Текст книги "Восстание против современного мира"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Таким же образом Иерусалим, военная цель завоевания, выступает в двух ипостасях: как земной город и как небесный град, [389][389]
  В иудейско-христианских преданиях Иерусалим, помимо прочего, часто рассматривался как образ таинственного Салема, в котором правит Мелхиседек.


[Закрыть] и, таким образом, крестовый поход стал эквивалентом (выражаясь языком героической традиции) обряда, паломничества и одной из «страстей» via crucis. [390][390]
  Крестного пути (лат.) —прим. перев.


[Закрыть] Кроме того, больше всего людей в крестоносные армии поставили рыцарские ордена —такие, как храмовники (тамплиеры) и иоанниты, состоявшие из мужчин, которые, подобно монахам или христианским аскетам, «научились презирать мирскую суету: такие ордена были естественной обителью уставших от жизни воинов, всё видевших и все испытавших», [391][391]
  См. J. F. Michaud, Storia délie Crociate, cit., p. 582.


[Закрыть] и направили свои духовный поиск к чему-то высшему. Учение о том, что vita est militia super terram, [392][392]
  Жизнь —это ратный труд на земле (лат.) —прим. перев.


[Закрыть] должно было реализовываться в них и внутренним, и внешним образом. «Молитвами они готовили себя к битве с врагом. Их заутреней был звук трубы, их власяницами—латы, которые они редко снимали, их монастырями —крепости, мощами и образами святых —трофеи, снятые с неверных». [393][393]
  G. De Castro, Fratellanze segrete, cit., p. 194.


[Закрыть] Подобный вид аскетизма пролагал путь для духовной реализации, связанной с тайным аспектом рыцарства.

Военные неудачи крестоносцев, после первоначального удивления и растерянности, помогли очистить крестовые походы от любых остатков материализма и сосредоточиться на внутреннем, а не на внешнем измерении, на духовной, а не на земной составляющей. Сравнивая неудачу крестового похода с незамеченной добродетелью, дарующей награду лишь в иной жизни, научились видеть нечто высшее по отношению и к победе и к поражению и относиться к ритуальному и «жертвенному» аспекту действия как к высшей ценности. Такое действие совершается независимо от видимых, земных результатов —как жертва, направленная на стяжание дарующей бессмертие «абсолютной славы» путем уничтожения человеческого элемента.

Следовательно, в крестовых походах мы находим повторение главного смысла выражений типа «Рай лежит в тени мечей» и «Кровь героев ближе к Богу, чем чернила философов и молитвы верующих», равно как и взгляда на обитель бессмертия как на «остров героев» (Валгаллу) и «двор героев». Это тот же дух, что вдохновлял маздеистский воинский дуализм —благодаря нему последователи Митры встроили исполнение своего культа в воинское дело; неофиты приносили клятву(sacramentum), схожую с той, что требовалась от рекрутов в армии; и посвященный таким образом становился частью «священного воинства бога света» [394][394]
  См. F. Cumont, Les religions orientales dans le paganisme romaine, cit., pp. XV-XVI.


[Закрыть] .

Более того, нужно подчеркнуть, что во время крестовых походов при помощи аскетизма в итоге была достигнута реализация универсальности и превосхождения национализма. Князья и герцоги из всех стран участвовали в одном священном предприятии, превзойдя все частные интересы и политические деления, реализуя европейскую солидарность, соответствующую экуменистическому идеалу Священной Римской империи. Главная сила походов была представлена рыцарством, которое, как уже было сказано, являлось наднациональным институтом, чьи члены не имели родины, потому что могли отправиться куда угодно, чтобы сражаться за своих государей, которым они поклялись в безусловной верности. Так как папа Урбан II обращался к рыцарству как к наднациональному сообществу тех, кто «готов броситься в войну, где бы она ни вспыхнула, принеся в нее страх перед своим оружием в защиту чести и справедливости», [395][395]
  Cm. J. F. Michaud, Storia délie Crociate, cit., p. 581.


[Закрыть] он ожидал, что рыцарство откликнется на призыв к священной войне. Таким образом, мы вновь находим схождение внутреннего и внешнего измерений; в священной войне индивиду предоставлялась возможность испытать опыт действия, превосходящего индивидуальный уровень. Таким же образом сплочение воинов ради высших, нежели этнос, национальный интерес, территориальные или политические соображения, целей было внешним проявлением преодоления всех частностей, согласно идеалу Священной Римской империи. [396][396]
  Аналогичная форма универсальности «при помощи действия» была в большой степени реализована в той же древнеримской цивилизации. Греческие города-государства также признавали нечто выше своих частных политических интересов «при помощи действия», то есть в Олимпийских играх и объединении эллинских городов против «варваров». Это было динамическим соответствием тому, что, с традиционной точки зрения, представляло эллинское единство в дельфийском гостеприимстве.


[Закрыть] Действительно, если универсальность, связанная с аскетизмом чисто духовного авторитета, является условием невидимого традиционного единства, существующего над всеми политическими делениями внутри единой цивилизации, сформированной космическим и вечным (по отношению к чему исчезает весь пафос и все человеческие склонности, а измерение духа представляет ту же характеристику чистоты и силы, как и великие силы природы); и когда эта универсальность добавляется к «универсальности как действию» —тогда мы видим высший идеал империи; идеал, чье единство является как видимым, так и невидимым, как материальным и политическим, так и духовным. Героический аскетизм и неукротимость воинского призвания, усиленная сверхъестественным направлением —вот необходимые инструменты, обеспечивающие отражение по аналогии внутреннего единства во внешнем единстве многих народов, организованными и объединенными в один великий побеждающий народ.

Впрочем, любящие сравнивать прошлое с настоящим —также и в военной области —должны учитывать и то, что было уничтожено современной цивилизацией. С уровня, еще хранящего некоторое благородство, произошел переход на ступеньку вниз: воин, сражающийся во имя чести и права своего господина, стал простым «солдатом», а из идеи войны исчезли все трансцендентные и даже религиозные элементы. Война «на пути к Богу» стала «средневековым фанатизмом»; но священным делом стало сражаться за «патриотические», «националистические» и другие мифы, которые в наше время наконец были разоблачены как инструменты иррациональных, материалистических и деструктивных сил. Постепенно становится ясным, что там, где в романтическом ключе говорят о «стране», часто подразумеваются планы аннексии или угнетения, а также интересы промышленных монополий; можно видеть, что о «героизме» говорили преимущественно те, кто провожал солдат до железнодорожных станций, а сами солдаты шли на фронт, чтобы испытать войну как нечто иное —как кризис, который почти всегда оказывался не подлинным героическим преображением личности, а деградацией индивида на план диких инстинктов, «рефлексов» и реакций, в которых сохранялось очень мало от собственно человека, что понижало, а не повышало его уровень [397][397]
  Чтение так называемых военных романов Э. М. Ремарка (особенно «На Западном фронте без перемен» и «Возвращение») интересно в плане раскрытия контраста между патриотическим идеализмом и демагогией и реальными результатами войны для центрально европейской молодежи. С другой стороны, аналогичный опыт должен быть известен также и другим народам, если итальянский офицер, не говоря уже об А. Барбюсе, смог написать следующее: «Когда на войну смотрят с расстояния, она может быть окрашена в идеалистические и рыцарские тона для энтузиастов и обладать некоторой хореографической красотой для эстетов. Необходимо, чтобы будущие поколения научились у нашего, что нет более ложного восхищения и более гротескных легенд, чем те, что приписывают войне некое достоинство или влияние на прогресс, и обучение, не основанное на жестокости, революции и скотстве. Будучи освобожденной от своих магических притягательных черт, Беллона выглядит более отвратительной, чем Альцина, и молодежь, умершую в ее руках, пробирал ужас при ее прикосновении. Но мы должны были пойти на войну» (V. Coda, Dalla Bainsizza al Piave, Milano, p. 8). Только в ранних работах Эрнста Юнгера, вдохновленных его личным военным опытом, мы вновь находим мысль о том, что эти процессы могут изменить полярность и что наиболее разрушительные аспекты современной технологической войны могут обусловить проявление высшего типа человека, находящегося по ту сторону как патриотической и «идеалистической» демагогии, так и гуманизма и пораженчества.


[Закрыть] .

Эпоха национализма породила великий суррогат двух великих традиционных кульминаций —универсальности духовного авторитета и героической универсальности: империализм. Хотя в гражданской жизни присваивание чужого добра при помощи силы просто из зависти или из нужды осуждается, подобное поведение в отношениях между нациями считается естественным и легитимным; оно освятило понятие войны и составило основу «империалистического» идеала. Считается, что бедная нация или нация, которой «недостает жизненного пространства», имеет всякое право, если не обязанность, наложить свои руки на блага и земли другого народа. В некоторых случаях условия, ведущие к экспансии и «империалистическим» завоеваниям, создаются искусственно. Типичным примером является стремление к демографическому росту, вдохновленное паролем «Сила в числе». Другим примером, более распространенным и указывающим на еще более низкий уровень, так как он управляется исключительно экономически-финансовым фактором, является перепроизводство. Когда из-за перепроизводства или демографического или промышленного кризиса нации «не хватает места», находится выход —и если «холодной войны» или дипломатических интриг более недостаточно, переходят к военным действиям, что в наших глазах указывает на еще более низкий уровень по сравнению с варварскими завоеваниями прошлого. Подобный сдвиг, в последнее время приобретший глобальные пропорции, сопровождается лицемерной демагогией. В ход идут великие идеи «человечества», «демократии» и «прав народов на самоопределение». При этом с внешней точки зрения становится очевидным, что «преодоленной» считается не только идея «священной войны», но также и идея войны в общем, как она понималась человеком чести; героический идеал опустился на уровень полицейского, отчего новые «крестовые походы» [398][398]
  «Крестовый поход в Европу» (Crusade in Europe) —обозначение американского вторжения (1943-1945) главнокомандующего американскими вооруженными силами Эйзенхауэра в его книге. Другой командир, Макартур, в войне американской капиталистической цивилизации против японской империи божественного закона добился титула рыцаря Грааля (возможно, имеется ввиду награждение Макартура британским орденом Бани —прим. перев.).


[Закрыть] не смогли собраться под лучшим знаменем, чем знамя «борьбы с агрессором». Развеяв дым подобной демагогии, с внутренней точки зрения можно сказать, что решающим фактором здесь является жестокая, циничная воля к власти темных капиталистических и коллективистских интернациональных сил. В то же время «наука» обеспечила крайнюю механизацию и технологизацию войны до такой степени, что сегодняшняя война —это не война людей с людьми, а машин с людьми: дошло до применения рациональных систем массового уничтожения (массированные воздушные налеты, не делающие разницы между военными и гражданским населением, атомное и химическое оружие), не оставляющих ни надежды, ни выхода; раньше такие системы могли бы быть придуманы только для уничтожения бактерий и насекомых. Тот факт, что миллионы и миллионы людей, массово оторванные от своих занятий и профессий, совершенно чуждые военному призванию и буквально превращенные в то, что на военном жаргоне называется «пушечное мясо», погибнут в ходе войны, с нынешней точки зрения «прогресса цивилизации» считается священным и прекрасным.

ГЛАВА 18. ИГРЫ И ПОБЕДА

В классической античности игры —ludi —отчасти обладали сакральным характером и являлись еще одним характерным выражением традиционного пути действия. Ludorum primum initium procurandis religionibus datum («игры, впервые учрежденные богобоязни ради»), —так писал о них Ливий. Пренебрегать священными состязаниями (sacra certamina) считалось опасным: если бюджет государства был истощен, игры упрощались, но не прекращались никогда. Древнеримский закон требовал от дуумвиров[399][399]
  Дуумвиры —два лица, которым государство совместно поручало какое-нибудь дело —прим, перев.


[Закрыть] и эдилов[400][400]
  Эдилы —одна из коллегий магистратов Рима, связанная с храмами—прим. перев.


[Закрыть] устраивать игры в честь богов. Витрувий[401][401]
  Марк Витрувий Поллион (I в. до н. э.) —римский архитектор и механик, ученый-энциклопедист —прим. перев.


[Закрыть] хотел, чтобы в каждом городе был театр —deorum immortalium diebusfestis ludorum spectationibus («для зрителей игр на дневных праздниках бессмертных богов»), и первоначально руководитель игр в Большом цирке (Circus Maximus) был также жрецом Цереры, Либера и Либеры. В любом случае руководитель игр в Риме всегда был представителем официальной патрицианской религии, и для некоторых игр составлялась особые жреческие коллегии (например, салии). [402][402]
  Ссылки взяты из A. Piganiol, Recherches sur les Jeux romains, Strasbourg,1923, pp. 124-137.


[Закрыть] Игры были настолько тесно связаны с храмами, что христианским императорам пришлось оставить их открытыми, так как их закрытие привело бы к отмене игр. Эти игры пережили даже самые древние римские учреждения и исчезли только вместе с самой империей. [403][403]
  Cm. G. Boissier, La fin du paganisme, Paris, 1891, vol. I, pp. 95-96; vol. II, p. 197 и далее.


[Закрыть] Игры обычно завершались трапезами, на которых приглашали демонов (invitatione daemonum), что обозначало ритуальную сопричастность людей к таинственной силе, связанной с ними. [404][404]
  Дион Кассий, Римская история, LI, 1.


[Закрыть] Августин сообщал, что театральные игры причислялись к разряду вещей божественных (ludi scenici... inter res divinas a doctissimis conscribuntur) [405][405]
  Августин, О Граде Божьем, IV, 26.


[Закрыть] .

Древние игры, принимавшие характер божественных вещей (res divinae), сегодня сменил спорт и плебейское им увлечение. В эллинской традиции учреждение важнейших игр было тесно связано с идеей борьбы олимпийских, героических и солнечных сил против сил природных и cтихийных. Пифийские игры в Дельфах отмечали триумф Аполлона над Пифоном и победу этого гиперборейского бога в состязании с другими богами. Таким же образом и Олимпийские игры были связаны с идеей триумфа небесного рода над родом титанов. [406][406]
  См. Павсаний, V, 7,4; L. Preller, Griechische Mythologie, Berlin, 1872, vol. I, p. 49.


[Закрыть] Геракл, полубог, который был союзником олимпийцев в их борьбе против великанов, как считалось, достиг бессмертия и учредил Олимпийские игры, [407][407]
  См. Пиндар, Олимпийские оды, III и далее; X, 42 и далее; Диодор, Историческая библиотека, IV, 14.


[Закрыть] принеся из страны гипербореев оливковую ветвь, которой короновались победители. [408][408]
  См. Пиндар, Олимпийские оды, III, 13 и далее; Плиний, Естественная история, XVI, 240.


[Закрыть] Эти игры имели исключительно мужской характер: женщинам строго воспрещалось их посещать. Кроме того, не является совпадением, что в римских цирках постоянно повторялись некоторые числа и священные символы: три в вершинах трех колонн (tenae summitates metarum) и трех алтарях трех богов (très агае trinis Diis magnis potentibus valentibus) —великих, могучих, побеждающих, которых Тертуллиан[409][409]
  Тертуллиан, О зрелищах, VIII.


[Закрыть] отождествлял с великой Самофракийской троицей; пять в пяти дистанциях (spatia) на гоночных дорожках стадиона Домициана; зодиакальное число двенадцать в количестве дверей, через которые въезжали колесницы, в начале имперского периода; семь в количестве ежегодных игр во времена Республики, в количестве алтарей планетарных богов в Большом цирке, [410][410]
  Иоанн Лид, О месяцах, 1,4; I, 12.


[Закрыть] с пирамидой Солнца на самом верху, в общем количестве проходов за всю гонку, и в «яйцах», «дельфинах» или «тритонах», встречающихся в каждой из этих семи гонок (curricula). [411][411]
  L. Friedender, Die Spiele, в приложении к J. Marquart, Le culte, cit., vol. II,pp. 248, 283, 286-289; J. J. Bachofen, Urreligion und antike Symbole, Leipzig, 1926,vol. I, pp. 343, 329-347. Одним из следов присутствия «священных» знаний в древнем искусстве зодчих является неоспоримый символизм различных конструктивных деталей римских цирков.


[Закрыть] Но, как заметил Бахофен, яйцо и тритон в свою очередь символически намекают на фундаментальный дуализм действующих в мире сил: яйцо представляло порождающую материю, таящую в себе всякую потенциальность, а тритон или морской конь, священное животное Посейдона-Нептуна и частый символ волн, выражали фаллическую и теллурическую силу плодородия —так же, как согласно упоминаемому Плутархом сказанию течение вод Нила представляло плодотворную силу первоначального человека, орошающее Исиду, понимаемую как символ египетской земли. Эта дуальность отражалась в самом расположении древнего места, на котором проводились игры и скачки(equirria). Тарквиний построил свой цирк в долине между Авентаном и Палатином, посвященным Мурции (теллурическая богиня); дорожки для скачек начинались от течения Тибра, а вонзенные в землю мечи на Марсовом поле служили их границами(metae). [412][412]
  См. J. J. Bachofen, Urreligion, cit., vol. I, pp. 340, 342.


[Закрыть] Таким образом, в конце (τέλος) находились героические и мужские символы, а внутри и в начале —женская и материальная стихия порождения, текущие воды или земля, посвященная хтоническим божествам.

Итак, действие происходило в окружении материальных символов, представляющих высший смысл, чтобы «магический[413][413]
  A. Piganiol, Recherches, cit., p. 149, passim.


[Закрыть]метод и техника», скрытые в играх, всегда начинавшихся с торжественных жертвоприношений и часто проводившихся, чтобы призвать божественные силы во время опасности для государства, обладали большей действенностью. Порыв лошадей, головокружение от бега к победе через семь кругов, что также сравнивалось с движением солнца и посвящалось ему же, [414][414]
  A. Piganiol, Recherches, cit., p. 143. У бога Солнца в древности имелся свой храм в центре стадиона, и этому богу, представляющего управляющего солнечной повозкой, в первую очередь посвящались круговые бега. В Олимпии было двенадцать кругов —δωδεκάγναμπτος (см. Пиндар, Олимпийские оды, II,50), что было связано с положением Солнца в Зодиаке, и Кассиодор (Разное, III, 51) говорит, что римский цирк представлял собой круг времен года.


[Закрыть] воскрешали мистерию космического течения в «цикле порождения» согласно иерархии планет. Обрядовое убийство победившей лошади, посвященной Марсу, связано с общей идеей жертвоприношения: сила, которая высвобождалась в результате, направлялась римлянами, видимо, по большей части ad frugum eventum («для хорошего урожая»). Это жертвоприношение можно рассматривать как эквивалент индоарийского ашвамедха, которое изначально было магическим обрядом, выполняемым ради получения силы и проводимым в исключительных случаях —например, во время объявления войны и после победы. Два всадника выходили на арену, один с востока, другой с запада, чтобы вступить в смертельный бой; изначальные цвета их костюмов —такие же, как у орфического космического яйца: белый, символизирующий зиму, и красный, символизирующий лето (или, лучше сказать, первый символизирует лунно-хтоническую силу, а второй —силу солнечно-ураническую) [415][415]
  A. Piganiol, Recherches, cit., pp. 141, 136; J. J. Bachofen, Urreligion, cit., vol. I, p. 474. Отмечается, что эти римские игры передают традиции, аналогичные традициям других индоевропейцев. На празднике Махаврата, отмечаемого в Древней Индии на зимнее солнцестояние, представитель белой божественной касты ариев сражался с представителем темной касты шудр за обладание символическим объектом, изображавшим солнце (см. von Schröder, ArischeReligion, vol. II, p. 137; Α. Weber, Indische Studien, vol. X, p. 5). Периодическое сражение двух рыцарей, одного на белой лошади, другого на черной, у символического древа —таково содержание одного древнескандинавского сказания (см. J. Grimm, Deutsche Mythologie, cit., vol. II, p. 802).


[Закрыть] —пробуждали борьбу двух великих стихийных сил. Каждый рубеж —meta Sudans —считался «живым» (λίθος έμψυχος); алтарь, воздвигнутый в честь бога Конса —демона, питавшегося кровью, пролитой в играх, связанных с насилием, munera —на одном из рубежей в цирке, который открывался только по случаям игр, представал как выход инфернальных сил, как и его этрусский эквивалент —путеаль. [416][416]
  См. J. J. Bachofen, Urreligion, cit., vol. I, pp. 343 и далее; A. Piganiol, Recherches, cit., pp. 1-14.


[Закрыть] Но выше были воздвигнуты статуи божеств-триумфаторов, которые указывали на противоположный уранический принцип, так что цирк в определенном отношении преображался в совет нуменов —daemonum concilium, [417][417]
  См. Тертуллиан, О зрелищах, VIII.


[Закрыть] чье невидимое присутствие ритуально подтверждалось сидениями, оставленными пустыми. [418][418]
  A. Piganiol, Recherches, cit., p. 139.


[Закрыть] Таким образом, что с одной стороны казалось разворачиванием действия в соревновании или зрелище, с другой стороны поднималось на уровень магической эвокации. Риск, связанный с такой эвокацией, был реальным в более широком смысле, нежели риск для жизней участников состязаний. Победа обновляла и усиливала в индивиде и в коллективе победу уранических сил над инфернальными —победу, которая преобразовывалась в принцип «судьбы». Например, игры Аполлона были учреждены по случаю Пунических войн как защита от опасности, предсказанной оракулом; их повторяли, что-бы не подпускать эпидемию чумы, и в итоге их стали проводить периодически. Таким образом, во время так называемого парада, предшествовавшего играм, изображения (exuviae) капитолийских богов, защитников Рима, торжественно перевозились из Капитолия в цирк на освященных колесницах (tensae); особое внимание уделялось изображениям Юпитера (Jovis Optimi Maximi), который также обладал знаками империи —молнией, скипетром, увенчанным орлами, и золотой короной. Предполагалось, что та же тайная сила римской власти была свидетелем игр, ей посвященной (ludi romani), или участвовала в них. Магистрат, выбиравшийся для руководства играми, возглавлял шествие, неся божественные символы, как если бы он был триумфатором: он был окружен своим народом, и за ним следовал государственный раб, держащий над его головой корону из дубовых листьев, инкрустированную золотом и алмазами. Возможно, что в ранних играх квадрига[419][419]
  Двухколесная колесница, запряженная четверкой лошадей в один ряд—прим. перев.


[Закрыть] была символом атрибутов Юпитера и в то же время обозначением триумфальной царской власти: древняя квадрига этрусского происхождения, хранимая в Капитолийском храме, считалась римлянами залогом их будущего процветания [420][420]
  См. L. Preller, Römische Mythologie, cit., pp. 128-129,197 и далее.


[Закрыть] .

Это объясняет, почему игры, проводившиеся не согласно традиции, считались искаженными священными обрядами. Если представление было расстроено несчастным случаем или по какой-либо причине прервано, если соответствующие обряды были нарушены, это считалось причиной несчастья и проклятием, и чтобы «умиротворить» божественные силы, игры нужно было повторить. [421][421]
  См. L. Frielaender, Die Spiele, cit., p. 251.


[Закрыть] С другой стороны, известна легенда, согласно которой, когда люди после внезапного нападения врага оставили игры, чтобы взяться за оружие, они обнаружили, что врага обуяла паника, вызванная сверхъестественной силой, которая позже была опознана как сила, вызванная обрядом игры, посвященной Аполлону Спасителю —который не прерывался. [422][422]
  Макробий, Сатурналии, I, 17, 25. Именно Платон (Государство, 465е) сказал: «одержанная ими [олимпийцами] победа —это спасение всего государства».


[Закрыть] И если игры часто посвящались «Победам», персонифицировавшим триумфальную силу, их целью было обновить жизнь и присутствие такой силы, напитать ее новыми энергиями, которые пробуждались и передавались в том же направлении. На этой основе становится понятным, особенно имея в виду состязания и munera, почему победитель представал наделенным божественным характером и в то же время считался временным воплощением божества. В Олимпии во время триумфа победителя считали воплощением местного Зевса, а публичная овация гладиатору-победителю оказалась включенной в древнюю христианскую литургию: είς αίωνα απ αιώνος («во веки веков») [423][423]
  Тертуллиан, О зрелищах, XXV.


[Закрыть] .

Помимо обрядовой и магической ценности этого события для общества здесь нужно рассмотреть ту внутреннюю ценность, которую оно могло иметь для отдельного человека. В этом отношении можно до определенной степени повторить то, что было сказано о священной войне: героическое опьянение соревнования и победы, получившее обрядовый смысл, стало имитацией или введением по отношению к более высокому и более чистому импульсу, который посвященный использовал для победы над смертью. Это объясняет более чем частые отсылки к состязаниям, к играм в цирке и к образам победителей в классическом погребальном искусстве; все они фиксировали согласно аналогии высшую надежду погибших и были представлением способа действия, который мог помочь им преодолеть Гадес и получить славу вечной жизни согласно традиционному пути действия. В классических саркофагах, погребальных урнах и барельефах постоянно обнаруживаются изображения «триумфальной смерти»: крылатые богини победы открывают врата в другой мир, или несут портрет погибшего, или коронуют его венком вечнозеленого дерева, что обычно венчает головы посвященных. [424][424]
  См. A. Piganiol, Recherches, cit., pp. 118-119; Ε. Rohde, Psyche, vol. I, p. 218.


[Закрыть] В Греции в прославлении Пиндаром божественных борцов-победителей Энагоги и Промахи изображались божествами, ведущими души к бессмертию. И наоборот: в орфизме всякая победа (Ника) становилась символом победы души над телом, и достигшие посвящения назывались «героями» —героями драматической и непрерывной борьбы. То, что в мифе является выражением героической жизни, составляет модель жизни орфийской: поэтому в изображениях на гробницах Геракл, Тезей, Диоскуры, Ахилл и другие изображены как посвященные-орфики: слова στρατός[425][425]
  Войско (др.-греч.) —прим. перев.


[Закрыть] и militia[426][426]
  Войско (лат.) —прим. перев.


[Закрыть] обозначали множество посвященных, а слово μνασΐστρατός —иерофанта Мистерий. На многочисленных иллюстрированных эллинских памятниках свет, победа и инициация тесно связаны друг с другом. Гелиос как восходящее солнце (Аврора) является Никой и наделен триумфальной колесницей; Никой также являлись Телега, Мистида и другие божества или персонификации трансцендентного перерождения. [427][427]
  J. J. Bachofen, Urreligion, cit., vol. I, pp. 171-172, 263, 474, 509; Versuch über die Gräbersymbolik der Alten, Basel, 1925, passim.


[Закрыть] При переходе от символического и эзотерического аспекта к магическому нужно отметить, что соревнования и воинские танцы, в Греции устраивавшиеся по случаю смерти героя (римским эквивалентом являются игры, устраивавшиеся на похоронах великих людей), имели своей целью пробудить мистическую спасительную силу, которая бы сопутствовала ему и усиливала его во время кризиса, случившегося в момент кончины. Героев также часто почитали, периодически повторяя соревнования, последовавшие за их похоронами [428][428]
  Ε. Rohde, Psyche, vol. I, pp. 18-20, 153.


[Закрыть] .

Все это можно рассматривать как типичный пример традиционной цивилизации, характеризуемой полюсом действия, а не созерцания: действие как дух, а дух как действие. Что касается Греции, мы уже упоминали, что в Олимпии действие в форме «игр» выполняло объединяющую функцию, выводящую за пределы частных интересов городов-государств, схожую с функцией, проявленной при помощи действия как «священной войны», как в случае с наднациональным феноменом крестовых походов или в случае исламских земель во время первого халифата.

Существует множество элементов, позволяющих нам понять глубинный аспект подобных традиций. Мы уже указывали, что в древности понятия души, «двойника» или демона, а позже —фурий или эриний, и, в итоге, богини смерти и богини победы часто смешивались в одном и том же понятии, —настолько, что создавали понятие божества, которое в одно и тоже время является богиней битвы и трансцендентным элементом человеческой души[429][429]
  См. A. Piganiol, Recherches, cit., pp. 117-118.


[Закрыть] .

Например, таковы были понятия фюльгъя (скандинавская традиция) и фраваши (иранская). Фюльгъя, чье название дословно означает «сопровождающая», понималась как духовная сущность, пребывающая в каждом человеке; ее можно видеть в исключительные моменты —например, во время смерти или смертельной опасности. Фюльгъю смешивали с hugir, эквивалентом души, но она считалась в то же время сверхъестественной силой (fylgjukoma), духом как отдельного человека, так и его рода (kynfylgja). Но фюльгъя часто изображалась и как эквивалент валькирии, понимаемой как судьбоносная сущность, ведущая человека к победе и героической смерти. [430][430]
  См. W. Golther, Handbuch der germanischen Mythologie, cit., pp. 98-99,109-111.


[Закрыть] Тоже самое касается и фраваши из древнеиранской традиции —ужасающих богинь войны, приносящих удачу и победу, [431][431]
  Яшты, ΧIII, 23-24, 66-67.


[Закрыть] и вто же время предстающих в виде «внутренней силы во всяком существе, которая поддерживает его и заставляет его рождаться и существовать», а также как «вечная и обожествленная душа мертвого», связанная с мистической силой рода, как в концепции индийских питри и латинских манов [432][432]
  См. S. Darmesteter, Avesta II Sacred Booh of the East, Yasht, p. 179.


[Закрыть] .

Мы уже говорили об этом виде «жизни жизни» —глубинной жизненной силе, скрытой за телом и состоянием конечного сознания. Здесь нужно только подчеркнуть, что этот демон или двойник превосходит всякую личную или частную форму, в которой он проявляется; таким образом, резкий и внезапный переход от обычного состояния индивидуализированного сознания к состоянию, определяемому таким демоном, в общем случае имеет смысл разрушительного кризиса —это то разрушение и кризис, которые реально имеют место после смерти. Но если мы поймем, что в некоторых особых обстоятельствах двойник может, так сказать, ворваться в «Я» человека и внутренне проявиться согласно своей разрушительной трансцендентности, смысл первого из вышеупомянутых уподоблений станет очевидным: отсюда двойник или демон человека и божество смерти, которое проявляется (например, как валькирия) в момент смерти или в обстоятельствах смертельной опасности, становятся одним и тем же. В аскетизме религиозного и мистического типа предпочтительными средствами, используемыми для того, чтобы вызвать этот кризис и преодолеть его, являются самоумерщвление, самоотречение и преданность Богу. Но мы знаем, что согласно другому пути средством вызова этого кризиса является активное возбуждение и оживление элемента «действия» в чистом состоянии. На низшем уровне для того, чтобы при помощи экстаза души привлечь и заставить проявиться различные божества и невидимые силы, в качестве священного метода использовался танец: это оргиастическая, шаманская, вакхическая, менадическая и корибантская тема. В Древнем Риме также существовали священные жреческие танцы, совершаемые луперками[433][433]
  Луперки —жрецы бога Луперка, хранителя и защитника стад и пастухов—прим. перев.


[Закрыть] и арвалами[434][434]
  Арвалы (арвальские братья, «братья-пахари») —римская коллегия12 жрецов, в чьи обязанности входили молитвы богам о ниспослании урожая и процветании общины граждан —прим. перев.


[Закрыть] : уже слова гимна арвалов «Помоги нам, Марс! Танцуй, танцуй!» демонстрируют связь между танцем и войной, посвященную Марсу. [435][435]
  Название другой священной коллегии —салиев (Salii) —обычно выводят из salire или saltare. См. выражение Джалалуддина ал-Руми (в Е. Rohde, Psyche, vol. II, p. 27): «Тот, кто знает силу танца, живет в Боге; ибо он знает, что любовь убивает».


[Закрыть] В жизнь танцорав текала другая жизнь, высвобожденная ритмом, как проявление глубинного корня первой; она представлялась в виде ларов (lares ludentes) или куретов, [436][436]
  См. Saglio, Dictionnaire, vol. VI, p. 947. Куреты, вооруженные оргиастические танцоры —όρχηστήρες ασπιδοφόροι —полубожественные существа, обладающие правом посвящать, а также «кормильцы мальчика» (см.J. Е. Harrison, Themis, Cambridge, 1912, pp. 23-27), то есть нового принципа, который посредством такого опыта пробуждается к жизни.


[Закрыть] фурий и эриний, диких духовных существ, чьи атрибуты схожи с атрибутами Загрея («великого охотника, уничтожающего всё на своем пути»). Таковы проявления демона в его активной и вызывающей страх трансценденции. Высший уровень соответствовал играм (таким, как munera), священным играм, но в намного большей степени —войне. В ясном водовороте опасности и в героическом устремлении, порожденном борьбой, в напряженном стремлении к победе (в играх, но в первую очередь в войне) признавалась способность претерпеть аналогичный опыт: кажется, что уже этимологически слово ludere передавало идею «развязывания», [437][437]
  См. Brugmann, Indogermanische Forschnungen, XVIII, 433.


[Закрыть] что эзотерически имело смысл обычно обнаруживаемой в соревновании способности развязать индивидуальные узы и высвободить глубинные силы. Отсюда происходит дальнейшее уподобление, при помощи которого двойник и богиня смерти отождествляются не только с фуриями и эриниями, но также и с богинями войны, с валькириями —воинственными девами, которые магически поражают врага паническим ужасом herfjöturr), и с фраваши – «ужасными, всемогущими, яростно нападающими».

Но эти силы в итоге трансформировались в богинь —таких, как Виктория или Ника, в lar victor, в lar mortis et pacis triumphalis, —то есть в ларов, которые в Риме считались «полубогами, основавшими город и учредившими Империю». [438][438]
  Saglio, Dictionnaire, vol. VI, p. 944.


[Закрыть]Эта последняя трансформация соответствует удачному исходу такого рода опыта. Как двойник обозначал глубинную силу в латентном состоянии по отношению к внешнему сознанию; как богиня смерти выражала ощущение проявления этой силы как принципа кризиса для сущности конечного «Я»; и как фурии и эринии или lares ludentes отражали один из способов высвобождения этой силы —таким же образом богиня Виктория и lar victor выражали триумф над этой силой, «становление двух одним» и триумфальный переход к стадии, лежащей за пределами опасности бесформенного экстаза и растворения, свойственными безумному моменту действия.

Более того, где бы действия духа ни происходили в области реальных действий и событий (в отличие от того, что происходит в области созерцательного аскетизма), можно установить параллели между физическим и метафизическим, видимым и невидимым. Эти действия могут представать оккультным двойником воинских дел или соревнований, увенчивавшихся реальной победой. Тогда материальная победа отражает соответствующее духовное событие, которые определило ее согласно известным путям энергий, соединяющих внутреннее и внешнее; то есть она предстает реальным знаком инициации и мистической эпифании, происходящих в одно и то же время. Воин и военный вождь, встретившийся с фуриями и смертью лицом к лицу, встречал их и внутри себя, в своем духе, в форме опасных проявлений силы, возникающих из его глубинной природы; восторжествовав над ними, он достигал победы. [439][439]
  Скандинавская концепция, согласно которой победу приносят валькирии—ratha sigri (см. J. Grimm, Deutsche Mythologie, vol. I, p. 349), выражает ту идею, что именно они могут решить исход сражения, а не человеческие силы в узком и индивидуалистическом смысле. Идея о проявлении трансцендентной силы —иногда как голос бога Фавна, услышанный в момент битвы и внушающий врагу панический страх —часто встречается у римлян (см. L. Preller, Römische Mythologie, p. 337). Также встречается идея о самопожертвовании вождя ради выражения действием этой же возможности, согласно общему смыслу ритуального убийства: это обряд devotio, жертва вождя ради вызова инфернальных сил и духа ужаса против врага. Проявившийся панический ужас (например, в случае консула Деция), соответствующий силе, высвобожденной в теле (см. L. Preller, Römische Mythologie, pp. 466-467), нужно сравнивать с herfjöturr —паническим страхом, магическим образом наведенным на врага неистовой валькирией (см.W. Golther, Handbuch, cit., p. 111). Последний отголосок смысла этого рода был продемонстрирован японскими камикадзе во время Второй мировой войны: имя этих пилотов-самоубийц, врезавшихся во врага, означает «ветер богов», что отсылает в принципе к тому же кругу идей. На кабинах их самолетов было написано: «Вы боги, свободные от земных желаний».


[Закрыть] Именно поэтому в античных традициях каждая победа часто приобретала священное значение: в императоре, в герое, в вожде, которого чествовали на поле битвы после победы, как победителя на священных играх, присутствовал смысл резкого проявления мистической силы, которая преобразовывала его и делала его чем-то большим, чем человек. Одним из римских воинских обычаев, поддающихся эзотерической интерпретации, было поднимание победоносного военачальника на щитах. На самом деле уже Энний уподобил щит небесному своду—altisonum coeli clupeum; щит был священным предметом в храме Юпитера Олимпийского. В третьем веке титул императора смешался с титулом победителя, а церемония триумфа была в большей степени сакральной церемонией в честь высшего капитолийского бога, нежели военным парадом. Триумфатор представал живым изображением Юпитера и вкладывал в руки этого бога лавровый венок своего триумфа. Триумфальная колесница была символом космической квадриги Юпитера, а регалии вождя соответствовали регалиям бога. [440][440]
  См. L. Preller, Römische Mythologie, cit., pp. 202-205.


[Закрыть] Символизм «побед», валькирий и аналогичных им существ, ведущих души погибших героев на «небеса», или символизм героя-триумфатора, который, как Геракл, получает от Ники корону, предназначенную тем, кто разделяет олимпийскую неуязвимость, становится ясным и дополняет сказанное выше о священной войне—это наиболее очевидно именно в кругу тех традиций, в которых победа приобретает значение бессмертия, подобное тому, что приобретается при инициации, и является посредником из-за своего участия в трансценденции или своем проявлении в теле силы. Исламскую идею, согласно которой воины, убитые на «священной войне» (джихаде), на самом деле не умирают, нужно рассматривать в соответствии с тем же принципом [441][441]
  Загадочное свидетельство из Корана (II, 154; см. III, 163) звучит следующим образом: «Не называйте покойниками тех, кто погиб во имя Аллаха. Напротив, живые они, но вы не ведаете этого». Впрочем, это соответствует тому, что писал Платон (Государство, 468е), согласно которому убитые на войне должны принадлежать к «золотому роду», который, согласно Гесиоду, не прекратил существовать, но сохранился и бодрствует в невидимом состоянии.


[Закрыть] .

И последнее. Победа вождя часто рассматривалась римлянами как независимое божество (нумен), мистическая жизнь которого составляла предмет особого культа; пиры, священные игры, обряды и жертвоприношения —всему этому было суждено обновлять его присутствие. Лучшим примером этого является Victoria Caesaris. [442][442]
  См. A. Piganiol, Recherches, cit., pp. 124, 147, 118.


[Закрыть] Будучи эквивалентом инициатического или «жертвенного» действия, каждая победа, как считалось, создавала сущность, отдельную от судьбы и конкретной индивидуальности смертного человека, породившего ее; как и победа божественных предков, о которых мы уже много говорили, эта сущность считалась способной создать цепь особых духовных влияний. И как в случае культа божественных предков, такие влияния нужно было подтверждать и развивать при помощи обрядов, действующих согласно законам симпатии и аналогии. Победы как нумены периодически почитались главным образом при помощи игр и соревнований. Регулярность этого соревновательного культа, закрепленная законом, должна была стабилизировать «присутствие», которое могло мистически присоединиться к силам расы, чтобы вести их к благоприятному исходу, чтобы трансформировать новые победы в средства, необходимые для проявления и усиления энергии первоначальной победы. Таким образом, как только чествование умершего цезаря смешалось в Риме с чествованием его победы, а регулярные игры посвящались Victoria Caesaris, стало возможным видеть в нем «вечного победителя» [443][443]
  См. Дион Кассий, Римская история, XLV, 7.


[Закрыть] .