Текст книги "Убийства в монастыре, или Таинственные хроники"

Автор книги: Юлия Крён

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

София выпрямилась, готовясь перейти к обороне. Она полагала, что обмануть одноглазую сарацинку будет так же просто, как Теодора. Но укор, который отразился на морщинистом лице старухи, помешал ей возразить, напомнив о тех минутах, когда она, рыдая, лежала в руках Изидоры и пообещала ей заботиться о благополучии Мелисанды.

– Я не выбрасывала Мелисанду из окна! – горячо воскликнула она, и ей захотелось согнуться и пробежать мимо сарацинки.

– Но вы ведь говорили с ней, вы подтолкнули ее на это! – хрипло воскликнула Изидора. – Вы сделали это, несмотря на соглашение, которое мы заключили перед смертью Бертрана.

София испугалась, что Теодор может услышать их.

– Тихо! – шикнула она. – Вам не в чем упрекнуть меня. А я могу подумать, уж не вы ли указали Теодору путь к ее комнате, чтобы он обнаружил смертельно больную мать...

Изидора не стала оспаривать это.

– Я поступила так, потому что волновалась за него. Потому что вы уж точно не позаботитесь о его счастье.

– Думайте, что хотите, – горько сказала София. – Но мы договаривались, что Мелисанда будет жить в своей комнате тихо и незаметно и не станет отнимать у нас Теодора. Впрочем, если вы скажете ему лишнее о Мелисанде, я прогоню вас из дома и вы подохнете от холода и голода на грязных парижских улицах. И не думайте, что Теодор спасет вас. Мы ведь обе знаем, что он слишком слаб, чтобы помешать мне.

Изидора выдержала ее взгляд.

– Десять лет назад вы поклялись жизнью вашего ребенка, жизнью Катерины.

София опустила глаза, ситуация нравилась ей все меньше. Она не хотела вспоминать о клятве, о которой вспомнила взбешенная Изидора. Она хотела, чтобы ужас последних дней как можно скорее остался позади, она больше не хотела спрашивать себя, на что еще была способна, почему совесть не давала ей покоя, напоминая обо всех нехороших делах, которые она совершила.

– Жизнь моего ребенка не слишком-то мне дорога! – холодно ответила она, тихо радуясь тому, что эти слова задели Изидору даже больше, чем то, что она нарушила клятву. – Катерина глупа, болтлива и ни на что не способна...

«И напоминает мне от предательстве Герина», – добавила она про себя. Это была единственная причина, по которой она презирала дочку.

Вслух она продолжала:

– Так что клятва не имеет для меня значения. Мне было очень просто нарушить ее.

На мгновение сарацинка замолкла, сраженная бессердечием Софии.

– Проклятая женщина! – наконец промолвила она едва слышно, не подозревая, что именно эти слова произнесла перед смертью Мелисанда. – Проклятая женщина! Думаете, что вы завладели Теодором и можете навязывать ему все, что угодно. Но вы ошибаетесь. Вы сильно ошибаетесь.

Она замолчала. Поджав губы, она оставила остальные злые слова при себе, но они были написаны на ее лице. Она прошла мимо Софии к комнате Теодора, чтобы поддержать его.

«Я не должна этого записывать, – с ужасом подумала София. – Только бы не записать это. Ни об Анри Клемане, который толкнул меня на это, ни о Люке Арно, который гладил меня по щеке, ни о цепочке Мелисанды, которую я схватила, когда она прыгала в окно.

Нет, я не должна записывать это. Мне не больно, совсем не больно.

Я должна отделять важное от второстепенного».

1245 год
Женский монастырь, город Корбейль

Роэзия внимательно смотрела на сестру Иоланту. Любопытство, разбуженное ее горькими словами, отвлекло ее от неприятного кисловатого привкуса, от жуткой картины задушенной Греты, тело которой все еще находилось в скриптории.

Разговаривая с Иолантой о Софии, она отодвигала момент, когда ей предстояло выйти к сестрам и сообщить о страшной находке.

– Какие... какие истории рассказывала тебе Бланш о Софии? – спросила Роэзия. – Почему ты о ней столь дурного мнения? Я всегда думала, что дофина многим была обязана Софии. Я имею в виду... когда ее супруг, король Луи, умер и она стала правящей королевой при своем сыне... Разве тогда ей не помогло то, что рядом находилась такая ученая женщина, как София, которая могла давать ей дельные советы?

Она с облегчением заметила, что в ее голосе уже не было слышно ужаса. Он больше не был хриплым.

– Я не знаю, – горько заметила сестра Иоланта. – Когда я поступила на службу к дофине Бланш, которая позднее стала королевой, я была очень молода, и не могу сказать, научила ли ее София чему-либо. Но я точно знаю, сколько пришлось вытерпеть Катерине от своей матери... Ей долго не удавалось избавиться от ее гнета. И я никогда не понимала, почему София так жестоко относится к собственному ребенку!

– Это правда, что говорят о Катерине и Теодоре де Гуслин? – начала Роэзия. – Что она любила родного брата запретной любовью и ради этой любви заключила сделку с самим...?

Роэзия не нашла в себе силы произнести самое страшное слово.

Сестра Иоланта пожала плечами.

– София была им обоим плохой матерью, хотя Теодор значил для нее больше, чем Катерина. Но, несмотря на это, она чуть было не отправила его на верную гибель... но это уже другая история. Это меня не касается. Я ее презирала больше всего за то, что она сделала дофине Бланш.

Роэзия подняла на нее вопросительный взгляд.

– А что... что такого она сделала?

– Вы не знаете? – воскликнула сестра Иоланта. – Вы не слышали о том грандиозном скандале, который едва не стоил дофину Луи власти?

– Я слышала только о том, что София предала королеву Изамбур, но не знала, что она и дофине Бланш принесла столько несчастий.

Сестра Иоланта горько рассмеялась.

– Позже София даже использовала Изамбур, чтобы примириться с Бланш, – продолжала она. – Я знаю, наверное, я не вправе говорить о ней плохо. Она спасла Бланш жизнь, когда та рожала своего первого сына. Может, она была нужна дофине, когда поддерживала ее потом и помогала советами. Но затем она предоставила Бланш самой себе, сама ушла в тень, а ко двору подослала Теодора, и тогда начались несчастья...

Роэзия нетерпеливо ждала продолжения. В ней пробудилось смутное воспоминание. Ей показалось, будто все, о чем сейчас говорила Иоланта, она уже слышала, хотя это и было сказано тогда другими словами. Она покачала головой, будто желая вытрясти из своей памяти все, что ей было известно о Софии, но подозрение так и осталось подозрением.

В висках снова застучало.

– Так что же произошло? – спросила она.

Иоланта смущенно покосилась на запертую дверь скриптория.

– Сейчас, наверное, не самый подходящий момент, чтобы говорить об этом.

– Но может быть, – настаивала Роэзия, – может, это поможет нам разобраться, кому могли понадобиться все эти смерти.

Она застонала. Ее голову будто прокалывали раскаленными спицами, а желудок, который только что изверг наружу свое скудное содержимое, никак не хотел успокаиваться.

– Ну, – продолжала Иоланта. – Вообще-то виновным в этом страшном скандале оказался Теодор де Гуслин. Если бы София вовремя узнала об этом, возможно, она предупредила бы его, удержала. Конечно, она не хотела ничего плохого. Но тем не менее именно София...

Она замолкла.

Подбежали первые сестры, взволнованно глядя на бледную, вспотевшую Роэзию и запертую дверь скриптория.

– Вы что, нашли ее? – вскричали они. – Вы знаете, где Грета?

Глава XIII
1213 год

Из хроники

В 1213 году Иоанна Безземельного, который все продолжал отравлять жизнь Франции, постигла та же участь, что и его заклятого врага, короля Филиппа. Он поссорился с архиепископом Стефаном Лангтоном, папа потребовал, чтобы он примирился с ним, и наконец – когда он отказался– был проклят церковью.

Злорадство Филиппа было безграничным. Корча из себя мнимого исполнителя папской воли, он уже планировал вторжение в Англию и для этой цели велел своему сыну Луи выставить армию. Но едва тот отправился на войну от имени своего отца, Иоанн Безземельный опомнился, боясь унижения со стороны Филиппа больше, чем со стороны папы.

Вместо того чтобы вернуться с победой, великое ожидаемое Луи сражение не состоялось. В Париж он вернулся ни с чем. Там его ждал отец, опечаленный вестью о примирении Иоанна Безземельного с папой. Однако вместе с тем он радовался безуспешному исходу дела, хотя сам послал Луи на войну.

Наверное, ему было бы тяжело смириться с тем, что его сын достигнет большего, чем когда-то он сам. Наверное, он не хотел, чтобы Луи вернулся домой победителем, завоевав Англию.

Но у него не было времени на раздумья. Сэкономив силы на войне с Англией, он отправился на мятежного Ферранда Брабантского.

—Фу! Какое отвратительное животное! Крысу надо убить, а не играть с ней.

Сначала голос приглушали мысли. Числа занимали Софию больше, чем надоедливый шум. Она сидела за счетной доской, с помощью которой можно было решить самые трудные примеры.

– Кристиан! Убери эту крысу! Я их терпеть не могу, – снова послышался голос Катерины.

София нахмурилась и грубо махнула рукой, будто этим могла заглушить шум. Незадолго до этого она прочитала текст Мохаммеда бен-Муза, который принес Теодор. Обычные цифры I, II и III в этом тексте были заменены странными 1, 2 и 3. И это было еще не самое необычное: Мохаммед бен-Муза говорил о новой цифре, которой прежде не было в системе отсчета.

– Сейчас же убери ее! Не смей трясти ей перед моим лицом! Как тебе удалось приручить это животное?

– Ха! – вырвалось у Софии, и она зажала уши руками.

Новое число, по мнению Мохаммеда бен-Муза, предшествовало единице. Оно не обладало значением, но тем не менее обязательно должно было присутствовать в системе чисел. Оно предшествовало всем остальным числам и сохранялось при любых вычислениях. Ведь если от V отнять V, получался 0.

«И правда, – подумала София, – разве все великие теологи не говорят в один голос, что единица является матерью всех чисел так же, как Бог – отцом всего сущего? А если вперед поставить ноль, получится, что ничто, предшествовавшее созданию, является силой, исходящей от Бога? Может ли так быть?»

– Крыса воняет!

Терпение Софии лопнуло. Он выбежала их кабинета, в котором Бертран де Гуслин искал рецепт эликсира жизни и в котором она в последние годы занималась своими разнообразными учениями, спустилась по лестнице, перескакивая через одну ступеньку, и ворвалась в гостиную.

– Хватить орать!

Катерина замолчала, обескураженная видом такой обычно сдержанной матери, а София, посмотрев вокруг, поняла причину переполоха и нахмурилась. Шум исходил не столько от дерзкой девчонки-неуча, с которой она за последние три года и пятью словами не обмолвилась, а от того, кто называл себя другом и коллегой Теодора, но кого она не считала достойным даже переступать порог ее дома.

– Кристиан Тарквам! – взревела она. – Что вы тут делаете? Вместо того чтобы защищаться, молодой человек насмешливо улыбнулся, глядя на нее, а затем вычурно поклонился.

Содержимое амулета, который он носил на шее и который был размером с кулак, загремело. Амулет был не единственным необычном элементом его внешности. В отличие от Теодора, который после низшего посвящения носил черную накидку будущего священника, как это обычно делали студенты, Кристиан любил цветные и пестрые одежды и поэтому напоминал бродягу. Сегодня он был одет в желтое и красное, а поверх – в пальто из козьей шерсти. Многие принимали его за шута, от него ждали шуток и забавы, но в то же время боялись, потому что каждый в Париже знал, что шуты появляются из мира демонов. Считалось, что при ходьбе они не оставляют на земле следов. Вместо Кристиана ответила Катерина.

– У него ручная крыса, мама, – объяснила она плаксивым, но в то же время упрямым голосом. – Она живет где-то в его вонючих одеждах и ползает по его телу. Он только что схватил эту пакость за хвост и поднес к моему лицу.

Кристиан продолжал улыбаться и отвесил новый поклон. Выпрямившись, он схватился за свой звенящий амулет.

– А там, – весело объяснил он, – я храню корм для крысы.

– Ах ты жалкий негодяй! – воскликнула Катерина. – Это так мерзко...

– Прекрати! – резко прервала ее София. – Заткнись же наконец! В моем доме не принято кричать!

Дочь побледнела и поджала губы. София мрачно смотрела на нее. Она была довольна, что крик наконец прекратился, но все же должна была согласиться с тем, что дочь была права.

Кристиан Тарквам действительно был негодяем.

Она не понимала, почему Теодор не просто позволял ему находиться рядом, но и, казалось, дружил с ним. Хотя такому благородному ученому не пристало водиться с этим паршивцем, они иногда вместе ходили на лекции на улице де Фер, бродили по саду, что-то оживленно обсуждая, и, наконец, Теодор регулярно приглашал Кристиана в дом, чтобы этот худой бродяга мог нормально поесть.

О, как была бы рада София, если бы он наконец послал его к черту! Кристиан еще не сдал тривиум – три предмета: грамматику, риторику и логику – и поэтому не мог даже называться бакалавром, хотя учился в университете уже более двух лет. С тех пор как он из провинции приехал в Париж, чтобы изучать юридические науки, все его время, казалось, уходило исключительно на развлечения и на посещения таких благочестивых домов, как дом Гуслинов.

– Я научил свою крысу многим трюкам, – сказал он. Его голос иногда был гладким, как шелк, а иногда в нем сквозила холодная насмешка. – Такого в Париже еще не видели. Я даже думаю, что...

– Тебе не следует появляться в моем доме, – прервала его София. – Это достойное место. Здесь не пристало появляться такому сброду, как ты, таким жалким игрокам и бабникам. Мне хорошо известно, что ты предпочитаешь проводить время со шлюхами, вместо того чтобы корпеть над книгами, как полагается приличному студенту.

– Ах, вот как? – пронзительно воскликнул он. На этот раз он даже не усмехнулся, а разразился смехом. Уголки рта при этом вздернулись наверх, и все его лицо превратилось в жуткую маску, а глаза заблестели от слез.

– Даже великий ученый Ален де Лилль с пониманием относится к забавам с женщинами, – ответил он, наконец успокоившись. – «Была ли женщина, с которой ты забавлялся, красивой?» – спросил он однажды и ответил: «Если да, то наказание будет уменьшено». О, глубокоуважаемая София де Гуслин! Вы, конечно, не знаете, о чем я говорю. Вы живете в этом доме как отшельница, и единственный ваш путь взглянуть на мир – это глаза Теодора. Я считаю, что это напрасно, поскольку вы – очень красивая женщина и вам не гоже прятаться от света. Как бы то ни было, правда такова: на улице де Глатини и на улице де ля Пельтри самые очаровательные девушки Франции строят глазки нам, нищим студентам, и дерзко задирают свои желтые платьица. Нашему брату такие штучки не по карману, но они все равно не отстают от нас.

Но он не просто дерзко говорил. Он подошел к Софии и начал гладить ее руку, немного небрежно, будто этот жест был для него самым обычным, но одновременно с мягким сочувствием, будто понимал, что именно ей он крайне необходим. К ней уже целую вечность не приближался здоровый мужчина.

София резко отступила в сторону, но не смогла помешать тому, что ее лицо залилось краской. С тех пор как она привела к дофине Теодора и стала избегать двора, никто не осмеливался так властно и смело преодолевать холодную дистанцию, которой она себя окружила.

– Ты жалкий бездельник! – воскликнула она. Смеясь, он опустил руку.

– Сжальтесь, достопочтимая София, сжальтесь! Я знаю, что с моей душой плохи дела, но честно заявляю, что вовсе не имею в намерениях испортить нашего Теодора, потянув его за собой.

Ведь это беспокоит вас больше всего, не так ли? Вы боитесь, что я стану на него дурно влиять! Тут я могу сказать только одно: я не стану портить его. Он уже давно получил разрешение преподавать, а скоро будет вести великий диспут в актовом зале университета и его назовут наконец доктором теологических наук.

– Именно поэтому ты для него неподходящая компания! – прошипела София.

– Но разве ему не интереснее проводить время со мной, чем торчать с нашими наследниками престола? Говорят, дофина сейчас изучает древнееврейский, если ей, конечно, удается выкроить для этого время среди важных и многочисленных обязанностей. Думаю, ее ум похож на ваш, София, хотя – спокойно, спокойно, я вовсе не хочу оспаривать вашу уникальность – ей требуется на обучение больше времени. О да, я знаю о вашем даре, Теодор рассказал мне. Не мог бы я позаимствовать его у вас на короткое время перед экзаменами? Ну, как бы то ни было, дофин в отличие от своей жены дуб дубом. Он ничего не помнит, да и понимает с трудом. Я бы сказал, в этом он похож на меня... так что плохого в том, что Теодор время от времени будет заниматься со мной? Конечно, не в те дни, когда вы держите его в ежовых рукавицах, заставляете его штудировать книги или любезничать с бледным Луи и тщеславной Бланш.

София хотела ответить на столь дерзкие слова яростной плеядой. Больше всего ей было неприятно то, что этот никчемный бездельник, несмотря на свою лень и ветреность, судя по всему, неплохо разбирался в людях и знал о них так же много, как она о разных науках.

Конечно, он не упрекал ее в том, что она строила мир по своей воле, а потом повернулась к нему спиной. Но он не мог не усмехнуться, говоря о ее бойком обращении с Теодором.

Но сегодня он зашел слишком далеко. Она не хотела больше ничего слушать, хотела крикнуть ему в лицо, что больше не желает его видеть, что он должен немедленно убраться вон, а если не сделает этого, она не побоится выпроводить его силой.

Но прежде чем она смогла произнести суровый приказ, Катерина раскрыла упрямо сжатый рот и воскликнула.

На этот раз сделать это ее заставила не ручная крыса, которая выползла из одеяний Кристиана и уселась на его мускулистой руке, а лицо Теодора. Во время перебранки он вошел в гостиную и, никем не замеченный, сел на стул. С его высокого, благородного лба стекала кровь.

София обработала рану. Она молча прижала к ней платок, смоченный в холодной воде, смазала поврежденную кожу жгучим анисовым соком и наконец обмотала голову Теодора повязкой, пропитанной белым вином. Ее прикосновения были такими же быстрыми и отчужденными, как всегда, когда она имело дело с больным человеческим телом.

Лечение больных в последние годы было единственным поводом, ради которого София выходила из дома. Сама она называла это долгом: она лечила не из сочувствия, а для того, чтобы искупить свои многочисленные грехи. И лишь очень редко она признавалась себе, что еще больше, чем это желание, ее толкало упрямство, родившееся в тот день, когда Анри Клеман не допустил ее к раненому рыцарю. Она торжествовала, видя, что люди нуждаются в ее помощи несмотря на то, что она всего лишь женщина.

София хотя и не задавалась, как некоторые целители, вооруженные мочеприемниками, которые прохаживались по переулкам и во все горло расхваливали свое искусство, но давала совет каждому, кто стучался в ее двери и просил о помощи. Она зашивала раны, исследовала кровь и мочу и восстанавливала равновесие четырех телесных соков, одному прописывая вино, а другому запрещая его. Она варила эликсир из оленьих костей, который укреплял сердце, советовала принимать полынь при головных болях, а цветки колючей сливы против заболеваний глаз. Если у кого-то болели десны, она давала ему жевать змеиный корень и плющ.

Теперь так же тщательно и безрадостно София обрабатывала рану Теодора. Она заговорила с ним только после того, как наложила повязку.

– Тебе следует быть осторожнее! – посоветовала она. – Ты ведь знаешь, что не можешь бегать, как другие. Так что двигайся тихонько, вместо того чтобы спотыкаться о свои же ноги и расшибать в кровь голову.

– Лучше так и скажите, – сказал он устало и почесал раненую голову, – что я инвалид, который ни на что не годен. Когда я был маленьким, вы мне так прямо и говорили.

– Не говори ерунду! – резко оборвала она его, внимательно вглядываясь ему в лицо, но на этот раз не для того, чтобы обнаружить на нем следы крови, а для того, чтобы понять, что он чувствует. – Одно то, что ты упал, еще не значит, что...

– О, если бы я мог поменяться с вами! – прервал он ее. – Тогда я мог бы лечить собственные раны... а вы бы сидели с Бланш и превращали ее в самую умную и ученую наследницу престола, какой еще никогда не было во Франции. Впрочем, она спрашивала о вас. Я сказал, что вы, как всегда, целые дни просиживаете за книгами и все больше отдаляетесь от простого мира, в котором вынуждены мучиться мы, обычные люди.

Его лицо было почти таким же бледным, как повязка. Она белым пятном поднималась на его волосах, окружавших тонзуру (Тонзура – выбритое место на макушке у католических священников).

– Мне кажется, ты повредился гораздо сильнее, чем можно было подумать, глядя на твою рану, – грубо заявила София, сбитая с толку его глухим, печальным голосом. – Я вовсе не бегу от этого мира. Бог мой, я стара, и это естественно, что мне нравится замкнутая жизнь, но я всегда в курсе того, что происходит. Ты ведь сам мне все рассказываешь. Я благодарна тебе и горда...

– Оставьте! – прервал он ее, и его голос зазвучал громче и решительнее. – Я делаю то, что хотите вы: я личный преподаватель наследников трона, известнейший магистр в университете и не в столь далеком будущем доктор наук. Я знаю, вам нет дела до того, что сегодня для того, чтобы получить право преподавать, необходимо просто показать свою правоверность. Умные профессора находятся под строгим надзором папы, а тот уже определил, сколько науки следует позволять. Вы знаете, кого сейчас считают великим? Магистра Жана-Альберта! Этого дурака, которому вы однажды зашили раненую голову, но не смогли вшить в нее немного мудрости. А он любит цитировать Петра Коместора и Петра Ломбардского, и уж точно не Аристотеля. Это были еще времена, когда преподавали Амальрик Венский или Давид из Динана, а их приверженцы после споров избивали себя на улице.

Теодор, кряхтя, поднялся, в то время как София беспомощно смотрела на него. В последнее время она почти никогда не видела его довольным и все время слышала его жалобы на ограниченность университета. Но она считала, что это соответствует его характеру, как и его резкие насмешки. Но насмешки куда-то исчезли, и остались только подавленность и усталость.

– Тебе вовсе не обязательно угождать профессорам, – быстро сказала София. – Ты – ближайший доверенный дофина!

Он отвернулся, но она поспешно обошла вокруг, чтобы снова заглянуть ему в лицо.

«Кристиан, – подумала она. – Может, этот ветреный, легкомысленный, неисправимый плут морочит ему голову и так пичкает его фокусами своей крысы, что Теодору уже собственная жизнь не мила!»

– Конечно, – сказал Теодор. – Луи и Бланш тянутся к знаниям. Остается надеяться, что...

Он опустил глаза и замолчал.

– Что? – требовательно воскликнула София. – Что ты хочешь сказать?

– Остается надеяться, что эта любознательность не опасна для них.

– Ха! – легкомысленно усмехнулась она. – Что опасного в том, чтобы читать книги? Он пожал плечами.

– Спрашивайте не меня, а короля.

– Ха! – повторила она. – Король! Брат Герин наверняка не смог научить его и половине того, чему ты научил дофина.

Она не могла понять перемены, произошедшей в его речи. Она вообще не понимала, почему он выглядел таким измотанным, таким недовольным. Разве он не живет на всем готовом, в то время как ей в свое время приходилось обманывать, бороться, убивать?

В такие моменты наружу выползала тщательно скрываемая зависть, грызла ее жадно и желчно, соединялась с недовольством и усталостью от его постоянного нытья, от его слабости. София скрыла зависть под мнимой заботой о нем.

«Конечно, таким угрюмым он становится под влиянием Кристиана, – с растущим гневом подумала она. – А еще Катерина болтает без умолку и мешает ему нормально заниматься. Как ему настроиться на верный путь, если эти дураки ему прохода не дают? Кристиан вообще не способен говорить о чем-либо серьезно. А Катерина, – она мечтает только о том, чтобы приклеить его к себе навсегда».

Теодор продолжал, но не упомянул ни о Кристиане, ни о Катерине.

– Король окреп, – сказал он. – Папа, который так долго в наказание не обращал на него внимания, теперь прислушивается к нему, потому что он нужен ему в борьбе против язычников на юге.

– Да, конечно, – ответила она нерешительно. – Но какое это имеет отношение к любознательности Бланш и Луи?

– А что с лицемерием и ограниченностью, царящими в университете? – спросил он в ответ. В этих словах слегка почувствовалась его прежняя усмешка. София растерянно нахмурила лоб, что, казалось, позабавило его.

– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать! – раздраженно воскликнула она.

– Может, так даже лучше, – холодно ответил он. – Пусть так все и останется, раз уже вы не в силах связать одно с другим.

– Но Теодор...

– Нет! – решительно сказал он. – Пусть будет так, как я сказал: оставим этот разговор.

София покорно вздохнула.

– Ну, раз так, – сказала она, – тогда хотя бы постарайся больше так не падать и не калечить себе голову.

– И правда, – ответил он. – Оно не стоило того. Мне даже не удалось... упасть как следует.

– Теодор!

Однако он не потрудился объяснить свои последние загадочные намеки, молча кивнул и вышел из комнаты.

Она посмотрела на таз, вода в котором стала кроваво-красной. Она стала еще темнее после того, как София резкими движениями выжала полотенце.

«Это наверняка Кристиан, – снова подумала она, – наверняка именно он отвлекает Теодора от учебы своими пошлыми историями. Конечно, он убеждает его в том, что учеба не стоит стольких усилий, и все потому только, что сам не способен ничему обучиться, а Теодор тем временем начинает ему уже верить. О, как может он верить этому негодяю, как может вообще водиться с ним! Если бы только он был хоть немного сильнее! А так я вынуждена беспомощно смотреть, как Теодор отдаляется от меня.

Она вытерла замерзшие руки, и прежде чем они успели окончательно высохнуть, в ее голове уже созрел план, как оградить Теодора от губительного влияния его дружка.

В низкой норе Исаака бен Моша царил полумрак. Выпятив вперед огромный, круглый живот, он сидел так прямо и неподвижно, что походил на винную бочку, стоящую в затхлом подвале. Только после того, как София сообщила ему цель своего прихода, он пошевелился. Он рассмеялся так, будто в его горле забулькала трясина.

– О деньгах вы и понятия не имеете, госпожа, – усмехаясь, заявил он.

– Я богата, – невозмутимо ответила она. – По крайней мере, так мне сказали после того, как умер мой супруг. Но только какой мне прок от дома и земли, украшений, ковров, если мне нужны деньги? Много денег. Они должны тотчас же привлечь внимание жадных глаз, так что нужно, чтобы казалось, будто их целый мешок.

Впервые в жизни София требовала денег. После смерти Бертрана она ни в чем не нуждалась, хотя и никогда не интересовалась, как идут дела. Она не думала о том, что в таком городе, как Париж, женщинам позволялось наследовать и что она до тех пор, пока Теодор не достигнет зрелого возраста, обязана вести домашнее хозяйство и руководить состоянием. Ей повезло: у него не было ни отца, ни брата, которые могли бы отнять у нее ее владения и вынудить снова выйти замуж.

Она была благодарна мужу Аделины Бриенской, сестры Бертрана, за то, что он вызвался заботиться о ее и Теодоровых интересах, а это означало, что она и не видела денег, поскольку они попадали прямиком в руки Изидоры и кухарки.

Только сегодня она поняла, что в этом был и недостаток: чтобы попросить у Бриена большую сумму денег, требовался предлог, а его не было. Ей не оставалось ничего иного, как брать у него впредь деньги в рассрочку, а сейчас занять всю сумму у Исаака.

Исаак не стал спрашивать, зачем ей нужны эти деньги, а просто усмехнулся. Такого рода дела случались с ним не впервые. Ведь к нему в узкую, вонючую, не видную с улицы комнату приходили только такие, как София. Все они презирали деятельность Исаака, потому что она была грешной, но именно поэтому была так необходима.

– Я предлагаю вам двадцать парижских ливров, – предложил он, подойдя к сундуку, который казался прямо-таки роскошным по сравнению с убогой мрачной комнатой. Сундук запирался на несколько замков, по одному с каждой стороны. – Часть суммы я выплачу в су, по двадцать су за ливр, а часть в денье, по двенадцать денье за су. У вас будет тяжелый мешок... и высокий процент.

– Пусть будет так, я все выплачу, просто велю экономить на хозяйстве! – ответила она и поспешно поднялась, глядя, как он пересчитывает монеты.

– Мне кажется, что раньше вы считали ниже своего достоинства иметь дело с деньгами, – заметил Исаак с легкой насмешкой, на мгновение прекратил считать и почесал свою остроконечную бородку.

– Для этого ведь есть вы, не так ли? – неприветливо ответила София.

Ей здесь не нравилось. Софию смущала даже не сама цель ее прихода, а то, что ей пришлось прийти к еврею, то есть к отверженному.

Но Исаак вовсе не думал о том, чтобы сделать ей приятное и укоротить время ее пребывания в его лачуге. Пересчитав монеты, он неторопливо потянулся к книге, которая была истрепана и покрыта пятнами. На одном из вложенных листочков он записал цифры.

– Да уж, мы всегда рады помочь хорошему христианину, – ехидно пробормотал он. – Мы так этому рады, что даже порой забываем, как двадцать лет назад нас прогнали из этого самого города. У вас дом где – на площади де Грев или в Жермен-Локсеруа? Вполне может оказаться, что вы живете в моем доме, который у меня украли.

– В любом случае, виноват в этом мой муж, а не я, – сказала София и поспешно протянула руку к мешку с деньгами.

Но Исаак крепко держал его. Тусклый свет отражался в его лице.

– Вам не стоит испытывать укоры совести, – продолжал он насмешливо, но его взгляд при этом был ледяным. – Когда короля Ричарда короновали на царство, нашему брату в Англии стали прорубать черепа топорами, нас сгоняли в деревянные дома и поджигали. А теперь осквернители причастия и богоубийцы отнимают у нас имущество.

– Имя моего покойного мужа – Бертран де Гуслин, и если он и убивал евреев, то не в Париже, а в Палестине.

– Гуслин? Вы – родственница Теодора?

Впервые с его лица исчезла усмешка, и его жирное тело вздрогнуло. Презрение, которое до этого сквозило в каждом его слове, в каждом жесте, пропало так быстро, что Софии показалось, что перед ней сидит совершенно другой человек. Она больше не была для него одной из высокомерных парижанок, которые сегодня приходят к нему за помощью, а уже завтра, если представится удобный повод, готовы унизить его.

– Конечно, – ответила София, сбитая с толку его странным поведением. – А вам какое до этого дело?

Он снова почесал бородку, но на этот раз не для того, чтобы испытать ее терпение, а потому, что впал в задумчивость.

– Теодор хороший человек, – размеренно сказал он. – Да, именно: хороший человек. Он говорит с нами, совершенно не укоряя нас в том, что мы убили Христа. В то время как остальные только и думают, как бы запихнуть всех нас в один квартал и не позволять более жить в центре Парижа, он относится к нам так, будто мы живем в одном мире, а не в разных. Мне нечасто приходилось встречать столь образованного, разумного христианина, да к тому же почти без предрассудков. Он цитирует Пьера Абеляра, который сказал, что евреи не повинны в распятии Христа, что они действовали по неведению, что означает – без злого умысла. Да, так говорит Теодор де Гуслин, и по нему видно, что он действительно так считает и действует в соответствии с этим. Однако...