Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

В самой столице велось активное строительство общественных зданий. Особенно много было сооружено и освящено храмов различным богам и отдельным божественным силам и ипостасям в согласии с данными в прошлые годы обетами.

В общем, Сципион, некогда завершивший величайшую войну, ныне, во второе свое консульство, как бы выводил государство на орбиту совсем иной, сугубо мирной жизни. Удачно вписался в такую трактовку настоящего исторического момента триумф наконец-то возвратившегося из Греции Тита Квинкция Фламинина.

Тит Квинкций увел из Эллады все римское войско, дав Греции, как и было провозглашено в девизе кампании, полную свободу. Теперь он готовился пройти вместе с огромной армией по праздничным улицам Рима. Несмотря на множество триумфов, обрушившихся на город в последние годы, граждане понимали, что сегодняшнее событие не идет в сравнение с шумихой по случаям побед над галлами и иберами, а значением своим приближается к торжествам, вызванным окончанием Пунической войны. Предыдущие триумфы служили поводом для веселья, а нынешний был его причиной. Искренность придавала восторгам особую проникающую способность, благодаря чему ликованье блаженным трепетом пронизывало людей до самых глубин души.

Под стать феерически-радостному настроению была и сама процедура празднества. Триумф длился три дня. В первый по городу везли захваченные у врага оружие и предметы искусства, во второй – золото и серебро во всем коварстве их форм от слитков до монет, а на третий день в Рим въехал на великолепной колеснице сам император в сопровождении победоносного войска. Особым отличием этого триумфа явилось большое количество выкупленных в Греции соотечественников, некогда проданных туда в рабство Ганнибалом, и великое множество венков, преподнесенных полководцу эллинскими общинами в знак благодарности.

Проходя в торжественной процессии в группе сенаторов, Сципион вполне мог чувствовать себя триумфатором наравне с Квинкцием. Ведь это он разглядел в малоизвестном молодом человеке, выделяющемся разве что особым блеском глаз, будущего героя, это он отделил его от массы жаждущих власти бездарностей, и он посадил его, квестория, на консульское кресло вопреки традициям и негодованию злопыхателей. Но самое главное состояло в том, что Тит Квинкций вел кампанию в строгом соответствии с идеологией Сципиона. Именно идеи Сципиона, воплощенные в реальность умелым образом действий Фламинина, покорили души эллинов, заставили их поверить чужеземцам-римлянам и пойти за ними против родственного народа македонян. Однако торжествующий плебс видел перед собою только Квинкция, а Сципион был сейчас для него лишь одним из сенаторов, составляющих собою праздничный фон триумфатору. Это вызывало горечь в душе Публия, но не потому, что ему хотелось новых почестей – славы на его долю выпало более чем достаточно – ему было досадно оттого, что люди за явлениями не видят сути, за событиями – их причин, за именами исполнителей – движущих идей, а такая близорукость предвещала немалые беды в грядущем.

Сам Фламинин держался по отношению к Сципиону уважительно, отдавая себе отчет в том, кому он в значительной степени обязан своим успехом, и сознавая, в содружестве с кем сможет покорить пока еще недоступные вершины. Но большая группа льстецов Сципиона не уловила характера взаимоотношений двух колоритных личностей и поспешила переметнуться к новому герою, а Фульвии и Фурии принялись активно вербовать Квинкция в собственный лагерь. Катон же понимал, что для нобиля Фламинина он является тем же, чем и для нобиля Сципиона, а потому не тешил себя надеждой на союз с этой яркой политической фигурой, но доблестно трудился над тем, чтобы вбить клин раздора между видными соратниками, всячески раздувая пламень тщеславия победителя Филиппа.

Пока в Риме гремели триумфы, в Испании громыхала война, и гнев возмущенных иберов звучал громче победных реляций Катона. Провозгласив испанскую кампанию завершенной, сенат, естественно, распорядился расформировать Катонову армию. В результате, прибывший в Ближнюю Испанию на смену триумфатору претор Секст Дигиций получил лишь остатки былого войска, с которыми он едва-едва сдерживал натиск охватившего всю страну освободительного движения и терпел существенный урон. Неудачи в «замиренной» провинции никак не поддавались логическому объяснению, и потому вину за них возложили на претора. Так Дигиция обрядили в грязные лохмотья, содранные с изнанки триумфальной тоги Катона, и его карьера на этом закончилась. В дальней провинции находился претор Публий Сципион Назика. Ну а Сципионам в Испании, как утверждали Фабии и Валерии, а также – Газдрубалы и Магоны, сопутствовали сами боги. Поэтому, наверное, Назике удалось создать боеспособное войско и не только удержать под контролем вверенную ему территорию, но и нанести иберам ряд чувствительных поражений. Особенно значительным его успехом стал разгром вторгшихся в долину Бетиса лузитанов – племени дикого и крайне воинственного.

Во второй половине года Сципиону Африканскому тоже довелось примерить после долгого перерыва военный плащ. Оказалось, что бойи, вопреки сводкам полководцев удивительным образом умножающие свои силы от поражения к поражению, в результате «сокрушительного удара», нанесенного им предыдущим консулом Луцием Валерием Флакком, расплодились до такой степени, что не позволяли воинам Семпрония Лонга даже выставить гребень шлема над частоколом лагерных укреплений. Повышенный интерес галлов к римским легионам и городам долины Пада как раз и заставил Сципиона отправиться на помощь сотоварищу. Плащ Публию пришелся впору, а вот среброкрылая Виктория в небесах над Падом не появлялась, видимо, присматривая более просторные равнины в Азии. Пока Сципион довел вверенных ему калек и новобранцев, называемых консульским войском, до галльских лесов, пока он научил их держать щит левой рукой, а меч – правой, Тиберий Лонг кое-как сам выбрался из западни и с большими потерями, но все же одолел бойев.

Совершив путешествие по местам, где он семнадцатилетним юношей сражался в отцовском войске против тогда еще непобедимых карфагенян, Сципион возвратился в Рим, чтобы провести магистратские выборы, не привезя с собою ничего, кроме щемящих душу воспоминаний о мрачных, жестоких, но и по-своему счастливых днях юности.

Тиберий Семпроний остался в Галлии добывать боевую славу. Между прочим, под его началом служил Марк Порций. Неутомимый Катон, только что справив триумф, снова записался в армию в должности военного трибуна. Этот свой шаг он детально разъяснил народу на всех площадях и перекрестках Рима: как истый римлянин он, Марк Порций, превыше всего ставит благо Родины и потому, будучи недавно консулом и триумфатором, не погнушался стать простым офицером, лишь бы принести пользу Отечеству, не в пример нобилям, которые звание военного трибуна используют чуть ли не в младенчестве в качестве старта для карьеры, а достигнув консулата, покоятся до старости в блаженной лени, окруженные пожизненным почетом. Поступок Катона вызвал одобрение простолюдинов и, что для него было не менее важно, упреки в адрес знати. Сами аристократы тоже обратили внимание на непоседливость «новичка». Фабии и Фурии полагали, что, сделав этого низкородного плебея консулом и тем самым допустив дерзкого крикуна в свою среду, они смогут приручить его, превратить в безобидное домашнее животное. Но амбиции Катона простирались дальше желания слиться с высшим сословием.

Использовав для восхождения к консулату родовитых недругов Сципиона, он теперь, окрепнув и создав собственную сенатскую группировку, открыто встал в оппозицию к обеим аристократическим партиям. Правда, его непримиримая задиристость пока еще вызывала скорее презрительные усмешки в стане нобилей, чем опасения. Но Катон не унывал и сотрясал устои власти древних могучих фамилий бурной деятельностью, не брезгуя к крупным акциям добавлять всяческую мелочь, подобно тому, как колдунья, выплясывающая в сырой пещере над кипящим котлом свой танец ведьм, с терпеливым тщанием смешивает в убойном зелье смертоносные яды диковинных гадов со зловонной отравой лягушек, мух и пауков. Вчера его еще видели триумфатором, а сегодня он уже изрыгает очистительное пламя, обвиняя в суде ростовщиков за вакханалии махинаций в честь их бога Ссудного процента; поаплодировав оратору, люди проходили квартал и на другой площади видели того же Катона, проклинающим надменность знати; едва обсудив его речь о зазнайстве нобилей, горожане узнавали, что Порций уже кромсает галлов в дремучих лесах севера Италии; не успев ахнуть от удивления, они снова слышали напористый голос любимого героя, с упоением критикующего Семпрония Лонга, имевшего несчастье оказаться его очередным начальником.

При проведении выборов Сципиону, конечно же, не составило труда добиться победы для своих кандидатов. Консулами стали Луций Корнелий Мерула и один из лучших легатов африканской экспедиции Квинт Минуций Терм. А в преторы прошли Луций Корнелий Сципион, брат принцепса, и Гай Фламиний. Несколько преторских мест консул без сопротивления отдал рьяно напирающей оппозиции. Их получили Марк Фульвий Нобилиор, Марк Валерий Мессала и Луций Порций Лицин.

Распределение магистратских назначений прошло относительно спокойно. Корнелий получил в управление Галлию, а Минуций – Лигурию, где после нескольких лет затишья снова вспыхнула война. Луций Сципион весной должен был отправиться в Сицилию – провинцию довольно благополучную, а Фламинию выпало путешествие в Ближнюю Испанию, где он когда-то исполнял должность квестора при Сципионе.

На этом консульские обязанности Публия практически закончились, и оставшееся до окончания года время прошло в суете традиционных зимних празднеств и в построении планов на будущее лето. Подводя итог своей магистратуре, Сципион, конечно же, не мог записать ее себе в актив. Он допустил ошибку, неверно рассчитав время начала войны с Антиохом, и потерял шанс возглавить азиатскую кампанию. С точки зрения государственного мужа он был прав, настаивая на заблаговременных действиях по подготовке к будущей войне, но как политик, находящийся под прессом давления оппозиции, обязан был предвидеть, что получит поддержку большинства только в случае крайней опасности для государства, когда общественные интересы превысят партийные амбиции. Большие дела ожидали его в Испании, где во избежание беспорядочных, бесконечных войн со свободолюбивыми племенами следовало создать несколько значительных, противостоящих друг другу государств, основанных на власти пунийской, греческой и иберийской знати, подконтрольной Риму, чтобы при посредстве этой аристократии обуздать и цивилизовать эти народы. Но, увы, опьяненному ненавистью Катону при поддержке группы недальновидных сенаторов удалось сорвать его планы.

6

Следующий год начался с идеологической подготовки войны с Антиохом. Руководил этой кампанией Тит Квинкций. Он созвал в Рим представителей от многих греческих государств, в том числе, от городов Малой Азии, будто бы для того, чтобы окончательно утвердить в сенате и народном собрании ранее достигнутые греко-римские соглашения. Этот своеобразный съезд был приурочен к визиту делегации Антиоха. Обласкав греков в сенате, римляне сделали их свидетелями своей дипломатической схватки с посланниками царя.

Азиатские македоняне велеречиво известили собравшихся, что царь отнюдь не считает себя слабее Рима и потому согласен вести диалог только на равноправных условиях, а это означает, что он не потерпит вмешательства в свои дела, поскольку же его дела ведутся уже в Европе, на фракийском побережье Геллеспонта, то да будет так и впредь. Председательствовавший на собрании Квинкций на это заметил, что такое равноправие позволяет римлянам в свою очередь водить дружбу с азиатскими греками. Довод Фламинина вызвал возмущение главы царского посольства, и он принялся убеждать римлян в беспочвенности их притязаний на ионийское и эолийское побережье Азии.

– Значит, Антиох может вторгаться к нам, в Европу, чтобы воевать наши города, а мы не смеем явиться в Азию даже с дружескими, мирными побуждениями? Так вы понимаете равноправие? – переспросил Квинкций, подводя итог речи оппонента.

Тот смутился, потому что его поняли излишне хорошо, и принялся рассказывать, как еще в давние времена Селевк – прадед Антиоха – бился с Лисимахом на спорной территории.

– А ведь и наш предок некогда занимал видное положение в Илионе, – заметил на это кто-то из римлян.

Раздосадованный ходом переговоров и особенно бурной реакцией присутствующих греков, держащих сторону римлян, глава царской делегации попробовал сменить тактику и, потерпев поражение в логике, вернулся к пафосу.

– Царь, – внушительно возвестил он, – всей душой стремится к дружбе с римлянами, но на условиях славных, а не постыдных!

– Прекрасно сказано! – восхитился Фламинин. – Такое заявление нам по душе, ведь у нас, римлян, достославное всегда имело, имеет и будет иметь приоритет надо всем прочим. А потому в угоду тебе поговорим о достойном и славном. Так вот, ответь нам, что же достойнее: добиваться свободы для всех греческих городов, где бы они ни находились, или стремиться ввергнуть их в рабство и обложить данью? Народ наш уже освободил европейских греков от Филиппа и полагает свой долг в том, чтобы также освободить греков Азии от Антиоха. Ну, а, судя по твоим высказываниям, можно подумать, будто царь видит собственную славу в порабощении эллинских городов… Проясни же нам ваши представления о славном и достойном.

Сирийцы растерялись и, как ни вертели спасительные для всех лицемеров, а для политиков – особенно, слова «свобода» и «законность», пристроить их к речи не смогли, а без них всякая претензия на господство несостоятельна. В конце концов, забыв о принципах дипломатии, они сознались:

– Мы не можем обсуждать условия, коими уменьшится царство Антиоха.

Такова оказалась правда, когда с нее сняли пестрые риторические покровы, украшенные блестками слов «равноправие», «справедливость» и «достоинство».

После этого разоблачения азиатам пришлось с позором удалиться под улюлюканье греческих наблюдателей. А сенаторы вдогонку отступающим с поля боя велели передать царю совет, как следует поразмыслить над их условиями.

Таким образом, римляне прочно укрепились на дипломатическом Олимпе и могли теперь выступать против Антиоха с позиций поборников справедливости. Моральный перевес снова был на стороне Рима, но в войне имеют значение и материальные факторы. С учетом последних, обстановку следовало признать сложной. Тревожные вести приходили не только с Востока, но и из Африки. Ганнибал вел тайные переговоры с властями Карфагена, где многие посты занимали его сторонники, убеждая бывших сограждан начать войну против Рима одновременно с Антиохом. Поскольку в Карфагене все было продажно, Ганнибаловы деньги оказались побеждены еще большими деньгами, и его секреты перекупила оппозиция, благими стараниями которой эти сведения достигли Италии. Так в Риме узнали, что Ганнибал выпросил у царя войско и намеревался высадиться с ним в Африке, чтобы подкрепить свои доводы к соотечественникам угрозой применения силы и склонить их к войне. Увеличив армию за счет средств Карфагена, он собирался вторгнуться в Италию в тот момент, когда Антиох двинется на Балканы.

В эти дни Сципион отправил письмо давнему африканскому другу Масиниссе. Они переписывались регулярно, потому это событие не могло возбудить чье-либо подозрение. Однако дружба двух выдающихся людей «была со значением», как выражались их ближайшие соратники, поэтому в их письмах существовала некая особенность, а именно: в определенных строках каждого послания, при отсчете их сверху, содержалась важнейшая деловая информация, к которой следовало относиться с повышенным вниманием, тогда как все остальное поле папируса заполнялось бытовым материалом. На этот раз основные строки читались так: «Наш давний знакомец, путешествуя по Востоку, не забывает Отечество и весьма надеется с помощью новых друзей воздействовать на своих домашних, чтобы те откликнулись на его просьбу и помогли ему снова посетить места юношеских проказ. Впрочем, достаточно о нем, поговорим о тебе. Я в очередной раз отмечаю твои заслуги перед нами, Масинисса, и не устаю выражать тебе нашу благодарность. Так было прежде и, думаю, так будет впредь, надеюсь, ты и в предстоящих делах окажешь нам немалые услуги, естественно, с пользой и для самого себя».

Ознакомившись с этим посланием, Масинисса собрал войско и вторгся в карфагенские владения, причем в наиболее богатую пунийскую область – торговую зону на побережье Малого Сирта. В результате его вояжа интересы самых видных карфагенских глобалистов резко сузились от космических пространств до пределов участка собственной виллы: Италия прискорбным образом выпала из их поля зрения. Не располагая достаточной армией и не имея разрешения римлян воевать, пунийцы взмолились о помощи к северному соседу. По этому вопросу, то есть с жалобами на Масиниссу, в Рим отправились карфагенские послы. Стараясь угодить римлянам, чтобы склонить их в свою пользу, пунийские власти изгнали из города ганнибаловых агентов, усилили борьбу с баркидцами и антивоенную агитацию в народе. Так Карфаген снова отвернулся от Ганнибала с его милитаристскими страстями и на время надел личину доброго союзника и послушного данника Рима.

Масинисса, естественно, был оповещен о готовящихся против него кознях пунийцев, и его делегация пустилась в Италию следом за неприятельской. В сенате опять развернулись словесные баталии. Рим все более утверждался в качестве центра международной политики и приближался к статусу столицы Средиземноморья. Однако, при всем искусстве римских политиков, разрешить данный конфликт оказалось непросто, ибо Лептис, за который шел спор, был один, а претендовали на него два государства, но самым главным являлось то, что у судей, как это часто случается, имелись собственные цели, суть которых заключалась именно в разжигании спора, а не в его разрешении. Выслушав доводы обеих сторон и их взаимные обвинения, сенаторы произнесли несколько нравоучительных речей и с тем отправили африканцев домой, пообещав прислать ответное посольство, чтобы на месте в конкретной обстановке лучше вникнуть в глубь проблемы. При кажущейся бесплодности такая политика все же сыграла положительную роль, поскольку трансформировала военный инцидент в более безобидный – дипломатический.

С выбором главы делегации у сенаторов вопросов не возникало, так как африканский регион находился в ведении Сципиона. Правда, Публий не изъявил желания ехать к пунийцам, потому как миссия представлялась уж слишком лицемерной, и первоначально намеревался послать в Карфаген кого-либо из друзей, но затем уступил уговорам большинства сенаторов и стал собираться в дорогу сам. «В конце концов, почетно не только преодоление явных трудностей, но и скрытых, – убеждал себя Сципион, – подводные рифы часто опаснее для корабля, чем высокие скалы; и выйти с честью из скользкого, двусмысленного положения – тоже многого стоит. Я завязал ливийский узел, и кому же, как не мне, следить за тем, чтобы канаты в нем не перетерлись, ведь неспроста я – Африканский!»

Перед лицом необходимости Публий даже нашел плюсы в предстоящей поездке: он давно хотел посмотреть места своей славы, и с этой целью стремился в Испанию, но тогда судьба разбила его надежды, зато теперь неожиданно подарила другой шанс и, возможно, боле ценный.

7

Стоя на носу судна, держащего курс на Африку, Сципион смотрел в прозрачную синеву морского простора и вспоминал, как шел с эскадрой в этом направлении одиннадцать лет назад. Сколь изменился с тех пор мир: тогда, чтобы ступить на пунийскую землю, требовалась огромная, прекрасно выученная и оснащенная армия, теперь же с десятком сопровождающих он направлялся прямо в Карфаген, чтобы несколькими словами решить его участь. И это стало возможным благодаря его трудам! Осознание свершенных им преобразований наполняло разум гордостью, но душа почему-то оставалась пуста. Публий старался насыщать ее славными пейзажами былых сражений и звуками когда-то раздававшихся победных маршей. Однако он именно вспоминал, но воспоминания не приходили к нему сами. Некая сила отделила его невидимой преградой от прошлых успехов и неумолимо влекла вниз. Где-то в космических сферах Будущего уже обрисовалась его судьба и, оторвавшись от пуповины времени, неслась к нему сквозь мглу неизвестности, омрачая дух роком грядущей катастрофы.

Но вот на горизонте показалась Африка, затем в белесой синеве темными очертаниями проступил Карфаген, и настоящее выступило на передний план, раздвинув прошлое и будущее.

Когда посольская квинкверема вошла в бухту торговой столицы мира, к ней почтительно приблизились два небольших пунийских судна и, приветливо трепеща лентами, сигнализирующими о доброжелательстве, стали сопровождать ее, чтобы указать отведенное ей место в порту. Проследовав через морские ворота над погруженными на дно запорными цепями в торговую гавань, римский корабль, игнорируя знаки пунийцев, напрямую устремился к следующим воротам, ведущим в военный порт. Туда карфагеняне никого из посторонних не допускали, и сама эта искусственно созданная гавань с комплексом прилегающих сооружений была отделена от любопытных взоров высокими стенами. Тем не менее, Сципион явно обозначил намерение проникнуть в секретный порт. Возникла заминка. На борт квинкверемы поднялись представители пунийских властей и сказали послам, что перед ними находится военный объект, не предназначенный для приема гостей. В ответ Сципион напомнил статью римско-карфагенского договора, согласно которой в Карфагене не могло быть военного флота, за исключением десяти сторожевых кораблей, следовательно, скрывать им от римлян нечего. Пунийцы засмущались и принялись сбивчиво объяснять, что дело не в их скрытности, а в неприспособленности внутренней гавани для встречи высокого посольства, тогда как здесь, в самом городе, уже все подготовлено к торжественной церемонии. Сципион не удостоил ответа столь лицемерный довод, лишь знаком дал понять, что пунийскими хитростями его не возьмешь. Африканцы посовещались и, не найдя иного выхода из создавшегося положения, открыли злейшему врагу доступ туда, где некогда билось сердце пунийской державы, где ковалась ее мощь.

Через несколько мгновений взорам римлян предстала удивительная морская площадь правильной круглой формы, обнесенная по кольцу береговой линии колоннадой гигантского портика, по середине которой возвышался островок с замком – резиденцией командующего флотом. Как только квинкверема причалила к пирсу, послы и их свита без промедления сошли на берег. Начальник портовой охраны впился взглядом в непрошеных гостей, соображая, как ему быть, каким образом совместить служебный долг со страхом перед международным скандалом. Сципион помог ему сориентироваться и разрешил все сомнения, поманив его величавым жестом к себе. Имя римского полководца обладало магической властью над пунийцами, а его облик, когда он того хотел, был чрезвычайно внушителен. Охранник ни на миг не усомнился в праве римлянина распоряжаться здесь, будучи уверенным, что все это происходит с ведома руководителей государства. Он подбежал к послам и засуетился возле них, угодливо исполняя все их требования. Сципион же, пользуясь тем, что официальные лица пунийского правительства, которым было поручено его встречать, отстали, пробираясь из района торговой гавани через трущобы верфи и складов, обошел основные портовые сооружения и внимательно изучил их. Необычный, подступающий к самой воде портик вокруг гавани, при ближайшем рассмотрении оказался множеством радиально расположенных эллингов для хранения и ремонта судов, а высокие колонны, придающие всей огромной конструкции эффектный вид городского ансамбля, служили опорами для ступенчатых крыш этих помещений. Публий насчитал двести двадцать эллингов, в каковых ныне не было готовых кораблей, зато стояли остовы, а кое-где и целые корпуса. На прилегающей территории он обнаружил прочие фрагменты корабельных конструкций. Сие означало, что пунийцы будто бы выполняют договор, запрещающий им иметь военный флот, однако, уже все приготовили к тому, чтобы в краткий срок собрать и спустить на воду две сотни первоклассных боевых судов.

Сципион был мудрым политиком, потому не удивился увиденному и не огорчился грозным приготовлениям врага, а наоборот, порадовался, что договорные обязательства хоть как-то сдерживают его. Он сделал вид, словно ничего особенного не обнаружил, и не обмолвился о своем открытии пунийским магистратам, наконец-то нашедшим его.

Обменявшись установленными приветствиями с хозяевами, римляне двинулись за ними в глубь города к правительственному зданию. В состав посольства, кроме Сципиона, входили: цензор Гай Корнелий Цетег и легат африканской экспедиции Марк Минуций Руф. Сенаторов сопровождали переводчики, писцы и слуги.

На пути к местной курии римляне пересекали главную городскую площадь, где их появление вызвало необычайный интерес. Люди сбегались со всей окрути, чтобы поглядеть на Сципиона. Публий предоставил им такую возможность и взошел на ораторское возвышение с намерением поприветствовать народ. Долго ему не удавалось начать речь, так как пунийцы шумели, воюя за первые места у трибунала, а с набережной валила огромная толпа, возвращаясь из торговой части порта, где первоначально намечалась встреча великого полководца.

Африканцы были огорошены незапланированным ходом визита. Они всей массой вышли навстречу гостям, а те проскользнули мимо, проникли в сокровеннейшие места города и, опередив их, оказались в самом его центре, все равно как легионы Сципиона, совершившие обходной маневр и зашедшие в тыл карфагенского войска. От такого поворота событий у пунийцев раскрылась недавняя психологическая рана, и им показалось, будто Сципион вновь одержал над ними победу. В результате, их чувства резко сместились по спектру в сторону еще большего почтения к и без того уважаемому здесь и друзьями, и врагами римлянину. Тех, кто возвысился в государстве благодаря низвержению Баркидов, охватил особенно острый приступ восхищения, сторонники Ганнибала приуныли, увидев, сколь вольно ведет себя в их городе враг, а обыватели, которых привело сюда любопытство, взорвались шумным восторгом, словно хлебнули неразбавленного вина. Большая часть толпы рукоплескала Сципиону, поскольку даже провокаторы Баркидов, которым вменялось в обязанность возбуждать в плебсе недовольство, под эмоциональным давлением всеобщего ажиотажа разжали кулаки и работали ладонями.

Наблюдая панораму этой гигантской, окруженной небоскребами площади, где кипели страсти ста тысяч людей, Публий, которого в Риме уже давно не встречали подобным образом, дивился тому, что у врагов память оказалась крепче, чем у соотечественников.

«Смотрите, вот тот человек, кто отвоевал у нас Испанию и саму Африку, кто сокрушил мощь Баркидов!» – с благоговейным удивлением кричали простолюдины. «Вот тот человек, который мог уничтожить или поработить нас, но оставил нам свободу и вернул нашу исконную территорию!» – вторили им преуспевающие торговцы и землевладельцы.

Наконец Сципион получил возможность говорить. Он поблагодарил пунийцев за добрую встречу, похвалил их за уменье забывать прошлые обиды и воздавать должное справедливости, за то, что вражда в их умах и душах уступила место дружбе, и заверил в ответной благосклонности римлян к простому карфагенскому народу и к тем истинным аристократам, которые всегда выступали против войны. Затем он ненавязчиво предостерег пунийцев от повторения ошибок, призвал их прислушиваться к мнению добрых людей и не поддаваться истерии, нагнетаемой агрессивным меньшинством. После такого пространного предисловия, Публий сказал несколько фраз о цели своего визита. По поводу конфликта с Масиниссой он заметил, что нумидийцы многие десятилетия терпели притеснения карфагенян и потому их теперешняя реакция вполне закономерна, хотя и незаконна. По его мнению, от пунийцев в этом вопросе требуются терпение и осторожность, чтобы инцидент не перерос в войну. Он подчеркнул, что стоящая задача шире спора о землях вокруг Лептиса и суть ее заключается в том, чтобы пунийцам и нумидийцам научиться жить в мире и добром соседстве, искоренение же веками накапливавшихся обид и ненависти – процесс длительный. В заключение Сципион дал понять, что карфагеняне достигнут благополучия только в том случае, если они и дальше будут действовать в согласии с Римом. Такой речью Сципион вполне успокоил простолюдинов, а пунийские сенаторы поняли, что добиться уступок от римлян будет очень сложно.

Перед советом старейшин Сципион повторил содержательную часть выступления на площади, но в более аргументированной с учетом уровня аудитории форме. Касаясь непосредственно проблем Лептиса, он заявил, что примет решение лишь после того, как выслушает все три стороны и изучит имеющиеся документы. В ответ на удивление пунийцев, вызванное упоминанием о некой третьей стороне, Публий пояснил, что подразумевает самих жителей Лептиса. За отсутствием контрдоводов, карфагеняне согласились с таким подходом к делу и снарядили гонца в пограничный город, а послам предложили в ближайшие один-два дня, пока не прибыла делегация от Масиниссы, ознакомиться с достопримечательностями Карфагена. Вечером три римских аристократа возлежали на пиршественных ложах в обществе тридцати высших чинов пунийского совета. Вначале застольная беседа текла вяло, как река, впадающая в болото, но постепенно Сципион вошел во вкус этого действа, разговорился и раззадорил окружающих. Он вспомнил молодость и то, сколь успешно солировал на подобных мероприятиях в Массилии, Испанском Карфагене, Сиге, Сиракузах, Тунете и другие городах, общаясь с представителями разных народов и культур. Оказалось, что его потенциал веселья не иссяк с годами, а остроумие не притупилось в ходе ставших однообразными римских обеденных трапез. Он говорил вдохновенно, а потому живо и увлекательно, говорил о политике, о гармоничном устройстве Средиземноморской цивилизации, об искусстве, военном деле, греческих науках, римской нравственности, пунийском земледелии и даже о любви. Пунийцы были захвачены необычайно широким для них кругом обсуждаемых вопросов и заинтригованы прослеживающейся во всем этом многообразии, давно забытой ими внутренней связью, имя которой – человек с его поиском счастья. Встреча представителей различных миров, противоположных мировоззрений прошла на едином дыхании, никто и не заметил, как настала ночь.