Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Тем временем безукоризненная Глория, перехватив проникающий взгляд Сципиона, истолковала его на свой манер и, приняв томный облик, с чувственным надрывом воскликнула:

– О господин! Скажи, чем я могу угодить тебе!

– Только не тем, чем угождала всем другим господам, – насмешливо ответил Сципион.

Уже готовая пасть на ложе Глория сразу приосанилась, величаво поправила складки ничего не скрывающей материи и, гордо воздев лик, с недоумением посмотрела на Публия.

– Лучше пойди помоги собраться в дорогу госпоже, а то она еще подумает, что ты тут уже угождаешь.

Безукоризненно-холодное лицо осенила тень прозрения.

– Я все поняла, – многозначительно сказала она, – час еще не пробил… С этими устрашающими словами «Вода» отхлынула прочь, и едва не захлебнувшийся Сципион ощутил потребность полной грудью вдохнуть воздух.

Через два дня шумный караван увез Эмилию к столичным радостям, а Сципион загрустил, думая обо всех несчастиях сразу: о неблагодарности сограждан, упадке нравов, болезни сына, об уехавшей, возможно, навсегда Беренике, с которой он даже не попрощался.

Размышляя над столь нежданным чувством к рабыне, он усмотрел суть феномена в том, что эта девушка, благодаря сходству с Виолой, вскрыла в нем залежи созревшей в юности, но так и не реализовавшейся в свое время страсти. Таким образом, Сципиона постигла расплата за долги молодости. Однако это была только одна из причин, а истоки другой заключались в его угнетенном как в моральном, так и в физическом плане состоянии. Жизнь уходила от него, и он невольно судорожно хватался за все ее проявления. А что может быть более ярким проявлением жизни, чем красота? На пороге преждевременной смерти он инстинктивно прибег к наркотическому действию человеческой амброзии и в отчаяньи пригубил кубок любви. Оставалось лишь удивляться, что судьба щедро подарила ему такой уникальный случай. Впрочем, судьба, похоже, все-таки оставалась верной самой себе: случай она предоставила, но тут же его и отобрала.

«Возможно, все это справедливо, – думал Сципион, – долги нужно отдавать вовремя. Не пристало Старости занимать у Юности, а Юности – полагаться на Старость».

Получив такой удручающий итог размышлений, Публий отвел взгляд от потолка, который теснил его душу и напоминал о склепе, повернулся лицом к двери и вдруг увидел Беренику.

«Опять мне Виола мерещится», – устало проворчал он.

– Можно войти, господин? – прозвучал голос, сразу ожививший его.

– Да, конечно, почти испуганно откликнулся он и, предприняв усилие, сел на ложе. – Только не надо называть меня господином. Я разбитый немощью старик, а ты полная сил прелестная девушка. Я даже передвигаться не могу без твоей помощи. Так какой же я тебе господин? Скорее ты – моя госпожа.

– Ты господин. моего сердца.

– С чего бы это? – недоверчиво и даже настороженно удивился он. – Такое положение неестественно.

– Женщины, Публий, бывают всякие, как и мужчины. Обычные – ищут себе и обычное поприще. Им нужны молодые, здоровые и богатые мужчины, под которыми они могли бы удобно устроиться и провести свой век с наименьшими трудами и заботами. Но есть женщины, стремящиеся не пристраиваться к чужой жизни, а создавать жизнь собственными силами и талантами. Таким мало сиять бледным отраженным светом, они хотят быть светилом.

– Ну и речь! Ай да рабыня! – восхитился Публий.

– Когда я вижу, – воодушевлено продолжала она, – как чахнет, сходит на нет великий человек, еще полный внутреннего огня, у меня появляется желание вступиться за него, сразиться со смертью, померяться с нею силами, доказать, что моя любовь сильнее ее ядовитого зелья! Почему я не могу притязать на победу в такой битве, ведь согласись, моя красота острее зазубренной косы старухи-смерти? И разве моя цель – не более достойное поприще для красоты, чем обеспечивать уют урчащего брюха, лежащего на денежном мешке, или снимать напряженье с мускулистого тела самодовольного глупого юнца? Да, Публий, я такая. Меня, как и тебя, влекут большие сраженья, меня влекут большие люди и великие чувства! Несколько дней назад, когда твоя жена сказала, что увезет меня в Рим, я так страдала, что заболела. Я совсем не могла ходить, это и побудило Эмилию изменить решение и оставить меня здесь вместо холодной Глории.

Сципион глядел на нее во все глаза. Воздух вдруг воспламенился! Он даже не заметил, что своего господина она стала называть Публием, а госпожу – Эмилией, столь естественно это теперь звучало в ее устах.

– Ну, так что, Публий, способна я победить твою смерть? – лучисто улыбаясь, спросила она. – Я видела, как тут тебя старались соблазнить те две дурехи, демонстрируя румяные телеса. Позволь же и мне предпринять попытку соблазнить тебя. Ты знаешь, что я танцовщица. Да, мне через многое пришлось пройти в моей рабской жизни. Но пусть же искусство танцовщицы хоть однажды принесет мне не униженье, а радость, и пробудит в мужчине не похоть, а любовь!

Она сделала паузу, запыхавшись от бойкой речи и собственной смелости, а потом тоном царицы, предлагающей полцарства, произнесла:

– Позволь мне подарить тебе танец… – и еще помедлив, уже голосом богини, сулящей небеса, добавила:

– И в нем – себя.

Публий молчал, застигнутый врасплох. При упоминании о танце он вспомнил пиршество в Новом Карфагене и вдохновенную пляску Виолы. Береника воскресила многие из его тогдашних переживаний и чувств, что если она позволит ему вновь прожить и самый яркий час его жизни?

– Только не здесь, – вновь заговорила она, не давая ему опомниться, – мне нужен простор: я ношусь по сцене, как вихрь. Пойдем за лес на большую поляну.

– Ты думаешь, я туда дойду? – наконец отозвался он.

– Со мною дойдешь.

Они возвратились только под вечер. Засыпая в ту ночь, Публий видел перед собою огромный огненный шар. Именно так, в образе раскаленного шара, в котором переплавились в единую плазму страсти смех, радость, наслажденье, красота и счастье, запомнился ему этот день. Береника действительно танцевала не хуже Виолы, а он, Сципион, уже не тревожимый судьбою войны с Ганнибалом, не допустил к ней никакого Аллуция, и сам отблагодарил ее за танец так, как она того заслуживала.

Утром в Литерн пришла весна, которая словно ждала, когда влюбленные проложат ей дорогу к земным радостям. Яркое солнце и высокое небо будто раздвинули пределы жизни, и все беды показались Сципиону не столь уж большими на фоне этого простора. В голубых небесах еще бледнела зимняя немощь, но с каждым днем синева сгущалась и становилась ярче. Остатки зимы растворялись в оживающей природе. Скоро на деревьях появилась зеленая дымка. Публий никогда прежде с таким интересом не наблюдал за тем, как раскрываются почки и развертываются народившиеся листья. Сейчас эти листочки были детьми, и подобно всем детям излучали радость и свежесть новой жизни, новой надежды. Пробудив растительность, весна тронула своим волшебным жезлом насекомых и птиц, которые сразу засуетились, включившись в грандиозный хоровод природы. К Публию весна явилась в облике Береники, и его тоже увлекла в общий круговорот.

Восхищаясь весенним праздником жизни, Сципион совсем забыл, что ровно год назад та же картина воспрявшей ото сна природы раздражала его, казалась вульгарной, пошлой комедией, циничной прихотью богов, потешающихся над земными существами, маня их ложной надеждой, чтобы посмотреть, как они смешно прыгают, скачут и встают на задние лапки. Тогда он был выброшен обществом, выброшен жизнью, тогда он был здесь чужим, но теперь если не общество, то хотя бы природа приняла его в свое лоно, и он был счастлив, как беспризорный котенок, которого наконец-то кто-то приютил.

Поддавшись очарованию весенних пейзажей, Публий вскоре ощутил и романтику сельского труда. Подобно своим дедам и прадедам, он встал за плуг и увлеченно пахал землю, с наслаждением вдыхая запах влажной почвы и собственного здорового пота. Вокруг него при этом плясала на рытвинах пашни Береника, дразнящая его резвым смехом и трепыханьем бьющейся и коварно взлетающей на ветру юбки.

Перед лицом такого буйного весеннего помешательства Сципиона болезнь в ужасе отступила и забилась в сырые подвалы, чтобы снова напасть на него вместе с первым осенним ненастьем.

Публий увлекся разведением домашних животных. Особенно ему нравилось возиться с кроликами, несколько лет назад завезенными в Италию из Сардинии. Приглядевшись к их поведению, изучив их взаимоотношения, он обнаружил, что стадо этих зверьков во многом является моделью человеческого общества. Здесь нашлись и свои Фабии Максимы, и Петилии, и Катоны, и Ганнибалы, и Софонисбы, и Эмилии, и даже Сципион, который, между прочим, жил как бы в добровольном изгнании и не якшался с кем попало. Зато, когда этот длинноухий Сципион оказывался в гуще мохнатой черни, все начинали перед ним заискивать. Они подобострастно нюхали его хвост, падали ниц, прижимали уши, стелились плашмя. Он же ни на кого не обращал внимания и исследовал рельеф, брезгливо переступая через трусливо припавшие к земле тела недостойных собратьев. Но их задевало такое пренебрежение, и они стаей следовали за ним, выражая готовность лизнуть его под хвост или каким угодно прочим способом добиться внимания великой кроличьей личности, каковая, кстати сказать, не обладала ни большими размерами, ни особой физической силой. Вся мощь этого существа, закупоренного в столь ничтожную оболочку, заключалась в характере. Демонстрация льстивой угодливости продолжалась до тех пор, пока независимый кроличий муж не терял терпение и не разражался гневом по адресу кроличьей низости. Тут он воинственно задирал хвост и, широко раскрыв пасть, казалось бы безобидного травоядного зверька, начинал хватать длинными зубами подвертывающихся на пути подхалимов за морды и бока. Тогда все прочие сбивались в кучу и, испуганно вытаращив глаза, громко топали, выражая трусливое недовольство. «Ах, какой злодей! Какой тиран!» – звучало в этом топоте. «Мы к нему с добрыми намерениями, а он…» – словно шептали их прижатые уши. Честный крол приходил в ярость и бросался в гущу толпы. Некоторое время там раздавался отчаянный визг и летели клочья шерсти, но скоро все прекращалось. На поле боя оставался только один фыркающий победитель с пучками трофейной шерсти во рту, все же остальные разбегались по углам двора и забивались в щели. Он снова с независимым видом расхаживал по очищенной территории, а из укромных мест в его адрес периодически раздавался неодобрительный топот.

Когда этот крол только начинал утверждать свое первенство среди сограждан республики землероек, он побеждал соперников за счет упорства и разнообразной тактики. Именно так! Он изучал врагов и против каждого действовал определенным образом. Одного он брал стремительной атакой с налета, против другого маневрировал, чтобы вынудить его ошибиться и подставить незащищенный бок, третьего, труса, пренебрежительно таскал за хвост, а четвертого, тяжеловесного гиганта, к которому невозможно было подступиться, просто изматывал беспрерывными наскоками в течение полутора часов, после чего легко утверждал свое господство. При этом он никогда не отступал и никогда не издавал постыдного визга.

Вызывали у Публия интерес и представители самого неопрятного вида животных, каковые, однако, были неопрятны лишь при небрежном уходе за ними, то есть при неопрятности своих хозяев-людей. Он с удивлением обнаружил, что свинья – очень смышленое, чрезвычайно жизнерадостное и общительное существо. Она обладает лукавой крестьянской смекалкой и то и дело норовит обмануть хозяина, чтобы добиться своего. Здесь у Публия было два любимца: энергичный, как Катон, но добрый, как Лелий, «Вулкан», который в азарте исследователя готов был любопытным пятаком перевернуть сам земной шар, и красавец, длинный и обтекаемый, как челн, «Аполлон», оживленным хрюканьем докладывавший Сципиону обо всех находках, добытых им в навозной куче.

Наблюдая за этими новыми друзьями, Публий с обидой вспоминал изречения прежних друзей о том, что свинье жизненный дух дан якобы вместо соли лишь для того, чтобы мясо не испортилось. Ему вообще порою было стыдно перед животными за самодовольную глупость людей. Он теперь представлял, какими бестолковыми иногда кажутся им двуногие владыки. Животное никогда не совершит бессмысленный поступок, оно всегда знает, чего хочет добиться, и обязательно руководствуется доступным ему анализом обстановки. Потому человеку нужно быть весьма внимательным в обращении с подвластными ему существами, чтобы не ударить лицом в грязь и не опозорить собственный род. Например, собака прекрасно понимает человека, ориентируясь по интонациям его голоса и по общей логике происходящих событий. Более того, она имеет собственные каналы связи с душою человека и угадывает его мысли без слов.

Увлеченно занимаясь животными, Сципион забывал о существовании людей. Эти новые члены Сципионова кружка явно прогрессировали в общении с ним, и ему не было дела до деградирующих римлян. Никто здесь не просил чинов и должностей, никто не завидовал его могуществу, никто не упрекал за то, что он в отличие от них ходит на двух ногах и имеет величавую осанку, никто не обвинял его в намерении украсть кость или горсть зерна. Он любил их, а они любили его, и в этом была основа их взаимоотношений. «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю животных», – мог повторить Сципион вслед за греком Эзопом общую формулу для представителей всех вырождающихся социумов. Когда люди овеществляются под гнетом сугубо меркантильных ценностных установок, они невольно стремятся очеловечиться в общении с животными. Каков сарказм! Люди со страхом или презрением сторонятся других людей и учатся человечности у зверей! Какой негодяй так жестоко насмеялся над ними? Какая злобная сила довела их до такой участи? Впрочем, известно, какая, не будем ее называть, ибо она и без того излишне часто бесцеремонно и нагло вторгалась в наше повествование, уродуя его рисунок, хотя справедливости ради стоит напомнить, что в латинских текстах эта сила занимает еще большее место, чем здесь, и еще менее почетное.

Итак, день Сципион проводил либо в трудах по части флоры, либо во взаимодействии с фауной, вечер у него занимала или, может быть, наоборот, ему дарила Береника, но по ночам сознание освобождалось для прежних духовных мук, если только накопленная за день физическая усталость не погружала его в спасительный сон. Оставаясь наедине с самим собою, он смотрел в глаза той самой суровой даме, чей прямой немигающий взгляд мало кто выдерживает, и признавался себе, что радость, приносимая ему столь простою жизнью, недолговечна, что такая пища не способна насытить его ум и душу. Тяжела дорога в дремучем лесу ночью без фонаря, мучительны блуждания мысли в отсутствие света идеи. Сципион утратил цель жизни, и потерявшие ориентацию в наступившей тьме силы пожирали его самого. Однако наступало утро, приходила свежая, счастливая Береника и чистыми ласками смывала с него муки ночных сомнений, ее любящий взгляд проникал в глубь его существа и разглаживал морщины состарившейся души. Публий оживал для предстоящего дня, оживал до следующей ночи.

При ярком солнце, в окружении жизнерадостных ушастых, лохматых и парнокопытных существ, рядом с Береникой Сципион забывался сном первобытной жизни. Шумное общество новых друзей защищало его от воспоминаний. Однако никто и ничто не могло защитить Сципиона от пронзительного взгляда сына. Публий уже хотя бы в силу юношеского максимализма не мог признать право отца противостоять тоске избранным им способом. Он предлагал ему средство, единственно достойное, по его мнению, великого человека, когда обращал его взор, например, на Фурия Камилла. Но, увы, отец, который прежде был для него высшим авторитетом, на этот раз отринул путь борьбы по не совсем понятным для молодого человека причинам, и прибег к пустому времяпрепровождению, словно престарелый преторий, отчаявшийся достигнуть консулата. Вполне естественно и то, что Публий не признавал Беренику на месте своей матери. Красавица всячески старалась произвести на юношу хорошее впечатление и даже кокетничала с ним, если этого не видел старший Сципион, но все оказывалось безрезультатным. Публий в упор не замечал ее, и самым большим, чего он ее удостаивал, был презрительный плевок через плечо ей вслед. А однажды, когда она изъявила намерение помочь ему в каком-то бытовом деле, он послал эту, разодетую, как царица, и прекрасную, как богиня, женщину мыть туалет. Публий не делал замечаний отцу по поводу любовницы, соблюдая субординацию патриархального общества, но каждый раз при встрече экспрессивно буравил его осуждающим взглядом, отлично зная, что именно такое молчаливое выражение упрека наиболее болезненно для него.

Сципиону нечем было оправдаться перед сыном, и он виновато прятал глаза от горячего юношеского взора так же, как всю жизнь прятали глаза проштрафившиеся офицеры или политики при столкновении с требовательным взглядом самого Сципиона. Однако, сознавая вину перед сыном, он совсем не чувствовал долга перед женой. Они давно разошлись с Эмилией духовно. Она была ему доброй женою и другом, пока он пребывал на высоте могущества и славы, но, когда в результате трансформации нравов Олимп общественного престижа раскололся на две вершины, на одной из которых остались Достоинство и Честь, а на вторую перескочили прыткие Успех и Выгода, они с нею оказались по разные стороны образовавшейся моральной пропасти. А теперь, как он полагал, она и вовсе предала его бегством в Рим, причем предала в самый тяжкий период его жизни. Были и другие причины, не позволяющие ему раскаиваться. Им владела любовь, а не похоть, противоположность же этих чувств признавал даже Катон, говоривший по этому поводу: «Куда приходит одна из них, оттуда уходит другая». Унижает и пачкает человека похоть, но любовь очищает и возвышает, и жертвовать этим чувством ради соблюдения пустой формы супружеских обязанностей, давно лишившейся содержания, Сципион считал нелепым. Наконец, в отношениях с Береникой, которую Публий до сих пор воспринимал в единстве с образом Виолы, он как бы возвратился к юношеской страсти, в свое время украденной у него судьбою, и именно эта любовь была для него первична. Потому он скорее готов был признать, что с Эмилией много лет изменял Беренике и Виоле, чем с Береникой – Эмилии.

Итак, Сципион принял подарок судьбы. Не найдя выхода из тупика с помощью разума, он доверился чувствам, и те вывели его на лоно чистой природы, единственной жизненной среды, которую в то время еще не успели запачкать человеческие пороки. Впрочем, прелестная Береника являлась для него не только элементом природы, но и частицей общества. Она была развита не хуже многих столичных матрон, так что Сципион с удовольствием разговаривал с нею на многие темы. Правда, в отличие от Эмилии она не имела представления о философии и не читала историков, но, пожалуй, это было к лучшему, поскольку, когда женщина старается постичь мудрость, ее интересует не сама мудрость, а возможность блеснуть ее отражением в соответствующем мужском окружении. Интеллектуальные запросы Береники были проще, но зато естественнее и честнее. Она любила театр и отлично знала пьесы греческих драматургов благодаря тому, что некоторое время жила в Кумах, интересовалась изящными искусствами, особенно тонко чувствовала музыку, но могла точно оценить и достоинства той или иной скульптуры, и мастерство живописца. Она наизусть выучила «Илиаду» и «Одиссею», но с большей охотой читала стихи Сапфо, хорошо ориентировалась в латинском эпосе и частенько дразнила Сципиона велеречивыми, громоздкими похвалами из поэмы Энния, прославляя таким образом его «подвиги» на поприще сельскохозяйственных, а порой – и интимных трудов. Вообще, Береника любила насмешничать. У нее был шустрый и цепкий ум, характерный для разбитных девиц, у которых спорится любое дело. Иногда ее смекалка даже опережала ум Сципиона, как юркая мышка опережает могучего быка, однако то, что ей удавалось сообразить в первый миг, являлось для нее также и пределом: она не умела продираться мыслью сквозь расщелины и скрытые ходы природы к сути вещей. Но, при бойком, как брызжущий фонтан, темпераменте, Береника умела быть и лиричной, потому она могла оттенить своею по-разному освещаемой красотою любое настроение мужчины.

Сципиону общаться с нею было гораздо проще и приятнее, чем с Эмилией. Более того, на склоне лет он впервые узнал, что человек может излучать волшебное счастливое сиянье, каковое нельзя объяснить ни его внешними, ни умственными, ни эмоциональными качествами. Само присутствие рядом Береники давало свет его душе, тогда как Эмилии в лучшие годы их жизни он радовался лишь чуть сильнее, чем, например, Лелию. В этом проявлялся феномен любви, ее фокусирующая способность. Так в россыпи битого стекла один из осколков, не более примечательный сам по себе, чем другие, вдруг неистово засверкает, поймав солнечный луч, и ослепит смотрящего на него.

Но их счастье не было безоблачным. Подобно тому, как над головою Сципиона сгущался мрак тягостных воспоминаний, когда он оставался в одиночестве, на лицо Береники тоже нередко падала тень, гася блеск светлой красоты. В жизни молодой женщины также были свои тучи. Публий не раз заставал ее погруженной в задумчивость и, прежде чем она воспрянет, заметив его, успевал уловить на ее челе суровое, а подчас недоброе и даже жестокое выражение. Было видно, что она страдает и страдает давно, настолько давно, что горечь уже сгустилась в желчь. Несколько раз Публию довелось наблюдать, как надменно она ведет себя с другими рабынями, как помыкает ими, злоупотребляя положением фаворитки. Временами в ней вспыхивала извечная женская страсть к кускам ткани и ярким безделушкам, и тогда Публий, обильно посыпая серебром загоревшиеся чесоточным зудом руки подруги, отпускал ее в Путеолы или в Капую, естественно, в сопровождении охраны. Порадовав в городе намертво прикованных цепями алчности к своим прилавкам торговцев, она возвращалась в Литерн разряженная в пух и прах, так, что даже всегда самодовольный петух начинал стыдиться собственного радужного оперения и прятался под крыльцо, считая себя недостаточно пестрым, чтобы стоять рядом с этим шедевром текстильного и галантерейного ремесла. Несколько дней после этого она красовалась перед униженными такою роскошью рабынями, а потом вдруг впадала в истерику и гневно срывала с себя весь этот утонченный хлам, призванный раздувать женское тщеславие.

Будучи всегда ровной и обаятельной в обращении с Публием, Береника была импульсивной и неуравновешенной в прочих случаях. Сципион знал причину этих мук, деформирующих ее характер.

– Хочешь, я попрошу Эмилию дать тебе свободу? – предложил он однажды.

– Ты не в себе? – небывало резко возмутилась прекрасная рабыня.

– Она мне не откажет в любом случае.

– Этого никак нельзя делать, – убежденно сказала Береника. – Такой поступок принесет вред и мне, и тебе.

– Мне невозможно нанести больший вред, чем уже причинили сограждане.

– Не надо, – решительно подтвердила она высказанное мнения.

– Тогда я пожалуюсь на тебя Эмилии, будто ты недостаточно расторопна, и попрошу ее отделаться от ленивой служанки, а потом сам выкуплю тебя у нового хозяина.

– Не надо, – немного подумав, повторила Береника. – Теперь это уже ни к чему.

Так они и продолжали радоваться жизни вместе и тосковать из-за своих бед поодиночке.

В начале лета приехала из Рима Эмилия, дабы вкусить благодатные плоды деревни. При виде ее, у Публия впервые забрезжила мысль о том, что его отношения с Береникой, казавшиеся вполне естественными, а потому законными, все же оскорбительны для Эмилии, и он несколько смутился. Но, когда жена сразу после обмена приветствиями стала пытать его подозревающим, недобрым взглядом, чувство вины мгновенно испарилось подобно тому, как испаряется пот с тела, попавшего в струю холодного ветра.

– Ты прекрасно выглядишь, Публий, – осуждающим тоном отметила Эмилия. – А где Береника?

– Публий удивленно посмотрел по сторонам и сказал:

– Могу только сообщить, коль ты волнуешься за нее, что она жива и здорова.

– А чего ты не можешь сообщить? Что она жива, здорова и цветет точно так же, как и ты, я не сомневаюсь. Эта весна явно пошла вам на пользу.

– Да и тебе – тоже, Эмилия. Когда я тебя увидел, ты была великолепна и оставалась бы такою до сих пор, если бы твое очарование не оскудело от чахлых вопросов.

– Да, я знаю, что существуют мужья, которые более всего ценят в жене покорность, уменье промолчать, когда вопросы висят прямо в воздухе, но, как ты давно мог убедиться, я не такова, – с вызовом, угрозой и еще невесть с чем произнесла Эмилия и прошла в дом.

Настроение Публия ничуть не испортилось в результате этой сцены, поскольку образ Береники засиял в нем еще ярче после столкновения с той, которую он много лет называл женою. Поэтому, заметив в свите Эмилии гордо распрямленную Глорию, напоминающую осанкой штурмовую башню, он весело обратился к ней:

– Привет, восточная царица!

У Глории даже груди закраснелись от восторга под тонкой тканью, и она шустро подбежала к нему.

– Привет, владыка всей ойкумены! – с готовностью откликнулась она чуть ли не всем телом. – А почему, Великий, ты назвал меня именно восточной царицей?

– А вот ты не спрашиваешь, почему я тебя назвал именно царицей восточной!

– Ну, тут все понятно: моя красота разорвала цепи рабства и вознесла меня на трон! – со смехом объяснила она, выверенным движением губ показывая ровные белые зубы.

– Твоя скромность, царица, столь же прозрачна, как и твоя одежда.

– Пусть одежда будет прозрачной, зато красота при этом не выглядит призрачной.

– Так вот я и назвал тебя восточной царицей потому, что в наших местах такой красоты не водится. Правда, в Азии я тоже не видывал равных тебе… разве что кожа у персиянок такая же белая. Но, по крайней мере, известно, что Азия – край изобильный, и если такие пышные цветы где-то произрастают, то уместно предположить, что именно там.

– О господин, ты еще не знаешь, насколько бела моя кожа… и шелковиста на ощупь, – таинственно пропела Глория, наполняя туманом вожделенья пустые глаза.

– О прозрачная красавица, пусть в тебе останется хоть что-то, чего я еще не знаю.

Тут Публию сделалось не по себе. Он почувствовал чье-то постороннее внимание и, обернувшись, увидел Беренику. Бесшумно подкравшись, она слышала, как он развлекал комплиментами рабыню, и теперь взглядом красноречиво выражала ему свое отношение к происшедшему. Серьезность ее глаз уже сама по себе заставила Публия огорчиться, а в следующий момент он вдобавок к этому еще сообразил, что последнюю произнесенную им фразу Береника может толковать в излишне расширенном смысле, и его настроение совсем испортилось. Но тут инициативу неожиданно захватила Глория, которая тоже весьма активно поучаствовала в битве взглядов.

– Ах, так! Все ясно! – вскрикнула она и, от возмущенья сделавшись прямее самого понятия прямизны, резко зашагала прочь, противно виляя задом.

Вечером Глория застигла Публия одного, поскольку он, по понятным причинам, перестал встречаться с Береникой, хотя мир между ними после утреннего инцидента был восстановлен. Пользуясь моментом, Глория откровенно попыталась овладеть прославленным полководцем. Не ограничившись сердцебойным действием своей изощренной наготы, она пошла врукопашную, но получила отпор и была сражена наповал. Сраженный воин падает, сраженная женщина встает. Неосторожная Глория вынуждена была встать во весь свой башенный рост, и предмет ее гордости – длинные ноги – в тот момент едва держали отяжелевшую от гнева фигуру.

– Ах, так! – с чувством повторила она утреннее восклицание, но теперь уже этим не ограничилась. Как истинная женщина, она, не сумев получить чувственного удовольствия, отдалась наслаждению мести:

– С нею, значит, пожалуйста, а меня не хочешь! – кричала она. – Ловко же она всех нас провела. Талант, ничего не возразишь! Как выставит себя в похотливом танце, так все мужчины ее: и цари, и рабы. Самых толстобрюхих богачей совращала! Прежний хозяин на ней здорово наживался, да и сам ласками этой бесстыдницы обделен не был, как и его похотливые сынки!

– Ты о ком? – вдруг испугался Публий, ранее настроенный скептически.

– О твоей любовнице, нечестивой Беренике!

– Молчать! – закричал Сципион. – Вон отсюда, грязная сплетница!

– Может, и грязная, под всяких приходилось ложиться по нашей рабской доле, да только не такая грязная, как твоя Береника! Я уйду, на то я и рабыня, чтобы все сносить покорно, но расспроси сам свою красотку о том, как госпожа, выкупив нас, троих самых красивых рабынь города, у трех самых богатых и развратных вольноотпущенников, дала нам задание обольстить тебя, чтобы ты, оставшись с кем-то из нас, не противился ее пребыванию в столице! Конкурс выиграла Береника! Теперь она получит от госпожи свободу и добропорядочного муженька-лавочника!

Высказав все это, Глория ловко увернулась от пущенного, как из баллисты, башмака Сципиона и скрылась за дверью.

Избавившись наконец от разъяренной девицы, но не избавившись от ее слов, Публий снова увидел перед собою повисший в серой пустоте лик восточного предсказателя, двадцать пять лет назад напророчившего ему, что все его победы и удачи будут начинены изнутри несчастьями и в итоге обернутся поражениями. «Вот так слабо прозвучал и стих, захлебнувшись в пучине человеческой низости, последний всхлип моей жизни», – сказал себе Сципион. Стараясь скрыться от неотвязных мыслей, он попытался погрузиться в очищающую бездну сна, однако безуспешно. Для него раскрывала объятия другая бездна, но он упрямо медлил рухнуть в этот беспредельный провал, чьею добычей в конечном итоге становятся все. «Все, что явилось на свет, должно исчезнуть». «Но не теперь же, в самом деле! – мысленно восклицал Публий. – А то ведь чего могут возомнить о себе эти мокрохвостые сучки!» И тут же он возмутился самим собою:

«Боги! Какие ничтожные мотивы руководят мною! Может быть, правы стоики, перешагнувшие в себе через все человеческие? Поддался бы я тогда тщеславию их сухой гордости и фиктивной свободы, не вляпался бы теперь в эту грязь.» Чем дальше он углублялся в лес рассуждений, тем чернее были его мысли, их едкая желчь разъедала мозг, и голова уже не могла долее вмещать в себе столько яда. Морщась от ударов молота головной боли, Публий вышел во двор, но там было слишком оживленно для него даже сейчас, поздним вечером: топали чем-то озабоченные кролики, швыряли опустошенное корыто свиньи, тяжело вздыхали коровы. Его тяготила собственная жизнь, а терпеть еще и чужую было вовсе невмоготу. В поисках покоя он шагнул в сад, потом в лес и незаметно для себя пришел на отдаленную поляну у самого предела его владений, где три месяца назад перед ним танцевала Береника.