Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 2"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

5

Итак, успех Ганнибала, пусть и кратковременный, всколыхнул Сципиона. Этот пример продемонстрировал непрерывность движения жизни, а также непредсказуемость и даже вычурность судьбы. В потрясающей активности Пунийца, не теряющего вкуса к деятельности ни при каких обстоятельствах, Публий увидел упрек собственной пассивности, укор апатии, вызванной созерцанием торжества довлеющих над людьми сил тяготения, которые прижимают их души к земле всякий раз, когда за них прекращают бороться посланцы небес. Правда, иногда он ловил себя на попытке благого самообмана и уличал разум в поисках какого-либо повода для искусственного возбуждения интереса к жизни. Но, как бы ни обстояло дело с его чувствами и психологией, в любом случае ему пора было очнуться от дремы прозябанья.

Сципион начал добиваться второго консульства, не только исходя из желания перехватить политическую инициативу у Фуриев, Фульвиев, Валериев и Катонов, но, главным образом, в надежде получить назначение в Испанию, чтобы залечить раны, нанесенные этой стране варварским правлением Катона, и спасти ее для Отечества. Судьба Испании волновала его по-особому, и именно в последние годы он как никогда часто вспоминал свою первую провинцию.

Жизнь перестала радовать Сципиона. Ныне он был богат и знаменит гораздо больше кого-либо из соотечественников, включая предков. Но счастье просачивалось сквозь груду денег и уходило в небытие, как в песок; и со славой оно теперь общалось менее охотно, подозревая ее в неискренности и холодности. От того, что сегодня Сципион занимался делами в облицованном мрамором кабинете, у него не прибавлялось мыслей, высота дворцовых сводов не возвышала душу, а его любовь к жене с каждой ночью становилась все меньше и тусклее, несмотря на огромное ложе и золотую отделку спального покоя. Известность его имени тоже лгала ему в последнее время, приводя в дом фальшивых друзей, проходимцев и лицемеров. Сладостный гимн славы превратился в назойливый хор просьб о должностях и провинциях, который Публий неизменно слышал даже в самом отдаленном углу перистиля. Правда, у него уже было четверо детей. Но и здесь не все складывалось благополучно. Старший сын, Публий, по-прежнему оставался болезненным и слабым до такой степени, что не мог играть с другими детьми и учиться в школе, а необычайный по его возрасту ум и тонкая душа будто специально были даны ему насмешливой природой для того, чтобы острее осознавать и переживать свою неполноценность. Второй сын, названный в честь прадеда и дяди Луцием, рос мальчуганом шустрым, но слишком лукавым. Он был любимцем матери и уже сейчас умел извлекать выгоду из ее слабости к нему. Отцу это не нравилось, а хитрец, смекнув, от кого ему проще добиться гостинцев, в своих симпатиях демонстративно отдавал предпочтение Эмилии. Безусловным украшением семьи были две прелестные девчушки, которые чуть ли не целыми днями со смехом порхали по дому, как бабочки, и казались единственными по-настоящему живыми существами в холодной роскоши мраморных палат. Однако, любуясь ими и наслаждаясь их радостью, Сципион омрачался, когда думал о будущем этих восхитительных созданий, ожидающем их в день ото дня ухудшающемся мире.

Увязнув в предательски топкой, как болотная жижа, повседневности, Публий лихорадочно хватался за всевозможные дела, цеплялся мыслью за любые события, чтобы выбраться на поверхность жизни, но все безнадежно утопало в тине, и он погружался глубже и глубже. Поэтому Сципион и обратился в своих помыслах к Испании. Страна, где он возмужал и вырос как полководец и государственный деятель, манила его к себе, словно сказочный край, дарящий силу, молодость и удачу. Он томился желанием вновь увидеть пейзажи гор, над которыми некогда взошла заря его славы, долин, где размашисто шествовал его победоносный дух, ощутить вольный воздух, насыщавший когда-то его горячую молодую грудь. Ему хотелось опять ступить на эту землю, родственную его внутренней природе, чтобы напитаться ее соками, и, оттолкнувшись от привычной исходной точки, с новыми силами пойти на следующий виток борьбы.

Вспоминая об Испании, Публий, конечно же, не мог не думать о Виоле. Почти стершись в его памяти под шквалом событий африканской кампании, ее образ теперь вдруг снова засиял пред мысленным взором в первозданной красоте. Так в старости болят раны ветеранов, полученные ими еще в первых битвах и казавшиеся давно залеченными. Но, внимая тяжким стонам заживо похороненной страсти, он все же не стремился увидеть эту женщину вновь. Вторая встреча с ней выглядела карикатурой на первую, а третья, несомненно, и вовсе осквернила бы остатки добрых чувств в его душе. Виола уже давно стала для него сияющим в вышине символом, отделенным от плоти. Но символ все-таки имел конкретные черты, и эти черты Публий мечтал обновленными увидеть в ее детях. Ее дочь или дочери должны были сейчас находиться как раз в таком возрасте, когда природа уже завершила свое творчество, а примитивное общество еще не успело разрушить божественный шедевр мелочными страстями. Поэтому Испания порою принимала в его воображении обольстительный женский образ и влекла к себе всеми чарами, присущими переполненной надеждами и силами юности.

На роль коллеги по консульству Сципион определил Тиберия Семпрония Лонга, сына того Семпрония, который исполнял консулат вместе с его отцом в год вторжения Ганнибала в Италию. Отношения Корнелиев Сципионов с представителями знатного плебейского рода Семпрониев всегда были весьма прохладными, а с Гракхами и вовсе враждебными, но именно с Лонгами они ладили, хотя и не числились в друзьях. Таким образом, Сципион желал возобновить партнерство с видной фамилией, включить в орбиту своей политики толкового человека, а при его посредстве – и группу мелких сенаторов, тяготеющих к Семпрониям.

Многие представители плебейской аристократии оказались обиженными решением Сципиона, полагая себя фигурами, более достойными высшей должности, чем Тиберий. Публий напрасно пытался урезонить их. «Не вернуться ли нам к древности? Не избрать ли нам шестерых военных трибунов с консульской властью вместо двух законных консулов, чтобы удовлетворить большее количество честолюбий?» – саркастически вопрошал он. Увы, отвергнутых соискателей не могли охладить насмешки: они готовы были и на возрождение института трибунов с особой властью, и на что угодно прочее, лишь бы забраться под потолок государства. Иерархическая лестница скрипела от их напора. Даже Гай Лелий омрачился и стал держаться несколько поодаль от Сципиона после того, как рухнула его мечта воссесть в курульное кресло рядом со своим знаменитым другом, так же, как некогда они вместе располагались возле претория на трибунале. Причем, демонстративно избегая Публия, Лелий умудрялся то и дело попадаться ему на глаза, чтобы величайший государственный муж все время видел обиду величайшего из друзей. А ведь Гай еще не расстался с должностью претора, и сразу претендовать на консульство ему как новому человеку в среде знати было неприлично.

Сципион добросовестно подготовился к выборам и, несмотря на противодействие враждебного ему до последнего стежка на тоге Луция Валерия Флакка, руководившего комициями, добился полного успеха. Народ бурно приветствовал возвращение своего любимца к активной политической жизни и охотно исполнял все его пожелания. Потому Луций Валерий, исходя ядом в заимствованной у отца язвительной улыбке, был вынужден по ходу процедуры объявить магистратами одного за другим всех ставленников Сципиона. Консулат получили, конечно же, Публий Корнелий Сципион Африканский и Тиберий Семпроний Лонг, а преторами избрали Публия Корнелия Сципиона Назику, Гнея Корнелия Меренду, Гнея Корнелия Блазиона, бывшего офицера африканской экспедиции Гнея Домиция Агенобарба, служившего в Испании и отличившегося при штурме иберийского Карфагена Секста Дигиция и Тита Ювенция Тальну. Из всей этой компании лишь Тит Ювенций не мог похвастаться дружбой с принцепсом, поскольку принадлежал к серой массе сенатского «болота», активно разрабатываемого в последние годы Катоном.

Чуть позже прошли выборы цензоров, и на них опять подтвердила свое превосходство партия Сципиона. Цензорскую палату в храме Сатурна на ближайшие восемнадцать месяцев заняли Гай Корнелий Цетег и Секст Элий Пет.

Но все эти победы не радовали Сципиона, так как к этому времени уже рухнула его мечта об Испании. Едва узнав, кто готовится воссесть в будущий год на консульские кресла, Марк Порций, находившийся тогда в этой стране, воскликнул, бравируя перед своей свитой: «Вы говорите, Сципион и Лонг? Ну что же, я устрою им «Требию»!»

Смекнув, на что рассчитывает его противник, Катон развернул бешеную кампанию по ликвидации очагов иберийского восстания. Тогда-то он, вдохновленный злобой к Сципиону, и творил свои «пунийские хитрости». Спешно разбросав пылающий костер освободительного движения, он засыпал искрами ненависти всю Испанию и объявил войну законченной. Временные союзники и потенциальные враги Катона в Риме, желая оставить не у дел Сципиона, поддержали консула и признали его действия великой победой. Испания была провозглашена замиренной провинцией, а Катону стали готовить помпезную встречу в столице. Так Испания оказалась исключенной из сферы деятельности новых консулов. Причем, нанося удар Сципиону Африканскому, его недруги задели и Сципиона Назику, получившего преторское назначение в юго-западную часть этой страны. Правда, Назика все же отправился за море, но результаты его грядущих трудов были заранее обесценены.

Следовало срочно спасать положение. Консульство Сципиона без новых побед подорвало бы его авторитет, затушевало бы давнюю славу, не говоря уже о том, что Публий просто не мыслил себя прозябающим без дела на высшей республиканской должности. Некогда он творил великие победы, покорял огромные чужеземные просторы, не будучи облеченным полноценной властью, а теперь, формально располагая всей мощью государства, должен был отсиживаться в Риме, обслуживая триумфы Катона и Квинкция. Такого унижения он вынести не мог. Это был позор на весь Средиземноморский мир, причем позор незаслуженный и потому особенно обидный!

Сенаторы злорадствовали, видя растерянность Сципиона, и не только те, кто принадлежал к числу явных недругов, но и нейтральные, еще месяц назад почтительно расшаркивавшиеся перед ним, искавшие его благосклонности. Их торжество вызывало досаду Публия более, чем что-либо иное. Ведь его поход в Испанию, несомненно, принес бы пользу Отечеству, как и все другие его походы. Это было очевидно для всех. Если раньше такой титан как Фабий Максим имел резон сомневаться в его талантах, то затем он своими делами доказал право на доверие Родины. Значит, восставая против Сципиона, недоброжелатели восстают против государства, а, выступая против государства, выступают против самих себя, ибо являются гражданами этого государства. Поразительное самопожертвование ради удовольствия доставить неприятности преуспевшему на службе Родине соотечественнику!

Все это опять затрагивало больную тему его души, и он в который раз за последние годы задавался вопросом: почему в его согражданах все чаще злобные помыслы стали побеждать добрые порывы, даже если последние не только благородны, но еще мудры и выгодны?

К началу административного года Сципион все же определился с выбором направления своей деятельности, и потому вступал в должность, будучи исполненным оптимизма. Боевых действий, достойных масштаба его личности, пока не было, но война соответствующего ранга уже зрела на Востоке. Антиох давно стягивал несметные полчища к побережью Азии, смотрящему на Европу. А теперь он перешел Геллеспонт и под предлогом реставрации разрушенной варварами Лисимахии, укреплялся во Фракии, явно готовя плацдарм для вторжения в Грецию. В самой же Элладе Антиоха с нетерпением ждали этолийцы, которые некогда привели на Балканы римлян, рассчитывая с их помощью утвердиться в качестве гегемона Греции, а ныне с аналогичными упованиями взирающие на Сирию. Риму не следовало форсировать конфликт, но было важно подготовиться к неизбежному столкновению с могучим врагом и занять выгодную исходную позицию, подобно тому, как кулачный боец перед схваткой стремится принять боевую стойку, чтобы не быть сбитым с ног первым натиском противника. Если римляне не предпримут упреждающих мер, то испорченная своей историей, прошедшая через много рук Греция может отдаться Антиоху, как нервная девица во хмелю, и тогда война с Сирией затянется, станет сложной и кровавой. Такой поворот событий предвещал опасность еще и потому, что царь приютил у себя бежавшего с родины Ганнибала, а Пуниец, как было доподлинно известно каждому римлянину, раньше расстанется с жизнью, чем с мыслью о вторжении в Италию. То есть, во избежание распространения пожара войны по всей Европе, его необходимо локализовать в той самой Лисимахии, где пребывал сейчас сирийский царь, а для этого надо держать Грецию и Македонию под жестким контролем. Именно эту задачу и избрал себе Сципион, в дальнейшем надеясь продлить империй и довести дело с Антиохом до логического конца.

Находящийся до сих пор в Элладе Тит Квинкций в принципе завершил свою кампанию, и справедливость требовала возблагодарить его почестями и дать ему отдых. Поэтому на одном из первых в новом году заседаний сената Сципион выступил с предложением сменить его на Балканах, чтобы продолжить восточную политику уже в новом качестве, переориентировав ее на иные цели. И тут в курии началось нечто невообразимое.

Половина сенаторов возомнила себя Фабиями Максимами и принялась уличать консула в неблаговидных замыслах. Были тут солисты, звучал и целый хор. Сципиона обвиняли в том, что прежде он добивался свободы для Греции, а ныне стремится разжечь новую войну на Балканах лишь бы получить империй. Его упрекали в ненасытном стремлении к славе и власти, а попутно и во всех прочих пороках, присущих двуногим обитателям земли. По мере накала страстей слова имели все меньшее значение и главную роль начинал играть тон. Красноречивыми здесь были не фразы, а звуки, интонации, а также – жесты. Тут все было пронизано одной мыслью и, казалось, сами стены кричали: «Не хотим Сципиона!»

В последнее время оппозиция почувствовала силу и теперь, когда Сципион пошел в контрнаступление, стеною встала за свою гегемонию в государстве. Ей удалось временно сплотить самые разнородные слои сената и всадничества. В первых рядах этого воинства шагали, конечно, Фульвии, Фурии, Фабии и Валерии, в качестве тарана они использовали крепкую голову Катона, а сенатское «болото» пускали на штурм вражеских укреплений. Тылы обеспечивались гигантской армией всевозможных предпринимателей, которым политика Сципиона так или иначе мешала вышибать сверхприбыли из побежденных народов. Идея консула о продлении балканской кампании в первую очередь вызвала злобное недовольство дельцов, ибо это предприятие ввиду его гуманного характера было убыточным в противоположность испанской экспедиции Катона, показавшего, как надо наживаться на чужих бедах. Оскорбленные в своих лучших чувствах дельцы воздействовали на подкармливающихся у них сенаторов, а те потом улюлюкали в курии, проклиная властолюбие Сципиона.

На столь решительную битву оппозицию вдохновила первая победа над принцепсом, связанная все с той же Испанией и с тем же Катоном. Враги Сципиона почувствовали, что еще немного, и противник будет сломлен. Вынудив его провести консульство в бездействии, они затем смогут заявить, что он иссяк, выдохся, пустить подозрение, будто он и прежде ничего сверхъестественного собою не представлял, а его достижения – лишь плод удачи, счастья. Народ доверчив ко всему плохому, и его нетрудно толкнуть на ниспровержение героев, которыми он устал восхищаться.

На организованное сопротивление сенаторов, каждый из которых преследовал свою конкретную выгоду, Сципион не смог ответить ничем иным, кроме абстрактных рассуждений о благе Отечества. Однако границы быстро расширяющегося Отечества все дальше отодвигались от сенаторских вилл и усадеб, и это величайшее, могущественнейшее когда-то понятие, способное тысячи людей вдохновить на подвиг, ныне многим виделось уже размытым пятном, контуры которого гораздо менее отчетливы, чем забор, огораживающий то или иное имение. Даже упоминание о Ганнибале и Филиппе, жаждущих реванша и готовых выступить на стороне Антиоха, если римляне потерпят неудачу на начальном этапе войны, не образумило сенаторов: ведь Сирия, Македония, Карфаген и тем более Ганнибал, бежавший в Азию, сейчас казались такими далекими… Вот, если Ганнибал снова подступит с ордою диких наемников к стенам города, тогда они на коленях будут умолять Сципиона заступиться за них, тогда они вспомнят, что он – Африканский, что он – Великий, а сейчас они могут попирать его ногами и вытирать о его имя грязные языки.

Партия Сципиона, избалованная множеством легких побед на политическом фронте, оказалась неспособной мобилизовать свой потенциал в этот критический момент и не поддержала вождя в должной мере. Сципион проиграл. Антиоха объявили миролюбивейшим царем, по крайней мере, на срок консулата Сципиона, Грецию – страной вечного мира и благоденствия, а Титу Квинкцию отправили послание с требованием срочно вернуть войска в Италию, чтобы Сципион не измыслил какого-либо коварства. Обоих консулов сенат оставил в Италии, поручив им играть в прятки с бойями в гуще галльских лесов и радовать народ торжественными претекстами и пышной свитой.

В это время вновь напомнила о себе Греция. После поражения от македонян, ведомых Антигоном, спартанцам вскоре удалось собраться с силами, прогнать продажных олигархов и установить власть царей, опирающихся на народ. Ныне продолжателем дела Клеомена выступал Набис, человек, хотя и менее талантливый, чем Клеомен, но достаточно превосходящий всех ахейских олигархов, чтобы вызывать их лютую ненависть. Он, как и предшественники, освобождал порабощенное дорийцами коренное население Лаконики и наделял землею народ, равнодушно игнорируя при этом желание знати роскошествовать за счет сограждан.

Естественно, олигархам, разбежавшимся по всей Элладе и стращающим «лакедемонским чудовищем» собратьев по классу, такая политика представлялась тиранией, попиранием завоеваний демократии. Не сумев справиться с лакедемонским народом силами лжи и денег, ахейская верхушка воззвала к римлянам. Римский аристократ Тит Квинкций подтвердил, что «призывать рабов к свободе и раздавать земли неимущим – провинность немалая» и, что «спору тут нет», однако уничтожать знаменитый город не пожелал. Он собрал гигантскую армию со всей Эллады, не столько из-за военных нужд, сколько ради демонстрации единства целей римлян и греков, а заодно и для того, чтобы последние привыкали подчиняться первым. С этими полчищами Фламинин осадил Лакедемон и принудил Набиса искать мира на любых условиях, а в качестве главного условия римляне выставили требование ограничить область демократических преобразований пределами одной только Спарты.

И вот теперь делегация Набиса предстала перед сенатом, чтобы утвердить текст соглашения, достигнутого с Квинкцием. Вначале сенаторы сделали строгие лица для острастки посланцев «тирана», но те завели такие речи о свободе и равенстве людей, о вольном воздухе в их славном городе, что им тут же подписали договор и поскорее отправили восвояси, чтобы их не услышал римский плебс, а тем паче – рабы. Ведь одно дело, когда о свободе и равенстве с высокой трибуны красиво, по всем правилам риторики рассуждает богач, хозяин тысячи рабов и нескольких тысяч зависимых граждан, и совсем другое, если о свободе и равенстве заговорят грубые, не ведающие искусства и понимающие все буквально простолюдины и рабы!

Затем Сципион занимался комплектованием двух городских легионов, служащих стратегическим резервом Республики. Изучая новобранцев на Марсовом поле, Публий опять с тоской думал о несуразностях своей судьбы: когда он готовил грандиозный поход в Африку, чтобы спасти Отечество от могучего врага, ему не позволили набирать войско, а сейчас, лишив его инициативы, связав по рукам, обязали снаряжать легионы!

Дальше хуже! Прибыл из Испании самодовольный Катон, и Рим ликовал, словно была одержана победа над Ганнибалом или Филиппом. Сенат вышел навстречу победителю иберийских рудников, и старенький храм Беллоны долго сотрясался от самовосхвалений речистого героя. «Четыреста городов сдались в один день!» – гремела весть на площадях и улицах столицы. «Он даже своего боевого коня оставил в провинции, чтобы не обременять государственную казну перевозкой ослабевшего животного!» – восхищались некоторые опуниченные серебром италийцы. Катону дружно присудили триумф, и в пурпурной с золотом тоге он вознесся на Капитолий. Руки, привыкшие лелеять медяки, ныне сжимали скипетр Юпитера!

Сципион сказался больным и не участвовал в празднествах, чем лишь усилил торжество Катона, считающего, что его враг пребывает в полном отчаянии. На ехидные упреки Фульвиев и Фуриев в отказе воздать должное новоиспеченному герою, Публий зло отвечал: «Уместнее спросить, чему вы радуетесь, ведь Порций справляет триумф не над Испанией, а над Римом и в первую очередь – надо мной и вами!» Товарищи советовали ему не выказывать недовольства, наоборот, дипломатично улыбаться и снисходительно приветствовать Катона как меньшего собрата по славе. «Какая к Церберу дипломатия, когда вокруг творится такая подлость! – возмущался Публий. – Играть в подобные игры можно только с равными!» Недовольство консула крайне умиляло избавленных щепетильности дружков Катона. А сам герой, вспоминая, как многие годы, в бессильной ярости скрежеща зубами, проклинал Сципиона, теперь с замиранием сердца внимал его доносящимся через уста «доброжелателей» ругательствам, словно сладчайшим трелям флейты.

Откровенность Публия в неприятии им славы Катона дурно повлияла на его репутацию в народе, который посчитал такое недовольство плодом зависти. Публий называл помпезный триумф Порция осквернением государственных святынь. «Станет ли впредь достойный человек стремиться к этой награде, если ее сегодня вручили за злобу и махинации? Станет ли он мечтать о венце Юпитера, только что снятом с головы Порция?» – гневно вопрошал он. А в толпе шептались: «Смотрите, он ревнует к славе Катона, видно и впрямь Порций затмил его достижения…» Причем, поскольку Сципион ничего не говорил по этому поводу официально, молва питалась слухами, распускаемыми порою самими катоновцами, и от этого принимала особо причудливые формы. Сципиона же все больше злило непонимание людьми того, что он обижен не на Катона, а на них за неразборчивость в симпатиях и непритязательный вкус, сводящий на нет благие порывы великих душ.

В этот неприятный период Сципиону помогли друзья. У Публия Лициния Красса, его коллеги по первому консульству, возникла интересная мысль о том, как мирным путем перехватить инициативу у противников и вернуть себе внимание народа. Первоначально идея Красса не пришлась по душе принцепсу, считающему, что сограждане должны ценить его за действительные заслуги, а не за хмель пьяного угара пропагандистских мероприятий, но товарищи все же уговорили его пойти на предложенный шаг. Разработав подробный план, кружок Сципиона повел скрытое наступление на Фульвиев и Катона.

Лициний Красс как главный понтифик объявил, что, по его наблюдениям, отечественные боги в последнее время выражают недовольство подшефным народом. Дурных примет и знамений в большом государстве всегда хватало, как, впрочем, и добрых, поэтому мнение специалиста в любом случае находило фактическое подтверждение и выглядело авторитетно. «Разобравшись», в чем дело, Красс пояснил сначала коллегии понтификов, а затем и сенату, что боги гневаются на государство за упущения и нарушения обрядов в ходе проведения в прошлом году «Священной весны». Это действо проходило под ауспициями и рьяным контролем тогдашнего консула Марка Порция, следовательно, подразумевалось, что ответственен за упущения именно он. Тонко бросив тень на Катона, Лициний тут же подсказал выход из сложившегося положения: по его мнению, надлежало повторить священнодействие наново и чистотою его исполнения умилостивить богов.

Удар оказался неожиданным и был нанесен в соответствии со всеми неписанными правилами политического искусства, поэтому соперник не только не сумел сделать ответный выпад, но и не успел прикрыться щитом. Сенат практически без противодействия принял предложение Великого понтифика и поручил консулам, то есть Сципиону, так как ищущий ратной славы Семпроний уже отбыл в долину Пада пугать бойев, организовать масштабное очистительное жертвоприношение.

Под водительством Сципиона это мрачное и жестокое по своей сути мероприятие превратилось, как и было задумано, в яркое празднество. Оно проводилось мягко и снисходительно, беднякам за предоставленных животных из частных средств Сципионов и их друзей выплачивалась компенсация, остальных окружали почетом. В созданной моральной атмосфере люди не уклонялись от участия в ритуале, как в прошедшем году, но, наоборот, старались проявить активность, чтобы отличиться перед согражданами. Религиозные обряды по всей стране сопровождались театральными постановками, пантомимами и прочими зрелищами. В самом Риме в этот период проходили Великие игры, обставленные как никогда пышно.

В целом весь комплекс этих акций был направлен на представление в должном свете политики и идеологии партии Корнелиев-Эмилиев и на демонстрацию контраста между ее курсом и линией оппозиции. Все, исходящее из окружения Сципиона, казалось проникнутым гуманизмом и ощущением радости бытия, тогда как у Катона и примкнувших к нему Фуриев правила порою отрывались от жизни и торжествовали над сутью и людьми. Так, например, щедрость Сципионовых друзей воплощала принцип: деньги должны служить обществу. А фанатическая скаредность Катона норовила подчинить общество деньгам.

В ходе празднеств народ если и не понял этих различий, то, по крайней мере, почувствовал их, и, уж конечно, имя Сципиона затмило в сознании людей из толпы недавнюю славу Катона.

Недруги консула не остались в долгу. Но их ответная мера значительно уступала утонченной идеологической атаке партии Сципиона, она была груба и примитивна. В самый разгар торжеств по Риму пустили провокационный слух о том, что злодей Племиний, будто бы до сих пор сидящий в Мамертинской тюрьме, организовал заговор с целью поджечь город и устроить всеобщий погром. Простой люд опешил. В Риме преступников содержали в тюрьме лишь до приведения в исполнение приговора, а значит, Племиния должны были казнить еще десять лет назад. И вдруг выясняется, что он жив! Это уже само по себе представлялось чем-то зловещим, а вдобавок еще ожиданье пожара и бесчинств! Пережив первый шок, люди попытались разобраться в событиях. Прежде всего, возник вопрос: а кто такой Племиний, ибо воспоминания о нем в столице были смутными? Тут-то Катоново племя, давясь от стараний скрыть удовольствие, возвестило плебсу, что Племиний – легат Сципиона, воплощающий собою тиранический образ правления своего императора. Многим гражданам этот пропагандистский мотив показался излишне знакомым, и они поостыли, а чуть позже и все остальные горожане узнали, что слух ложен, и никакого Племиния давно уже и в помине нет. Страсти улеглись, но к имени Сципиона вновь прилип старый, высохший шлепок грязи.

В проходивших тогда Великих играх было испробовано новшество, также ставшее впоследствии орудием пропагандистской войны. Слишком значительной сделалась к тому времени разница между знатью и плебсом, слишком сильно укрепились позиции сената по отношению к народу, а потому нобили решили открыто отмежеваться от простого люда. Одним из проявлений этой тенденции стало учреждение специальных мест в цирке и театре для сенаторов и всадников: цензорским распоряжением им были отведены первые четырнадцать рядов. Будучи избавленными от утренней давки в борьбе за места, тесноты и общества дышащих луком Децимов и Септимов аристократы из сенаторской среды и богачи из всадничества в течение следующего за играми дня на все лады восхваляли мудрость удруживших им цензоров Гая Цетега и Секста Элия. Однако Элий и Цетег не долго ходили в героях. Вскоре на них обрушился гнев оскорбленного народа. Впервые в Риме столь нагло заявило о себе неравенство. По классовому признаку были отделены полководцы и офицеры от солдат и центурионов в армии, по классовому признаку формировался сенат. Но там это объяснялось образованием, традициями и благосклонностью богов-пенатов к избранным родам. Теперь же оказалось, что и в мирной жизни для получения удовольствия от зрелищ требовалась доблесть предков и осененность божественным благоволением избранных родов аристократов и денежных мешков торговцев-всадников! Начав отгораживаться от народа, римская знать все же пока не отгородилась от чувства справедливости и совести. Терпкий республиканский дух еще витал над Римом и отрезвляюще действовал на захмелевшие от амбиций головы. Сенаторы устыдились своей привилегии, правда, не отказались от нее. Цензоры принялись виниться перед народом и в оправдание сообщили, что вся знать без исключения высказалась за эту меру, в том числе и сам Публий Африканский. В подтверждение они привели когда-то поведанную Сципионом историю о том, как однажды во время состязаний на колесницах его окружили явно пришедшие издалека и расположившиеся на соседних скамьях латины, которые весь день только и делали, что закусывали, да перекусывали и в конце концов настолько заплевали его тогу объедками своих плебейских блюд, что она уподобилась пестрому пунийскому плащу. Катоновские молодцы тут же подхватили слова цензоров, и в народе имя Сципиона прочно связалось с делом о сенаторских местах. Таким образом, знать благодарила за привилегию цензоров, а простолюдины за то же самое хулили Сципиона.

Публий ничего не опровергал и ни в чем не оправдывался, такое было не в его характере. Он продолжал действовать в выбранном направлении, стараясь спасти для истории свое консульство, придать ему хоть какое-то значение. В связи с отсутствием крупных боевых операций в заморских странах группировка Сципиона поставила себе целью совершенствовать внутреннюю жизнь государства. Поэтому был интенсифицирован давно начатый, но недостаточно быстро шедший процесс выведения колоний в земли, конфискованные у народов, предавших Италию во время войны с Карфагеном. Так, римские граждане заселили кампанские города Путеолы, Вультурн, Литерн, Салерн и Буксент, многие обосновались на юге страны, в том числе в Бруттии, некогда служившем оплотом Ганнибалу. Эти мероприятия не только позволяли улучшить материальное состояние обнищавших масс римских граждан, но и способствовали укреплению Италии на случай повторного вторжения иноземцев, что было весьма актуально в период, когда на Востоке под знойным сирийским солнцем зрели идеи о глобальной войне против Рима.