Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

16

Сципион почувствовал облегчение с отъездом жены. Вид людей, даже самых близких, был ему тягостен. Однако место отсутствующих заняла пустота, та самая, вязкая и удушливая пустота, которую он с некоторых пор начал слишком отчетливо ощущать. Она распространялась вокруг него, словно темнота средь бела дня, и поглощала жизненное пространство. Она сгущалась за его спиною и подступала к нему, как могильный холод. Иногда, задумавшись где-нибудь в тихом уголке леса, входящего в его владения, Публий вдруг вздрагивал, будто от чьего-то прикосновения, и гневно оборачивался; тогда пустота несколько отступала, как бы понимая, что ее время еще не пришло. После этого он час или два видел перед собою ветки деревьев, хилую осеннюю траву, наслаждался запахом сырого леса, а потом все вновь тонуло в тусклом мареве. Даже само физическое существование тяготило его.

В борьбе с этой пустотой ему не помогли ни греки с их усыпляющими идеологиями, ни общение с Эмилией и детьми, ни его собственные думы. А последние и вовсе были самым страшным испытаньем, так как любые размышления уводили его в потусторонний мир и смыкались с враждебной пустотой. Да и о чем он мог думать, будучи вырванным из жизни, как ни о смерти? Вот он смотрит на пучки мелкой, но ярко-зеленой травы, отчаянно пробивающейся сквозь настил прелой, почившей в осеннем ненастье растительности. Он радуется такой неистовой борьбе за жизнь, бесстрашию пред грядущей зимой, но тут же уподобляет эту рахитичную зелень поколению людей, рожденному в осень цивилизации. Весенняя трава росла в тучной почве, набравшей силу за зиму, тянулась к солнцу, цвела под синим небом, внимала музыке хоровода пчел, а осенняя – терпит только холод, всегда видит над собою лишь серые хмурые тучи, слышит унылый крик улетающих птиц и, несмотря на судорожные усилия и волю к жизни, обречена на тусклое умирание, ей не суждено цвести только потому, что она явилась на свет в дурное время. В таком же положении оказываются и целые пласты человечества. Благо, он, Сципион, еще захватил красное лето своего народа, но зато его сыновья и дочери отличаются от осенней травы лишь способностью осознавать трагедию собственной жизни. Аналогичные мысли сопровождали каждый взгляд Сципиона. Какие бы проявленья жизни он ни видел перед собою, разум тут же рисовал ему их закат. «Все, что родилось, должно умереть. То, чему есть начало, имеет и конец», – говорили греки, и в согласии с этими изречениями все мысли и душевные переживания Сципиона неизбежно скатывались в бездонную яму вселенского предела, туда, где наступит конец всему сущему.

Однажды, погрязнув в тяжких думах, Сципион не заметил, как почернели тучи у него над головой, и холодный, почти что зимний дождь застал его далеко от дома. Промокнув, он тяжело заболел. В эти дни прожорливая пустота обступила его со всех сторон, как стая волков – выбившегося из сил лося. Но тут возвратилась из Рима Эмилия и развернула бурную деятельность вокруг больного. В дом нагрянул целый легион врачей и знахарей всех школ и направлений. В этой хищной своре попадались столь ученые и высокооплачиваемые мужи, что, казалось, Сципион должен был бы скончаться от одного их вида. Но среди этих словомудрых и дорогостоящих корифеев науки, обслуживающей смерть, нашелся один юнец, видимо, еще не постигший всех тонкостей врачебного жанра, который, в силу своей неспособности к словоблудию и надуванию щек, занимался другим делом, и по наивности вылечил больного. Правда, медицинская справедливость частично восторжествовала, и гонорар сумели получить другие, более опытные врачи.

Но как бы там ни было, Сципион начал вставать с ложа и совершать несколько неуверенных шагов по комнате. Эмилия тут же воспользовалась этим и принялась выкладывать ему столичные новости, чем снова уложила его в постель.

Сначала Сципион наотрез отказался слушать что-либо об отвергнутых им согражданах, но известия были слишком необычны, и в конце концов он предоставил жене слово, однако ограничил ее клятвой не называть конкретных имен.

После расправы над Сципионами новые силы Рима властно заявили о себе не только в политике, они принялись активно внедрять в жизнь сурового аскетического города свои идеалы и нормы поведения. Когда Слава оказалась повергнутой, трон общественного престижа заняло богатство, а, поскольку античное производство было экстенсивным и не могло вместить сумасшедших средств, захваченных римлянами нового толка в побежденных странах, оно реализовывало себя главным образом в роскоши. Оно, богатство, это бесполое существо, завистливое и жестокое, как евнух, всячески издевалось над своими жертвами, беспощадно истязало их пищеварительные, мочевыделительные и прочие органы. В это время повара из самых дешевых рабов сделались самыми дорогими, поднялись в цене и проститутки, с неизбежностью вытесняющие в таком обществе женщин, а спасительное рвотное средство теперь стоило больше всяких лакомств. Чревоугодие и разврат были возведены в ранг искусства, а искусство – низведено до положения раба, обслуживающего пороки. Правда, существовали богачи и типа Катона. Этот вождь олигархии преклонялся перед богатством, но чурался роскоши. Он выплавлял медь из крови и пота рабов, наживался на торговых операциях через подставных лиц, хотя заниматься торговлей сенаторам было запрещено как моральными, так и юридическими законами, но ел грубый хлеб, пил кислое дешевое вино и дорогостоящим гетерам предпочитал бесплатных домашних рабынь. Он был подобен работящему земледельцу, который старательно вспахивает и засевает ниву, заботливо ухаживает за ростками, а потом с негодованием выбрасывает весь урожай. Так причудливо в этой натуре переплелось азиатское с римским, вожделение к богатству с исконной италийской простотой. Однако не такие нравственные полуфабрикаты определяли лицо нынешнего высшего общества. Своими поучительными, правильными речами лишь напускали пары эмоционального тумана староримских нравов над разнузданной вакханалией, потопившей город в пороке.

Причем Рим в тот год в буквальном смысле слова оказался во власти вакханалии, ставшей следствием обвального крушения человеческих ценностей, той самой вакханалии, каковая сделала этот специфический термин нарицательным для обозначения всех грязных оргий.

Священнодействия в честь Вакха проводились давно. Обряд чествования бога вина в основе своей был позаимствован из аналогичного греческого праздника во славу Диониса. В этом ритуале разыгрывались экстатические мистерии, изображающие великое пиршество, и участвовали в нем только женщины, таким образом избавляющиеся от излишка энергии, оставшейся после ложа и домашних забот, каковую они не могли подобно мужчинам применить в государственной деятельности. Когда же опустошенные с утратой нравственности люди стали искать способы как-то заполнить эту звенящую пустоту, их внимание среди прочего привлекли и вакханалии. На ночные сборища стали тайком проникать мужчины. Изощренные театрализованные представления быстро выродились в обыкновенный разврат, и в этот омут втягивалось все большее число граждан. Однако похоть мелка, она ползает по поверхности чувств и не способна заменить любовь, потому быстро приедается. Тогда недостижимое качество эмоций пытаются компенсировать количеством связей, но много – не значит хорошо, и скоро все партнеры становятся на одно лицо. Следующий шаг на этом пути – поиск новых форм разврата, что с неизбежностью приводит к извращениям и деградации уже не только духовной, но и физической. Вакханалии превратились в дикие оргии, где забывшие и Вакха, и тем более прочих богов мужчины, юноши и женщины, сотнями сплетаясь в немыслимых сочетаниях, клубились, как черви в навозе. После такого чествования бога они уже не были ни мужчинами, ни юношами, ни женщинами, а становились аморфной биомассой порока, из которой алчность лепит свои преступленья. Этот контингент затем задействовался всяческими дельцами для разнообразных махинаций, как то: лжесвидетельства, подделка печатей и завещаний, заказные убийства и так далее, хотя куда уж далее. Так богатство сначала развращает и уродует людей, а затем использует их порочность в собственных целях.

Оргии превратились в заговор против всего человеческого. В них были вовлечены уже тысячи людей, в том числе, многие юноши знатных родов, хотя тон, конечно же, задавали толстощекие отпрыски головокружительно разбогатевших вольноотпущенников, которые бросались в крайности, не зная, как применить свой резко вздувшийся престиж.

Социальное зло превратилось в государственное, и власть уже не могла закрывать на него глаза. На борьбу с вакханалиями, словно на большую войну, были брошены сразу оба консула. Начались расследования, суды, массовые казни. Такими мерами, мобилизовав все силы, государство одолело порок. Затопивший город гной разврата был смыт кровью. Однако даже столь могучее государство, как Рим, в конечном итоге обречено на поражение, если, борясь с внешними проявлениями зла, оно будет потворствовать произрастанию его корней. Древо зла необходимо выкорчевывать, а не стричь.

Именно так и сказала Эмилия в завершение своего рассказа о вакханалиях: «Древо зла необходимо выкорчевывать, а не стричь». Правда, при этом она имела в виду опять-таки не само зло, которое умело прячется от людских глаз под всевозможными личинами, а лишь его носителей, то есть, по ее мнению, политических врагов Сципиона. В связи с этим она стала намекать, что видные сенаторы сожалеют об отсутствии в городе Сципиона Африканского, а в их разговорах сквозит мысль о целесообразности именно сейчас, когда народ напуган чудовищным разгулом пороков и воспринимает вакханалии как проявление гнева богов, наславших порчу на граждан, им, нобилям, перейти в наступление и очистить Республику от олигархов. Но, увы, ей не удалось ни увлечь мужа экзотическим рассказом, ни заинтересовать перспективами возвращения на родину.

Сципион выслушал Эмилию спокойно, лишь иногда поскрипывал зубами, словно от приступа боли. В этой истории, которая так поразила римлян, для него не было ничего нового. Нынешние бесчинства людей он видел еще тогда, год назад, в перекошенных бешенством лицах обывателей, требовавших избавить их от негласной цензуры его авторитета и предоставить им свободу, тогда же он узрел и многие другие беды, предстоящие Отечеству, о которых пока еще не догадывался даже Дельфийский оракул. Для Сципиона более не существовало тайн в будущем Родины, он уже знал, каков будет ее конец так же, как любой римлянин знал, что если выехать из города по Фламиниевой дороге, то рано или поздно, несмотря ни на какие задержки и приключения, обязательно прибудешь в Арреций, и в этом знании заключалась его трагедия.

Эмилия была крайне разочарована апатией мужа. Ей казалось, что уж такие события, какие потрясли весь Рим, должны были пробудить его от литернской спячки. Увидев, что этого не произошло, она окончательно прониклась к нему презрением и почувствовала необходимость вернуться в столицу, где не все люди были столь вялы, как ее почивший в своей обиде муж. Но Сципион еще не выздоровел, под влиянием зимнего ненастья болезнь перешла в хроническую форму, и покидать его в таком состоянии было неприлично. Однако вскоре Эмилия поняла, что ни дня более не может оставаться в захолустном поместье и, разорвав узы совести, заявила Публию о принятом ею решении уехать. Это известие очень огорчило его, и он совсем поник. Когда Эмилия с жаром и праведным негодованием рассказывала ему о столичных пороках, он, не зная истинных причин такой экспрессивности, усмотрел в ней союзницу по неприятию современных нравов, и вновь, уж в который раз, воспринял ее как родственную душу. Возможно, так произошло потому, что это была вообще единственная душа возле него, поскольку сын Публий выглядел удрученным всем происходящим ничуть не меньше отца, и над его головою Сципион видел раскрытый зев той самой черной пустоты, которая сводом могильного склепа смыкалась и над ним самим. Как бы то ни было, ослабленный болезнью Сципион ощущал необходимость присутствия жены, тем более, что у него не было особой надежды дожить до весны.

Несколько дней Эмилия, хмурясь и злословя, потакала капризу больного, затем все же собралась в дорогу, но успокоила мужа заверением вернуться в ближайшее время. «По делам!» – бросила она на прощанье, и вскоре, выполнив «дела», приободрившаяся, повеселевшая действительно прибыла обратно.

Сумрачные, безрадостные дни поползли дальше своей скорбной дорогой из жизни в смерть. Состояние Сципиона не улучшалось. Болезнь, накинув на него петлю, словно задумалась, что ей делать дальше, но он не мог воспользоваться этим промедлением, чтобы освободиться от ее пут, потому как ему нечем было зацепиться за жизнь. Большую часть суток он проводил в тяжкой дреме и грезил о былых временах.

Однажды эти видения внезапно прервались чувством некой тревоги. Ему почудилось, будто на него кто-то пристально смотрит. Он предпринял усилие, чтобы очнуться от вязкой дремоты, но в этот момент сон предстал в новом качестве, и он, зачарованный, остался в прежнем состоянии.

Публий увидел Виолу. Она юная и прекрасная, такая же, как была в Новом Карфагене, сидела возле ложа и теплым взором глядела на него. Он ощутил непривычное блаженство, а постель показалась облаком, несущим его куда-то в райский мир. Но тут же он испугался, что восхитительный образ вот-вот исчезнет, ведь ему даже во сне никогда не удавалось настичь эту женщину, неизменно ускользавшую, как и наяву. Поэтому Публий захотел взять ее за руку и удержать силой, однако ему подумалось, что рука ее холодна, ведь, как он чувствовал, она уже несколько лет была покойницей. Страх убедиться, что перед ним всего лишь труп, в первый миг удержал его, но затем соблазн превысил все преграды, и Публий осторожно тронул ее кисть, которая оказалась такой же теплой, как и ее взгляд. Это его несказанно обрадовало, он мягко сжал ее пальцы и, поднеся их к губам, поцеловал. Она улыбнулась, он тоже заулыбался в ответ, и так они некоторое время вели молчаливый, но весьма насыщенный диалог. Вдруг его счастливое умиротворение нарушилось неприятным подозрением в обмане со стороны прелестного призрака. «Почему у нее светло-карие глаза, ведь они должны быть светло-голубыми? – вопросил он себя. – Я точно помню ее глаза: они голубые, как вода в лагуне у стен Испанского Карфагена».

Он попытался привлечь ее к себе, чтобы обнять и заодно получше рассмотреть смутившие его глаза, но она изменилась в лице и отстранилась. Тогда Публий все понял и, приподнявшись на постели, спросил:

– Ты кто?

– Новая служанка госпожи. Она приставила меня ухаживать за тобою, – ответила сидящая перед Сципионом девушка голосом, отличающимся от того, который был у Виолы, но каким-то непостижимым образом напоминающим его по ритмике и интонациям.

– Я думал, что вижу тебя во сне, – объяснил Сципион, едва снова не впавший в забытье при звуках ее голоса.

– А это был хороший сон? – с кокетливой усмешкой живо поинтересовалась она.

– Да, чудесный. Я чувствовал себя таким же молодым и красивым, как ты…

– О, я не хотела бы, чтобы ты, господин, был теперь молодым!

– Почему?

– Молодой ты был сильным и недоступным, и я ничем не могла бы тебе пригодиться, молодой ты бы не нуждался в моих заботах.

– А ты видела меня молодым?

– Я видела твои изображения в Риме и потом… – она несколько смутилась и покраснела. – Я присутствовала на твоем триумфе, когда ты вел пленного Ганнибала.

– Я не вел Ганнибала, Пуниец сбежал от меня.

– Ну, значит, Сифакса или кого-то еще. Мне нет дела до побежденных, я запомнила только победителя. В то время мне было семь лет, но поверь, господин, и в семь лет женщина уже имеет сердце… Я запомнила то зрелище на всю жизнь: твоя поза на колеснице, вознесенный скипетр, венок Юпитера, твое вдохновенное лицо в обрамлении пышных локонов!

– Но у меня и сейчас волосы все еще вьются, – усмехнулся Сципион.

– Да, только это уже не локоны, – довольно жестоко остудила она его взыгравший темперамент.

– А как ты оказалась в Большом цирке?

– Я сопровождала своих господ.

– Так ты и родилась рабыней?

– Нет, в четырехлетнем возрасте меня привезли сюда…

– Из Испании! – почти вскричал Сципион, перебив ее.

– Нет, из Афин, – с некоторым удивлением поправила она его.

– Не может быть… – посмотрев в пол, упрямо заявил Публий.

– Почему, не может?

– Это я о другом, – объяснил он. – Скажи, кто твои родители.

– Я хорошо помню только маму. Она была очень красива…

– У нее светло-голубые глаза? – снова не сдержался Сципион.

– Кажется, да.

– Откуда она родом?

– Я не знаю. Мы жили в многоэтажном доме у подножия акрополя. А потом началась война. Нас изгнали, в пути мы попали к каким-то разбойникам, отца убили, когда он пытался защитить нас, а меня с матерью в цепях доставили на Делос. Там нас разлучили: ее продали в Африку, а меня к вам, в Рим.

– Так кто же ты по крови: гречанка, а может быть, иберийка?

– Ну, уж только не иберийка! – презрительно отвергла она его последнюю надежду. Я знаю латинский язык и греческий, а по крови?.. Какая разница, ведь я рабыня?

Последнее слово охладило пыл Сципиона, и он устыдился своего интереса к этому презренному существу.

– Однако, судя по разговору, да и по манерам, у тебя неплохое воспитание, – снисходительно похвалил он ее.

– Со мною много занимались. Одна время я даже ходила в школу вместе с детьми свободных.

– И чья же ты была? Впрочем, не надо, не говори.

В этот момент в комнату вошла Эмилия и, окинув взором представшую ей картину, быстрым взглядом, как клещами, сцапала мужа за руку, в которой он по забывчивости все еще держал кончики пальцев рабыни. Публий поспешно отбросил руку служанки, сам не понимая, почему вдруг так смутился.

Эмилия при этом победоносно улыбнулась.

– Ну, я вижу, ты, Публий, на верном пути к выздоровлению, – язвительно щурясь, сказала она.

– Да, мне лучше. И я довольно долго разговаривал с твоей служанкой.

– Тебе, как я заметила, было не просто лучше, а даже очень хорошо… Береника – отличная сиделка, она умеет выходить и поднять с постели любого больного мужчину.

«Ах, вот как, ее зовут Береника! – мысленно отметил Публий, которого это имя почему-то укололо в сердце. – Прямо-таки – миф, сплошная сказка…»

– Я рада, что тебе приглянулась моя рабыня, – продолжала Эмилия.

– Да, очень скромная и добросовестная девушка, – подтвердил Сципион.

– Ах, ты даже шутишь? Поздравляю тебя, это верный признак выздоровления. А правда, она вдобавок к скромности и добросовестности еще и симпатичная?

– Да, симпатичная.

– А у меня есть и еще более симпатичные. Я внимаю твоим мудрым речам, Публий Африканский, ничуть не менее добросовестно, чем скромная Береника. Видишь, стоило тебе только сказать, что истинно прекрасное заключено в живых людях, а не в предметах, какими бы блестящими те ни были, и я тут же отказалась, ну, почти отказалась от своих драгоценностей и украсилась этими, живыми самоцветами. Оцени-ка их.

– Девушки! – крикнула она за порог, – зайдите сюда, я покажу вас господину.

В следующий момент перед взором Сципиона возникли уже три грации вместо одной, опять-таки, как в мифе. Все они были замечательно красивы, и все – удивительно различны, даже противоположны друг другу, как воздух, огонь и вода. Первая. Несмотря на заявление Эмилии, первой была Береника, она казалась столь же чистой, прозрачной и необходимой для жизни, как воздух. Огонь олицетворяла рыжекудрая дива, насквозь пронизанная пьянящим эротизмом, у нее были блудливые, лукаво косящие глаза, блудливые дугообразные брови и блудливая улыбка или скорее ухмылка, она вся играла и искрилась, как шампанское, которого, впрочем, римляне не знали, однако они знали таких девиц. Даже, потупив взор, рыжая бестия излучала бесстыдство, то своеобразное стыдливое бесстыдство, которое является острой приправой для страсти. Но это излишне темпераментное существо не только не заинтересовало Сципиона, а, напротив, вызвало его неприязнь. Чтобы увлечься подобным типом красоты, ему следовало быть или на тридцать лет моложе, или на десять лет старше – либо располагать юношеской пылкостью, способной окрасить в романтические цвета даже столь прямолинейную женственность, либо нажить старческую немощь, когда одряхлевшее тело можно оживить только очень резким возбуждающим средством. Третья – была водой в ее величавом образе широкой полноводной реки. Она являла собою гармонию соразмерной во всех деталях красоты, лишь ее гордость от сознания собственного совершенства была безмерной и словно покрывала все ее достоинства слоем стекла. Такой красотой Сципион насытился еще в молодости благодаря своей жене, потому его взгляд без задержки проскользил по этим остекленевшим формам и снова, как вначале, погрузился в воздушное обаяние Береники.

– Ну что, хороши? – цинично-насмешливым тоном, в котором скрывалась неистребимая женская зависть к молодости, поинтересовалась Эмилия.

– Да, безусловно, – подтвердил Сципион. – Это самый блистательный парад из всех, какие мне доводилось принимать за мою бурную жизнь полководца. Однако, с кем собирается сражаться это неотразимое воинство?

– С моими соперницами в Риме, – с вызовом заявила матрона. – Я всегда была первой красавицей и, появляясь на улице, приковывала к себе все взгляды. А теперь презренная римская толпа смеет не замечать меня. Так пусть же все они, и занюханные простолюдины, и холеные развратные сынки нобилей, до рези в глазах таращатся на моих рабынь: восторгаясь ими, они все равно будут произносить мое имя! Хорошо я придумала?

– Превосходно. Может быть, и мне поступить так же: набрать себе крутоплечих атлетов, всевозможных писаных красавцев и, вызвав этим рабским окружением удивление плебса, заявить претензию на консульство?

– Не язви. У вас своя гордость, у нас своя. Лучше в полной мере оцени мой вкус и посмотри на этих красоток в их боевом снаряжении, то есть – голых. Сейчас я велю им раздеться.

При этих словах огненная фемина задрожала от наслаждения и уже потянула одну сторону туники вверх, обнажая столь же бесстыжее, как и ее глаза, бедро. Гордая водянистая леди многообещающе взялась за пояс и сделалась еще более осанистой в предвкушении своего триумфа. А Береника затрепетала, как легкий ветерок в шторах, и испуганно съежилась.

Заметив реакцию последней из рабынь, Эмилия пренебрежительно воскликнула:

– А ты, милашка, почему засмущалась? Кого ты собираешься обмануть? Я же видела, как на пиру ты плясала голышом перед толпою самых похабных зрителей! Она, Публий, замечательная танцовщица.

– В той толпе не было ни одного настоящего человека, там мне некого было стыдиться, – неожиданно смело ответила Береника.

– А здесь ты кого же стесняешься? Неужели ты полагаешь, будто мой муж увидит в тебе женщину? Глупышка, там, на пиру, ты говоришь, для тебя не было людей, но здесь ты сама – нечеловек! Итог же один: рабыне не пристало иметь стыд. Раздевайся!

– Но, Эмилия, то, что красит женщину, украсит и рабыню, – вступился Публий. – Посмотри, сколь прелестной ее сделало чувство собственного достоинства.

– А я не хочу, чтобы она была прелестна таким образом. Рабыня должна иметь иные качества. Вот сейчас я прикажу всем им принять такие позы, чтобы ты смог заглянуть к ним в самую суть.

– Суть человека можно увидеть в глазах, а еще лучше – в делах, – возразил Публий.

– Так, это – суть человека, а суть женщины прячется совсем в другом месте!

– Эмилия, я же сказал: суть более всего видна в поступках. Демонстрируя их тела, ты этим поступком выказываешь себя.

– А ты уж и не хочешь взглянуть на меня?

– Я устал, Эмилия, – сказал Сципион и отвернулся к стене.

– Ну, что же, девушки, пощеголяете своими прелестями в другой раз, когда он по-настоящему выздоровеет, – тоном полководца, увидевшего преждевременное отступление противника, распорядилась Эмилия. – А пока пойдите прочь, но имейте в виду: вы должны понравиться господину и впредь радовать его взор так же, как и мой, иначе я отправлю вас работать в поле.

– Тебе же, Публий, давно бы надо знать, что суть женщины – в ее сердце, – насмешливо добавила она и вышла из комнаты вслед за служанками.

В дальнейшем Публий, просыпаясь, обязательно обнаруживал около себя одну из «трех граций», каковые совсем оттеснили от него деревенских рабов. Все они стремились ему всячески услужить, точно и сноровисто выполняли любые поручения, «Огонь» и «Вода» при этом еще и отчаянно кокетничали. Видимо, они слишком по-женски поняли наказ госпожи понравиться хозяину и потому при всяком удобном и неудобном случае строили ему глазки: одна – бесстыже-навязчиво, а другая – величаво-навязчиво. Жрица Нептуна гордилась зыбко-податливой талией и длинными ногами, из-за чего красовалась в прозрачных туниках, а огненновласая поклонница Вулкана считала своим главным достоинством пересеченный рельеф и с филигранной ловкостью чуть ли не при каждом движении обнажала тыловые позиции, настойчиво давая знать, сколь они доступны мужской атаке. Однако Публий слишком много воевал, чтобы позволить себе быть сраженным таким оружием, и чем более они старались, тем смешнее и глупее выглядели в его глазах. Впрочем, они были всего лишь рабынями, и он не придавал значения их кривляньям.

Но не так дело обстояло с первой грацией. Последние годы Публий жил в душной общественной атмосфере и потому испытывал настоятельную потребность в чистом воздухе. Береника же, как он сразу отметил, олицетворяла именно эту природную стихию – воздух. Теперь он уже рассмотрел ее и убедился, что она не столь уж точно похожа на Виолу в чертах лица и фигуры, но при всем том, эта девушка неизменно ассоциировалась в его представлении с объектом юношеской любви. Он смотрел в светло-карие глаза Береники, и узнавал светло-голубые глаза Виолы, ловил мимолетную ускользающую улыбку Береники, и тут же на образе этой улыбки дорисовывалось лицо Виолы, фиксировал в восприятии характерный жест рабыни, и моментально видел его в исполнении иберийской царицы. Они обе, казалось, представляли собою два лица, два среза, две проекции одного существа более высокого уровня организации, нежели человек, являли две стороны одной и той же космической души. Ему невольно думалось, что если он принесет радость одной из них, то ее же почувствует и вторая, если будет ласкать одну, то доставит наслажденье и другой, что любя эту, будет любить ту. К этому одновременно трагическому и притягательному чувству, соединившему его богатое эмоциями прошлое со скудным настоящим, добавлялась своя особая симпатия к прелестному созданию, в первую же встречу вызвавшему у него ощущение света и чистоты. Девушка, видимо, тоже была неравнодушна к знаменитому человеку, который поразил ее воображение еще в детстве, потому, помимо воли обоих, каждая новая встреча сближала их души.

Все это происходило столь естественно, что Публий заметил свое увлечение лишь тогда, когда Эмилия в предвестии весны снова пожелала навестить римских подруг. В первый миг, узнав о намерении жены, он не только не огорчился, но даже обрадовался, однако тут же сообразил, что она возьмет служанок с собою, и испытал сильнейшую досаду.

Причем эта досада была двойственной: сначала ее вызвала необходимость расстаться с Береникой, а затем – осознание причины первоначальной досады. Он так поразился только что сделанному открытию, что совсем не заметил, как экспрессивно сверлит его взглядом Эмилия, которая даже прищурилась от напряжения.

– Твое состояние улучшилось, и я думаю, что ты вполне сможешь обойтись без меня, – с каким-то вызовом, нервно говорила она. – Впрочем, я оставлю тебе для всевозможных услуг одну из своих любимых рабынь. Какую ты предпочтешь?

Сципиона застал врасплох этот вопрос, и он, злясь на самого себя, грубовато ответил:

– Какая мне разница? Поступай по собственному усмотрению.

– Я оставлю тебе прекрасную Глорию… – с садистским наслаждением нараспев произнесла Эмилия. – Правда, она слишком любит прозрачные ткани, но, я думаю, ты последишь за ее нравственностью и не позволишь ей развращать твоих рабов. Зато она похожа на меня, и тебе, конечно же, будет приятно видеть возродившуюся в ней красоту собственной жены.

– Разве может чья-то красота возродиться в ком-то другом?! – испуганно воскликнул Сципион, задетый за живое.

– А разве нет? – зло переспросила она.

Публий приподнялся на ложе и пристально посмотрел в глаза жены, пытаясь угадать, какими подозрениями вызвано ее недовольство.

«Может быть, я проговорился во сне о Виоле», – подумал он и, немного помолчав, вслух сказал:

– Мы слишком много говорим о мелочах.

– Действительно, пора не говорить, а действовать. Вот я и действую: уезжаю в Рим! – заявила Эмилия таким тоном, словно извещала: «Вот я и бросаюсь с моста в Тибр».

У Публия осталось тяжелое чувство от разговора с Эмилией. Он попытался проанализировать поведение жены и выявить причины ее раздражительности, однако через некоторое время уже думал о Беренике и только о ней. Лишь теперь, перед разлукой, он понял, сколь глубоко она вошла в его жизнь и мало-помалу в самом деле стала необходимой как воздух. Угроза расстаться с нею казалась ему новой болезнью, тогда как беспрерывная череда недугов и так уж затерзала его.

Вдобавок ко всем неприятностям к нему явилась пресловутая «прекрасная Глория».

– Госпожа сказала мне, что я на всю весну остаюсь здесь прислуживать тебе, господин, – сообщила долговязая красавица с радостью спартанской бегуньи, выигравшей состязание.

– Я вне себя от счастья, – в тон ей ответил Сципион.

– Правда? Я тоже! – подхватила она, и лицо ее засветилось гордостью за свой успех точно так же, как тело светилось бесстыдством наготы под мелитскими кружевами.

Окинув взором спутницу предстоящих месяцев, он оценивающе пробежал взглядом по ее изысканно-элегантным формам, чуть-чуть задержался на энергичных линиях четко очерченного зада, на насыщенных жизненной силой бедрах, крепких икрах и небрежно подумал: «А не впасть ли мне с горя в разврат?» – как другой подумал бы: «А не напиться ли мне с горя?» Но тут же он вспомнил о Беренике и с негодованием отверг чудовищную мысль даже как шутку. Тем не менее, взгляд его по инерции все еще шарил под туникой фигуристой рабыни. Невольно сравнивая обозреваемый ландшафт с прелестями Береники, он вдруг поразился различию в своем восприятии этих женщин: здесь он оценивал отдельные формы, более или менее удачно отлитые в мастерской природы, а когда смотрел на плечи, грудь или ноги Береники, то совсем не видел ни плеч, ни груди, ни ног, он видел Ее, она не делилась на части и представала взору в едином образе Любимой, одинаково совершенной во всех своих проявленьях.