Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

12

На обратном пути Сципиону опять не удалось ознакомиться с Грецией, поскольку на этот раз послы спешили еще более, чем по дороге в Азию. Миссия трех Публиев, задержавших Антиоха переговорами и внесших разлад в его штаб, способствовала отсрочке войны на несколько месяцев, но столкновение с Сирией было неизбежным, поэтому послы желали как можно скорее оповестить соотечественников о положении дел в Азии, дабы государство незамедлительно предприняло соответствующие меры. В последние месяцы обострилась обстановка и в Элладе. В центральной части страны бесновались этолийцы, а на Пелопоннесе по их наущению открыл боевые действия Набис, надеявшийся под шум назревавшей бури незаметно для великих держав решить свои проблемы с соседями. Об этом также следовало доложить сенату и внести необходимые коррективы в политическую стратегию ближайшего периода.

Путешествие прошло успешно, так как приближалось лето, и погода благоприятствовала мореплаванию. Сразу по прибытии в Рим делегация отчиталась перед согражданами в своей деятельности. Изложив формальные итоги визита в Азию, Публий Виллий дал понять, что подобно тому, как палубное судно имеет трюм, так и их дипломатия содержала в себе невидимую постороннему глазу область, результаты которой, возможно, важнее объявленных. В частности, он намекнул, что Сципион сумел нейтрализовать Ганнибала, и Пуниец отныне уже не столь опасен Республике, как то было зимой.

Выслушав послов и проанализировав всю имеющуюся информацию о восточных делах, сенат определил направления возможной агрессии Антиоха и выработал упреждающие меры противодействия врагу. Так, не вызывало сомнения, что при пособничестве этолийцев сирийские войска вторгнуться в Элладу; велика была опасность морского десанта в Сицилию; вероятность нападения из Африки представлялась невысокой, поскольку партию Баркидов в Карфагене за последние три года удалось почти полностью отстранить от власти, а Ганнибал был дискредитирован в глазах Антиоха, да и Масинисса не бездействовал, создавая пунийцам вполне достаточно домашних проблем, чтобы отвадить их от помыслов о заморских походах. Поэтому римляне решили направить войска в Брундизий с целью последующей переправки их на Балканы, а флот – в Сицилию. Кроме того, были приведены в повышенную готовность гарнизоны восточного побережья Италии. Эти силы возглавили преторы Марк Бебий и Авл Атилий, которым первоначально предназначалась Испания, оставленная теперь в распоряжении прежних преторов Фламиния и Фульвия. Весьма успешно действовавший против иберов Бебий командовал сухопутным тридцатитысячным войском, а Атилий получил под свое начало тридцать военных кораблей и несколько тысяч вспомогательных войск. В качестве официальной версии, под политическим прикрытием которой проводились все эти мероприятия, была провозглашена подготовка к войне с Набисом, открыто напавшим на римских союзников – ахейцев.

Все другие события в государстве отступили на задний план и вызывали интерес лишь у тех людей, кого они непосредственно касались. Наиболее значительное из таких второстепенных событий произошло в северной Италии, где войско под предводительством друга Сципиона проконсула Квинта Минуция Терма разгромило лигуров, вторгшихся в Пизанскую область. Минуций, будучи верным традициям своего императора, не остановился на достигнутом и, преследуя разбитого противника, огнем и мечом прошел по его стране, лишив врага экономического потенциала для продолжения войны. Прибывший на смену консул Луций Квинкций Фламинин остался не у дел, а потому двинулся в земли бойев. Попав под двойной удар войск Луция Квинкция и Гнея Домиция, бойи, истомленные многолетней войной, пали духом и начали более или менее многочисленными группами переходить на сторону римлян. Передовые ряды в колонне предателей-перебежчиков, как обычно, составляли местные богачи, желавшие сохранить груды своего барахла ценою утраты собственной чести и свободы Отечества.

В начале лета стало ясно, что в нынешнем году война с Антиохом может быть лишь обозначена, но в следующем – грянет на полную мощь. В связи с этим особое значение приобретали состав будущих магистратов и предстоящее распределение должностей. Пока события развивались в полном соответствии с расчетами группировки Сципиона. Владея инициативой, Сципионова партия вознамерилась извлечь максимум выгоды из своего лидирующего положения и выдвинула идею провести выборы раньше обычного срока якобы для того, чтобы заранее начать подготовку к военной кампании следующего года.

Это предложение надлежащим образом представили народу и сенату и снабдили хорошей аргументацией, потому оно не встретило организованного сопротивления, и комиции были назначены на ближайшее время.

Сципион наметил в консулы Публия Назику и Гая Лелия. Однако Лелий все еще не вышел из душевного кризиса и к своему другу относился недоверчиво. Несмотря на уговоры их общих со Сципионом товарищей, он отказался надеть беленую тогу кандидата и вместо него пришлось выставить на выборы Мания Ацилия Глабриона. Сильных претендентов Сципион выдвинул и в соискатели претуры. В первую очередь это были Луций Эмилий Павел и Марк Эмилий, с лучшей стороны проявившие себя при исполнении эдилитета, причем Павел сумел отличиться еще и как авгур.

На этот раз партия Сципиона наступала широким фронтом, стараясь исключить малейшую вероятность срыва на выборах. Так, например, со стороны патрициев за консулат с Публием Назикой соперничали Луций Сципион и Гней Манлий Вольсон. Последний, конечно же, не мог тягаться политическим весом с двумя первыми, и потому всяческие завистники, ненавистники и прочие недоброжелатели Публия Африканского стояли перед выбором: голосовать ли им за родного брата Сципиона или за двоюродного. Сам принцепс, соблюдая корректность в этой щекотливой ситуации, в одинаковой мере просил народ за каждого из братьев. При этом Сципион понимал, что предпочтительные шансы имеет Назика, поскольку граждане чувствовали свою вину за незаслуженную обиду, нанесенную почтенному мужу на прошлогодних комициях, и жаждали искупления. Поэтому принцепс вел дело так, чтобы в будущем люди сознавали за собою подобный моральный долг уже перед Луцием. Вообще, Публий больше говорил не о достоинствах того или иного Корнелия, а о том, сколь благодатно государство, располагающее возможностью подобного выбора, и таким способом как бы уравнивал двух главных претендентов, ставил их обоих на самую вершину общественного авторитета.

Фурии и Порции на этот раз сплоховали перед массированным и продуманным наступлением Корнелиев и Эмилиев и не смогли оказать серьезного сопротивления. Однако главная причина явного превосходства группировки Сципиона заключалась не в слабости конкурентов, а в изменении общественного сознания, вызванном осложнением международной обстановки. Еще год назад плебс чувствовал себя уверенно и, сознавая свою силу, бравировал перед Сципионом, во всем противореча ему и отвергая его кандидатов. Ах, как приятно было тогда обывателям навязывать свою волю самому Сципиону Африканскому! Ах, как сладостно сосало у них под ложечкой при виде неудач и унижений прежде недоступного для их посягательств принцепса! Но теперь на Востоке грянул гром, и толпа задрожала, как сбившееся в кучу овечье стадо при звуках волчьего воя. Огромная Сирийская держава, превосходящая территорией и населением Италию, Сицилию, Испанию, Грецию и Карфаген вместе взятые, разверзла ужасающую пасть и грозит проглотить Рим, весь Лаций и целую Италию. В страхе перед грядущей бедой плебс напрочь забыл о Катонах и Леках, презрительно смотрел на Фуриев и Валериев, но зато испытывал безмерное счастье, сознавая, что у него есть Сципион Африканский. Ныне простолюдины, затаив дыхание, внимали речам Сципиона, жадно смотрели ему в рот, когда он говорил, будто хотели извлечь оттуда его слова прежде, чем те будут произнесены. Они с готовностью выполняли все его пожелания и гордились послушанием так же, как год назад – строптивостью.

В такой эмоциональной атмосфере партия Сципиона одержала полную победу, и на выборах, проводимых Луцием Квинкцием, консульские должности получили Публий Корнелий Сципион Назика и Маний Ацилий Глабрион, а в преторы прошли оба Эмилия, Корнелий Маммула и трое представителей нейтральных родов.

13

Тем временем в Эфесе Антиох усиленно советовался со своими подданными и союзниками о дальнейших действиях в отношении римлян.

Велика царская власть, многое подвластно самодержцу, но, увы, там, где в отношения между людьми встревают посторонние силы, не являющиеся функциями существа личности, не приходится ждать естественности, потому монарху, распоряжающемуся жизнями и судьбами людей, недоступны их сердца и мысли. Перед Антиохом выступали десятки виднейших мудрецов Азии, и говорили они подолгу, красиво и внушительно, однако в их речах не было и не могло быть искренности. Каждый из них что-то настойчиво советовал повелителю, но исходил при этом не из потребностей дела, а из условий адаптации при царском дворе. Все вельможи стремились использовать сложившуюся ситуацию для того, чтобы наилучшим образом угодить царю, обогнав на этом поприще коллег, и таким путем продвинуть свою карьеру еще на одну или две ступеньки вверх, еще на шаг или два приблизиться к трону. Судьба же непосредственно военной кампании интересовала их меньше всего, разве что кто-нибудь надеялся получить в Греции сатрапию.

В данный момент придворные интриганы внушили царю, что он хочет войны с Римом, и успешно спекулировали на его искусно разожженном острыми приправами воинственных речей аппетите к поглощению заморских стран. На этой волне агрессивности к власти прорвалась целая группировка, заправляющая сегодня всеми делами в штабе Антиоха. Первоначально предполагалось развивать наступление на царство Птолемеев, но затем сирийские политики обнаружили недовольство этолийцев и узрели в их неугомонном темпераменте «золотое дно» для себя. Исподволь внимание Антиоха мудрыми советниками стало направляться на Грецию, его убеждали, что он должен совершить деяния, задуманные прежними азиатскими владыками, но оказавшиеся им не по силам. Из идеологического и политического столкновения с римлянами эти «хозяева дворцового подполья» также извлекли пользу для своих целей и растравили царское тщеславие. Добрые плоды выращиваются трудом и заботой, сорняки же растут сами, достаточно лишь бросить семя. Царь с готовностью ступил на указанный ему путь и очень скоро загорелся воинственностью на зависть самим этолийцам.

Со слов этолийцев Антиох составил себе мнение, будто достаточно ему только ступить на Балканы, как Греция всеми своими бесчисленными республиками и союзами вожделенно прильнет к его стопам и безоговорочно отдастся царской воле. «Эллада стонет, придавленная римской калигой!» – говорили ему, и он верил. «Наивные римляне в безумной надежде прельстить греков свободой, возвратились в Италию, словно специально для того, чтобы передать нам завоеванную ими страну», – раздавалось над другим ухом царя, и он тоже верил. Ему не хотелось сопоставлять эти фразы и выявлять противоречия, поскольку очень заманчиво было верить каждой из них. Царь пребывал в эйфории. «Филипп жаждет реванша, – думал он словами своих советников, – и уповает на меня. Этолийцы мечтают о мести римлянам, присвоившим себе славу четырехсот этолийских богатырей, сокрушивших македонскую фалангу. Спартанец Набис уже начал войну против римских приспешников – ахейцев. Молодчина Набис, чувствуется наша, царская, порода! Настал мой черед вступить в дело и возглавить все эти силы в борьбе за сирийское господство, то бишь за свободу Эллады!» Именно такой лозунг: «Свобода Эллады», который недавно принес успех римлянам, ныне с подачи этолийцев был взят Антиохом на вооружение для порабощения Греции.

Единственный, кто в этой ситуации мог сказать царю правду, это Ганнибал, который, лишившись благосклонности владыки, отверг длинный утомительный путь наверх, прокладываемый мелкой лестью, и вознамерился разом, одним скачком вернуть себе утраченное положение, а потому гордо выпячивал грудь, стараясь дать понять царю, кого тот потерял в его лице, и изображал всевидящего, всезнающего оракула, изрекающего жестокие истины с заоблачных вершин мудрости, невзирая на личности, троны и диадемы. Но, увы, Пунийцу теперь не было доступа в высшие эшелоны власти, и ему редко выпадал случай продемонстрировать царю свою эффектную позу.

Итак, Антиох настолько уверовал в собственное могущество и поддержку словоохотливых союзников, что не стал дожидаться, пока в Малую Азию стянутся основные силы его гигантской армии, и, собрав всего лишь около десяти тысяч воинов, поспешил к Геллеспонту.

14

Пока в Эфесе вызревал воинственный перл Антиоховой политики, в Греции этолийцы с изобретательностью, достойной самих карфагенян, готовили плацдарм царскому войску. В прошлом греки неоднократно возмущались циничной фразой Филиппа Македонского о том, что, захватив города Деметриаду, Халкиду и Коринф, он наложил на Элладу оковы, теперь же этолийцы сами решили последовать примеру надменного царя и вручить «цепи Эллады» Антиоху. Для того, чтобы овладеть Деметриадой, Халкидой и Спартой, которая была поставлена в этот ряд вместо надежно охраняемого ахейцами Коринфа, этолийские вожди в строжайшей тайне разработали три дерзкие авантюры.

Полным успехом завершилось их предприятие в Деметриаде. В этом городе незадолго перед тем возникли гражданские волнения. Промакедонская группировка знати, с победой римлян оставшаяся, естественно, не у дел, ныне прониклась ненавистью и к Риму, и к Филиппу: к первому за его силу, а ко второму – за слабость. С пробуждением от азиатского сна сирийского титана, эти люди узрели возможность вернуть себе власть на родине за счет Антиоха. Сделав царское имя знаменем своей партии, они пошли в наступление на официальных магистратов. Для народа была сочинена басня о том, что римляне будто бы намереваются возвратить их город Филиппу. Как раз в то время римляне собирались вернуть македонскому царю его сына, находящегося в италийской столице в качестве заложника. Царевича звали Деметрием, возможно, поэтому и заговорили о передаче Деметриады. «Созвучие есть, чего еще надобно презренной черни!» – думали олигархи. Но, увы, на горе толстосумам тогда еще не везде народ превратился в презренную чернь, а потому их номер не прошел, и разоблаченным инициаторам смуты пришлось удалиться в изгнание. И вот несколько месяцев спустя на сцену вышли этолийцы, чтобы завершить прерванный на самом интересном месте спектакль. В городе началась хорошо профинансированная извне кампания нагнетания жалости к изгнанникам. Помимо соответствующих речей и лозунгов, в дело были введены траурные процессии родственников обиженных претендентов на господство. День и ночь рыдали на площадях и перекрестках одетые в рванье аристократки, окруженные хороводом хныкающих младенцев. Сердце народа не выдержало горестных картин проявлений скорби, и сердобольные люди согласились простить изгнанников. Так, не сумев сыграть на пороках толпы, олигархи добились своего спекуляцией на добрых чувствах народа. Возврат блудных сыновей государства был превращен в шумное и красочное мероприятие. Простые люди вышли на улицы, дабы приветствовать своих мучеников, и сквозь слезы умиления взирали на пышное шествие. Изгнанников сопровождали давшие им приют во время смуты этолийцы, каковые, благодаря проявленному гостеприимству, ныне тоже выглядели героями в глазах горожан. Этолийцы были как пешими, так и конными, но в порыве благородного восторга жители Деметриады не придали этому значения. Проследовав в центр города, этолийские друзья захватили здание совета, водрузили на магистратские кресла приведенных с собою диссидентов и, сверкая кинжалами, с криками «Да здравствует свобода!» мелкими группами рассыпались по городским кварталам. Всего за какой-то час они перерезали наиболее видных представителей правящей партии и освободили Деметриаду… для Антиоха.

В Спарте дела этолийцев поначалу тоже шли неплохо. Правда, Набис был несколько обижен на союзников, поскольку, затеяв по их совету войну с ахейцами, он не дождался обещанной поддержки ни от Антиоха, ни от самих этолийцев и практически проиграл кампанию. Зато помощь пришла теперь, и царь, которого после череды неудач все чаще стали называть тираном, вновь воссиял оптимизмом и благодарностью к друзьям. Однако на первый раз этолийцы прислали ему сравнительно небольшой отряд в тысячу копий, но зато начальник прибывшей тысячи обещал царю больше, чем иной полководец, стоящий во главе целого войска, и парадоксальным образом он выполнил свои обещания, ибо Набису действительно больше не потребовались подкрепления. Очень скоро этолийский офицер сделался доверенным лицом и чуть ли не оруженосцем царя. Он повсюду сопровождал Набиса и оказывал ему множество услуг. Пользуясь таким положением при монархе, этолиец однажды во время военного парада подобрался к Набису ближе телохранителей и ударил его мечом в спину. Тут же этолийская тысяча набросилась на поверженного царя и исколола его пиками. В рядах спартанцев возникло замешательство, а заговорщики, к которым присоединились отряды служивших здесь ранее этолийских наемников, ворвались во дворец, а затем нестройными потоками хлынули в город грабить население. По ходу дела они опять-таки кричали что-то о свободе и свергнутых тиранах. Увы, это традиционное заклинание политических ведьм им не помогло, так как спартанцы больше доверяли глазам, а не ушам, потому они не признали таких «освободителей» и, быстро вооружившись, дали им бой. Сражаться холодным оружием оказалось сложнее, чем – пылкими словами, и этолийцы были разгромлены. Остатки их сил укрылись в ближайших городах ахейского союза, но ахейцы, по достоинству оценив методы этолийской политики, оказались солидарны со своими врагами и продали беглецов в рабство. После этих событий изнуренный внешними войнами и междоусобицей Лакедемон подчинился ахейцам и вступил в их союз.

В Халкиде у этолийцев и вовсе ничего не вышло. И хотя они сумели подобно тому, как было в Деметриаде, завязать отношения с халкидскими изгнанниками и даже собрать небольшое войско, вся Эвбея встала на борьбу с ними и воспрепятствовала реализации их замыслов. Подступив с несколькими тысячами наемников к стенам Халкиды, этолийцы убедились, что город в полной мере готов к обороне, и удалились ни с чем. У них было достаточно сил для осуществления предательства, но, увы, не для сражения.

В итоге, из трех авантюр этолийцам удалась только одна, но и это являлось большим достижением, поскольку теперь Антиох мог вступить в Грецию, минуя длинный путь через царство Филиппа, который совсем не был склонен к союзу с властелином Сирии.

15

Антиох не замедлил воспользоваться предоставленным ему шансом. Не взирая на глубокую осень, он погрузил войско на корабли, пересек Эгейское море и причалил в гавани Деметриады. Там ставленники этолийцев организовали царю помпезную встречу, и народ, совсем недавно прославлявший освободителей-римлян, ныне под умелым руководством олигархии превращенный в толпу, с тем же энтузиазмом чествовал освободителя-Антиоха. Возгордившись «народной любовью» эллинов, царь в сопровождении всего лишь тысячи воинов пустился в вояж по Греции сбирать лавры. На ура прошла его встреча с этолийцами, несколько прохладнее к нему отнеслись в центральной Фессалии, а в Халкиде указали на порог. После этого Антиох стал действовать через своих представителей, дабы избавить себя от неприятного общества тех, кто не понимает сирийско-этолийского варианта свободы.

Римляне же до сих пор предпочитали дипломатию, и за Грецию с азиатами сражались четверо послов: Тит Квинкций Фламинин, Публий Виллий Таппул, Гней Сервилий Гемин и Гней Октавий. Силы, конечно же, не были равны, но делегация Квинкция все-таки добилась успехов. Так, именно Фламинину силой ума и авторитета удалось подавить первый бунт в Деметриаде, он же предотвратил мятеж в Афинах и выиграл острую идеологическую борьбу, развернувшуюся в Ахайе, куда прибыли посланцы царя и этолийские стратеги, чтобы агитировать ахейцев против римлян.

Ахейский союз служил в Греции практически единственным противовесом этолийцам. Эти две силы в последние десятилетия определяли политику Эллады. Потому сирийцы оказывали ахеянам повышенное внимание. Даже сам царь одно время изъявлял готовность облагодетельствовать их своим посещением, но, узнав, что Квинкций его опередил и уже находится на Пелопоннесе, он, во избежание очной ставки с римлянином, остался в Деметриаде, где сумел неплохо устроиться во дворце, выстроенном когда-то для Филиппа, а в Ахайю направились его послы.

Азиатские вельможи были густо облеплены этолийской знатью, примерно так же, как сами вельможи обычно облепливают царя. Ввалившись в ахейское собрание, эта разноголосая толпа поразила взор пелопоннесцев яркостью нарядов, а воображение – пестротою речей. Царские министры держались с преувеличенной важностью, словно старались в краткие дни свободы от надзора монаршего ока вознаградить себя неестественным гонором за годы неестественного пресмыкательства пред господином. Воспитанным в республиканском духе грекам такая манерность представлялась диковатой, но из почтения к имени могущественного азиатского царя они относились к напыщенности сирийцев как к должному.

Представ собранию, глава посольства Антиоха повел речь с небывалым размахом. В рокоте его слов мысленному взору завороженных слушателей явилась вся Азия в своей необъятности, богатстве и всевозможной экзотической чрезмерности. Он живописал индийские и персидские просторы, скифские степи, малоазийские горы, и все это посыпал грудами золота и самоцветов; он, как колдун, дурным голосом выкликающий заклинания, перечислял диковинные наименования бесчисленных племен и народов, населяющих царство его повелителя; он слагал стихи во славу сирийской армии, вобравшей в себя весь цвет этих самых племен и народов, звенел колкими названиями азиатского вооружения, запрудил все греческие гавани восхвалениями царскому флоту, основу коего составляли силы знаменитых мореходов – финикийцев.

Когда же азиат замолк, чтобы перевести дух, греки, поеживаясь, стали боязливо озираться вокруг, веря и не веря, что они еще живы. Вновь расправив могучую грудь, образцовый продукт дворцовой политики зычно пропел погребальную песнь римлянам, которым ныне, как он заявил, предстоит бороться не с каким-то ничтожным городком – Карфагеном и не с захудалым нищим царством – Македонией, а с лучшей богатейшей половиной света – Азией, состязаться в воинском искусстве не с ослепшим от самолюбования Ганнибалом и не с кичливым Филиппом, а с самим Антиохом Великим, преемником Александра Великого, у коего Ганнибал ходит в прислужниках! «Похоронив» римлян, оратор призвал ахейцев поторопиться с поклоном будущему властелину мира и впредь всячески стараться заслужить его хвалу, для чего первым делом им надлежало возненавидеть римлян.

Звонким эхом прозвучавшей речи стало последующее выступление этолийцев. Они в меру своих риторических талантов восславили Антиоха, сверх всякой меры обругали римлян, а затем забыли и о первом, и о вторых, сосредоточив все силы легких на поношении Тита Квинкция. Этолийский стратег заявил, что именно он выиграл сражение при Киноскефалах, ибо бился мечом и копьем в первом ряду, тогда как Фламинин даже не выпустил ни одной стрелы, не метнул ни единого дротика, а, стоя на холме, размахивал руками, отдавая какие-то непонятные распоряжения. «И после этого вы называете его полководцем! – возмущался отчаянный рубака. – Да если бы не я, его и в живых-то теперь не было! Если бы не мы, этолийцы, то не существовало бы уже и самого Рима!»

Греки любили риторику, гиперболы приводили их в трепетный восторг, потому никто не смеялся. В исполненную напряжения паузу на ораторское возвышение пробрался Тит Квинкций. Он одарил толпу лучезарной улыбкой и заговорил легко и свободно, как всегда говорил с эллинами, потому что ощущал себя властителем их душ. Ритмика его речи была совсем иной в сравнении с оппонентами, надрывному пафосу азиата и громким эмоциям этолийцев он противопоставил речь-рассуждение, словно участвовал в товарищеской беседе, и тем сумел оживить внимание уставших от крика слушателей.

«Сегодня, друзья, нам открылась великая тайна, и, думаю, стоит за это поблагодарить предыдущих ораторов, – весьма интригующе начал римлянин. – Долго мы терялись в догадках: что могло сблизить Антиоха и этолийцев, что общего между столь разнородными явлениями ойкумены. И вот наконец-то секрет раскрыт. Заметили ли вы, что, выступая перед вами, этолийцы обращались совсем не к вам? Действительно, зачем им рассказывать эллинам о своей доблести, цену которой вы уже давно познали в бою? Не могут же они всерьез надеяться словесной храбростью компенсировать трусость поступков. Нет, вам, видавшим их в деле, они уже никогда не докажут свою смелость. Значит, их речи адресованы не вам, а тем, кто иначе как со слов, мнения о них составить пока не может. Так вот, выхваляются этолийцы перед азиатами, а сирийцы в ответ бахвалятся перед этолийцами. Отсюда эти россказни о царском могуществе, эти страшные перечисления племен и родов вооружения, которые весьма кстати напомнили мне один забавный эпизод. Гостил я как-то в Халкиде у очень достойного человека и пришел в изумление от обилия дичи на его обеденном столе. Чего там только не было: и кабаны, и зайцы и всяческая птица, и морские животные, хотя до начала охотничьего сезона еще было далеко. А хозяин, добродушно посмеиваясь в отличие от ваших нынешних гостей, говорит мне: «Все это мой повар из свиньи состряпал с помощью различных приправ». Так же и я вам скажу: все эти кадусии, дахи, элимеи, мидийцы, как и конные латники и конные лучники – все это сирийцы, только вооружение у них разное, а значит, это – рабы, но не граждане, добыча победителю, но не воины. Так и лгут друг дружке по очереди этолийцы и сирийцы, стараясь воодушевить самих себя и шумом пустых речей о вымышленной мощи, заглушить собственный страх. Вот что их объединило, но, как всякий заметит, подобная связь ненадежна. Правда, однажды этолийский стратег ненароком обмолвился и нечаянно сказал истину о том, что при Киноскефалах он вместе с остальными этолийцами был впереди римлян, однако забыл добавить, что случилось это не в сражении, а при разграблении македонского лагеря. Тут уж ничего не возразишь: в чем хороши этолийцы, в том хороши! Я безоговорочно признаю, что, пока мы бились с воинами Филиппа, этолийцы нанесли сокрушительное поражение их скарбу и по праву заслужили славу грозы вещевых мешков. Победоносному войску после них не досталось ничего. Но, я надеюсь, что подобного рода славу вы, ахейцы, не оцените выше славы освободителей Эллады; о вкусах же Антиоха пока судить не берусь, но, думается мне, напрасно он доверился этолийцам. Ну, Антиох пусть сам расплачивается за свои заблуждения, а вы, ахеяне, не принадлежите к числу краснобаев, потому в такой кампании вам делать нечего. Это очевидно, пожалуй, даже для этолийцев».

Выслушав Квинкция, ахейцы выразили ему одобрение и недовольным гулом вынесли порицание этолийцам. Тогда зачинщики войны заговорили снова. Они бросили несколько черных фраз в Тита, а потом переключились на римлян вообще. На разные лады они переиначивали одну и ту же мысль: римляне поработили Грецию.

– В чем же это выражается, если ни в одном эллинском городе нет римского гарнизона, ни один город не платит дани, если, изгнав македонян, римляне возвратились к себе на родину, предоставив Грецию грекам? – поинтересовались ахейцы.

– Да, римляне ушли, – отвечали этолийцы, – но даже из Италии повелевают Элладой, и все здесь послушно следуют их воле, ибо дрожат перед опасностью их возвращения.

Тут в спор вмешался Фламинин.

– В любом благоустроенном государстве существует суд, который упорядочивает взаимоотношения между гражданами, поддерживая установленный законами баланс добра и зла, – сказал он, – причем зло обуздывают угрозой возмездия. Если же мы хотим порядка в международных отношениях, то нам и в этой области следует использовать тот же подход, и в масштабах всей цивилизации, как и в отдельной стране, страх наказаний за преступления должен стоять на страже справедливости. Вот принципы римской политики, отличающие ее от права грубой силы навязывать свою волю побежденным, каковое царило в мире до нас, какового до сих пор держаться и Филипп, и Антиох.

– Так вы присвоили себе право вершить суд над государствами, вершить суд надо всем миром? – возмутились этолийцы, бросая в бой эмоции подсознательного человеческого самолюбия.

– Во имя порядка кто-то должен это делать. Почему же не мы? – продолжил Тит изложение идеологии Сципиона, давно уже слившейся с его собственным мировоззрением. – Согласитесь, ведь мы поступили справедливо, освободив Грецию? Справедливо. Тут мне не смогут возразить и этолийцы, обычно готовые оспаривать даже Луну и Солнце. Но в то же время мы, как признали те же этолийцы, способны явить возмездие всякому, кто явит несправедливость. Следовательно, мы обладаем двумя главными качествами судей: чувством справедливости и силой, способной ее защищать. Верно, этолийцы?

– Верно! Верно! – дружно закричали ахейцы.

Те же, к кому непосредственно обратился Квинкций, в растерянности молчали: искусное хитроумие греков пасовало перед добротной фундаментальностью римского мышления.

Помучившись некоторое время раздумьями, этолийцы вновь воспряли духом и, перемигнувшись с царскими послами, завели такую речь:

– Дорогие наши соотечественники, ахеяне, вы нас не поняли. Этот коварный чужеземец, – ткнули они пальцами в направлении Тита, – гнусно клевещет на нас, будто мы призываем вас к войне, а вы верите. Отнюдь нет, уважаемые ахеяне, все тяготы борьбы за истинную свободу Эллады, – так этолийцы усовершенствовали свой лозунг, не совладав с ним в очищенном виде, – всю тяжесть этой войны мы принимаем на себя, уповая, конечно же, на нашего заморского друга Антиоха, а вас призываем лишь не вмешиваться в грядущие события, и только. Так вы сохраните достоинство соблюдением договора с римлянами и не повредите Элладе. А когда вам станет очевидна разница между свободой в римском понимании этого слова и нашей, истинной свободой, тогда и определитесь по собственному разумению с выбором союзника.