимавшихся ранее посреднической торговлей между Западом и Востоком, работорговлей и обслуживанием расквартированных чуть ли не по всему свету войск. В карфагенской гавани гнили их никому не нужные суда. Все побережье было усыпано разрушенными остовами ныне заброшенных, а некогда шустрых и смелых покорителей морских просторов. Остались не у дел тысячи ремесленников, чья продукция не могла выдержать конкуренции с произведениями эллинских мастеров и была ориентирована на невзыскательный вкус иберов, сардов и нумидийцев. Особенно резко возросло количество безработных офицеров. В Карфагене многие аристократические роды издавна посвятили себя военному искусству и из поколения в поколение давали огромной наемной армии государства первоклассных командиров. Военное дело до тех пор являлось наиболее почетным и прибыльным видом бизнеса, потому оно привлекало самых талантливых и честолюбивых граждан. И вот теперь многие сотни лучших представителей аристократии оказались выброшенными за пределы социальной жизни. Ради пропитания они, еще недавно состязавшиеся своим искусством с самими римлянами, ныне были вынуждены наниматься в войска варварских царьков, а то и просто идти в банды разбойников. Тот страшный для Карфагена день, когда на рейде его бухты сгорел гигантский непобедимый пунийский военный флот, разом толкнул на городские помойки десятки тысяч высококвалифицированных карфагенских моряков. Некоторая часть их также разбрелась по свету, ублажая добытыми на родине знаниями и мастерством иноземных хозяев, но в большинстве своем они обратились в нищих бродяг и из славы Карфагена сделались его позором. Каково-то им было слышать от разжиревших на обмане дикарей или далеких скифов-торгашей вопли о благоденствии и свободе! Понятно, что только имя Ганнибала могло воскресить этих бывших людей и поднять их из могилы социального небытия. Необъятные массы неполноправных членов сложной иерархической пирамиды Карфагена, так или иначе обслуживающие полноценных граждан, тоже пришли к упадку вместе с деградацией основного населения и, ничего не решая по существу, все же создавали снизу эмоциональный подпор отрицательной общественной энергии.

Настало время, когда подавляющая часть населения поняла, что с поражением государства, уменьшением его территории, сокращением зон его влияния и падением международного веса и авторитета жизнь большинства граждан улучшиться никак не может, сколь ни был бы назойлив визг, доказывающих противоположное, не понимали этого только те, кому выгодно было не понимать. Тут-то возродившаяся баркидская партия и подбросила людям скованные неразрывной цепью слова: «реванш» и «Ганнибал».

Под одобрительные крики граждан, отчаявшихся безысходностью существующего положения, на арену борьбы вышел Ганнибал, обильно оснащенный серебром, подобно тому, как атлет перед схваткой бывает обильно умащен маслом. Он отчетливо представлял себе, на какие категории населения может рассчитывать, и не пытался обращаться сразу ко всему народу, ибо в Карфагене тот давно не существовал в качестве единого целого. Некогда, произнося речи перед наемниками, он не говорил со всем войском одновременно, а внушал нужные мысли по отдельности ливийцам, нумидийцам, галлам, бруттийцам и иберам, всякий раз затрагивая наиболее звучные струны каждой народности. Также Ганнибал поступал и теперь в своих воззваниях к согражданам. Купеческим компаниям он обещал возврат утраченных рынков, ремесленникам – прежних потребителей их продукции в Испании и Нумидии, а сверх того – приобретение новых – в Галлии и Италии, офицерам и легатам сулил прибыльные войны, причем более масштабные, чем когда-либо. Впрочем, о войнах Ганнибал предпочитал говорить лишь в узком кругу заинтересованных лиц, а на публике старался обходить эту тему молчанием, чтобы не будоражить раньше срока могущественный Рим, и на вопросы о курсе внешней политики отвечал уклончиво, бросая обтекаемые, но, в общем-то, достаточно красноречивые фразы вроде следующей: «Государство, как и все в мире, не может пребывать в покое, и, если у него нет внешних врагов, оно находит их внутри себя». В таких высказываниях содержалось вполне достаточно информации для того, чтобы поддержать дух его воинственных сторонников и запугать трусливых противников. Перед друзьями и крупными дельцами в области военного бизнеса Ганнибал поворачивал свой афоризм обратной стороной, словно монету, и на реверсе читал: «Государство спит, и разбудить его может только звон оружия». Он объяснял, что при существующей разобщенности и деградации карфагенского народа сплотить его в могучую силу способны лишь экстремальные обстоятельства, лишь крайняя опасность. «Если Карт-Хадашт не воспрянет сейчас, он не поднимется уже никогда. Город губит поганая свора мелочных страстей и, чтобы избавить его от них, мы должны навязать ему одну большую страсть, добиться, чтобы малые корысти смолкли пред ревом гигантской необузданной алчности!» – говорил Ганнибал.

При всем том, легальный лозунг партии Баркидов звучал так: «Возрождение государства через наведение порядка». Слово «порядок» настолько нравилось простолюдинам, что они забывали уточнить, какой порядок имеется ввиду: тиранический, олигархический или порядок диктатуры наживы, как раз существовавший в тот период, ибо разворовывание государства осуществлялось в высшей степени упорядоченно, и для самих казнокрадов такой ход дел являл пример высшей гармонии.

Итак, заинтересовав и обнадежив наиболее активные слои населения, Ганнибал с их помощью втянул в борьбу и пассивное большинство, создававшее мощное шумовое оформление его политической кампании. С этим пестрым воинством он и ринулся на штурм власти. Во главе его грозно двигались «слоны карфагенской жизни» – хозяева крупных торговых фирм и корпораций по производству оружия, доспехов, боевых машин и военных кораблей, за которыми сомкнутой фалангой шагали профессиональные военные вместе с мелкими и средними предпринимателями, прокладывающие дорогу следующей за ними плоховооруженной, но многочисленной массе плебса, на флангах суетилась конница шустрых торговцев, а меж рядов сновала мелкота пропагандистов и провокаторов, истерично метающая в противника ядовитые стрелы насмешек и увесистые камни обвинений.

Дискредитировавшая себя за пять послевоенных лет партия плантаторов не смогла выдержать натиска Ганнибалова войска и бежала быстрее римлян при Каннах. Победоносный полководец был избран суффетом, а его коллегой на этом посту стал один из ближайших сподвижников.

Полномочия суффета в Карфагене приближались к консульским в Риме, только без права командования армией. То есть суффет обладал исключительно политической властью, не располагая военной. Используя двусмысленность, неоднозначность этой должности, олигархический совет неусыпными трудами в течение нескольких столетий свел ее значение на нет, превратив ее в фикцию, и платил магистратам за фактическое бездействие формальным почетом.

Поэтому знать, отдав неприятелю эту башню на самом видном месте своих укреплений, не унывала и дружно отступила в цитадель, чтобы дать противнику отпор на главном рубеже обороны, на пороге пунийской курии.

Карфагенский совет старейшин сложился в эпоху перехода государства от монархии к республике на базе весьма могущественной группировки царских советников. Становление этого органа происходило в борьбе с опирающимися на армию и заигрывающими с народом военачальниками, которые то и дело норовили превратиться в тиранов. В конце концов аристократы одолели амбициозных выскочек и свели всевластие войсковых лидеров к более упорядоченной с государственной точки зрения магистратуре суффета. Впоследствии знать пошла дальше и сначала разделила политическую и военную власть, а затем и вовсе обесценила должность суффета. В отличие от Рима в Карфагене народ не выступал в качестве влиятельной третьей силы, поэтому, расправившись с монархическими поползновениями, аристократы установили в государстве свое господство. Грозным оружием в руках знати были деньги, изначально имевшие в Карфагене как торговом городе чудовищное значение. Ими она устранила с пути народ, отвратив его от борьбы за свои человеческие права, заставив «малых» людей жить малыми интересами, враждовать между собою за объедки с пиршественного стола «могущественных», ими она смирила честолюбие магистратов, приучив их ползать по курии и собирать небрежно брошенные им монетки. Восторжествовав в государстве, аристократы самозабвенно упивались счастьем, жадно поглощая богатства почти всего Западного средиземноморья, и не заметили, как при этом превратились в олигархов, а их счастье обернулось обжорством фиктивными ценностями, от которых пучит живот, тяжелеет голова и чернеет душа. С тех пор единственным властелином Карфагена стало богатство. Оно диктовало свою волю олигархам, магистратам и толпе, оно устанавливало и отменяло законы, назначало и свергало чиновников, избирало сенаторов и распинало их на крестах, заключало и расторгало союзы, затевало войны, обращало в рабство или истребляло племена и народы. Высшие руководящие посты в государстве открыто продавались, словно на аукционе, «с молотка» шли и выгодные должности сборщиков налогов и контролеров в покоренных странах.

В таких условиях Чести, Разуму и Таланту нечего было делать в этом городе, и состязаться с пресмыкающимся у земли сторуким, стоглавым, пышущим отравой драконом богатства отваживалась только гремящая оружием Сила. Так, воспользовавшись смутой, вызванной освободительным движением ливийских народов, военную диктатуру сумел установить Гамилькар Барка, но, поскольку он затем удалился в Испанию, на карфагенском троне, возвышавшемся на куче денежных мешков, снова воцарился прежний монстр. Недавно среброзубое страшилище до полусмерти искусало Ганнибала, позарившегося на его владения. Не испугалось оно и нынешней атаки залечившего раны Баркида. Правда, на этот раз олигархи решили кнут сменить на пряник и вознамерились подкупить и приручить Ганнибала, опьянив его терпким вином, крепленным растворенным жемчугом и ароматизированным дурманом почестей. По их мнению, ничего, кроме жирного куска для себя, в существующих условиях он добиваться не мог.

Но Ганнибал бился за власть не ради компромиссов; как уже отмечалось, его натура не терпела дележа. Он замыслил разом ниспровергнуть олигархию и заменить ее господство собственной диктатурой, опирающейся на военную знать и торговых титанов. Тщательно изучив государственные законы, пылившиеся где-то на задворках курии, он обнаружил, что по правовому статусу Карфаген все еще остается республикой, то есть высшим органом в нем, как и прежде, является народное собрание. На начальном этапе борьбы с денежно-земельной олигархией ему и денежно-торговой олигархии было по пути со многими тысячами ремесленников, офицеров и матросов, которые вполне могли сойти за народ. Сложив официальную власть суффета и народного собрания с теневой властью купеческих денег, он вполне имел право рассчитывать на успех. Загвоздка заключалась в том, что из-за ограничений, установленных хитрыми крючкотворами от политики, народ допускался к государственным делам только при конфликтных ситуациях в высших сферах власти. Но, поскольку у здешних сенаторов и магистратов имелся один хозяин – деньги, все неурядицы благополучно разрешались после непродолжительного звона серебряных, в исключительных случаях золотых кругляшей, а масса простолюдинов неизменно оставалась в стороне.

Знать настолько успешно избегала общения с толпой, а народ так прочно забыл свои права, что усыпленные длительным спокойствием олигархи просмотрели коварный удар Ганнибала и попались в его ловушку, как Гай Фламиний у Тразименского озера.

А все начиналось весьма безобидно для толстосумов. Придя к власти, Ганнибал оказался лицом к лицу с множеством хозяйственных проблем, отделенных от него только пустыми закромами казначейства. Этим пустым закромам как раз и была отведена роль могилы, предназначенной для захоронения честолюбивых замыслов строптивого суффета. Голые погреба государственной житницы, отвечающие бесплодным эхом на любые воззвания, должны были вынудить Ганнибала идти на поклон к знати или облагать новыми налогами народ, что в Карфагене могло не только ниспровергнуть политика, но и привести его к смертоносному кресту. Но суффет не устрашился зияющих прорех в государственном хозяйстве и бодро призвал к себе главного казначея. Олигархи восприняли этот шаг как начало торга, и потому казначей не высказал намерения подчиняться, промедлением набивая себе цену. Он заявил: «Жаждущий должен идти к винной бочке, а не бочка – к жаждущему». Ганнибал стал в позу и требовал повиновения от этой «винной бочки» или точнее от «денежного мешка». «Мешок» был несказанно поражен такой наглостью, ибо сословие сенаторов располагало еще и дополнительными средствами для поддержания своего могущества, поскольку монополизировало судейскую власть: всякого, кто посмел бы встать у них на пути, они совместными усилиями могли осудить под любым предлогом. Однажды Ганнибал спасся от их преследований, но понес при этом моральный и материальный ущерб. Второй процесс стал бы для него роковым. Итак, суффет упорствовал, а финансист совсем размяк от удивления и недвижной глыбой лежал в своем логове. Олигархи опешили, не понимая, почему их враг столь глупо идет на смерть, ожидающую его в следующем году сразу по сложении полномочий суффета и соответствующего прекращения действия магистратского иммунитета. А Ганнибал вознамерился расправиться с самими судьями, прежде чем они предъявят ему обвинения. Тыча им в лицо ветхой табличкой с текстом законов, он вдруг начинает созывать народное собрание. Казначей уже стоит навытяжку перед суффетом, богачи мучают животы, силясь изобразить смиренный поклон, а Ганнибал забыл и думать о них: его цель достигнута – он получил доступ к толпе.

Взбудоражив плебс гневными речами о надменности и злоупотреблениях знати, Ганнибал добился постановления собрания о ежегодном переизбрании высшего государственного совета ста четырех. Спешно организовав выборы, он провел в руководящий орган представителей своей партии и достиг временного политического господства. Однако рыхлый экономический фундамент грозил в скором времени обрушить все возведенное им здание.

В Карфагене назревала гражданская война, ибо толстосумы миром власть никогда не отдают, а финансовая война разразилась немедленно. Новому правительству требовались гигантские средства не только на реализацию своих планов, но и просто для выживания. Свергнутые олигархи злорадствовали, предвкушая, как их враги схлестнутся с плебсом на почве жестоких поборов. Они устрашали людей слухами о грядущих катастрофах и небывалых налогах. Но баркидцы тщательно изучили всю финансовую систему государства и объявили, что денег в Карфагене хватит, если взыскать все награбленное и наворованное с взяточников и расхитителей казны. Народ, обрадованный тем, что удар, предназначавшийся ему, направлен в другую сторону, с готовностью поддержал партию Ганнибала. С одобрения широких гражданских масс баркидцы повели яростную борьбу со своими противниками. На государство обрушилась лавина судебных процессов. Дубинами приговоров из коррумпированных чиновников выколачивали наворованное серебро. Видя отсвет справедливости, простые люди воспряли духом и включились в праведное дело. События приняли характер демократической революции, то есть революции, проводимой в интересах народа против нахлебников. Повсюду стоял плач богачей, звон возвращающихся к своим истинным хозяевам денег и ликующий крик возрождающегося народа.

Однако вскоре оптимизм должен был потухнуть столь же стремительно, как и вспыхнул, ибо на освободившиеся места изгнанных олигархов готовились взгромоздиться олигархи победившей, отнюдь не народной партии. Но все хорошее кончилось еще раньше. Людям не довелось насладиться даже кратким мигом свободы в период межвластия, так как свергнутые толстосумы, как обычно, нанесли народу и заодно Отечеству в целом предательский удар в спину: они обратились за помощью к Риму.

Поднимая государство с колен, Ганнибал и его сподвижники всячески демонстрировали свою лояльность к гегемону Западного Средиземноморья. При них исправно и в срок была выплачена очередная доля контрибуции. Официальная внешняя политика Карфагена точно соответствовала курсу, указанному победителями. Но при этом Ганнибал, конечно же, готовил глобальную войну против Рима и вел секретные переговоры с Сирией и другими восточными странами. Как известно, деньги просачиваются через любые заслоны и проникают во все щели. Потому, сколь ни секретничал Ганнибал, подкуп делал свое дело: происходила утечка информации, и политические противники знали о его агрессивных планах и о тайных посольствах Антиоха. Эти сведения они и сообщили в Рим, прося великую державу вмешаться в дела Карфагена и навести в них порядок (опять порядок), чтобы устранить опасность для себя, а им вернуть вожделенные сундуки.

В Риме долго не хотели придавать значения слухам о военных приготовлениях Карфагена, но жалобы пунийских «доброжелателей», не хотевших возрождения Отечества ценою собственного разорения до уровня обычных людей, множились чуть ли не с каждым днем, и в конце концов сенаторы заволновались. Вопрос о положении в Африке был вынесен на обсуждение Курии. Кое-кто из сторонников Катона, бывших тогда в силе, потребовал от сената без промедления снарядить войско и уничтожить ненавистный город раз и навсегда или, по крайней мере, заставить пунийцев выдать им на расправу Ганнибала. «Впрочем, одно другому не мешает», – цинично добавляли они. Эта агрессивная группировка уже покалечила первую Сципионову провинцию – Испанию, а теперь зарилась и на вторую. Но большинство сенаторов не решалось затевать войну в Африке, пока не снята угроза с Востока в лице Антиоха. Выразители этой позиции предлагали отправить в Карфаген посольство, чтобы непосредственно оценить степень опасности и попытаться уладить дела мирным путем, опираясь на местную олигархию. Лишь Сципион и некоторые из его ближайших друзей возражали против всякого вмешательства во внутренние дела Карфагена. Сципион доказывал, что у Рима есть немало политических и экономических средств для воздействия на побежденного соперника, поэтому, по его мнению, не следовало прибегать к помощи предателей в борьбе против тех, кого однажды уже одолели в честной схватке. «Сейчас цивилизация стоит на распутье, весь мир пристрастно взирает на Рим, – говорил Публий, – и, смотря на нас, страны и народы решают, куда им идти, как к нам относиться, встречать нас хлебом и вином или мечом и копьем. Так неужели мы у всех на виду струсим перед тенью побежденного нами Ганнибала и публично опозорим римскую честь низменным поступком?» Кроме рассуждений о моральных аспектах проблемы, Сципион отметил и несвоевременность каких-либо санкций против Баркидов с позиций даже голого практицизма, так как Ганнибал сумел воодушевить и привлечь на свою сторону подавляющую массу граждан, и потому любые репрессии против него будут выглядеть как враждебные действия против всего пунийского народа. Подобным вмешательством римляне лишь помогли бы консолидироваться всем карфагенянам в великую силу и дали бы в руки Ганнибала могучее оружие под названием патриотизм. Сципион призывал отложить решение вопроса еще на год. За этот срок Карфаген не сможет настолько усилиться, чтобы стать опасным Риму, но народу представится возможность рассмотреть Ганнибалову клику во всей ее неприглядности. «И когда плебс разочаруется в новой власти, падет духом, мы, при необходимости, поможем пунийцам освободиться от этого ярма, снискав их благодарность вместо ненависти, которая встретила бы нас теперь», – закончил выступление Сципион под аплодисменты слушателей.

Однако, хотя сенаторам очень нравились речи принцепса, они все реже следовали им в своих поступках, ибо зов чрева звучал в них громче гласа души, и обычно одерживало верх стремление к сиюминутным выгодам. Сципиона не поддержали даже его ближайшие родственники и соратники Публий Назика и брат Луций. Правда, было отвергнуто и агрессивное предложение сенаторов катоновского склада. Победила умеренная сенатская середина: в Карфаген командировали послов якобы с целью разобрать конфликт пунийцев с Нумидией, в действительные обязанности которым вменялось поддержать партию Ганнона авторитетом Рима и помочь ей вернуться к власти. Делегация состояла из двух консуляров Гнея Сервилия и Марка Клавдия Марцелла, к которым присоединился Квинт Теренций Куллеон – бывший пленник пунийцев, освобожденный Сципионом.

Состав посольства позволял Публию надеяться на спокойное развитие событий, так как двое из троих его членов принадлежали к Сципионову лагерю. Но Сервилий частенько забывал о родственных и дружеских связях, если ему предоставлялся шанс громко заявить о себе, а Теренций пылал страстью мести к своим обидчикам, так что Марцелл тоже мог рассчитывать на эту нестабильную пару в реализации собственного, весьма жесткого курса.

Когда римская квинкверема вошла в обширную карфагенскую гавань, когда послы увидели мрачный гигантский многоэтажный город и бесчисленные толпы пунийцев на пирсе, все они, не сговариваясь, прониклись ненавистью к этому вековому сопернику их Отечества и к его самому энергичному сыну – Ганнибалу. Поэтому римляне сразу принялись за дело. Они встретились с видными представителями земельной олигархии, затем для них был устроен митинг на главной площади, куда, ввиду прохладного отношения к гостям плебса, согнали торговцев новой волны и лишившихся тучных государственных кормушек чиновников, которых в Карфагене насчитывалось немало тысяч. Эта толпа несколько часов сотрясала воздух Отчизны криками: «Хвала Риму, давшему нам свободу в нашей деятельности!»

Здесь же, во враждебной ему среде дефилировал, как ни в чем не бывало, Ганнибал. Он даже перекинулся несколькими словами с Марцеллом на греческом языке и вообще всячески демонстрировал невозмутимость. Но по всему городу уже сновали его агенты, готовя восстание, а в Бизацене снаряжался в дальнее плавание корабль на случай, если попытка восстания провалится, на который с самого утра сносили груды знаменитых ганнибаловых сокровищ.

Римляне застали баркидцев врасплох. Увлеченные внутренними делами, они забыли о заморских союзниках своих политических врагов. Кроме того, эта партия не была готова к функционированию в нестандартных условиях при активном прессинге соперника по всему фронту, поскольку в ней не было, за исключением Ганнибала, крупных личностей, способных в трудной ситуации брать инициативу на себя. Ганнибал, прекрасно ладивший с солдатами и офицерами низшего и среднего звеньев, действительно, как упрекали его соотечественники, не терпел рядом с собою значительных людей, потому вокруг него никогда не было соратников, равноценных Гаю Лелию, Квинту Цецилию и Масиниссе у Сципиона. Так же, как и в других случаях, в ходе этого предприятия по оздоровлению государства он постепенно, по мере того, как набирал силу сам, отсеивал из своего окружения излишне талантливых, по его мнению, людей. В результате такой кадровой политики его партия оказалась не способной действовать в кризисной обстановке. Конечно, это была только одна из причин, помешавших Ганнибалу победить, а в первую очередь ему не хватило времени.

Ближе к вечеру, в итоге суммирования поступающих с разных концов города сведений о состоянии дел, выяснилось, что баркидцы не готовы к полномасштабному восстанию, то есть они не имеют сил, достаточных для победы в короткий срок, тем более, что под предлогом митинга противник захватил центр города, а промедление грозило вторжением римских легионов и окончательным крахом. Взвесив все «за» и «против», Ганнибал решил перевести свою партию в подполье оппозиции и ожидать лучших времен, а сам вознамерился бежать от преследований врагов, чтобы вдали от родных мест, на чужбине энергичной деятельностью ускорить наступление этих самых лучших времен.

Лениво посвистывая, почти без свиты и без багажа Ганнибал вышел за городские ворота, словно направлялся на вечернюю прогулку, вразвалочку прошел к угловой башне, вскочил на приготовленного ему коня и галопом устремился в Бизацен. Погрузившись там на скрипящий и стонущий под грузом золота и прочих драгоценностей корабль, Ганнибал на рассвете вышел в открытое море.