Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

Десять лет последователи Сципиона более или менее успешно воплощали в реальность его замысел относительно Испании. Но постепенно в столице привыкли к тому, что огромная страна надежно замирена, и стали подумывать о большем. Исподволь возобладали хищнические тенденции группировки, впоследствии преобразовавшейся в партию Катона. Под лозунгом упорядочения магистратур был ликвидирован неофициальный протекторат Корнелиев над этой провинцией. Преторы, отныне назначаемые в Испанию по жребию, не могли быть объединены общей идеей. Некоторые из них продолжали линию Сципиона, другие вели себя иначе и старались добраться до достояния иберийских общин. Исчезла стабильность, и стали возникать конфликты с местным населением. Чем более римляне вторгались в непосредственную жизнь иберов, тем ожесточеннее и масштабнее был отпор, тем чаще вспыхивали восстания.

И вот, вместо того, чтобы одуматься и вернуться к прежнему политическому курсу, в сенате по инициативе Катона, наоборот, раздувались воинственные настроения. Толстосумы, рвущиеся к новым богатствам, возмутились, что какие-то иберы посмели отстаивать свое добро и внутриполитическую независимость. Протестующий голос Сципиона потонул в море алчности. Но алчность всегда рядится в чужие одежды и высказывается чужими словами, не рискуя представить всеобщему обозрению свою безобразную физиономию и гнусную суть. Поэтому никто, конечно же, не говорил, что в угоду свой низменной владычице он готов предать поруганию честь и совесть римского народа; сокровенные чаяния отставали по-другому. Принцепса укоряли в ревности к славе тех, кто намерен заново покорить страну, в которой он некогда завоевал авторитет и титул императора, а кое-кто даже упрекал его в жадности, ибо, по утверждению недругов, он исключительно с корыстными соображениями на пятнадцать лет превратил Испанию в собственную вотчину и не желает возвращать ее государству. Сципион оказался не готов к столь массированному, хорошо организованному наступлению противников и проиграл. Испании объявили войну, вести которую поручили Катону. Валерию Флакку досталась в управление Ближняя Галлия.

Но, прежде чем отправиться согласно назначению в свои провинции, консулы исполнили грандиозный религиозный обряд, обещанный богам от имени государства в страшный период поражений от карфагенян. Называлось это действо «Священная весна» и состояло оно в том, что в жертву суровым обитателям небес приносился весь приплод домашних животных весенних месяцев определенного года. Добросовестный и безжалостный Катон постарался, чтобы мероприятие было проведено строго и в соответствии со всеми предписаниями до самой выцветшей буквы ветхих жреческих папирусов. Италия утонула в крови, и хотя это была кровь животных, она тоже имела красный цвет. Мрачный обряд, выполненный с варварской жестокостью в духе варварских времен любимой Катоном старины, задал особый тон этому консульству, и многими воспринялся как своеобразное дурное предзнаменование.

Пока войско Катона снаряжалось для отправки в Испанию, сам консул успел отличиться еще раз. Его необузданная энергия прорвалась к глубинам римского быта и пробудила к действию сокрытые до той поры силы. Столицу захлестнули невиданные страсти, потрясли небывалые события, столь же драматичные, сколь и смехотворные. Развернувшейся на римских холмах трагикомедии острословы с подачи не упускающего ни одной возможности высмеять Катона Луция Сципиона дали наименование «Женская война». Затевая эту самую женскую войну, Порций намеревался официально с государственной трибуны заявить о враждебности к аристократии, а также обозначить положительную составляющую своей идеологии, ибо добиться власти только за счет критики политик может, но, чтобы удержаться на вершине, ему необходима созидательная программа. В качестве базовой, формообразующей цели Катон выдвинул стремление к чистоте нравов и суровой простоте жизненного уклада предков, представляемых, естественно, на уровне понимания его окружения.

Повод для демонстрации своих идей Катон нашел мастерски. Несметные богатства, которыми побежденный мир полонил победоносный Рим, подобно весеннему ливню напитал почву скромного италийского быта, из всех звеньев которого, как из набухших почек наполнившегося соками дерева, полезли ростки новых потребностей и фетишей. Хмель роскоши вскружил головы римлян и в первую очередь – женщин как существ морально более слабых. Вошли в цену дорогие наряды, утварь, прислуга и украшения. Но вот как раз наряды и украшения носить не позволялось законом трибуна Оппия, введенном в самые трудные годы пунийской войны с целью ограничить роскошь и сосредоточить все внимание граждан на делах государства. Возмущенное ущемлением своих прав богатство возроптало устами послушных вассалов. В семьях нобилей стал назревать протест против, как считалось, устаревшего закона, а многие матроны откровенно игнорировали запреты, щеголяя в золоте и пурпуре. Особенно выделялась такого рода независимостью надменная Эмилия – жена принцепса. Сначала личным примером, потом и пропагандистской деятельностью она увлекла за собою жен друзей Сципиона, а вскоре превзошла влиянием мужа, присоединив к своей партии Клавдий, Валерий, Фабий, Фурий, Фульвий и всех прочих обладательниц аристократических стол. В каждом богатом доме началась осада мужской добропорядочности хитрыми, изящными созданьями, ловко применяющими весь арсенал крепостной войны от страстного штурма до измора длительным голоданием, от гневных угроз до ласковых коварных обещаний. Многие нобили и сами были не прочь заиметь едко поблескивающие на солнце знаки отличия, которые выделяли бы их из грязной, потной толпы, заставляя простолюдинов ахать от восхищения и почтительно уступать им дорогу. Если они еще и не раболепствовали перед богатством, то уже не считали его злом. Другие были равнодушны к подобным привилегиям, имея привилегии ума и чести, но изъявляли готовность побаловать своих жен. Сципион, например, сам не нуждался в золотой оправе, поскольку, завидев его, все и без того ахали, но к барским замашкам Эмилии относился снисходительно, не догадываясь о пагубных последствиях, к каковым может привести потворство таким страстям.

Итак, общественное мнение созрело для упразднения Оппиева закона. Но, конечно же, ни один здравомыслящий политик не выставил бы подобный вопрос на обсуждение в консульство Катона. Однако, желая во что бы то ни стало отличиться, Порций решил сам вызвать огонь на себя. Плебейские трибуны Луций Валерий и Марк Фунданий, принадлежавшие явно не к лагерю Сципиона, а значит, расположенные к Катону, вняли тайной просьбе консула и поспешили выступить с предложением отменить закон об ограничении роскоши, стараясь успеть с его рассмотрением до отплытия своего вдохновителя в Испанию.

Как и следовало ожидать, это дело разрешилось не сразу. Многие видные сенаторы защищали закон, другие, не менее видные, выступали против него. Начались прения. Обсуждение продолжалось несколько дней. И тут женщины, привыкшие вносить свою лепту в управление государством путем воздействия на мужей и сыновей, не стерпели предписанной им обычаями пассивности и толпою ринулись к форуму, чтобы непосредственно вступить в борьбу за право мести тротуары подолами из тарентинской или мелитской ткани и звякать на зависть подружкам яркими каменьями. Италия проявила солидарность со столицей, и к римлянкам присоединились протопавшие десятки и даже сотни миль матроны и девицы из соседних областей. Гам наполнял улицы и площади Рима. Тысячи просьб, пожеланий, требований и молитв роились над городом, жаля уши мужчин, направляющихся к форуму. Казалось, даже камни зданий и булыжники мостовой плавились и таяли от неги и слез, затопивших Рим. На фоне такого «размягчения камней» как раз и выделялся несокрушимой твердостью сердца принципиальный консул.

Оккупировав ростры, Марк Порций Катон с отчаянной храбростью возглавил войну с женщинами и громил их всей мощью первозданного плебейского красноречия.

«Если бы каждый из нас, квириты, твердо вознамерился сохранить в своем доме порядок и почитание главы семьи, то не пришлось бы нам и разговаривать с женщинами, – веско, с позиций умудренного жизнью патриарха говорил сорокалетний консул. – Но раз допустили мы у себя в доме такое, раз свобода наша оказалась в плену у безрассудных женщин, и они дерзнули придти сюда, на форум, чтобы попусту трепать и унижать ее, значит, не хватило у нас духа справиться с каждой по отдельности и придется справляться со всеми вместе». Бросив краткий, но внушительный упрек мужчинам, Катон долго распространялся об опасности случившегося прецедента. «Нет такого закона, который был бы хорош для всех, а потому нужно стремиться, чтобы он удовлетворял интересам большинства, – утверждал он. – И если мы в угоду кому-то отменим один закон, то неизбежно ослабим другие. Но вдвойне и втройне опасно уступать женщинам, которым нельзя давать волю, ибо они очень скоро свободу превращают в распущенность». Далее консул принялся растолковывать порочный характер женских требований, низменность стремлений. По этому поводу он вспомнил нравы предков и привел пример из истории Отечества, когда посланцы царя Пирра, отчаявшись в надежде подкупить римлян, стали улещать их жен, предлагая им тончайший виссон и драгоценности, но были с презрением отвергнуты. «Теперь же, – сокрушался Порций, – я подозреваю, что подобная попытка иноземцев увенчалась бы позорным успехом, и нашлись бы девицы, жаждущие продаться сами и продать честь Родины за иностранную тряпку!» Мешая слезы с гордым пафосом, Катон еще долго славил образцы давней римской добродетели, а в завершение предостерег сограждан от опрометчивого шага. «Помните, – воззвал он, – что никогда прежде роскошь не была столь страшна, как теперь, когда ее подобно дикому зверю посадили на цепь, раздразнили, а затем спустили с цепи!».[2]2
  В вышеизложенных фразах Катона практически дословно приведены выдержки из его речи в обработке Тита Ливия, чтобы подчеркнуть почтенный возраст высказанных мыслей.


[Закрыть]

Напоследок Порций призвал женщин состязаться друг с другом истинными достоинствами, а не бесстрастными шелками и каменьями, в равной степени служащими дурным людям и хорошим, одинаково сверкающими и на почтенной матроне, и на залапанной потаскушке. «Оппиев закон отменять ни в коем случае нельзя!» – провозгласил еще раз Катон и сошел с ростр.

Затевая это предприятие, консул располагал бесспорной поддержкой среди трибунов, так как не только главные исполнители действа Марк Фунданий и Луций Валерий, но и их коллеги сходились с ним во взглядах. Однако дело приняло такой широкий размах, что трибуны заколебались в выборе позиции. Обеспокоенные вначале нобили, увидев затем, какой оборот принимают события, вознамерились использовать происходящее в собственных целях и «Женскою войною» скомпрометировать Катона. Получив посулы в благорасположении от аристократов, трибуны перешли на их сторону. Кроме того, в силу своей молодости, они возжаждали стать кумирами всех женщин Республики. Такие расчеты и такие эмоции сделали их ярыми поборниками женских свобод, и они уже искренне повели борьбу за отмену Оппиева закона. В первую очередь это относилось к Луцию Валерию, которого нобили и выставили в качестве главного официального оппонента Катону.

Луцию очень хотелось отличиться и доказать, что плебеи тоже могут с достоинством носить звучную фамилию Валериев, каковую его предки, по-видимому, получили как вольноотпущенники Валериев-патрициев. Поэтому он вложил в ответную речь не только ум и подсказанные сенаторами мысли, но также – душу и вдохновение. Трибун выступал артистично и очаровал толпу, хотя порою нелепо переигрывал, чем вызвал нарекания более искушенной части публики.

Начал Луций с оправдания женщин, якобы оклеветанных Катоном. Он перечислял их немалые заслуги перед государством за пять веков существования Рима и воздавал должное проявленным ими крепости духа, самопожертвованию и патриотизму. При этом он намеренно упустил из виду, что Катон не отрицал этих качеств в женщинах, а наоборот, защищал их от разрушительной ржавчины богатства. Затем трибун перешел к рассмотрению вопроса о самом законе Оппия и, любезно соглашаясь с консулом в необходимости трепетного отношения к законам вообще, подчеркнул, что в данном случае разговор идет не об упорядоченном закреплении выработанных жизнью правовых норм, а всего лишь о временной мере, вызванной чрезвычайными обстоятельствами войны. «А потому, с устранением экстремальных условий, должны быть упразднены и порожденные ими следствия, – с упоением, заливаясь на рострах, как соловей на жердочке, выводил молодой оратор. – Грубо вторгаясь в жизнь, война искажает все области нашего бытия, включая и право. Есть законы вечные, а есть такие, которые призваны служить лишь для войны. По-разному приходится править государством в мирную эпоху и в годину бедствий, как по-разному надлежит управлять кораблем в шторм и в тихую погоду!»

Доказав преходящий характер Оппиева закона, Валерий тут же обрек его на смерть и снова возвратился к волнующей юношескую душу теме. Он опять заговорил о женщинах. Описав вкратце их жизнь, Луций пролил слезы над горькой женской долей, лишенной радостей ратных побед, восторга триумфов и азарта политической борьбы. По его словам, всего-то и осталось утешения у этих обиженных созданий, что золото да пурпур. Далее его речь густо окрасилась цветом тарентинских моллюсков. «Выходит, тебе, консул, можно даже коня покрывать пурпурным чепраком, а матери твоих детей ты не позволишь иметь пурпурную накидку! Что же, даже лошадь у тебя будет наряднее жены?» – едва не рыдая, возмущался Луций, сам делаясь пурпурным, как упомянутая попона на консульском коне.

Заканчивая столь прочувствованное выступление, он успокоил сомневающихся мужей напоминанием, что они, мужья, и есть главный закон для жен, а не какие-то там записки Оппия, и потому каждый из них всегда волен сам запретить своей подруге любое излишество.

Речь Катона была ярче и разумнее, но на этот раз он проиграл, точно так же, как недавно в вопросе о судьбе Испании проиграл Сципион, хотя выглядел убедительнее в ходе дискуссии и защищал более справедливую позицию. Так произошло потому, что сегодня Порций протестовал против корысти, тогда как прежде торил ей дорогу. Именно богатство одной своей гранью – роскошью сокрушило Катона, а не Валерий или Фунданий.

Итак, собрание большинством голосов отменило закон Оппия, и провожаемый злорадством Катон поспешил покинуть форум, затем – Рим и вообще – Италию, отбыв в свою провинцию, а женщины еще шустрее консула побежали к сундукам наряжаться.

2

Катон провел испанскую кампанию именно так, как мог и должен был это сделать Катон. Едва прибыв на место, он удалил из войска подрядчиков, занимающихся закупками продовольствия для армии, самодовольно провозгласив при этом: «Война сама себя кормит!» После чего сразу же отправил солдат грабить поля и селения иберов.

Привыкшие к иному обращению испанцы были ошеломлены таким поведением римлян. Ведь они, народы левобережья Ибера, издавна являлись их союзниками и если уж теперь подняли восстание, то только будучи выведенными из терпения злоупотреблениями недавних друзей. Иберы полагали, что Рим прислал к ним консула с намерением беспристрастно разобраться в сложившейся ситуации и упорядочить их взаимоотношения с пришельцами на основе справедливости. Увы, они ошиблись, однако даже и сейчас, видя, как пылают родные села, все еще не осознавали масштабов своих заблуждений, они до сих пор надеялись, что гримаса войны явлена им для устрашения, как лишний довод для последующих переговоров, они пока еще не поняли, что к ним прибыл отнюдь не Сципион, а антипод Сципиона.

Тем временем более воинственное население глубинных районов страны перешло к активным действиям. В верховьях Ибера сложилась мощная антиримская коалиция из нескольких племен. Лишь илергеты, раньше познавшие на собственном опыте, какова участь мятежников, пытались сохранить верность заморскому союзнику, но, не будучи в силах совладать с давлением соседей, оказались вынужденными обратиться за помощью к консулу.

Римский лагерь посетило представительное посольство илергетов, в знак особого доверия к союзникам включавшее в себя царского сына. Выслушав делегацию, Катон похвалил иберов за преданность, но, отвечая на конкретную просьбу, развел руки: выслать им подкрепление он не мог, так как готовился к генеральному сражению с приморскими племенами. Тогда илергеты сознались, что без римской поддержки они не смогут противостоять превосходящим силам неприятеля и должны будут принять его сторону, чтобы не погибнуть всем народом. После такого заявления Порций передумал и объявил, что отправит к союзникам аж треть войска.

Немедленно началась погрузка воинов и снаряжения на речные суда для доставки подкрепления в страну илергетов. Обрадованные послы с доброй вестью поспешили домой, правда, не все, поскольку Катон прибег к пунийской хитрости и оставил юного царевича у себя в качестве заложника, тем самым надолго отучив илергетов доверять римлянам.

Едва посольство скрылось в лесных дебрях, консул, усмехаясь наивности испанцев, вернул солдат на берег и стал заниматься прежними делами, предоставив илергетов произволу судьбы.

Подобно древнему римлянину, который, выступая за черту померия, преображался из гражданина в безжалостного хищника, подобно представителю любого из первобытных обществ, являвшихся субъектами глобальной борьбы коллективного отбора, Катон, покидая Отечество, оставил на родине честь, совесть и достоинство. Уезжая из Италии добрым семьянином, честным гражданином, мудрым сенатором, он прибыл в Испанию врагом всего живого. Плебейская душа Катона замкнула его могучие способности в тесную оболочку родоплеменного мировоззрения, не позволив им выйти на космический простор и объять весь свет. Он не чувствовал себя хозяином ойкумены, не ощущал себя, как Сципион, гражданином всей Средиземноморской цивилизации, он был только членом узкой общины, вырвавшимся на краткий миг в чуждый, непонятный и насквозь враждебный мир, чтобы набить свой мешок попавшимся под руку добром и скорее возвратиться к родному порогу, укрыться в собственной скорлупе. В соответствии с таким миропониманием испанец или галл рассматривался им, с одной стороны, как противник, соперник в потреблении материальных ценностей, а с другой – как дикарь, варвар, на которого не распространяется родовая мораль, направленная лишь на ближнего, и в обращении с которым, следовательно, допустимы все средства, ведущие к непосредственной, утилитарной цели.

Такой была психология Катона, таковым было его естество. Разум же этого человека усвоил космополитические тенденции своего времени и стремился объять необъятное. Итогом борьбы противоречивых начал личности Катона стала настойчиво претворяемая им в жизнь идеология и политика.

Немного освоившись в Испании и закалив в стычках до той поры неопытное войско, Порций дал сражение иберам прибрежной зоны. Напутствуя солдат, консул в простонародной форме изложил основные тезисы своей программы. Тогда впервые в Испании прозвучали по-латински лозунги, характерные для другой державы и столь на них похожие, что казались дословно переведенными с пунийского языка.

«Настало время, которого вы ждали, – бодро говорил Катон перед строем, – до сего дня вы не столько воевали, сколько грабили. Но вот пришла пора настоящих дел, и теперь вы сможете не только опустошать поля, но и захватывать богатства городов. Вам предстоит оружием вашим и доблестью вашей надеть ярмо на здешние племена!»

Итак, спустя двадцать лет после прихода в Испанию, римляне отказались от принесшей им победу идеологии и сменили ее на пунийскую, некогда обрекшую карфагенян на поражение. Однако если пунийцев интересовали в основном барыши, и они не особенно беспокоили иберов вмешательством во внутренние дела, то Катон усугубил притязания и задался целью подчинить испанцев также и политически, считая государственную гегемонию гарантом экономического господства.

В сражении Катон применил еще одну пунийскую хитрость, причем направленную на этот раз против своих собственных воинов. Не будучи уверенным в стойкости боевого духа новобранцев, он на рассвете завел легионы в тыл врага, чтобы лишить солдат возможности возвратиться в лагерь иначе как через иберийское расположение, предварительно сокрушив неприятеля. В ходе самой битвы Порций использовал последние достижения римской тактики. Им был организован обходной маневр, правда, не половиной войска, как это сделал Сципион, а только несколькими когортами, однако весьма эффективно. На завершающем этапе операции консул ввел в бой резервный легион, чем окончательно решил исход дела в свою пользу. Таким образом, за счет тактического превосходства римляне выиграли сражение у примерно равного по силам противника. Победа была полной. Легионеры разогнали иберийское войско, захватили вражеский лагерь и, конечно же, ревностно выполнили консульский приказ о его разграблении.

Катон тут же развил успех и усилил давление на дезорганизованного соперника. Римляне захватили оставшиеся без охраны земли и уничтожили весь урожай. Теперь иберам противостояли два врага: заморский агрессор и голод. Им пришлось покориться. Примеру зачинщиков восстания последовали другие окрестные племена, и вскоре вся Тарраконская область подчинилась римлянам.

Разделавшись с Ближней Испанией, Катон возмечтал повторить достижение Сципиона и добыть себе славу второго завоевателя всей этой страны. Игнорируя сенатское постановление, которым ему поручалась только часть Испании, лежащая к северу от Ибера, он начал поход на юг в провинцию Аппия Клавдия. Порций считал, что как консул имеет право вторгаться в сферу деятельности претора. И вообще, он сейчас был готов обосновать все, что угодно, лишь бы пройти по маршруту Сципиона и доказать надменному патрицию, брезгующему даже ссориться с ним, что он, плебей Марк Порций Катон, с фамилией, произведенной от свиньи, и с кошачьим прозвищем, ничуть не хуже любого нобиля и самого Сципиона в том числе.

Но, увы, консула вернула обратно его собственная политика, посеявшая в исконно благожелательной к римлянам Тарраконской Испании лютую ненависть. Едва легионы ступили за Ибер, как у них в тылу вновь вспыхнул мятеж. Катон возвратился назад и прошел с войском через весь край, огнем и мечом искореняя нежданные плоды своих идей. Заново покорив провинцию, Порций продал в рабство особо провинившихся перед ним иберов, а у остальных велел отобрать оружие. Испанцы же, будучи одним из самых воинственных народов на земле, не мыслили себе жизни без залога их чести и независимости – знаменитых коротких обоюдоострых мечей, которые, кстати сказать, у них позаимствовали сами римляне. Они принимали смерть на месте, но не сдавали оружия, а некоторые и вовсе демонстративно кончали жизнь самоубийством. Тогда Катон созвал иберийских вождей и попытался убедить их, что им выгоднее стать рабами римлян, чем погибнуть свободными, но, конечно же, он облекал эту мысль в благозвучные выражения. Испанцы отвечали холодным молчанием. Порций дал им срок подумать, а встретившись с ними через несколько дней, вновь столкнулся с гордым молчанием, куда более красноречивым, чем его экспрессивное риторство. Ничего не добившись ни силой, ни дипломатией, Порций прибег к очередной хитрости, на этот раз уже, пожалуй, не пунийской, а именно катоновской, столь концентрированным, ярым в ней было коварство.

Он разослал во все испанские города этого региона приказы немедленно срыть стены, угрожая в противном случае насильно срыть уже не только стены, но и сами города. Гонцов он отправил в разное время с учетом длины пути каждого из них, рассчитав всю операцию так, чтобы во всех городах его приказ получили в один и тот же день. Замысел был исполнен с римской точностью, и потому, распечатав консульские послания, старейшины нескольких сотен городов, не заподозрив подвоха, подчинились суровому указанию. Если бы испанцы знали истинное положение дел, они, несомненно, отвергли бы жестокое требование, поскольку со всеми ними сразу римляне не совладали бы. Но каждая община полагала, что угроза относится к ней одной и что свирепый Катон стережет добычу именно в окрестностях их города. Находясь в таком заблуждении, иберы в страхе перед худшим лишили защиты собственные жилища и с тех пор уже ни в чем не могли перечить Порцию. Лишь один город не сдался, и с ним Катон расправился персонально.

Пока консул в Тарраконской Испании, водворял свой, катоновский порядок, за Ибер по его приказу отправился претор Публий Манлий. Манлий, во всем копировавший старшего друга, лишил власти Аппия Клавдия и с его войском начал крушить южных иберов. Однако на месте каждого побежденного испанского войска возникали два новых, и чем больше лютовали римляне, тем шире развертывалась освободительная борьба местного населения. Ненадолго на юг прибыл сам консул. Он попытался одурачить испанцев ложными посулами в стиле Ганнибала, но те уже разобрались, кто перед ними, и без крайней необходимости не верили Порцию. Так ничего и не добившись, Катон вскоре вынужден был поспешить обратно на север, чтобы, подавить очередное восстание.

В подобных заботах прошел этот год. Сверхэнергичными действиями Катону удалось раздробить испанскую войну на множество мелких мятежей и бунтов, рассредоточить ее по всей территории громадной страны, загнать в горы и леса, что позволило ему заявить о ликвидации испанской угрозы. В Рим понеслись донесения об успешном завершении кампании, достойном триумфа.

Под стать военной была и экономическая политика Катона. Он использовал любой повод для всевозможных поборов с коренного населения, устанавливал законы о взимании подати с побежденных народов, о штрафах с провинившихся перед ним племен, и, кроме того, обложил высоким налогом знаменитые серебряные, а заодно и железные рудники. Отныне Испания стала подкармливать римских толстосумов, которые по этой причине свыше всякой меры восхищались Катоном и внушали плебсу представление о нем как об истинном герое Отечества.

Итак, при полной противоположности восточной и западной политики, сбитый с толку сенат почти одинаково оценил успехи Тита Квинкция в Элладе и Катона в Испании, присудив последнему триумф и назначив по случаю побед трехдневные молебствия.

Катон вернулся в Италию знаменитостью и, весьма довольный собой, охотно принимал благодарность Родины за свою деятельность, принесшую Риму еще один триумф и столетнюю войну с Испанией, доходы с иберийских рудников, ложащиеся мертвым грузом и бездонные сундуки богачей, и расходы на бесконечную борьбу с непримиримыми иберийцами, восполняемые монетами, вырываемыми из мозолистых рук простых людей.