Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)

2

Сципион стоял в атрии своего дома и задумчиво смотрел в нишу ларария. Его взор насыщался изображениями предков, а мысли наполнялись воспоминаниями об их деяниях. В портретных масках, надетых на терракотовые бюсты, представали лица великих людей рода Сципионов. Посредством этих мертвых символов предки оживали в пронизанном патриотизмом, как и все прочие стороны души, воображении потомков, спрашивали с них за проступки, утешали их в бедах, славили в победах и вдохновляли на подвиги. Вот и сегодня герои прошлых времен будто сошлись в домашнюю курию, чтобы принять отчет о свершениях нынешнего носителя их фамилии. Здесь был отец Публия, в чье консульство началась величайшая война, дед Луций Корнелий Сципион – консул времен первой войны с Карфагеном, прадед – известный современник знаменитого Аппия Клавдия Цека – Луций Сципион Бородатый, и ряд этот продолжался, уходя в глубь веков до эпохи диктатора Марка Фурия Камилла, начальником конницы у которого был Публий Корнелий Сципион. На каждом бюсте блестела серебряная табличка с перечнем магистратур соответствующего патриарха, его титулов и достижений на поприще общественной деятельности. Эта лаконичная, подобная записи понтификов летопись Сципионов воспринималась как часть летописи Республики и показывала, сколь тесно сплелась история рода с историей Отечества. Публий мог смело смотреть в каменные глазницы своих предков, лучащиеся незримым светом высших миров, ему было что сказать им в ответ на их безмолвный вопрос. Получив, как бы по наследству от отца, войну с могущественным противником – Карфагеном, он привел ее к блестящему завершению и, принеся Родине ярчайшую победу, на столько превзошел славой всех предшественников, на сколько современное государство силой и мощью превзошло Рим предков. Мысленно повествуя о своих делах пред суровым непогрешимым судом, возвышающимся над временем, Публий вновь переживал историю войны во всех ее взлетах и падениях. Развертывающаяся его внутреннему взору картина была столь огромна, что ее трудно было обозреть целиком даже с высоты триумфального пьедестала Капитолия, и ему казалось, будто большая часть событий его жизни произошла не с ним, так как совершенное им в своей грандиозности представлялось непосильным человеку. Размышляя о деяниях недавних лет, он поражался необъятности человеческих возможностей, дивился формирующей способности идеи и цели, преобразующих рыхлую людскую массу в монолит, из которого создаются монументы вечной славы.

Сознавая значительность пройденного жизненного пути, помня затраченные труды, Публий удивлялся нынешнему состоянию своих души и тела. Казалось, неистовые военные годы спрессованной до умопомрачительности жизни должны были поглотить все его силы, выжать все эмоции, обескровить желания и превратить его в тридцатилетнего старца, но именно сейчас он ощущал особый приток энергии, которая, однако, не бурлила в нем подобно горной реке, как было прежде, а равномерно наполняла всего его мощью, роднящей душу с океаном. Думалось, что, познав головокружительные высоты сказочных успехов и бездны жестоких несчастий, взлетев на крылах славы к самому трону небесных богов после долгого восхождении чуть ли не из самого царства сумрачного Плутона, он зачерствеет в своем восприятии житейских радостей, но этого не произошло. Казалось, что земное существование исчерпало в нем все возможные сокровища и боли, но он вновь хотел жить так же сильно и естественно, как младенец. Растратив больше всех других, он больше всех и получил. Вопреки обывательскому мнению, жизнь дарит силой того, кто не щадит себя и достигает высшей самореализации в делах своего предназначения.

Правда, новая потребность жизни направляла его помыслы в иную сторону. Он не желал бы теперь снова стать во главе войска и идти на следующую войну: на этом пути самые трудные тропы были им уже пройдены, это поприще уже не сулило ему достойных вершин. Ему требовалась перемена рода деятельности, и он жаждал мирных забот, тревог и удач, мирного счастья.

На этом месте мысль Публия оборвалась, так как краем глаза он увидел Эмилию, скользнувшую из женских покоев в направлении перистиля. Он заметил, как она тайком посмотрела на него и тем проявила желание общенья, но не решилась окликнуть мужа, боясь помешать ему в размышлениях. Тут Публий ясно осознал необходимость для него самого и для его близких окунуться в поток семейных радостей, звучащий нежным шелестом любовных ласк и веселым журчаньем детского лепета и смеха. Ему в тот же миг захотелось догнать Эмилию и, по возможности, возместить ей лишения долгих лет разлуки, но он почему-то замешкался и ушел в таблин.

Уединившись в кабинете, Публий углубился в анализ своих чувств. Его томила внутренняя тень, лежащая на в целом светлом отношении к жене, а он хотел выйти к ней, только полностью очистившись от сомнений и призраков былых страстей. Ему вспомнилась их первая по его возвращении из Африки встреча. Тогда, увидев ее, он сразу ощутил всплеск искренней радости, но это была радость друга, а не любовника, и только позднее его слегка взволновала ее женственность. А между тем аристократическая, интеллектуальная красота Эмилии не потерпела ущерба от времени, и на пороге тридцатилетия Павла была столь же прекрасна, как и в двадцать лет, что всегда отличает женщин, питающих внешнюю прелесть глубинными родниками духа, от простушек, чья скоропортящаяся девическая миловидность, не имея корней в душе, быстро вырождается в гримасу тупоумной мегеры. И хотя она немного пополнела, это тоже не портило ее, поскольку придавало телесным формам зрелую округлость, уподобляя весь облик налитому спелому плоду.

Глазами Публий видел, сколь хороша Эмилия, но его чувства были сориентированы на иную красоту и устремлены к другому образу. Пройдя эстетическое воспитание в годы молодости, его душа навсегда усвоила те давние каноны прекрасного и с того времени неукоснительно следовала им в симпатиях, антипатиях и влечениях. В поисках родной своему духу красоты Публий вновь и вновь возвращался мыслью к испанскому чуду, сверкнувшему перед ним вспышкой эмоционального света, озарившего на миг сказочную страну и тут же погасшего, в результате чего у него остался лишь бестелесный образ идеала, не способный заполнить собою жизнь и одновременно затмевающий все прочие ценности. Любой порыв его чувств неизменно разбивался об испанскую преграду и разливался по душе томящей тоской. Но, обращаясь памятью к мучительной сцене пира на свадьбе Виолы, Публий в который раз вынужден был признать свое бессилие перед задачей, поставленной ему судьбой. Повторись все заново, он опять поступил бы так же и не только из соображений политики, нравственности и римской гордости, но и во имя самой страсти, так как, дав волю чувствам, он не достиг бы в любви с той женщиной ничего значительного, а физическая близость с существом иной духовной природы привела бы только к разочарованию и гибели идеала. Увы, Виола явилась в мир лишь как обещание счастья людям далекого неведомого будущего, указав примитивному обществу вершину эстетических возможностей человечества, будучи в то же время обречена в земной жизни на попрание своих достоинств как из-за невежества окружающих, так и ввиду неразвитости собственной души. Остается только удивляться расточительности природы, которая неразумно разбрасывает человеческие таланты по свету, как икринки в море, тогда как лишь незначительная часть их задерживается в дырявом ковше Фортуны, а остальные, просыпаясь сквозь прорехи, упадают в грязь.

Итак, очистив душу едкой щелочью анализа от лишних эмоций, Публий в очередной раз пришел к выводу, что сожалеть ему не о чем, поскольку печальный исход его встречи с иберийской красавицей был неизбежен. И все же, вспоминая об Испании, он всегда испытывал чувство, подобное по типу, но, конечно же, не по силе, переживаниям купца при виде морских вод на месте, где канули в пучину его корабли, утащившие с собою в сумрачные глубины груз пурпурных тканей, драгоценных камней, произведений человеческого искусства и дорогих вин.

И при всем том, Публий понимал, что лучшей жены, чем Эмилия, у него быть не могло, и сознание этого заставляло его раскрывать ей навстречу свои объятия. Так разум одержал победу над своенравием чувств сегодня, так же происходило и в дальнейшем. Однако интимная часть семейной жизни постоянно требовала от него усилий воли и этим изнуряла его.

Всю сознательную жизнь идя к заветной цели в области общественных дел, давясь меж жерновов интересов различных партий и слоев населения, он вынужден был вступать в компромиссы и, дабы честно вести главную линию своей политики, допускать лицемерие в частностях. Человеку, ощущающему в себе истинно значимые для общества таланты, естественным образом чужда ложь – оружие тех, кто стремится занять место выше обусловленного его способностями. Поэтому, с честью выдержав все испытания, пройдя великий путь в основном без духовных и физических потерь, Публий устал только от одного – от необходимости хитрить, пусть в незначительной степени, в народном собрании, на войсковой сходке, ловчить в курии. Теперь же, достигнув в государстве положения, соответствующего значимости своей личности, он надеялся, что тем самым заслужил право на абсолютную искренность в обращении со всеми согражданами, но вдруг в первый же день по возвращении из похода в собственном доме столкнулся с тем самым злом, каковое повсюду преследовало его прежде, и должен был имитировать пыл влюбленного, не будучи влюбленным – удручающая насмешка судьбы над его мечтою!

Позднее, когда Публий вновь привык к жене, супружеские обязанности стали менее тяготить его, и порою ему даже казалось, что его отношение к Эмилии и есть наилучший род чувств мужчины к женщине. Но в один из таких периодов уравновешенного состояния его постиг новый моральный удар. Увидев, выходя однажды из спального покоя, пятилетнего сына, хилого и слабого, с непропорционально большой головой, сосредоточенно пускающего кораблик в бассейне атрия, он вдруг ощутил свою ответственность за болезнь этого несчастного существа. «Какова любовь, таков и плод, – подумалось ему, – любовь рахитична, болен и сын». Тайное стало явным: то, что он пытался запрятать в глубине души, выплыло на поверхность и, облекшись в человеческую плоть, теперь постоянно было перед глазами. Это вновь внутренне осложнило его отношение к Эмилии, зато сыну, мучаясь сознанием вины перед ним, он стал уделять внимания больше.

Маленький Публий пребывал в том возрасте, когда дети еще находятся под опекой матери, и потому редко покидал женскую половину дома. Но с некоторых пор отец все чаще зазывал его к себе или, в теплые дни, – в перистиль и целые часы проводил в играх с ним. Мальчик был очень стеснительным, что мешало ему проявлять лучшие задатки, и оттого казался несообразительным, однако при доброжелательном подходе в нем можно было обнаружить не только острую смекалку, но и совсем недетскую рассудительность. Все больше занимаясь с сыном, Публий раскрывал в нем все новые и новые способности и, вспоминая себя в такие годы, должен был признаться, что во многом уступал ему. Его любовь к сыну усилилась, но вместе с тем стала сильнее и скорбь по поводу болезни. Чем заметнее оказывались блестки талантов в мальчике, тем больнее было видеть, как тонут они во мраке неестественно быстро наступающего утомления.

Вдобавок ко всем бедам, это обиженное природой создание невзлюбила мать. Не имея слабостей, будучи в каком-то смысле совершенством, Эмилия в своей гордости, доходящей до надменности, требовала безупречности от всего, относящегося к ней. Неудачный же, по ее мнению, ребенок уязвлял в ней сознание собственного достоинства, и хотя она всячески скрывала неприязнь, чувствительный мальчик знал, что его не любят.

Сципион довольно скоро разобрался во взаимоотношениях матери и сына, но его тактичные попытки навести мосты между их душами не принесли успеха.

Вообще, Эмилия из всех людей признавала равным себе только мужа, а к остальным окружающим относилась с презрительным высокомерием. Она затерзала деспотизмом не только слуг, но и жену Луция Ветурию и даже покушалась на авторитет Помпонии. Правда, величавая матрона умела дать отпор властолюбивой невестке. В своих притязаниях они были равны, поскольку черпали амбиции из одного источника: Эмилия считала себя вправе повелевать всем женским миром как жена первого человека в государстве, а Помпония сознавала, что не имеет права уступить кому-либо, будучи матерью того, кто не уступил никому, и пред кем, наоборот, склонились все: и соперники внутренние, и враги заморские.

Однако, сохраняя несокрушимую крепость духа римлянки, Помпония все более угасала телесно. Физические силы ее почти иссякли. В год консульства старшего сына она поклялась Публию дожить до его победы и теперь не преминула заметить ему, что сдержала обещанье. На это Сципион сказал, что она должна дожить и до победы Луция, но мать лишь печально улыбнулась в ответ.

Итак, выяснилось, что семейная жизнь исполнена противоречий, как и другие области человеческого существования, и в этом смысле недалека от политики, потому Публий был вынужден руководствоваться в ней не столько чувствами, сколько рассудком. На него он постепенно и возложил основную нагрузку в общении с женой, сместив акцент с телесных удовольствий, сладость которых отдавала горечью, на поиск интеллектуальных радостей. Эмилия, имеющая претензию возвышаться над уровнем обыкновенной самки, в свою очередь пошла ему навстречу и в увлекательных беседах предавалась уму мужа с таким же пылом, с каким иная женщина отдается мужским объятиям. Публий рассказывал ей о своих путешествиях, делая при этом объектом повествования не себя и собственные подвиги, поскольку считал подобное бахвальство достойным разве что какого-нибудь центуриона, а познанный им мир. Он обрисовывал ей нравы и обычаи народов дальних стран, попутно проводя их сравнение с италийскими, выявлял положительные черты одних и несовершенства других, и в ходе сопоставления старался выработать варианты общественной жизни, которые способствовали бы наиболее полному раскрытию человеческих возможностей, чем открывали бы людям путь к счастью. В результате, его рассказ становился исследованием, проводимым в живой, подвижной форме, и потому открытым для встречных идей собеседницы. Эмилия поддавалась соблазну наслаждений игры ума и вносила в создаваемую перед ней картину узоры своих мыслей. Трансцендентный элемент женской логики будоражил разум Сципиона, побуждал его к разностороннему рассмотрению темы и в итоге содействовал углублению суждений. Исчерпав в каком-либо вопросе практический опыт, они обращались к теории, добытой из прочитанных книг, и все вместе дополняли фантазией. Когда им по-настоящему удавалось вникать в проблемы государственного устройства, политика, как область деятельности, определяющая основы функционирования Республики и потому стоящая во главе интересов каждого свободного человека, распадалась на составные части, в многообразии которых представал весь образ жизни общества. Так у них заходила речь об искусстве, науке, праве и экономике.

Нередко их исследования приводили не только к приятному времяпрепровождению и расширению кругозора, но и к объективно ценным выводам с точки зрения познания человеческого общества. В этих случаях Сципион брал стиль, дощечки и переносил достижения мысли с зыбкой почвы памяти на более надежный воск. Когда слова приобретали зримую форму, отношение к ним становилось более серьезным и, уединяясь в кабинете, Публий переходил от игры к настоящему творческому труду. Этот род деятельности захватил его новизной впечатлений и переживаний. До сих пор он постоянно был на виду у людей, все помыслы и чувства направляя к совместной цели, сливаясь с окружающими духовно, полностью принадлежа им, создавая заодно с ними и деля между ними свою жизнь. Теперь же ему открылась возможность обратиться в будущее и безгранично расширить аудиторию. В небольшой комнатке, не сходя с места, он вступал в общение с потомками, нес им ценности ума и души и по закону живой субстанции, требующему сполна одаривать дарителя, чувствовал ответ и признательность людей грядущих поколений. Его жизнь раздвинулась во времени. Прежде Сципион достигнутой победой простер в будущее вечный памятник себе, но то был лишь статичный, застывший, как в камне монумента, образ великого гражданина и полководца, а сейчас трудом писателя и ученого он как бы проникал сквозь время сам и представал далеким людям в неизменно живой, динамичной форме мнений, идей и чувств, ибо, соприкасаясь с новыми умами, его мысль всегда будет пробуждать в них движение, а в душах – новые переживания.

Постепенно Публий настолько увлекся этим занятием, что стал уделять ему почти все свободное время. Потому-то он и говорил друзьям, по-доброму завидующим его возможности наслаждаться заслуженным досугом, что как раз на досуге у него особенно много дел. Правда, труды его представляли собою разрозненные проработки отдельных вопросов, пока только предварительно сориентированные на единую цель, и ему еще нечего было предъявить публике. Впрочем, он и без того не стремился к обнародованию своих работ, довольствуясь в отношении современников уже имеющейся славой.

Однако ему не столь часто, как хотелось бы, удавалось оставаться наедине со своими мыслями, поскольку даже в дни, свободные от заседаний сената и других политических или религиозных мероприятий, он большую часть времени проводил в общественных делах. Сципион стал человеком, слишком значимым для Республики, занимал в ней слишком большое место, через него проходили важнейшие связи общества, он был узлом живой ткани римского народа.

Еще затемно у порога дома Сципионов собиралась толпа клиентов, спешащих засвидетельствовать патрону свое почтение. Они жестко конкурировали между собою за право быть принятыми могущественном человеком в первых рядах, чтобы получить большую долю его внимания, какового просто физически не могло в полной мере хватить на всех. После возвышения Сципиона эта толпа у его дома непомерно возросла и сделалась более пестрой, чем прежде, как в части одежд, состояния и социального положения составляющих ее людей, так и в смысле их нравов, помыслов и стремлений. Здесь были давние приверженцы рода Корнелиев Сципионов, как бы полученные Публием по наследству от предков. Эти клиенты-ветераны чувствовали себя чуть ли не членами выдающейся фамилии и внутренне ощущали свою причастность к великим делам патрона, причем небезосновательно, поскольку они действительно немало способствовали всем начинаниям Сципиона, осуществляя связь между ним и плебсом, распространяя в народе его идеи. Другую категорию представляли новички, сблизившиеся со Сципионами в результате сотрудничества последних лет, среди которых было много бывших легионеров, воевавших в Испании и Африке. Третья группа состояла из предприимчивых людей, ставящих осязаемую выгоду превыше всего, потому бросивших прежних, менее влиятельных патронов и под всяческими предлогами перешедших в стан поклонников первого человека государства, поднявшись таким образом на вершину неофициальной клиентской карьеры. В числе четвертых были самые никчемные люди, статисты городской толпы, по тем или иным причинам опустившиеся на дно общества, которые и не помышляли ни о чем, кроме милостыни. В борьбе за первые места у двери патрона обычно побеждали всегда активные представители третьей категории клиентов, с ними до некоторой степени могли соперничать только нищие, поскольку зов пустого желудка звучал почти так же громко, как и голос алчности. Какое-то время ветераны, возмущенные наглостью выскочек и проходимцев, скандалили с ними, но почти всегда бывали вынуждены отступать на задний план, однако, сохраняя при этом достоинство, почерпнутое в сознании своих заслуг перед Сципионами, и уповая на справедливость патрона, который в любом случае должен был принять их первыми.

Каждое утро, едва поднявшись с ложа и приведя себя в порядок, Сципион несколько часов уделял общению с этой толпой. Вслед за приветствиями, пожеланиями здоровья и доброго дня, клиенты сообщали патрону о тех новостях городской жизни, которые, по их мнению, могли его заинтересовать, а затем открыто, либо посредством намеков, высказывали свои просьбы. Публий добросовестно старался вникать в проблемы друзей из простонародья. Во время таких приемов при нем находился секретарь, по ходу разговора производивший соответствующие записи о делах клиентов. В основном здесь разбирались вопросы, связанные с тяжбами по поводу имущественных и межевых споров. Иногда в судебных преследованиях клиентов Сципион усматривал руку своих личных врагов, не смеющих напасть непосредственно на него и потому досаждающих его сторонникам. В других случаях у Публия спрашивали советов относительно хозяйственных и семейных дел, желали получить его одобрение на брак, торговую спекуляцию или открытие нового ремесла, а также – добыть протекцию к могущественным лицам для лучшей реализации этих замыслов. А многие ограничивались пустой лестью в жажде поскорее заиметь корзинку с даровым завтраком. Наметив меры по удовлетворению просьбы того или иного клиента, Сципион сам ненавязчиво давал ему поручение, состоящее в сборе информации, пропаганде, сотрудничестве с другими клиентами, посредничестве в отношениях с некоторыми сенаторами. Так в атрии Сципиона связывались частные интересы с общественными, силы отталкивания вступали во взаимодействие с силами притяжения, происходило взаимопревращение социальной энергии из одной формы в другую, из личных страстей складывался государственный потенциал, который в свою очередь направлялся на реализацию потребностей конкретных людей.

Разобравшись с клиентами, Публий каждому вручал заранее приготовленное слугами угощение или какой-либо подарок, после чего прощался с ними до следующего утра. Ради экономии времени и более полного охвата всех желающих обратиться к нему, Сципион прибегал к помощи образованных рабов, обычно – греков, проводящих с клиентами предварительное собеседование и делающих поток просьб к патрону более упорядоченным. Но в конце концов, как того требовали римские нравы и обычаи, он всякому клиенту обязательно уделял внимание лично.

Едва Публий успевал позавтракать, как к нему являлись новые гости. Теперь это уже были весьма высокопоставленные персоны и, следовательно, общение с ними требовало иного уровня. В теплые дни Сципион принимал их в перистиле, а при холодной погоде вел беседу в таблице или реже – в атрии. Такие, индивидуальные визиты в середине дня наносили ему в основном друзья, когда у них бывало срочное дело, которые часто приводили с собою собственных друзей или родственников, чтобы представить их видному человеку и исхлопотать для них его покровительство.

Если Сципион в последние пять лет даже заочно направлял государственную жизнь в нужное ему русло, то теперь он уже полностью контролировал деятельность сената и имел сильнейшее влияние на плебс. Без его согласия не могло быть принято ни одно сколько-нибудь важное политическое решение, без его одобрения не мог пройти в курульные магистраты ни один соискатель. Поэтому все будущие кандидаты, прежде чем предстать на Марсовом поле перед народом, проходили проверку у Сципиона. Он как бы производил смотр политических резервов Республики, отбирая среди множества молодежи людей наиболее достойных. При этом соблюдалась определенная пропорция между их талантами, родовитостью и идейной приверженностью политике Сципионовой партии. В полном соответствии с традициями римского общества и своим аристократическим положением Публий предпочитал носителей знатных фамилий, но охотно давал ход и карьере новых людей, если те действительно обладали значительными способностями. Поэтому из его лагеря выдвинулось гораздо больше государственных мужей малых и средних родов, чем из какой-либо иной партии. Так, из окружения Сципиона вышли на широкую арену политической жизни Гай Лелий, Квинт Минуций Терм, Маний Ацилий Глабрион, Гней Октавий, Спурий Лукреций, Секст Дигиций, Луций Бебий, Гней Домиций Агенобарб, Гай Фабриций Лусцин, Луций Апустий Фуллон и другие. Немало талантов открыл Сципион и среди патрицианской молодежи, например: Тита Квинкция Фламинина, Луция Эмилия Павла, Публия и Луция Корнелиев Лентулов. Ну и, конечно же, как и во всех областях жизнедеятельности римлян, на выбор Сципиона в таких случаях влияли не только собственные качества претендентов на какую-либо должность, но и его родственные и дружественные связи, поскольку даже воля первого человека в государстве была стеснена путами взаимных обязательств и услуг с прочими членами сообщества.

Произведя в непринужденной беседе разведку умов своих гостей, желающих ступить на путь почестей и славы, Сципион приглашал наиболее интересных из них на обед, неизменно собирающий за пиршественным столом верхушку нобилитета, чтобы продолжить изучение личности кандидата и показать его своему окружению. В триклинии Сципиона или реже – кого-то из его друзей перспективная молодежь держала главный экзамен, а заодно проходила обучение, но не только питью и еде, как тайком злословили недоброжелатели, а тонкостям общения и политическим премудростям. Здесь же формировалась идеологическая позиция – основа мировоззрения будущих государственных деятелей.

Так, приемами и беседами разного уровня заполнялся почти весь день Сципиона, и часто вереница гостей тянулась в его дом с зари и до самого обеда, когда превращалась уже в целый поток. Основная трапеза римлян начиналась через два-три часа после полудня и продолжалась до заката солнца, а иногда и дольше. К обеденному времени деловая часть дня заканчивалась, и все полноправные граждане, приняв ванну, располагались у пиршественных столов на отдых. Непосредственно прием пищи служил лишь поводом для встречи друзей, суть же мероприятия заключалась в организации досуга. Для насыщения римляне ели в одиночестве, либо в кругу семьи: так бывало утром и на исходе первой половины дня – но обед почти всегда проходил в компании коллег по деятельности или просто единомышленников и представлял особое явление. Первое было данью животной части человеческой природы, второе услаждало ее духовную составляющую. Все в этом действе подчинялось главной цели – общению, которым питалась душа, тогда как чрево лишь попутно получало свою долю удовольствий. Потому и сами обеденные блюда, изысканностью приготовления и сервировки отличающиеся от незатейливых кушаний двух завтраков, имели эстетическую функцию, являлись приправой к беседе, к радостям ума. Однако культурная программа вечера не исчерпывалась разговорами и включала музыкальные и танцевальные номера, выступления поэтов и всяческие игры как интеллектуальные, так и не очень.

В соответствии со своим положением Сципионы уделяли значительное внимание столь важному элементу общественной жизни, как обеденные трапезы, и их дом задавал в городе тон в подобного рода предприятиях. Получить приглашение на вечер к Сципиону стало в мирное время такой же честью, какой было прежде – служить у него легатом. Триклиний этого дома привлекал гостей качеством развлечений, а также – славой и могуществом хозяина. Многие знатные и не особенно знатные, но имеющие претензии и свои взгляды на будущее люди стремились попасть сюда. Сципион как бы принимал парад честолюбий, однако не менее чем на две трети, его компания всегда состояла из проверенных друзей.

Обеды у Сципионов бывали аристократическими, но не изощренными, и в гастрономической части несли в себе ровно столько достоинств, сколько необходимо иметь форме, чтобы должным образом представить содержание. Здесь не ценилось начинавшее тогда входить в моду гурманство. И хотя вкус большинства гостей был весьма развит роскошествами частых пиршеств, их внимание занимали более серьезные темы, чем секреты кухонных технологий. Тут мало интересовались, с сухих или с поливных полей им подали капусту, в лесах или на лугах собраны грибы, чем кормили кабана, украшающего теперь стол. В этом обществе не спорили, как в домах внезапно разбогатевших плебеев, о том, лучше ли продолговатые яйца или же круглые, нежнее устрицы из Баий или, добытые в Цирцеях, предоставляя решение подобных вопросов поварам.

В столовой Сципиона сразу же после возлияния вина богам и угощения домашних ларов традиционными пирожками, сжигаемыми в очаге, начинался оживленный разговор, в котором, первым делом обсуждались новости государственной и частной жизни народа, причем и те, и другие почти всегда приводили собеседников к суждениям политического характера, что в свою очередь служило пробным камнем для умонастроений новичков. Так проходила первая треть обеда, когда к столу подавали всевозможные салаты, благодаря пряным соусам и специям пробуждающие аппетит гостей, в то время, как изюминки остроумия в речах будоражили их мысль. Затем на фоне основных калорийных блюд из политической дискуссии вырастали философские, мировоззренческие проблемы, порождавшие на свет немало любопытных соображений. На этой стадии в пылу увлеченья многие показывали суть своей личности. Некоторым было важно либо интересно наблюдать за таким процессом, других он раздражал. В большой компании хорошо завязываются споры, но плохо разрешаются. На определенном этапе внимание людей дробилось, в доводы вмешивались симпатии и антипатии, в ход шли амбиции, и борьба идей трансформировалась в противостояние характеров. Тут на помощь людям приходило насыщение желудка, они добрели, тяга к глобальным вопросам слабела, и начинался десерт. За сладостями и вином, каковое до той поры употреблялось сдержанно, вулкан мыслей и страстей, только что извергавшийся над ложами, превращался в искрящийся юмором фонтан веселья. Пирующие увенчивали себя венками из цветов, пели, слагали стихи, совместными усилиями и порознь, изображали из себя жителей Олимпа или прославленных героев Эллады и разыгрывали импровизации на темы греческих мифов. Восхваляя в таких случаях друг друга согласно избранным ролям и сюжету, они начиняли комплименты двусмысленностями и состязались в остроумии. Иногда насмешки звучали весьма колко, но чаще их наконечники бывали притуплены, и схватка острословов походила на учебный бой легионеров с применением дротиков и копий, лишенных металлических насадок. Причем даже в такой, весьма воинственной обстановке при всей изобретательности здешней публики редко кому удавалось пустить стрелу в хозяина дома и уж совсем немыслимым представлялось пробить латы его доблести. Сципион всякий раз оказывался столь же неуязвимым для шуток, сколь и для вражеских снарядов на полях битв, как, впрочем, и его ближайший сподвижник Гай Лелий, разве что брат Луций позволял себе не очень любезные высказывания в его адрес. Обычно во фразах, обращенных к Публию, звучало уваженье, окрашивающее их в теплые тона доброты, и любые остроты выглядели как бы двусмысленностями наоборот, то есть внешне будто бы подначивали адресата, а по сути выражали ему хвалу. Так, например, когда Сципиону долго не удавалось приладить венок на своей роскошной шевелюре, который то и дело обрывался и падал, кто-то воскликнул: «Зря стараешься, Публий, ничего у тебя не выйдет: ведь для такой головы венка не подберешь!» Друзья частенько вспоминали о его «взаимоотношениях» с богами и смаковали истории о том, как Юпитер «помог» ему разогнать толпу сектантов на форуме, Нептун «освободил» путь в испанский Карфаген, «отведя» назад морские воды, как Великая Матерь «предрекла» в нужный момент решающую победу над врагом, а Вулкан однажды ночью «поразил» лагери нумидийцев и карфагенян огнем. По их утверждению, он пребывал в приятельских отношениях даже с Венерой, каковая ввиду особой симпатии «одарила» его самой красивой и умной женой всей ойкумены.