Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

19

Итак, в Риме вновь говорили о Сципионах, потому что, чествуя Сципиона Назику, невозможно было не вспоминать Сципиона Африканского, а следом за ним и Луция Сципиона, которому прочили консулат будущего года. Триумф прошел ярко, торжественно и стал значительным событием общественной жизни. Победные празднества всколыхнули и без того великую гордость римлян, возвысили их самосознание и воодушевили на дальнейшие свершения. И весь этот всплеск чувств базировался на обновленной любви народа к Сципиону и Сципионам. На некоторое время мысли о представителях могучего рода, благодарность к ним за прошлые деяния и надежды, связанные с ними на будущее, вытеснили из проникнутого патриотизмом сознания граждан все прочие интересы. Рим бредил Сципионами и ждал от них новых подвигов и небывалых чудес.

В такой духовной атмосфере государство подходило к выборам. Шансы Луция Сципиона выглядели почти как абсолютные. Вдобавок ко всему, комициями должен был руководить Публий Назика, а у магистрата, проводящего выборы, всегда имеется возможность повлиять на мнение избирателей. Единственным, кто мог воздвигнуть препятствие Луцию на пути к консулату, был сам Сципион Африканский, которого многие подговаривали в третий раз воссесть на консульское кресло, чтобы возглавить ожидавшийся поход против Антиоха.

Хотя царь и потерпел поражение в Греции, это никак не отразилось на мощи азиатской державы. Всем было ясно, что Антиоха подвели поспешность и доверчивость. А с возвращением в свое царство, хмельные пары этолийских обещаний в его голове рассеются, и он, несомненно, будет действовать более трезво и грамотно. При этом у него в распоряжении окажутся все наличные силы огромной страны. Поэтому римляне сознавали, что война с Антиохом только начинается. Правда, теперь она отодвинулась за пределы Европы и оттого стала казаться менее грозной для Италии, но в то же время пугала небывалая отдаленность района боевых действий.

Понимание всего этого сохраняло в Городе эмоциональную напряженность. Как в сенате, так и среди простого люда поговаривали о том, что целесообразно поручить азиатскую кампанию именно Сципиону Африканскому, а не кому-либо из его друзей или родственников, как то случалось прежде. «Сирия – великая страна, и потому победить ее может только великий человек!» – то и дело раздавались возгласы и на форуме, и в курии.

Однако в последние годы закрепилась тенденция предоставлять консулат новым кандидатам. Считалось, что Республика располагает большим числом достойных мужей, а потому не следует вручать власть всякий раз одним и тем же лицам. Претензия на повторное консульство стала рассматриваться как неумеренные амбиции и презрение к остальным соискателям. Правила приличия в тот период допускали исполнение второго консулата только через десять лет после первого, и велась борьба за то, чтобы узаконить такой срок. Вместе с этим предполагалось установить временной разрыв между занятием других магистратур. Все это были проделки Катонова племени – весьма разросшихся и окрепших экономически категорий мелких и средних сенаторских и видных всаднических родов, стремящихся потеснить у власти древнюю знать – нобилитет.

Следуя сложившимся нравственным нормам, Сципион терпеливо выдержал принятый интервал между первым и вторым отправлением высшей должности, и о третьем консулате пока не думал. Поднявшаяся шумиха вокруг возможности его внеочередного избрания в консулы разбудила давние страсти и всколыхнула всю массу средних землевладельцев и союзных им крупных финансовых и торговых дельцов. Бурливо полилась вода речей о злоупотреблениях знати. Ораторствовал уже вернувшийся из Греции Марк Катон, ему подпевали десятки катонов помельче. Сторонники Сципиона ссылались на пример Фабия Максима и Клавдия Марцелла с их почти непрерывными консулатами. Оппоненты указывали на особые обстоятельства, сопутствовавшие тем магистратурам, и тут же, идя в контрнаступление, заявляли, что перед Сципионом двенадцать ликторов, полагающихся консулу, ходили и вовсе десять лет. Реагируя на это замечание, друзья принцепса говорили, что по справедливости и десяти лет мало, поскольку такого человека ликторы должны сопровождать всю жизнь.

При всем этом сам Сципион ни разу не высказал своего мнения, хотя и выглядел задумчивым. Его дух парил над Азией, огромной страной, сделавшей знаменитым Александра Македонского. Как было не желать Публию такого назначенья! Ведь ему исполнилось только сорок три года, и уже десять лет он не имел дела, достойного размаха его личности! По римским понятиям, Азия была пределом цивилизованного мира. Помимо нее у Рима не осталось настоящих конкурентов. Существовали еще галлы и прочие варвары, но они не интересовали Сципиона. Только Сирия могла добавить ему славы, только азиатский поход с его необъятными далями и ордами неведомых народов мог предоставить ему возможность проявить свои лучшие качества и таланты, которые в ином случае бесследно умрут вместе ним.

Что такое человек? У Сципиона всего было достаточно: и славы, и авторитета – он осознавал собственную значимость, гордился свершенными делами, но у него остались нереализованные духовные силы, и они напирали изнутри на оболочку его «я», создавая душевный дискомфорт, угнетая личность и заставляя ее искать новых путей самореализации без оглядки на прошлые достижения.

Нет, Публий никак не мог отказаться от азиатского похода, но не мог он и нарушить обычаи. Сципион не хотел давать недругам даже малейшего повода для упрека. У него было много недоброжелателей; большого человека всегда сопровождает большая зависть, неспособные к великому стремятся сжить великих со света, чтобы избежать уничтожающего сравнения. Из всех темных углов общества на него злобно шипела клевета, однако он был спокоен, потому как все нападки строились на лжи и оттого походили на метание дротиков с деревянными наконечниками. Но, если у врагов найдется реальная возможность укорить его, если у них появится стрела с железным острием, он будет сражен насмерть одним ударом, ибо гордость Сципиона Африканского не выдержит даже царапины на его репутации.

Оказавшись перед столь затруднительным выбором, Публий после мучительных раздумий, возвратился к первоначальному решению: добиваться должности главнокомандующего азиатской кампанией для брата Луция, а самому идти к нему легатом. В таком варианте это предприятие станет делом Сципионов, и честь победы, а в победе он не сомневался, будет принадлежать их роду. Много лет Луций добросовестно помогал брату, не покушаясь на его славу, теперь настала пора отплатить ему тем же. Луций был опытным, квалифицированным военачальником, и в звании консула он, несомненно, сможет руководить войском ничуть не хуже, например, Ацилия Глабриона, но все же в глубине души Публий надеялся на справедливую оценку людей, в первую очередь, потомков, которые сумеют понять, что и при таком распределении полномочий он, Сципион Африканский, не будет играть второстепенную роль. Правда, Луций излишне тщеславен и потому, конечно же, выкажет стремление к самостоятельности, но в то же время у него достаточно благоразумия, чтобы в ответственных вопросах советоваться с братом. В общем, Публий был уверен, что им обоим удастся должным образом проявить себя в войне с Антиохом и обеспечить Отечеству – победу, а своему роду – славу.

Относительно претендента на второе консульское кресло никаких вопросов не было, поскольку в этом году возобновилась дружба Сципиона с Гаем Лелием. На Лелия большое впечатление произвел успех Мания Ацилия. Гай понимал, что на месте Глабриона мог быть он сам. Именно он мог и даже должен был стать консулом, возглавить балканскую экспедицию и победить Антиоха. Такая мысль одновременно и удручала его осознанием упущенной возможности и воодушевляла надеждами на будущее. Едва Ацилий отправился в Грецию, Лелий пришел к Публию и объявил ему о том, что полностью излечился от пессимизма. С этого момента они вместе начали готовиться к делам предстоящего года.

Итак, Сципионова партия выставила кандидатами в консулы Луция Сципиона и Гая Лелия. Над Римом пронесся вздох; для кого-то это был вздох разочарования, для других – облегчения, а для третьих – сожаления. Народ сник, потому что желал видеть во главе войска своего кумира Публия Африканского. Простой люд был настроен восхищаться, а восхищаться не пришлось, следствием чего и явилась неудовлетворенность. Враги Сципиона испытывали радость, но вместе с тем ощущали досаду оттого, что ненавистный им человек поступил благородно. Многим из них досрочный консулат Публия предоставил бы возможность прочистить глотки от застоявшегося гноя злобы речами о беззакониях знати и о царском самоуправстве Сципиона Африканского. Очень заманчиво им было бы выступить перед плебсом в роли обличителей принцепса, но зато впоследствии их мог поразить гром его очередной победы. Вот потому-то они толком и не знали, злорадствовать им или огорчаться такому шагу первого человека государства. Расстроенными были друзья Сципиона, особенно его старые легаты, которые мечтали о дальнем походе, надеясь со своим императором повторить молодость. Опечалились Сципионовы ветераны: устав от рутины обыденной жизни, они мечтали вновь ощутить себя солью земли. Тужили и молодые солдаты, поскольку знали, что никакой другой полководец не приведет их к таким победам, каких они достигли бы со Сципионом Африканским, а следовательно, ни с кем другим они не получат такой добычи, какую дал бы он. И, наконец, большинство граждан сожалело о скромности Сципиона потому, что, по их мнению, именно он мог обеспечить наибольший успех государству.

Оппозиция в ответ на ход группировки Корнелиев выдвинула своих соискателей, полагая, что разочарование со стороны масс действиями принцепса вызовет охлаждение к нему народных симпатий, а из-за интенсивного муссирования в последние месяцы имен Сципионов и вовсе наступит пресыщение ими.

Стараясь помочь плебсу разлюбить выдвиженцев Сципионова лагеря, Фурии и Фульвии подвергли их нападкам, используя для этого услужливых клиентов. При осуществлении пропагандистской диверсии был применен оригинальный маневр, который состоял в том, чтобы расхваливать Публия Сципиона в ущерб Луцию и Лелию. Теперь, когда принцепс уже не был опасен конкурентам, он предстал в их изображении богоподобным гением, зато Луций Сципион и Гай Лелий лишились плоти и души, обратившись только в тени Сципиона Африканского. «Они – ничтожества, кормящиеся крупицами славы, оброненными титаном, – вещали провокаторы фразами своих патронов, – в них нет и искры таланта. Обретаясь при штабе, они научились угождать императору, но оттого у них не выросли крылья, ибо поддакивать великому человеку – это не значит вершить великие дела».

Публий Сципион тоже не остался в стороне от предвыборной кампании и всеми достойными мерами поддерживал своих кандидатов. Он старался внушить народу мысль, что государство не нуждается в его чрезвычайном консулате, так как и Луций Сципион, и Гай Лелий – выдающиеся мужи, способные выиграть любую войну. И прямо, и косвенно Публий ручался за них обоих и брал на себя ответственность за любые последствия рекомендуемого им выбора.

В итоге усилия оппозиции оказались напрасными. Слишком серьезной виделась предстоящая война, а потому граждане не могли позволить себе каких-либо экспериментов или капризов. Все прислушивались к Сципиону Африканскому и, доверяя ему самому, выразили доверие и его кандидатам, которых, впрочем, и без того хорошо знали. Потому на консульских выборах легко победили Луций Корнелий Сципион и Гай Лелий.

Однако на этом политическая борьба в Риме не закончилась. Она лишь изменила форму и, будучи изгнанной из межпартийной сферы, ядом раздора проникла внутрь победившей группировки. Придя на Марсово поле друзьями, Гай Лелий и оба Сципиона возвратились в город непримиримыми конкурентами. Комиции влили в них общественную энергию, зарядили государственным потенциалом, который своей великий мощью породил силы отталкивания между этими столь близкими людьми. И Луций Сципион, и Гай Лелий до умопомрачения хотели получить в управление Азию. Пока еще вопрос о провинциях не обсуждался, но всем было ясно, что один из консулов отправится на Восток.

В оставшееся до начала нового административного года время Публий Сципион попытался уговорить Лелия уступить провинцию его брату, но тот весьма холодно встретил эту просьбу.

– Ты только для того и сделал меня консулом, чтобы в нужный момент легко убрать с дороги? – с мрачной язвительностью поинтересовался Гай в ответ на его предложение.

– Я помог тебе достичь консулата, желая, чтобы человек добрых качеств, да к тому же мой друг, получил заслуженную почесть, – с несколько виноватым видом объяснил Публий.

– Ага, мне почесть – награда за двадцатилетнюю службу тебе, и только, будто я уже покойник, а большие дела ты опять забираешь себе? Но, на мой взгляд, было бы уместнее теперь, когда я помог прославиться тебе, предоставить и мне возможность проявить себя. Это было бы тем более справедливо, что, как ты знаешь, в военном искусстве я на всем белом свете уступаю только тебе. Почему же не поручить эту, вторую по значению кампанию после той, которую вел ты, именно мне?

– Главенствующую роль в подготовке азиатского похода, как и во всей восточной политике, сыграли Корнелии. Нам и надлежит довести начатое дело до конца. Ведь если бы не было нас, Сципионов, и вся идеология обустройства этого региона Средиземноморья основывалась вами на именах Гая Лелия, Ацилия Глабриона, Публия Виллия или Тита Квинкция, который первоначально не имел никакого веса, то всеми делами заправляли бы Фабии, Клавдии и Фульвии, а то и вовсе какие-нибудь Порции. Вы существуете благодаря нам и теперь хотите нас же устранить от рулевого весла нами оснащенного судна!

– По какому же критерию ты разделяешь нашу партию, говоря «мы» и «вы»? Может быть, по уму, мировоззрению, образованию, талантам? Нет, ты разделяешь всех на Корнелиев и прочих, каковым отводишь роль клиентов. Я внес в наше дело, в том числе, и в восточную политику ничуть не меньший вклад, чем твой Луций, но он Корнелий, да еще Сципион, а значит, ваш, а я всего только Лелий, и потому мое место на обочине!

– Ты заговорил, как Катон.

– Потому что ты поставил меня в положение Катона.

– Выходит, родись ты Порцием, вел бы себя точно так же, как та зловредная шавка?

– Не только я, но и ты.

Сципион поперхнулся гневом, но сделал усилие и выплюнул этот яд в канаву, после чего смог посмотреть на Лелия чистыми глазами.

– В некотором смысле, может быть, и так, – примиряюще промолвил он, но все же следует соблюдать достоинство и знать честь.

– Если бы он соблюдал честь и достоинство, то никогда бы не вырвался наверх сквозь мощный заслон нобилитета. Увы, он вынужден был работать локтями!

– Но ведь ты же сумел выдвинуться из малого рода в большие люди, оставаясь при этом порядочным человеком.

– Да, только за свою порядочность я расплатился испанской и африканской славой, безраздельно уступив ее тебе. А теперь ты требуешь, чтобы в угоду этой порядочности я отдал Азию твоему брату!

– Но ведь мы друзья…

– Это так, только предложение твое недружеское!

– Ты меня огорчаешь, Лелий.

– Ты меня огорчаешь, Корнелий!

Так Лелий впервые назвал Публия по фамилии. Терпение Сципиона лопнуло. Он считал себя оскорбленным каждой буквой состоявшегося диалога, так же, как отец считает себя оскорбленным строптивостью внезапно повзрослевшего сына. Потому он круто повернулся к Лелию спиною, взметнув тогой форумную пыль, и пошел прочь. Лелий тоже посчитал себя обиженным и точно так же отвернулся от Публия. Совершив этот вираж, они размашисто зашагали в разные стороны.

Жесткость Лелия помогла Сципиону пережить страдания тяжкого выбора между другом и братом, другом и самим собою, другом и родовою честью, памятью предков, зовом манов и ларов. С вызывающим протестом отклонив просьбу Публия, Гай сам пошел на разрыв их отношений и тем частично освободил Сципиона от пут морального долга перед ним. Отбросив сомнения, принцепс повел открытую пропаганду за Луция.

Результат сказался очень скоро: как ни обаятелен и популярен был Гай Лелий, ему, конечно же, не под силу было тягаться со Сципионом. Особенно быстро определились симпатии народа. «Луций ведь тоже – Сципион, – рассуждали простолюдины, – значит, его опекают те же маны и лары, что и Публия Африканского, их обоих осеняет одно и то же небесное благоволение, ведет к цели одна и та же божественная сила, и потому поддерживать Луция Сципиона все равно, что выступать за самого Сципиона Африканского». В сенате обстановка была сложнее. Большинство нобилей, включая Фабиев, Фуриев и Клавдиев отдавало предпочтение родовитому Корнелию, зато значительная часть преториев и эдилициев склонялась на сторону Лелия, видя в нем человека своего круга. Среди последних наиболее шумно вела себя группировка Катона, жадно ухватившаяся за возможность навредить Сципионам. Причем Лелий не противился развернутой Катоном кампании в свою поддержку, но и не выказывал стремления к сближению с непримиримыми врагами Сципиона.

Главным итогом всех этих страстей, кипевших в Риме несколько месяцев, стало утверждение мнения о недопустимости в данной ситуации вверять судьбу государства жребию, об аморальности такого способа распределения провинций. Теперь, когда два консульских назначения были столь различными по масштабам деятельности, люди считали необходимым осуществить сознательный, зрячий выбор и настаивали на голосовании. Именно этого и добивался Сципион, помня о том, что уже дважды в решающий момент его выдвиженцы были сражены ударом слепого жребия.

С наступлением нового административного года сенат не решился сразу приступить к основному вопросу и некоторое время уделил этолийцам, просившим мира. Римляне требовали от заблудшего народа безоговорочного покаяния, но беспокойные греки никак не могли избавиться от привычки похваляться былой доблестью и сумбурными словопрениями еще более ожесточили победителей. Несмотря на заступничество прибывшего с ними Тита Квинкция, их прошение не было удовлетворено, и делегация возвратилась домой ни с чем. Этолийцам дали время, чтобы полнее осознать свои прегрешения.

После этого сенат занялся провинциями. Один консул, конечно же, должен бы остаться в Италии, чтобы воспользоваться победой Сципиона Назики над бойями и закрепить достигнутый успех, а второму следовало отправиться на Восток. Тут все мнения сходились, но затем начинались разногласия. Некоторые предлагали ограничиться Балканами и, лишь утвердившись в Греции, двигаться дальше. Этой позиции придерживались враги Сципионов, надеясь, что к то моменту, когда наступит пора «двигаться дальше», консулом будет кто-либо из них. Другие считали целесообразным вторгнуться в Азию уже сейчас и гнать Антиоха прочь от малоазийских греков, пока он не собрался с силами и пребывает под впечатлением фермопильского поражения. Второй вариант в большей степени отвечал характеру римлян, ибо этот народ привык доводить до конца любое дело. Поэтому Сципионам сравнительно легко удалось отстоять свою точку зрения. Однако вместо слова «Азия» в наименовании провинции все же значилось: «Греция». Так хотели Фурии и Фульвии, рассчитывавшие этой поправкой удержать консула на Балканах; так хотели матерые политики, стремящиеся интерпретировать азиатский поход как войну за освобождение греков, но не как завоевание Сирии; и наконец так же пожелал и сам принцепс, полагая, что данное определение шире и позволяет новому консулу вершить все дела Востока без оглядки на Ацилия Глабриона и прочих магистратов. При этом в текст постановления о провинциях было внесено дополнение, позволяющее консулу действовать в отношении Азии по собственному усмотрению. В подобном же виде и сам Сципион Африканский получил некогда разрешение на проведение ливийской кампании.

Определив провинции, сенат по традиции обратился к консулам с предложением разделить между собою сферы полномочий по доброму согласию, либо с помощью жребия. Доброго согласия быть не могло, жребий в общественном мнении стал непопулярен, все заранее были склонны к голосованию.

Лелий понимал, что победить в комициях у него нет никаких шансов, поэтому он еще некоторое время поколебался относительно жребия, но не захотел, чтобы его империй над балканским корпусом, доставшись ему волей случая, воспринимался согражданами как украденный у более достойного конкурента, и высказался за голосование, но только не в народном собрании, а в сенате. Луций Сципион, страшась неверного шага, который мог бы перечеркнуть великие надежды не только его самого, но и Публия, попросил отсрочку для размышления и побежал к брату за советом. Публий успокоил Луция, и тот согласился предоставить свою участь усмотрению сената.

Бравые катоновцы, все, как на подбор, энергичные и дерзкие, с колючим взглядом и острым языком, ринулись добывать сенатские голоса для ненавистного им Лелия, который, однако, был менее ненавистен, чем Сципион. Шли в ход старые, проверенные и даже вовсе гнилые и протухшие доводы, изобретались новые, необыкновенные, фантастические, но самыми действенными были те, что привел в своем споре со Сципионом Гай Лелий.

Другая партия проявляла величавое бездействие, и по бурному морю мельтешащей в предвыборной сутолоке сенатской мелкоты чинно проплывали солидные фигуры самоуверенных нобилей.

Спокойствие Публия Африканского завораживало тех, кто издавна привык смотреть на него снизу вверх, подобно тому, как неподвижный взгляд удава, по поверью, гипнотизирует несчастных кроликов. Всем было ясно, что Сципион заготовил некое тайное политическое оружие, а значит, любые потуги его врагов обречены на неудачу. Презрительный холод патрициев, как рок, повис над стрижеными головами катоновских гвардейцев и источал скепсис из нейтральной массы. Когда же в курию входил принцепс, аудитория цепенела в предчувствии чего-то грандиозного. Так, парадоксальным образом наибольшего влияния добились те, кто как раз ничего не добивался.

Настал решающий день. Первым слово взял Лелий. Его речь была сильной по содержанию, но произнес он ее слабо, поскольку, при всей остроте соперничества, ощущал неловкость оттого, что выступал против Сципиона. Луций говорил уверенно, но тоже не произвел особого впечатления на сенаторов, ибо все смотрели на его брата, ожидая, что именно он внесет основной вклад в разрешение конфликта. После того, как высказались консулы, сенат приступил к обсуждению рассматриваемого вопроса. Открывал прения в соответствии с рангом принцепса Публий Африканский.

Он напомнил Курии о славных деяниях своих предков, рассказал о духе дружбы и взаимопомощи, царящем в их роду, и в качестве примера привел парный империй в Испании собственного отца Публия и отца Назики Гнея Кальва, а затем более подробно поведал о своем взаимодействии с братом в той же Испании и, конечно же, в Африке. Несколькими фразами он ярко обрисовал Луция как грамотного самобытного военачальника, надежного соратника и добросовестного гражданина, который бескорыстно служит Отечеству, не притязая на славу и добычу.

«В победе Республики над Карфагеном есть немалая доля трудов Луция Сципиона, – сказал в завершение Публий, – в основании моей славы победителя Ганнибала, двух Газдрубалов, Магона, Ганнона, Сифакса и Вермины заложена значительная часть его заслуг, а потому, следуя законам справедливости и морали рода Сципионов, я стремлюсь возвратить нравственный долг Луцию и для этого готов поступить к нему легатом в том случае, если вы, отцы-сенаторы, доверите ему войну с Антиохом».

Вместе с последней фразой на зал обрушилась лавина эмоций, одних она придавила, заставив онеметь от изумления, а других закружила в вихре страстей. Публий Корнелий Сципион Африканский, который повелевал не только людьми, но порою – даже богами, как то случилось с Нептуном под Новым Карфагеном, ныне согласен идти в подчинение к простому смертному, пусть бы и к собственному брату! Это казалось невероятным. Потрясение было столь велико, что даже Катон несколько мгновений не мог вымолвить ни слова, хотя и отчаянно жестикулировал, показывая свое возмущение и категорическое несогласие с чем-то.

Лишь ближайшие друзья Публия догадывались о его намерении, большинство же граждан пребывало в неведении. Поэтому заявление принцепса произвело фурор как своим содержанием, так и внезапностью. Ход мыслей сенаторов круто изменил направление. Обуздав гордыню, Сципион вышиб слезу у впечатлительных соотечественников, и вся прежде нейтральная сенатская масса сейчас симпатизировала ему. Но еще важнее чувств были доводы рассудка. Не вызывало сомнения, что участие в азиатском походе Публия Африканского гарантирует этому предприятию полный успех, а потому истинные патриоты восприняли решение принцепса с удовлетворением; патриотами же были все римляне, ибо даже Катон при угрозе государству подал бы руку Сципиону, поскольку его любовь к Родине превосходила ненависть к сопернику.

Настроение Курии проявляло себя небывалым сумбуром. Никакого упорядоченного обсуждения не получилось; уподобившись плебсу, сенаторы говорили все разом и с восхищением взирали на двух стоящих перед ними Сципионов. Только Лелий был тих и печален. Он больше ничего не сказал в свою пользу, смирившись с поражением, и лишь грустно смотрел на друга, нанесшего ему сокрушительный удар. Когда восторги несколько поубавились, и отцы города, спохватившись, снова приняли чинный вид, выступили некоторые из неугомонных катоновцев, но их выслушали только из вежливости.

Голосование стало формальностью: с подавляющим преимуществом в поединке за Грецию победил Луций Сципион, а Гаю Лелию досталась мирная Италия.

Едва такой итог подвел черту под бушевавшими страстями, друзья Сципионов начали утешать Лелия, а его недавние сподвижники – катоновцы принялись всячески насмехаться и издеваться над ним. Он стал не нужен этим политическим хищникам, точно так же, как не нужен разгоряченному борьбою гладиатору сломавшийся клинок, который он со злости пинает ногами. А приверженцам Порция было за что гневаться на Лелия, ведь он не только не сумел преградить путь Сципиону, но своей неудачей им самим закрыл доступ в богатейшую Азию, до поры, до времени избавив древнюю страну от мертвой хватки италийских дельцов.

В то время, когда в курии громко злорадствовали катоновцы, учинившие моральное избиение побежденного, на форуме толпа, как героев, встречала братьев Сципионов. Граждане ликовали, уже предвкушая падение Сирии, а владыка величайшего царства Антиох казался им в этот момент самым несчастным человеком на всем земном круге. Сципионы шли по площади, не чувствуя под собою мостовой, словно парили в жарком потоке народной любви. Их глаза, насыщаясь восторгом сограждан, обретали необыкновенную мощь и посылали взор, пронзающий горизонт за пределы Италии к чужим, неведомым краям. В третий раз в жизни они познали такое озарение: впервые это произошло, когда, их призвала Испания, во втором случае – незадолго до отправления в Африку, а ныне взорам братьев открылась необъятная Азия.