Текст книги "Убийства в монастыре, или Таинственные хроники"

Автор книги: Юлия Крён

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Из хроники

Вскоре после постыдного расторжения брака Филиппа короля Англии Ричарда отпустили на волю, и он поклялся отомстить. Он хотел вернуть все беззащитные земли, которые Филипп украл у него, – долину Луары, Вексин и Нормандию.

Битвы были страшными, а потери многочисленными. Целый год Филиппу улыбалась удача в бою, а затем последовали поражение за поражением. Далеко идущие планы, которые он строил раньше– занять английский остров вместе с датским королем Кнутом – были давно забыты. Теперь ему пришлось отдать такие важные крепости, как Лох, Мамер, Аленсон и Роуен.

Некоторые, видя такие несчастья, винили во всем Изамбур. Хотя папа Целестин не препятствовал расторжению брака, народ, веривший в предрассудки, задавался вопросом, не стало ли причиной кровопролитных сражений связанное с браком проклятье. Как иначе можно было объяснить тот факт, что король у Фрете-валя чуть было не попал в плен и ему едва удалось бежать?

После того как Франция почти истекла кровью, Филипп в январе 1196 года заключил унизительное перемирие. Еще никогда он не был так далек от цели сделать Францию великой.

Чтобы иметь возможность возобновить войну, ему нужно было накопить денег в государственной казне. И тогда возникла идея снова жениться. Он решительно отказался от многих королевских, императорских и графских семейств, поскольку опыт с Изамбур пугал его.

Тогда Бертольд Меранский, богач, который не мог похвастать благородным происхождением, воспользовался возможностью обеспечить своей дочери Агнессе блестящее будущее. Девушка с простым крестьянским лицом, похожим на румяное яблочко, заняла место Изамбур и стала новой королевой Франции.

Кнут Датский на далеком севере был вне себя от ярости, узнав о судьбе отвергнутой сестры. Но он ничего не мог поделать, поскольку вскоре новая жена Филиппа подарила ему после дофина Луи второго сына, Филиппа-Гупереля.

В следующие несколько лет София чаще всего находилась в своих покоях, окна которых были так плотно закрыты решетками, что сквозь них почти не видно было улицы. Таким же фильтрованным, как свет, было то, что она узнавала и записывала. Воспоминание о том дне, когда Изамбур вцепилась в нее, пытаясь произнести имя «Рагнхильда», постепенно стерлось из ее памяти.

Кое-что занимало ее намного больше, чем прошлое. Вначале София жадно набросилась на многочисленные книги Бертрана и углубилась в них настолько, что ее совершенно не волновал тот факт, что в его доме наряду с книгами находится тайна, которую оберегала смуглая, строгая Изидора. Но вскоре она обнаружила, что все книги были посвящены только одной теме: медицине.

Возможно, Бертран в поисках эликсира жизни поначалу полагал, что врачи – лучшие советчики и помощники, пока позднее не понял, что они могут освободить человеческое тело от болезни, но не от смерти.

София же, которую уже в монастыре пугала мысль быть навсегда обреченной работать в больничной палате, вместо того чтобы посвятить жизнь изучению философии и теологии, желала узнать не только о методах исцеления.

Однако книги поведали ей намного больше, чем в свое время могла рассказать добрая медицинская сестра Корделис. Например, она узнала, что в седьмом веке в Византии жил Теофил, который передал медицинские знания древности. Она узнала о книгах «Practica Brevis» и «Passionibus Mulierum Curandorum» известной лекарши Тротулы. В Аравии некий Табит иб Курра считался великим ученым, который первым высказал утверждение, что одни дни более предпочтительны для лечения, чем другие. Фрагменты Галена с арабскими комментариями и Абулькасима, переведенные Герхардом Кремонским, дополняли полученные знания. Часто рядом с текстом были нарисованы картинки, которые были смешными и ошибочными, потому что ревностный переписчик ничего не смыслил в человеческом организме. (Однако буквы привлекали Софию куда больше, чем картинки. Вскоре она привыкла в окружающей ее тишине проглатывать их, практикуя tacite legere,то есть чтение про себя, за которое в монастыре грозило наказание.)

И тем не менее: как в такой ситуации можно было стать сведущим и в других областях? Как насытить жажду знаний в других дисциплинах?

Помощь пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали.

Однажды, когда София сидела в своей комнате, углубившись в чтение и забыв о настоящем, приятную тишину вдруг пронзил резкий, высокий крик. Он звучал дико в доме, в котором всегда царили тишина и покой, и был еще неприятнее от того, что кричал ребенок.

Сначала София решила, что звук доносится с улицы. Но потом вспомнила, что уже неделю в доме живет маленький сын Бертрана. Он родился в браке Бертрана с красавицей Мелисандой и провел детство после смерти матери у сестры отца прежде всего потому, что Бертран решил, что ему следует жить во Франции, а не в опасном жарком климате Палестины. А вернувшись домой, Бертран решил, что ребенок еще слишком мал, чтобы обходиться без заботливых женских рук. Теперь он достиг десятилетнего возраста и стал достаточно взрослым, чтобы вернуться в дом своего отца.

До этого момента Софию этот факт не беспокоил. На первом совместном ужине она посмотрела в синие испуганные глаза молчаливого, замкнутого ребенка и убедилась в том, что он-то ей точно не помешает.

Но теперь он издавал поистине дикие крики.

«О, почему его нельзя было оставить у Аделины!» – раздраженно подумала София. Вначале он надеялась, что Бертран сам займется ребенком и успокоит его. Но потом решительно поднялась и вышла в сад.

В центре сада стоял Теодор. Он всеми силами пытался поднять тяжелый меч, который нашел в оружейной комнате отца. Вокруг стояли слуги, смотрели на него, выпучив глаза, и не решались отнять меч. У меча была тяжелая золотая рукоятка, украшенная сверкающими драгоценными камнями, и София не могла поверить, что ему самому удалось вытащить его из кожаного чехла.

– Я хочу стать рыцарем! – кричал Теодор. – Я хочу стать рыцарем!

Прежде София видела его только сидящим. Теперь, когда он стоял и пытался удержать в руках меч, она узнала грустную правду о мальчике.

Однако большого сочувствия она не ощутила.

– Положи меч на землю! – сказал она строго. – Я могу тебе сказать прямо сейчас: рыцарем тебе никогда не стать!

Теодор был красивым ребенком. Единственное, что в его лице напоминало о Бертране, были небесно-голубые глаза. Длинные ресницы, мягкие черные волосы и белая как молоко кожа напоминали о Мелисанде, родившей его.

Эти роды были трудными.

Как узнала София позже, Теодор никак не желал покидать чрево своей матери. Мелисанда промучилась три дня, но ей удавалось выжать только кровь, а не головку ребенка. Когда ее крик стал похож на поскуливание собак, в дело вмешалась Изидора. До этого времени ее не подпускали к роженице, поскольку Бертран доверял рукам французских врачей больше, чем сарацинке, независимо от того, крещеная она или нет. Он не задумывался над тем, что этих врачей обучили делать перевязки и беспомощно смотреть, как они гниют на ранах, но не оказывать помощь роженице.

Изидора смазала живот несчастной женщины густой жидкостью, произнесла никому не понятные заклинания, а после этого так долго копошилась в чреве Мелисанды, пока не придала ребенку правильное положение. Бертран стоял рядом, с удивлением наблюдал за происходившим, и после этого дня ощутил интерес к магии. А Мелисанда родила мальчика и осталась жива.

Ребенок тоже выжил, хотя и обладал небольшим пороком. Его правая нога оказалась короче левой, поэтому он не мог ходить ровно, а только прихрамывая, и его тело оставалось худым, слабым и маленьким.

Меч, который он сейчас держал в руках, был почти с него. Однако он пытался взмахнуть им и снова и снова повторял:

– Я хочу стать рыцарем! Я хочу стать рыцарем!

– Бог мой! – нетерпеливо воскликнула София, в изумлении глядя на будто окоченевших слуг. – Отнимите же наконец у глупого ребенка меч! Он ведь уронит его себе на голову!

Пажи продолжали неотрывно смотреть на ребенка, однако, одна из женщин все же повернулась к Софии. Выяснилось, что она – бывшая кормилица Теодора.

– Он сын господина, – сказала она испуганно, – и хотя господин не слишком много времени уделяет ему, мы не должны препятствовать тому, чтобы он проявлял свою волю. Не мы, а отец должен воспитывать его.

– Вы что, хотите сказать, что никто не думает о его воспитании? – решительно спросила София. Ее пугала не вероятность того, что Теодор опрокинет на себя меч, а угроза шума, который может на долгое время нарушить тишину этого дома.

– Он несчастный ребенок! – жаловалась кормилица. – Красавица мать умерла. Отец с тех пор избегает смотреть на него, потому что мальчик всем своим видом напоминает ему о Мелисанде. А тетка Аделина, у которой он так долго жил, всегда уделяла больше внимания своим собственным сыновьям.

«Что меня вовсе не удивляет», – подумала София, глядя на мальчика, который хотел казаться сильным, а выглядел неловким и болезненным. Его глаза растерянно блуждали вокруг, как будто он искал того, кто мог бы подтвердить его слова. В них сквозило такое отчаяние, что София вспомнила о времени, когда ей самой запретили то, чего ей больше всего хотелось – читать и писать.

Тяжелый меч находился угрожающе близко от бледного лица ребенка. Но по-прежнему никто не хотел вмешиваться.

Тогда вперед вышла София, схватила Теодора за плечи так же сильно, как когда-то Изамбур, и молниеносно выхватила у него меч.

– Прекрати кричать, глупый ребенок! – рассержено обратилась она к мальчику. – И послушай меня наконец! Я сказала, что ты никогда не станешь рыцарем. Твое тело слишком слабое, а с такой ногой ты никогда не сможешь нормально ходить. Неужели ты думаешь, что такое создание, как ты, рождено для битв? Ха! Ты только лошадей повредишь, когда станешь взбираться на них!

Голубые глаза ребенка изумленно расширились. Мальчик еще никогда не слышал голоса, который звучал бы так строго и неумолимо. Но вместо того чтобы протестовать, он задрожал, споткнулся, упал на землю и горько заплакал.

– Но кем я тогда стану?

– Слезы тебе не помогут. Прекрати реветь! – София снова схватила его и поставила на ноги. – Нет, рыцарем ты никогда не будешь, ты ведь инвалид. Попробуй-ка лучше что-нибудь выучить.

С этого момента воспитание Теодора София взяла на себя и при этом следовала своим интересам.

В дом позвали учителя, которого звали магистр Жан-Альберт.

Он учился в школе Сен-Женевьев семи искусствам и теперь изучал теологию. Он с радостью воспользовался случаем подзаработать в доме Гуслинов, хотя ему и мешала дерзкая баба, которая постоянно сидела на занятиях вместе с Теодором и своими вопросами сбивала его с толку

В то время как мальчику только предстояло изучить латынь и греческий, она уже свободно говорила на обоих языках. Она хотела знать, какие книги любили читать парижские ученые. Оказалось, что среди них были книги некоего Пьера Абеляра, который, хотя и умер и за некоторые из своих рукописей был осужден церковью, подарил мальчику волнующую весть о том, что Бог ценит в нас не нашу силу, а дух и свободу. Такие ученые, как Давид из Динанта или Амальрик Венский, постоянно цитировали одного греческого философа, о котором еще нельзя было точно сказать, можно ли его использовать в христианской теологи: Аристотеля.

Магистр Жан-Альберт был склонен, скорее, не согласиться с ним, но еще больше, чем его революционные коллеги, его выводила из себя София.

Почему она не может сидеть молча? Зачем мешает мальчику, когда он с трудом пытается выучить что-либо, и требует, чтобы он учил быстрее, иначе его ждет жалкое существование? Разве она не должна ходить за покупками и хлопотать на кухне?

О, как ужасно, что люди стали забывать обычаи! В Париже это можно было наблюдать повсюду. Не только у Софии вызывало ужас свежее мясо (она привыкла только к сушеному), даже порядочная в прошлом парижанка предпочитала теперь покупать готовую зажаренную курицу или колбасу у мясника, вместо того чтобы самой ощипать ее или забить свинью. Конечно, вкусный запах, исходящий от только что поджаренного мяса, был крайне приятен и даже прогонял страшную вонь от грязной Сены и нечистот, которые выбрасывали на улицу прямо из окон.

Но тем не менее такая женщина, как София, не должна присутствовать на занятиях своего пасынка и призывать его к усердию бранью или даже затрещинами. Было бы гораздо лучше, если бы она думала о том, когда стирать белье и чем – золой или мылом.

Но прежде всего, не должно быть того, что случилось однажды. Теодор мучился над одной строкой из рукописей Боэция,

Софии наскучил его коверканный перевод, и она, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, скучающим тоном продолжила текст за Теодора, при этом не глядя в книгу, а безошибочно процитировав его по памяти.

«Следовательно, то, что произойдет в будущем, не является необходимым до того момента, когда происходит, а не обретя существования, не содержит необходимости появления в грядущем».

Теодор посмотрел на нее, широко раскрыв глаза от изумления.

– Как вы можете быть такой умной? – спросил он, едва переводя дыхание.

– В моей голове помещается больше, чем в самой толстой книге, – ответила она насмешливо и в то же время с гордостью. – Напрягись и постарайся, чтобы у тебя получалось так же, как у меня!

Магистр Жан-Альберт недовольно буркнул, когда она заявила, что упражнение такое легкое, что ей зевать охота. «Проклятая баба!» – пронеслось у него в голове. «Проклятая баба!»

Однако он не осмелился сказать это вслух, ему не хотелось вступать в открытую борьбу с хозяйкой дома. Вначале он еще надеялся, что в дело вмешается Бертран, но потом понял, что тот целые дни просиживает в своем кабинете. Так что ему не оставалось ничего другого, как время от времени хмурить лоб, пропускать колкие замечания Софии мимо ушей и подсовывать ей иногда из мести такой текст, например Иоанна Златоуста, в котором он четко объяснял, что женщине подобает рожать детей и вести хозяйство, но не более того.

Изидора же свое недовольство выражала открыто.

– Что вы делаете с мальчиком? – спросила однажды ревнивая сарацинка, и ее здоровый глаз строго глядел на Софию. Обычно в ее присутствии из-за грозного черного глаза София чувствовала себя неуютно. Но теперь она подумала о том, как забавно, что все в доме Бертрана обладают каким-то физическим недостатком: Изидора наполовину слепа, Бертран лишен мужской силы (или, по крайней мере, так утверждает), а Теодор – инвалид.

Она насмешливо улыбнулась сарацинке.

– В этом доме мальчиком никто не занимается. Почему бы мне не указать ему путь, по которому он сможет идти всю жизнь?

Изидора мрачно кивнула.

– Да... да, вы правы. Несчастье Мелисанды тяжелым бременем легло на всю семью. Но все будет хорошо, если только Бертран... в настоящее время он не имеет возможности заниматься сыном, потому что...

Она говорила путано, вновь намекнув на тайну, хранившуюся в одной из комнат на верхнем этаже. София устала от всего темного, колдовского и не хотела касаться этого. Она вспомнила о проклятии, наложенном на нее Гретой. Хотя она и чувствовала удовлетворение от того, что оно не сбылось, все же в ее ушах иногда раздавалась эта угроза, так же как и крик Изамбур.

– От чего же умерла Мелисанда? – спросила София, чтобы отвлечь внимание Изидоры.

Но сарацинка только еще больше сжалась.

– И не осмеливайтесь даже упоминать об этом! Это запрещено здесь...

– Ну хорошо! – властно прервала ее София. – Мне это и не интересно. Чем занимается Бертран и что вы на самом деле обо мне думаете, меня не волнует. Только позвольте мне спокойно жить своей жизнью и разрешите Теодору извлекать из этого пользу.

– Мне все равно, что вы делаете, – сказала Изидора спокойно и мрачно. – Однако я задаюсь вопросом, не усиливает ли ваше присутствие в этом доме ужасного проклятья, лежащего на нас, и не заслуживает ли сын Мелисанды иной участи. После занятий он всегда такой бледный, будто за ним гонится по пятам злой дух, а когда он...

Она снова остановилась, но на этот раз не для того, чтобы усилить ощущение таинственного, а потому, что ее прервал высокий, резкий голос. Теодор кричал так громко, как в тот день, когда София отняла у него меч. Однако на этот раз в его голосе слышалось не упрямство, а страх.

– На помощь! – кричал он. – На помощь! С магистром Жаном-Альбертом случилось несчастье!

1245 год
Женский монастырь, город Корбейль

Роэзия и Грета стояли во дворе. Они не двигались и напоминали два дерева с облетевшими листьями. От земли поднимался туман и заполнял собой прозрачный воздух.

Роэзия была дочерью нормандского графа, вдовой французского князя и настоятельницей женского монастыря.

А Грета, хотя и не имела столь высокого положения, своим преклонным возрастом, по-прежнему бойкой речью и верностью языческим верованиям своего детства снискала себе не меньшее уважение окружающих.

Конечно, ее склонность к ереси не могла не пугать сестер. Но в этом страхе – по ее мнению, чувству слабых– не было презрения. Грета всю жизнь преданно служила покойной королеве Изамбур, в отличие от колеблющейся Софии, которой так и не удалось полностью искупить свою вину за предательство, совершенное в молодости. Аура Изамбур, считавшейся святой, распространялась на Грету и возвышала ее над другими сестрами.

– Итак, – настаивала Роэзия, повторив свой вопрос. – Твой гнев по отношению к Софии увеличился в последние годы? Это ты убила ее?

– Нет, – холодно ответила Грета, – нет, я не имею к ее смерти никакого отношения. И ты ошибаешься, если полагаешь, что моя ненависть к Софии с годами только усиливалась. На самом деле все наоборот!

Роэзия недоверчиво посмотрела на нее. Грета ей никогда не нравилась, наверное, потому, что ее взгляд из-под полузакрытых век всегда оставался непроницаемым.

– Не могу припомнить, чтобы вы с ней примирились.

– О нет, конечно, нет! – рассмеялась Грета. – Мы избегали друг друга, как только могли, даже когда принцесса Изамбур лежала на смертном одре. Однако и я, язычница, способна испытывать сострадание. Во-первых, с какой стати мне было злиться на Софию, когда боги и так уже наказали ее так, как я этого хотела? Во-вторых, я видела, какие услуги она оказывала королеве в последние годы.

Ее дыхание участилось, изо рта в холодный воздух вырывался пар. Она говорила как в молодости – невероятно быстро, проглатывая целые слоги.

– Так что я должна разочаровать тебя, добрая Роэзия, – продолжала она упрямо. —Я не убивала Софию и уж тем более Катерину. Зачем мне делать это? Я всегда считала, что бедной девочке пришлось много страдать при такой матери. А эта несчастная история с Теодором де Гуслином...

Грета с сожалением, но без сочувствия покачала головой.

– Я и не подозревала тебя всерьез, я только хотела... – начала настоятельница.

– Не надо! Я знаю, что ты мне не веришь, Роэзия. Ты никому не веришь. И ты ни с кем не хочешь иметь дело, иначе зачем ты сбежала в монастырь, когда могла бы управлять графством на севере и не выходя больше замуж?

Роэзия резко вскинула руки, презирая собеседницу уже только за то, что она упорно обращалась к ней по имени, вместо того чтобы произносить принятое «почтенная мать».

– Тебе ведь ничего не известно о здешней жизни и обычаях. Без мужа я бы пропала, а класть себе в постель четвертого мужчину я не хотела. Да и зачем мне это, ведь здесь я счастлива!

– Конечно,– ответила Грета с легкой насмешкой. – Так говорит твой разум, холодный расчет. Ты смотришь на мир трезво, а когда происходит нечто непозволительное, потому что мир на самом деле безумен, ты прячешься – или в пустых снах, или в скучном монастыре.

– Что дает тебе право судить о моей жизни?

– Ах, какое мне дело до твоей жизни, Роэзия?– грубо ответила Грета и начала медленно, но решительно прохаживаться взад-вперед. Мать настоятельница следила за ней недоверчивым взглядом.

– Нет,– ответила Грета вместо нее на свой собственный вопрос. – Мне нет никакого дела до твоей жизни. Единственное, что удивляло меня,– так это твое стремление видеть в Софии союзницу. Ты всем говоришь о том, что она единственная, кто похож на тебя... Зная и тебя и ее, я могу сказать только одно: она не была похожа на тебя. София была совсем другой, не такой, какой ты ее себе представляешь.

Роэзия рассмеялась, показывая, что не воспринимает слова собеседницы всерьез.

Но Грета спокойно продолжала:

– Да, это так. Я расскажу тебе о ней кое-что такое, чего ты никогда не хотела замечать.