Текст книги "Убийства в монастыре, или Таинственные хроники"

Автор книги: Юлия Крён

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Глава XVII
1218 год

София не понимала, что ей хочет сказать Катерина. Слова опускались на ее душу как грубые зерна, чтобы тотчас же отскочить. Она ждала, что дочь наконец перейдет к обвинениям, в отчаянии повторит, что она – отвратительная женщина, погрязшая в грехе и изменившая собственному мужу. Потом побежит к Теодору, чтобы излить душу, и заставит его остаться.

Но Катерина схватилась не за его бледные руки, а за руки своей матери. Она опустилась перед ней на колени, повторяла предыдущее предложение, из которого следовало, что ее душа пропала бы, если Теодор действительно ее брат, и наконец со слезами призналась.

Первое, что заметила София, было то, что Катерина снова и снова повторяла имя Изидоры.

– Изидора посоветовала мне это. Она научила меня колдовству. Она все время повторяла одно и то же, внушая мне, что моя любовь к Теодору не запретная, только мне нужно для этого бороться. Всеми средствами. И не бояться, если придется нарушать принятые обычаи.

София уже давно и думать забыла об одноглазой сарацинке. Теперь она встала перед ее глазами, одетая в черное, похожая на ворону, чтобы снова бросить в лицо обличительные слова: «Мое проклятье будет сопровождать вас... всходы, которые я посеяла, взойдут... и принесут недобрый урожай».

– Тише! – крикнула София и вырвала руки из мокрых и липких ладоней дочери. – Спокойно и медленно объясни мне, что с тобой произошло и что ты сделала.

– Изидора, – повторила Катерина, запинаясь, – Изидора учила меня не только тому, как вести домашнее хозяйство, готовить вкусные блюда, вязать и ткать. Она научила меня, как с помощью колдовства направлять жизнь по своей воле. Я не хотела даже знать это, повторяла, что это против Бога, но когда Теодор исчез...

«Глупая баба!» – подумала София, и было неясно, к кому это относилось – к сарацинке или к дочери.

– Ха! Бертран тоже всю жизнь колдовал, но ничем не смог помочь Мелисанде! – горько воскликнула она.

– Но я, – всхлипнула Катерина, – я достигла цели.

Она медленно повторила все, что до этого выкрикивала. На этот раз слова дошли до Софии, она вспомнила о Йохане, детоубийце и жене палача, которая принесла ногти, кровь и волосы казненного.

Катерина рассказала, что этим жутким делом она занялась три года назад. После того как Теодор не вернулся и она осталась одна с матерью, она вспомнила, что ей говорила Изидора о любовном колдовстве. Девушка может влюбить в себя любого мужчину, если только будет правильно действовать. Для этого нужно намного больше, чем уголь, ячмень, соль и подковные гвозди. Только простые крестьянские девушки посыпают ими пищу, чтобы дьявол привел к ним любимого. Нужно было действовать умнее, и тогда мужчина потянется к тебе, как мухи к желтому огоньку.

– Я ведь знала, что Теодор мой брат, – продолжала Катерина. – Он никогда не смог бы стать моим мужем. Но я подумала, что, если привлеку его, он придет... а если он будет здесь – какая разница, зачем я его позвала? Мне не нужен муж, я решила, что буду жить с ним как невинная сестра, не стану делить с ним постель, но обеспечу ему уютную, приятную жизнь. Жизнь, о которой вы и понятия не имеете. О, в нашем доме было так холодно! Но я грела его комнату и создавала уют, так что он должен был снова вернуться туда.

Всхлипывая, она рассказала, каковы были ее методы.

Сначала она варила напитки из вербены – самое простое и очень распространенное средство. Затем после мессы держала во рту просфору, потому что если ее не проглатывать, а держать во рту и повторять имя любимого, пока она не растает, то у мужчины должно возникнуть страстное желание поцеловать девушку.

– Поэтому ты так часто бегала в церковь? – спросила София, поняв наконец истинную причину внезапной набожности.

– Это все никак не действовало! – воскликнула Катерина, не ответив. – Да и как могло любовное колдовство растопить Теодора, если вы сделали его таким холодным? Еще Изидора говорила, что околдовать его будет непросто. Она рассказала мне страшную сказку об одном послушнике, которого поцеловал дьявол, бледный, как мел, с черными глазами и ледяными губами. От этих прикосновений послушник забыл о вере... так же и вы изгнали из Теодора тепло, любовь, все доброе, что в нем было!

«Глупая баба!» – снова подумала София, и ею овладело желание снова схватить дочь и встряхнуть как следует, чтобы выбить из нее всю глупость.

Сейчас было не время для ее пустой болтовни, ведь Теодор мог в любой момент уйти из Парижа. Неужели Катерина не понимает, что нужно торопиться?

– Значит, Изидора назвала меня холодным дьяволом, но тем не менее посоветовала тебе околдовать Теодора с его помощью? – постаралась остановить дочь насмешкой София. – Ты что, не подумала о том, что Изидора была просто злобной и мстительной старухой?

Катерина не ответила, но живо продолжала рассказ.

Она мастерила маленькие фигурки из глины, держала их в огне, чтобы Теодор мог воспылать к ней любовью. Она смешивала волосы, ногти и кровь умершего со слюной и воском и преподносила эту смесь дьяволу, потому что так он мог заметить душу казненного и почувствовал бы свою вину.

– Ну ладно, – прервала София мерзкий рассказ, продолжение которого она и слушать не желала. – В конце концов твоя затея удалась, и Теодор вернулся. Так что же ты плачешь, говоришь, будто твоя душа потеряна? Подготовь ему лучше уютное гнездышко и запри его там!

– Я не хотела делать из него любвника, никогда! – возразила Катерина, и ее голос снова стал пронзительным. – Я знала, что он мой брат, что я не могу любить его как мужчину. Я хотела только привлечь его, хотела, чтобы он вернулся, а потом, я поклялась в этом Богу, я должна была произнести заклинание против колдовства, и все было бы забыто, и дьявол больше не был бы властен надо мной... Однажды я подумала, что он никогда не откликнется на мой зов, пока знает, что я всего лишь сестра. Допустим, колдовство подействует на него, но он услышит голос: это маленькая Катерина. И тогда...

Она снова протянула свои нежные, мягкие ручки к Софии, схватила ее за запястья, вонзив в них ногти.

– Тогда я взяла распятие и перевернула его, потому что хотела поговорить с самим дьяволом. В комнате запахло желтой желчью и вонючим адским чадом. И я сказала ему, что он может взять на время мою душу и питаться ее силами, на то время, пока Теодор не забудет, что он мой брат. И с тех пор, мама, по ночам мне снятся мрачные сны. Приходят демоны, чтобы забрать меня, чтобы отдать меня сатане, и иногда по утрам я просыпаюсь вся в поту от адского жара. Но я думала, что так будет недолго продолжаться, пока Теодор наконец не вернется, после этого я могла пойти на исповедь и смыть с себя всю вину. Я бы искупила грех, постилась бы и молилась и ходила на мессы, и не осталось бы на мне никакого греха.

Софии стало больно – у Катерины были острые ногти. Она освободила руки в ярости от такой глупости, предрассудков и безумия.

– Прекрати! – воскликнула она. – То, что Теодор и ты не брат и сестра произошло не из-за твоего глупого сговора с дьяволом. Не дьявол причина этому, а мой грех.

Но девушка не слышала ее. Катерина, всхлипывая, согнулась и принялась поливать руки Софии горючими слезами.

– Но неужели ты не понимаешь, мама? – воскликнула она. – Я отдала сатане свою душу на время. Но теперь она навеки его, навеки!

Вино пахло мучнисто-сладко, будто было сварено не из винограда, а из прокисших фруктов. Хлеб, который стоял на столе, был покрыт серой плесенью, а мясо было черное, как уголь.

Но это не мешало веселому настроению. Хозяйка с жирными руками, в мешковатом платье до пола и грудью до пояса, похожей на коровье вымя, хотя и бранилась направо и налево, но студенты смеялись и горланили.

Дым стоял коромыслом, потому что у единственного огня не было дымоотвода, который отправлял бы плохой воздух на улицу. В углах лежало прогнившее сено, на котором одни справляли нужду, другие целовали шлюх, а третьи спали. Последние в длиннющих письмах жаловались отцу, какая дурная и нищая студенческая жизнь и что им требуются деньги, чтобы хотя бы немного улучшить свое положение. Но чаще всего приходил ответ, что это позволит только законченный бакалавриат и что жизнь студента в общем-то дешевая, при условии, что студент не злоупотребляет вином. Разве не было привилегии, в которой квартирная плата была зафиксирована письменно, и студентам не нужно было ютиться в вонючих углах? София, кашляя, пробиралась сквозь веселую толпу.

– Эй, баба! – крикнул кто-то. – Сними-ка чепец, я взгляну, какие у тебя волосы!

София рассерженно фыркнула и даже не стала стараться быть вежливой.

– Можешь быть уверен, мои волосы такие же седые, как волосы твоей матери! Лучше скажи, где найти Кристиана Тарквама! Я слышала, будто он снимает тут комнату.

Парень потерял к ней всякий интерес и склонился над стаканом. Скорее всего, студентам продавали дешевое разбавленное пиво, приправленное можжевельником или стружкой сухой ели. Другой парень, выглядевший старше, чем «желторотые», как назывались студенты-новички, наклонился к Софии.

– Кристиан все ходит туда-сюда, но, кажется, сейчас он здесь. Поднимитесь на этаж выше и молитесь, чтобы кривая лестница не провалилась под вами.

Его бархатистый камзол свидетельствовал о том, что он или получает больше денег, или подрабатывает преподаванием. Однако заработать как следует было невозможно, потому что студенты предпочитали экономить на уроках, а не на вине.

София поблагодарила, живо кивнула головой и пошла туда, куда ей указал студент. Ее лоб покрылся холодной испариной. Ей казалось, что запах рвоты, испорченной еды и дешевеого вина прочно прилип к ее платью.

«Большинство студентов живут как нищие, – подумала она. – Как же повезло Теодору! И как глупо с его стороны бросать все это, как будто...»

Она проглотила гнев, как проглатывают невкусную пищу, и крепко схватилась за стену, поднимаясь наверх. Гул голосов и стук игры в кости становились тише, чем больше неровных ступеней оставалось позади. В низком коридоре, в котором она очутилась и в котором потолок был с рост взрослой женщины, было почти тихо. Слышен был только странный, глубокий звук, похожий на раскаты грома, как будто в одной из комнат бушевала гроза.

– Кристиан Тарквам! – крикнула она решительным голосом. – Кристиан, вы где?

Раскаты усилились, от темной стены отделилась тень и направилась к ней. Но это был не тот, кого она искала, а карликовая собачка, с плоским носом, как будто она слишком часто падала мордой вниз, с тяжелой походкой, будто ее мучали боли в пояснице, и со слюной, стекавшей вниз по серой шерсти. Казалось, будто пес под грузом прожитых лет может умереть в любую секунду, но, несмотря на это, он продолжал рычать и наконец даже залаял, тяжело переводя дух. София отпрянула назад. Даже ухоженные придворные собаки всегда вызывали у нее некоторое недоверие, и уж тем более не доверяла она этой серебристой дворняжке, которая подошла к ней тяжелым шагом и, продолжая рычать, задрала нос.

– Убирайся, жалкая скотина! – прошипела она. К мрачному тявканью добавился веселый смех.

– Неужели, – спросил Кристиан Тарквам, – вы презираете даже это животное? Оно, кстати, принадлежит мне.

София выпрямилась, стараясь не показывать, что эта старая собачонка напугала ее не меньше какого-нибудь чудовища. Она боялась животных, но сдерживала себя и никогда не кричала, в отличие от Катерины, которая сразу же переходила на пронзительный визг.

– Я думала... вы любите крыс, а не собак, – холодно сказала она.

– Так и есть. А этот пес хотя и скалится, но даже не прикасается к крысам. Поэтому он не годится для охоты на кабанов. Охотники собирались убить его. Я взял его себе, и он с тех пор верно охраняет меня от непрошеных гостей.

– Он что, и меня прогонит? – быстро спросила она, едва он успел закончить свою речь.

Кристиан не торопясь подошел к ней.

– Это зависит от того, что вам нужно, – начал он равнодушно. – Я уже догадываюсь. Я должен убедить несчастного Теодора остаться в Париже, вместо того чтобы вступать в ряды нищей братии.

Софии было на руку то, что он избавил ее от объяснений. Она искала Кристиана много часов подряд. Она узнала, что он несколько недель назад поселился в той же дешевой, жалкой гостинице, где снимал комнату в первые годы своей студенческой жизни. Там было так отвратительно, грязно и так много вшей, что одна комната всегда оставалась свободной, хотя обычно в Париже было очень трудно найти крышу над головой за небольшие деньги.

– Да, именно за этим я и пришла, – подтвердила София. – Только я хочу больше, чем это. У некоторых женщин в голове пусто, но тем не менее они умудряются так ее захламить всякой чепухой, что сходят с ума. Я слышала, что усердный мужчина может вывести ее из этого состояния, если потрудится у нее между ног. Моя дочь Катерина из таких. Уже много лет назад я хотела сказать вам, чтобы вы женились на ней. Кроме того, вы должны вернуть разум не только ей, но и Теодору.

Она говорила прерывисто, задыхаясь от едкого дыма и быстрой ходьбы. Она не присела с той минуты, как ей удалось вырваться из влажных объятий Катерины. Она резко оттолкнула девушку и просто оставила лежать. Ей казалось бессмысленным пытаться бороться с безумием, охватившим слабый ум и завладевшим им целиком. В таком состоянии Катерина не могла остановить Теодора. София стала судорожно соображать, кто еще может помочь ей, и вспомнила про Кристиана. Катерина с того мгновения стала ей больше не нужна.

– А с чего вы решили, что я стану это делать? – спокойно спросил Кристиан.

Кристиан играл с ней. София рассердилась и, забыв о страхе перед собачонкой, решительно выступила вперед.

– Кристиан, прекратите кривляться! – злобно воскликнула она. – Вы так любите строить из себя насмешника, бабьего угодника и пьяницу! Вы даете приют крысам и собакам, которых другие на вашем месте давно бы уже убили! Но, несмотря на это, я знаю, что вы способны любить. В ваших глазах не всегда сверкает насмешка. Много лет назад я заметила, что они иногда бывают мягкими и нежными, и именно тогда, когда вы смотрите на мою дочь Катерину. Ты любишь ее! Ты убежал тогда с Теодором только потому, что она тебя попросила об этом!

Он не пытался прервать ее, даже тогда, когда она вдруг перешла на «ты». Он спокойно выслушал ее пылкую речь и, когда она закончила, не стал возражать.

– Вы правы, – подтвердил Кристиан, не колеблясь. – Я люблю сильнее, чем вы когда-либо позволяли себе, уважаемая София. Я люблю уже очень долго.

Он сделал паузу и сказал то, чего она никак не ожидала от него услышать.

– Но я люблю не Катерину, – признался он. – Я никогда не любил ее. Я всегда любил только Теодора.

София смеялась безрадостно и долго. Услышав незнакомый звук, пес Кристиан навострил уши и перестал лаять.

Сам Кристиан был спокоен. Он, который иногда так заразительно смеялся, даже не улыбнулся.

– Что, неужели весь мир сошел с ума? – наконец мрачно пробормотала София. – Катерина прилашает к себе в постель сатану, а ты... любишь Теодора. Любовь к мужчине – страшный грех. Таких, как ты, сжигают дотла, а прах рассеивают во все четыре стороны.

Кристиан пожал плечами и тихо присвистнул, обращаясь к псу. Отвратительная псина, несколько раз обернувшись вокруг своей оси, тяжело опустилась на пол возле его ног. На его голом животе виднелись черные бородавки.

– Ни на каком другом человеке не видно так явно, что ум не означает мудрость, – сказал он с сожалением, даже с грустью. – Вы умны, София, но вам не хватает мудрости. Вы много знаете о книгах, но ничего не смыслите в людях. Я никогда не испытывал к Теодору плотской страсти. Женщины любят меня, а я люблю их. Я люблю забывать обо всем, гладя их белые бедра и мягкие груди. Но моя душа тянется к Теодору. Поэтому я буду всюду сопровождать его и отправлюсь с ним в Италию.

Насмешка застряла у Софии в горле. Они оба молчали, она больше не смеялась. Она вспомнила тот день, когда Кристиан не отрываясь смотрел на Катерину, вернее, она полагала, что на нее. На самом деле нежный взгляд относился к Теодору, который шагал рядом с ней. А когда они затем стали спорить из-за того, что Кристиан хотел сказать «ей» правду, а Теодор отговаривал его, то речь шла не о том, что Кристиан собирается признаться в любви Катерине. Он лишь пытался уговорить Теодора рассказать ей, Софии, о том, что происходит в университете.

– Но... – начала она.

Кристиан подошел к ней, при этом взялся за свой сверкающий амулет, который, как всегда, висел у него на шее, и открыл его, чтобы она смогла увидеть его содержимое.

Когда-то он, смеясь, заявил, что носит в нем корм для своей крысы. София убедилась в этом, когда амулет упал и она увидела, как из него высыпалось что-то белое. Теперь же оказалось, что внутри были не хлебные крошки и не зерна, а тщательно очищенные... человеческие зубы.

– Да, – подтвердил он. – Вы не знаете людей, София. И поэтому я с удовольствием объясню вам, объясню вам себя. Вы не ошиблись: это зубы, и их вырвали у моего отца.

В темном коридоре она почти не видела его лица. Его мягкий голос казался ей чужим.

– Мне еще не исполнилось пятнадцати, – рассказывал он. – Тогда бушевала не только война Англии с Францией, но и страшный голод. Мой отец был владельцем замечательного замка и феодалом трех деревень в округе. Он был добрым человеком, который не мог смотреть на зло и страдания, которых вокруг было не счесть. Он перестал брать с крестьян оброк, чтобы им было чем питаться, но потом приехали рыцари короля и потребовали налог, необходимый для того, чтобы вести войну. Мой отец отказался платить, и наказание было страшным. Ему выкололи глаза, отрезали язык, а потом вырвали все зубы, один за другим. Моя мать собрала их, а несколько лет спустя, умирая, передала их мне и потребовала, чтобы я учился на юриста и попытался восстановить в мире порядок и справедливость. Не только ради отца, но и ради сестер. Мужчины короля надругались над ними, а затем убили, насадив на копья. Я должен был смотреть на это. И не мог ничего сделать.

Он говорил так равнодушно, будто эти ужасные события не имели к нему никакого отношения, будто он рассказывал сказку, которую подслушал случайно. В его голосе не было сожаления, но и не было насмешки. Улыбка шута, которая часто кривила его губы, исчезла с его лица.

– Это ужасно, – пробормотала София.

Сочувствие и печаль были ей незнакомы, в отличие от напускного равнодушия. Под ним Кристиан оказался голым, и ей было стыдно смотреть на него.

– Но какое отношение это имеет к Теодору? – поспешно перевела она разговор в другое русло.

Кристиан едва заметно улыбнулся. Улыбка относилась не к Теодору, а к ее стараниям сохранить трезвость ума и выдержку, несмотря на его слова, несмотря на рычащего пса, на вонючий, заполненный дымом коридор, в котором они по-прежнему стояли.

– Я никогда не показываю, что именно мучит меня, – заявил он. – В отличие от Теодора. Он – избалованный сынишка из хорошей семьи, который в своей жизни ни разу не видел смерть. И тем не менее он всегда был угрюмым и озабоченным, потому что он и уважал вас, и проклинал. О, какими ничтожными казались мне его заботы! Он жаловался на судьбу, будто имел на это право. И знаете, вначале я смеялся над ним. Когда я стал посещать его лекции, а потом присутствовать на доверительных беседах, я часто думал, какой же он жалкий болван! И все же я заметил, что в его присутствии мне становится веселее, наверное, потому, что иначе было невозможно. Его глаза всегда были наполнены болью, выражение лица всегда было озабоченное, и я думал: если я под его влиянием поддамся отчаянию, мне уже никогда не выбраться из него. Я должен быть сильным, должен любить жизнь именно потому, что он ее презирает. Он будто висит на виселице или торчит в долговой яме: будто предупреждает, что не нужно следовать по его пути.

В раскрытом амулете лежали пожелтевшие зубы. Кристиан смотрел на нее задумчиво и с некоторым изумлением.

София раскрыла рот и попыталась рассмеяться. Ей это не удалось. Звук, который вырвался из ее груди, напоминал тявканье плоскомордой собачонки, которая снова приняла перед Кристианом угрожающую позу.

– И поэтому ты хочешь поехать с ним в Италию и стать монахом? – спросила она. – Как ты тогда можешь говорить, что любишь его, если просто используешь?

Кристиан наклонился и почесал за ухом собаки. Недовольное рычание тотчас же прекратилось.

– Без него я буду чувствовать себя одиноко и безутешно и всю жизнь буду только тем и заниматься, что пытаться избавиться от ужаса моей юности, – сказал Кристиан и закрыл амулет. – Я вижу, как он сердится на вас. Как сомневается в своей жизни. Не думаю, что он изменится, став монахом. Он может избавиться от всего, что у него есть, но только не от своего уныния. Оно всегда присутствует в нем, независимо от того, случается с ним горе или нет. Знайте: иногда я презираю его за его слабость. Иногда меня охватывает ярость, когда я смотрю на его бледное, безмолвное страдание. Но он нужен мне. Наверное, это любовь, если я все время впадаю в меланхолию, когда его нет рядом.

Он выпрямился, вопросительно взглянул на нее, по-прежнему ранимый, по-прежнему обнаженный. Мысль, что, кроме Кристиана, Теодора никто не удержит, стала для Софией ударом. Она не могла этого предвидеть. Она вскрикнула и, сжав кулаки, двинулась на Кристиана. Он не стал уклоняться от удара, но крепко и уверенно схватил ее, как однажды, не боясь ее тела, так же решительно, как когда привязывал непослушных животных. Потому что, независимо от того, каким раскусанными были их лапы, какой паршивой шерсть и какими гнойными глаза, все они жили простой, понятной жизнью в отличие от сложных, вечно сомневающихся людей.

– Тише, – сказал он. – Шшш... Отпустите Теодора, София! Вы не можете держать его. Дайте ему волю!

Она барабанила кулаками по его груди.

– Но он нужен мне! Я дала ему образование для того, чтобы он жил для меня, учился для меня и стал великим. Что я без него?

– София! Вы ведь намного сильнее его! Это чепуха, он вам вовсе не нужен! Отпустите его!

Он говорил внушительно, но в то же время вкрадчиво и сочувственно.

Она всхлипнула.

– Не знаю, – призналась она. – Я уже не знаю, что мне делать.

Софии никак не удавалось ничего придумать. Наступил вечер, и она нервно ходила взад-вперед по своей комнате, даже не в силах пожалеть о том, что уже очень давно у нее не выдавалось свободного времени, которое она могла бы посвятить наукам.

В доме царила мертвая тишина. Слуги, которые еще при Бертране убирались в доме, подстригали кусты в саду и готовили еду, хотя и жили в доме, но сидели по своим комнатам. Они боялись Изидору, слушались Катерину, но знали, что хозяйка их никогда не упрекнет, если вещи не будут постираны как следует или в углах накопится пыль. Софию не беспокоило то, что когда-то роскошный городской дом стал похож на темную, холодную тюрьму и что никому не приходило в голову разжечь в камине огонь или с помощью свечей и ламп создать хотя бы минимальный уют.

Она разделась, опустилась в кровать, даже не ополоснув лицо холодной водой, и попыталась забыться сном. Она отчаянно сжимала веки, чтобы избавиться от картин, которые блуждали в ее голове: как Теодор сказал ей, что собирается стать монахом-францисканцем. Как Катерина призналась, что продала душу дьяволу. Она увидела и Кристиана, держащего в руках зубы отца.

Она быстро освободилась от его теплых, успокаивающих объятий, он по-прежнему с пониманием смотрел ей в глаза. Он не сердился на нее за то, что она постоянно помыкала Теодором, а испытывал к ней сочувствие, ведь она стремилась бороться со своей несчастной жизнью не менее упорно, чем он сам.

София встала. Спать она не могла.

Она села за письменный стол, поставила перед собой сосуд с чернилами и стала писать на листе пергамента.

«Кристиан Тарквам, —

невольно выводила ее рука. – Кристиан Тарквам сказал, что я хорошо разбираюсь в книгах, но ничего не смыслю в людях. Он сказал, что я умная, но не мудрая».

Прошло больше десяти лет с тех пор, когда она в последний раз писала о своей жизни, о том, что ее огорчало, беспокоило, мучило.

«Мне не должно быть больно»,

написала она, встретившись с братом Герином после длительной разлуки. «Не должно быть больно».

Тогда София соскребла это предложение, но сегодня ей это не удалось.

«Я должна отделять важное от второстепенного, – подумала она. – Я должна поговорить с Катериной, убедить ее в том, что все это лишь глупые предрассудки и что ее душа вовсе не потеряна. Я должна найти средство удержать Теодора, несмотря ни на что, даже если это и будет противоречить совету Кристиана. Я должна...»

Мысли спутались.

«Я больше ничего не могу придумать, —

написала она, не имея определенного намерения делать это. – Я больше не могу... больше не могу».

София оттолкнула сосуд с чернилами, и темные капли, похожие на кровь, побежали по стене. Она обхватила голову руками. Так и не отделив важное от второстепенного, она принялась беззувучно плакать.

Утренний туман густой дымкой обволакивал королевский дворец, когда София входила в него. Солнечные лучи, робко пробивавшиеся сквозь него, были не желтыми, а молочно-белыми.

После бессонной ночи она согрелась от быстрой ходьбы, но теперь, добравшись до цели, позволила себе немного отдохнуть. Ей нужно было с утра пораньше поговорить с растерянной дочерью, дать ей понять, что ее действия были игрой, а вовсе не опасными предрассудками.

Она остановилась возле стены, окружавшей площадь между дворцом, часовней и низким каменным строением, в котором хранились самые важные документы и письма. Из хозяйственных пристроек струился аромат свежего белого хлеба, дорогого, любимого при дворе.

София его почти не чувствовала. Она устало прислонилась к стене.

Под ней бурлила коричневатая Сена. Белые голуби летали низко над опасным течением, но вода не причиняла им вреда.

Ей стало холодно, и дыхание ее стало похоже на маленькие белые облачка, в то время как она стояла неподвижно, пытаясь избавиться от грусти, овладевшей ею ночью. Вдруг она увидела, как из часовни вышла дофина Бланш в окружении придворных дам. Там были Аликс и Розалинда и, к ее удивлению, Катерина. Наверняка они молились за упокой души маленького Филиппа, и София с облегчением заметила, что Катерина выглядела спокойной.

Девушка зябко потирала руки, так же, как мать, когда она вдруг заметила ее и остановилась.

Остальные дамы последовали за ее взглядом и тоже остановились, будто утренний мороз превратил их в камень. София разглядывала их лица, на которых отражалось горе по умершему ребенку, когда Катерина вдруг издала пронзительный крик, который будто оживил остальных, и они торопливо направились к Софии.

Она растерянно переводила взгляд с одной на другую, искала – пусть не в лице Катерины и Бланш, но в лице Аликс и Розалинды – следы хотя бы напускного дружелюбия.

Но их лица искажала гримаса ненависти, а рты выкрикивали страшные упреки:

– И эта злая женщина осмеливается стоять здесь! – вос-крикнула Катерина, и остальные принялись кивать головой, подбадривая ее. – Она вынудила меня заключить союз с сатаной, и я продала ему свою душу. Свою-то она уже давно отдала ему и принесла всем несчастья, несчастья! Я не удивлюсь, если окажется, что маленький Филипп умер из-за нее!

В уголках ее губ скопилась слюна. Пока София растерянно смотрела на нее, с другой стороны тоже раздались обличительные речи.

– Она лишила моего любимого мужа мужской силы! – кричала Розалинда. —А кроме того, хотела отравить его соком нарцисса!

– Она продала душу дьяволу! – подтвердила предыдущие высказывания обычно тихая Аликс. – Она наверняка только для того помогла Филиппу появиться на свет, чтобы затем отдать его сатане!

Сначала женщины просто бранились, а потом встали в круг, который становился все уже. София собиралась расхохотаться им в лицо, услышав такую чепуху, но теперь невольно отсупила и вжалась в холодную стену.

– Вы в своем уме? – вырвалось у нее.

Она давно привыкла к тому, что ее презирают, но эти женщины были охвачены темным, дурным безумием. Они дико вращали глазами, будто не в силах сосредоточить взгляд на Софии.

– Катерина! – София попыталась достучаться, по крйней мере, до своей дочери. – Что это значит? Ты что, с ума сошла?

– Ты думала, тебе удастся остаться безнаказанной! – прошипела девушка. – И я уже решила, что мне самой придется отвечать за свои грехи перед Всевышним. Но слава Богу, дофина нашла меня и успокоила. Она сказал мне, что это не моя ошибка, что я отдала душу дьяволу, а что на это меня толкнуло ваше дурное влияние!

Она не просто кричала. Она подняла кулак и ударила Софию в плечо. Та не почувствовала удара, поскольку была целиком занята размышлениями о том, чем все это могло быть вызвано.

«О, глупая Катерина! – пронеслось у нее в голове. – О, болтушка! Как она могла рассказать обо всем дофине? И насколько откровенна она была – открыла ли она и тайну своего рождения?»

У Софии не было времени размышлять. Кто-то ударил ее в грудь, и этот удар был намного болезненнее первого.

– Вы – колдунья! – кричала Розалинда, будто потеряв разум. – Вы сообщали нам самые худшие рецепты, так, чтобы и мы попали в дьвольские сети. Вы принесли в королевский двор отвратительную ересь и инаковерие и чуть не отравили нашу добрую дофину!

– Вы заключили сделку с палачом! Покупали кровь, ногти и волосы мертвецов и прятали их в комнате Катерины, чтобы и она стала проклятой!

– Вы перевернули распятие!

– Вы изменили своему супругу! Разумеется, вы сделали это с самим дьяволом, и имеено он убил доброго Бертрана де Гуслина!

София почувствовала, как чепец, под которым были уложены ее волосы, развязался и седые локоны разметались по плечам. Ее лицо покрылось холодным потом, кода она услышала последнее – и единственно верное – обвинение. Женщины подходили к ней все ближе, их лица слились в одно, их теплая слюна попадала ей в лицо, и, несмотря на морозное утро, ей стало нечем дышать. Она не знала, что это – усталость или паника, но вдруг почувствовала, что ее ноги подкосились. Она ухватилась за стену и стала надеяться на помощь той, которая ее еще ни в чем не обвинила.

Бланш все это время стояла молча, спокойно глядя на происходящее и в отличие от других не пуская в ход руки.

– Как вы можете допускать такое безумие?– прокричала София. – Ведь мой пасынок учил вас, что каждый человек разумен и обладает достоинствами.

Бланш не шевелилась. Она смотрела на Софию так же равнодушно, как сторожа, не обращавшие никакого внимания на бабьи споры.

– На моей родине, – сказала она наконец, зябко поеживаясь под лучами осенного солнца, – на моей родине колдунов сбрасывают с городской стены.