Текст книги "Восстание против современного мира"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Этруски и во многом также сабиняне сохранили следы матриархата. В их надписях —как и на Крите —часто присутствуют указания на родство по матери, а не по отцу, [753][753]
  См. Е. Lattes, Intorno alla preminenza délie donne nell'anchità, Roma, 1902, p. 529; J. J. Bachofen, Die Sage, cit., pp. 282 и далее; 73 и далее.


[Закрыть] и в любом случае присутствует приписывание женщинам особого достоинства, власти, значимости и свободы. [754][754]
  См. B.Nogara, Gli Etruschi e la loro civiltà, Milano, 1933, pp. 90-92; F. Altheim, Römische Geschichte, cit., vol. I, pp. 19 и далее, vol. II, pp. 167 и далее.


[Закрыть] Многие италийские города были названы в честь женщин. Обряд погребения, противоположный кремации (и сосуществовавший с ним в древнеримском мире) является одним из множества свидетельств присутствия двух накладывающихся слоев —вероятно, отражающих соответственно деметрическую и ураническую концепции загробной жизни; эти слои часто смешивались, но не теряли из-за этого свои отличительные черты. [755][755]
  См. A. Piganiol, Essai, cit., pp. 88-90, 133 и далее. Немаловажно, что римским родом, сохранившим верность погребальному обряду, были Корнелии, чьим родовым культом был культ, подобный поклонению Венере у осков.


[Закрыть] Сохранившиеся в Риме сакральный характер и авторитет матрон —matronarum sancitas, mater princaeps familiae —не является чисто римской особенностью, но вновь выдает доримский и гинекократический компонент, который при новой цивилизации подчинился отцовскому праву и занял положенное ему место. Это, однако, не помешало в других случаях противоположному процессу: хотя римский Сатурн —Крон сохранил ряд исходных черт, его стали изображать как теллурического демона, супруга Опы —земли. То же верно и для Марса и разновидностей (зачастую явно противоречивых) культа Геркулеса. Веста, по всей вероятности, является частично подвергшейся южному влиянию женской версией божества огня, которое у арийских народов всегда носило преимущественно мужские и уранические черты; со временем данная вариация даже стала ассоциироваться с Благой Богиней, которую почитали как богиню Земли и тайно поклонялись ночами; мужчинам запрещалось участвовать в этом культе и даже произносить имя богини. [756][756]
  Древнейший корень культа Благой Богини —божества, почитаемого в целомудренной деметрической форме, —вновь проявился в эпоху римского упадка, когда ее культ стал ассоциироваться с разнузданной вседозволенностью. Что касается Весты, то нужно отметить, что, точно так же, как достоинство матроны при всем его почитании стояло ниже авторитета отца (patres), так и культ этой богини подчинялся сначала верховному понтифику (pontifex maximus), а затем императору. Помимо прочего, официальное поклонение огню во времена Ромула было вверено жрецам; прерогативой дев-весталок оно стало только по решению лунного царя сабинянина Нумы. Император Юлиан (Гимн царю Гелиосу, 155а) восстановил солнечный характер данного культа.


[Закрыть] Традиция приписывает царю неримского происхождения, сабинянину Титу Тацию, учреждение в Риме множества важных хтонических культов, таких как культы Опы и Флоры, Ре и Юноны Куритской (Juno Curis), Луны, хтонического Крона, хтонической Дианы, Вулкана и даже ларов; [757][757]
  См. Варрон, О латинском языке, V, 74. Здесь лары должны пониматься в своем хтоническом аспекте. Было бы интересно рассмотреть смешение в римском погребальном культе теллурического элемента —этрусско-пеласгского реликта —и элемента «героического», патрицианского, а также фазы процесса очищения, в котором лары утратили свой изначально доримский, теллурический (лары как «дети» Акки Ларенции, эквивалента Благой Богини) и плебейский (отличительной чертой культа ларов было то, что важную роль в нем играли рабы, которые временами даже были его исполнителями) характер, все больше приобретая черты «божественных духов», «героев» и душ тех, кто преодолел смерть (см. Варрон, О латинском языке, IX, 38, 61; VI, 2, 24; Августин, О Граде Божием, IX, 11).


[Закрыть] таким же образом книги Сивиллы, имеющие южноазиатское происхождение и близкие плебейскому компоненту римской религии, отвечают за установление культов Великой Матери и других божеств хтонического круга: Дис Патера, Флоры, Сатурна и триады Церера —Либер —Либера.

Впрочем, является фактом сильный доарийский, эгейско-пеласгский и частично «атлантический» компонент, обнаруживаемый с этнической и лингвистической точек зрения в народах, с которыми Рим столкнулся в Италии; взаимоотношения между этими народами и исходным римским ядром подобны тому, что имели место в древности между пеласгами, с одной стороны, и ахейцами и дорийцами —с другой. По преданию, в рассеянии пеласги зачастую жили среди других народов в рабстве; в Лукании и Брутгии они сформировали основу брутиев, покоренных сабелянами и самнитами. Немаловажно, что эти брутии выступили на стороне карфагенян в их борьбе с Римом—одном из наиважнейших эпизодов конфликта между Севером и Югом; и из-за этого позже брутгии были осуждены на рабский труд. И как в Индии арийская аристократия противопоставляла себя касте слуг в качестве народа-господина, властвующего над туземцами, так же и в Риме в оппозиции между патрициями и плебеями можно усмотреть во многом аналогичный феномен и считать плебеев —как кто-то удачно заметил– [758][758]
  A. Piganiol, Essai, cit., pp. 111. См. H. Günther, Rassengeschichte des hel lenischen und römischen Volkes, cit., pp. 74 и далее.


[Закрыть] «римскими пеласгами». Многие факты указывают на то, что в Риме плебеи руководствовались главным образом материнским, женским, материальным принципом, в то время как патриции выводили свое превосходство из отцовского права. Плебс стал частью государства с женской и материальной стороны: в итоге он добился даже того, что на него стало распространяться римское частное право (ius quiritium), но ему навечно был закрыт путь к исполнению политических и юридических функций, связанных с патрицианским посвящением, с выражением «могу назвать своего отца» (patrem ciere posse), отсылающем к божественным предкам (divi parentes), имевшихся только у патрициев, но не у плебеев, считавшихся всего лишь «детьми Земли» [759][759]
  J. J. Bachofen, Das Mutterrecht, cit., § 67.


[Закрыть] .

Хотя нельзя быть уверенным в прямом родстве пеласгов и этрусков, [760][760]
  Наиболее распространенное в Риме императорской эпохи предание приписывало этрускам азиатское происхождение, резюмированное словами Сенеки: Tuscos Asia sibi indicat. Есть мнение, что этруски относятся к народу турша—одному из «народов моря», обитавших где-то в Восточном Средиземноморье и вторгшихся в Египет в конце XVIII династии. Согласно более поздней и заслуживающей внимания точке зрения этруски являлись потомками народа, жившего до появления италийских «ядер» с севера и разбросанного от Испании вдоль Тирренского моря, через Малую Азию до Кавказа (от басков до лидийцев и хеттов) —см. В. Nogara, Gli Etruschi, cit., pp. 34-38. В таком случае они принадлежат атланто-пеласгскому периоду. Альтхейм (Römische Geschichte, cit.) и Моссо (Escursioni nel Mediterraneo, cit., pp. 216-217) констатируют близость между этрусской и минойской цивилизациями —не только из-за привилегированной роли, которую в вопросах культа играли женщины, но и ввиду очевидного сходства в архитектуре, искусстве и обычаях.


[Закрыть] последний народ —которому Рим обязан многим, как считает немало авторов —демонстрирует черты теллурической и во многом лунно-жреческой цивилизации, которые трудно примирить с центральным мотивом и духом Рима. Верно, что этруски (впрочем, как и те же ассирийцы с халдеями) помимо теллурических сил плодородия и различных «матерей природы» почитали также уранический пантеон мужских божеств, во главе которого стоял Тиния. Тем не менее, эти божества —dii consentes —сильно отличались от олимпийских: они не обладали подлинным превосходством, будучи как бы тенями, подвластными безымянным оккультным силам, находящимся над всем и подчиняющим все и вся тем же законам высших скрытых богов—dii superiors et involuti. Так этрусский уранический культ посредством этого фаталистического и при этом натуралистического мотива, вместе с пеласгской концепцией Зевса, порожденного богом подземного царства и подчиняющегося ему, выдает дух Юга: как известно, ему свойственно подчинение всех существ, даже божественных, принципу, который, подобно земной утробе, сторонится света и чей закон властвует над всеми, получившими переменчивую жизнь. Так возвращается тень Исиды, предупреждавшей: «Никто не сможет отменить то, что я сделаю законом», [761][761]
  См. Диодор, Историческая библиотека, I, 27. См. также M. Pallotino, Etruscologia, Hoepli, Milano, 1942, pp. 175-181, 183-186. Этот автор, помимо «отказа, почти что отречения от духовной деятельности человека пред лицом божества», отмечает также мрачный и пессимистический взгляд этрусков на загробный мир, не знавший перспективы бессмертия, божественного сохранения существования даже для выдающихся людей.


[Закрыть] и тех эллинских богинь, творений Ночи и Эреба, которые воплощают судьбу и верховенство естественного закона. Тем временем демонический и чернокнижный аспект, игравший немаловажную роль в этрусском культе в формах, заражавших собой солярные мотивы и символы, [762][762]
  См. A. Gruenwedel, Tusca, Leipzig, 1922,


[Закрыть] указывает на место, которое в этой цивилизации занимал доиндоевропейский элемент, причем в своих низших характеристиках.

В действительности у этрусков римских времен было немного героических и солнечных черт. Мир виделся им исключительно в угрюмых и мрачных тонах; помимо страха перед загробным миром, они были настолько одержимы чувством неизбежной судьбы и искупления, что предсказали гибель собственного народа. [763][763]
  См. Цензорин, XVII, 6. Относительно пафоса загробной жизни Г. Де Санктис (Storia dei Romani, vol. I, p. 147) приписывал этрусской душе «страх перед загробной жизнью, выражавшийся в изображениях, напоминающие мрачные образы кошмарных демонов времен Средневековья, —как образ ужасного чудовища по имени Тухулха».


[Закрыть] Уже упомянутое объединение таких тем, как «эрос» и «смерть», было характерно для этрусков: они со сладострастным безумством отдавались ускользающей жизни, впадая в транс, в котором на поверхность выходили инфернальные силы, которые они чувствовали повсюду. [764][764]
  См. M. Michelet, Histoire de la République romaine, Paris, 1843, vol. I, pp. 72,77.


[Закрыть] Главы этрусских кланов —жрецы-лукомоны —считали себя детьми Земли; хтоническому демону Тагесу[765][765]
  См. Цицерон, О дивинации, III, 23; Овидий, Метаморфозы, XV, 553.


[Закрыть] традиционно приписывалось учреждение «этрусской науки» —гаруспиции, науки гаруспиков. Данная наука, тексты которой переполняли изучающих ее «страхом и ужасом», в своем древнейшем аспекте принадлежит к тому же типу, что и фаталистическая лунная наука халдейского жречества, позднее перешедшая к хеттам; наука гаруспиков демонстрирует явные аналогии с халдейской даже чисто с технической точки зрения, касающейся некоторых процедур[766][766]
  В процитированной работе (стр. 124) Пиганьоль отмечал, что в методике римских гаданий присутствовало противопоставление уранического патрицианского обряда авгуров хтоническому обряду этрусских гаруспиков.


[Закрыть] .

Тот факт, что Рим частично ассимилировал подобные элементы в науку авгуров, являвшуюся привилегией патрициев, и позволил этрусским гаруспикам практиковать свою науку (сними даже советовались), демонстрирует не только то, что эти вещи, будучи интегрированы в контекст иной цивилизации, приобретают иной смысл, но и то, что в римском мире находилось место для компромиссов и противоположностей, которые часто оставались скрытыми, но нередко актуализировались и обнаруживали себя. Восстание против Тарквиниев на самом деле представляло собой восстание аристократического Рима против этрусского компонента, и изгнание этой династии ежегодно отмечалось в Риме праздником, напоминавшим тот, которым персы отмечали магофонию, то есть уничтожение мидийских жрецов, узурпировавших царскую власть после смерти Камбиза[767][767]
  См. M. Michelet, Histoire, cit., p. 114.


[Закрыть] .

Римляне всегда относились к гаруспикам с недоверием и опаской, как если бы те были оккультным противником Рима. Среди множества эпизодов характерен тот случай, когда гаруспики из-за ненависти к Риму потребовали закопать статую Горация Коклеса; однако после того, как статуя, напротив, была воздвигнута на самое возвышенное место, удача стала сопутствовать Риму: гаруспиков обвинили в предательстве и, после их признания, казнили.

Итак, Рим дистанцировался от того, что лежало в основе италийских народов, связанных с духом древних южных цивилизаций, проявив тем самым новый импульс, едва ли сводимый к тому же самому базису. Но этот импульс мог развиваться только в суровой борьбе, внутренней и внешней, посредством серии реакций, адаптации и трансформаций. В Риме воплотилась идея господствующего мужества, проявлявшаяся в доктрине государства, auctoritas и Imperium. Государство пребывало под эгидой олимпийских богов (особенно Юпитера Капитолийского, беспристрастного, верховного, нерожденного и несвязанного ни родственными узами, ни натуралистическими мифами) и изначально было неотделимо от инициатической мистерии царской власти (adytum et initia regis), считавшейся недоступной простому человеку. [768][768]
  Варрон, VII, 8.


[Закрыть] Imperium понимался в особом смысле —не в гегемонистском и территориальном, а в смысле могущества и таинственной, грозной силы приказания, бывшей прерогативой не только политических вождей (в ком она сохраняла свой нематериальный характер, несмотря на разнообразие зачастую нерегулярных и незаконных технических приемов для ее достижения), [769][769]
  См. Н. Wagenvoort, Roman Dynamism, Oxford, 1947.


[Закрыть] но и среди патрициев и глав семейств. Подобная же духовность была отражена в римском символе огня, а также в строгом отцовском праве и в праве в общем, которое Вико справедливо назвал «героическим», ибо оно (во внешней области) отражало римскую этику чести и верности. Эта этика ощущалась столь сильно, что, согласно Ливию, являлась характерным признаком римского народа, в то время как отсутствие fides и следование капризам судьбы отмечало варваров. [770][770]
  Ливии, История Рима от основания города, ХХII, 22, 6. Fides —в различных формах, таких как Fides Romana, Fides Publica и так далее —была одним из древнейших римских божеств.


[Закрыть] Характерно, что ранние римляне воспринимали сверхъестественное как numen —чистую мощь, а не deus; в этом нужно видеть иную сторону определенного духовного подхода. Равным образом римлян характеризовало отсутствие пафоса, лиричности и мистицизма по отношению к божественному, четкое законодательное регулирование необходимых обрядов, ясный взгляд на вещи. Отражая мужественный и «магический» подход, [771][771]
  Здесь «магическое» понимается в высшем смысле этого слова (см. гл. 7) и относится к официальной римской религии, которая могла бы показаться чистым «формализмом», лишенный религиозного чувства. Между тем она выражала древний закон чистого действия. Преследование римлянами магии и астрологии касалось лишь их низших форм, зачастую всего лишь суеверий и шарлатанства. На самом деле магический подход, понимаемый как подход повелевания или действия, наложенных на невидимые силы посредством чистого детерминизма обряда, составлял суть первоначальной римской религии и римского понимания священного (М. Macchioro, Roma capta, cit., pp. 29 и далее, 246 и далее). Хотя позже римляне и боролись с народными и суеверными формами магии, они продолжали с огромным уважением относиться к патрицианскому культу и фигуре теурга, которому приписывали достоинство и аскетическую чистоту.


[Закрыть] данные мотивы созвучны ранним ведийским, китайским и иранским мотивам, а также ахейско-олимпийским обрядам. Римская религия всегда избегала отрешения души и страстного поклонения; она сдерживала, если нужно —силой, все, что принижало то суровое достоинство, которое несли взаимоотношения между civis romanus и божеством. [772][772]
  См. F. Cumont, Les religions orientales, cit., p. 30.


[Закрыть] Хотя этрусский элемент пытался оказать влияние на плебейские слои, внедряя пафос устрашающих образов подземного мира, в своих лучшей части Рим оставался верен героическому мировоззрению, который знала и первоначальная Эллада. У Рима имелись обожествленные герои, но ему была известна и та невозмутимость, которая присуща смертным, не ведающим ни страха, ни надежд по поводу загробной жизни, —ничего, что могло бы повлиять на суровую преданность долгу, fides, героизму, порядку и господству. В этой связи характерна благосклонность, с которой была встречена эпикурейская доктрина Лукреция, где объяснение при помощи естественных причин было направлено на преодоление страха перед смертью и богами, освобождение человеческой жизни и достижение спокойствия и чувства безопасности. Но в этой доктрине существовало и отношение к богам, отражающее олимпийский идеал: как к бесстрастным и обособленным сущностям, как к совершенному образу мудреца.

Хотя по сравнению с другими народами, такими как греки и те же этруски, римляне с первого взгляда казались «варварами», это отсутствие «культуры» скрывало за собой (как и в случае с некоторыми германскими народностями во время варварских нашествий) древнейшую силу, отражающуюся в таком стиле жизни, что на фоне ее любая культура городского типа выглядит сомнительно, если вообще не кажется упадочной. Первое упоминание Рима греками принадлежит послу, признавшему, что, ожидая найти в римском Сенате сборище варваров, он вместо этого оказался как будто на собрании царей. [773][773]
  Плутарх, Пирр, ХIХ, 5. В эпизоде галльского вторжения поведение римских старейшин описано Ливием как «выше человеческого» и «подобное богам» – «кроме украшений и одежд, более торжественных, чем бывает у смертных, эти люди походили на богов еще и той величественной строгостью, которая отражалась на их лицах» (История Рима от основания города, V, 41) (перевод С. Иванова. У Эволы: «почти что, как у божеств... не только в одежде и наружности, более внушительных, чем у людей, но и в их величии» —прим. перев.).


[Закрыть] Невидимым путем тайные знаки «традиционности» проявлялись в Риме с самого начала: можно вспомнить, например, «символ центра» —черный камень, заложенный Ромулом вначале главной римской улицы Via Sacra; судьбоносное и солнечное число «двенадцать» —таким было количество грифов, появление которых дало Ромулу право назвать Город своим именем, а также количество ликторов и прутьев в фасции с топором —символом гиперборейских завоевателей; это также установленное Нумой количество священных щитов (ancilia),являвшихся залогом господства (pignora imperii), и число алтарей в архаическом культе Януса. К ним также относится орел, священная птица бога ясного неба Юпитера, бывший также Signum легионов, а также одним из арийских символов «славы», дарующей бессмертие (поэтому считалось, что души умерших цезарей, освобождаясь от тела, принимали форму орла и улетали в солнечное бессмертие); [774][774]
  В древних традициях считалось, что человек, на которого опустился орел, предопределен Зевсом к высшей судьбе или царствованию, а само появление орла служит знамением победы. Орел являлся настолько универсальным символом, что у ацтеков служил для определения местоположения столицы новой империи. Элемент ба, понимаемый как часть человеческого существа, предназначенный для вечной небесной жизни в состоянии «славы», в египетской иероглифике часто изображался в образе сокола —эквивалента орла в Египте. В обряде преобразованная душа в образе сокола вселяет ужас богам, и можно процитировать следующую формулу: «Я по схожести божественного сокола с Гором приобщаюсь согласно схожести моего духа, чтобы обрести власть над тем, что в другом мире соответствует Осирису» (Book of the Dead, cit., LXXXIII, 1-4, 46). В Ригведе (IV, 18, 12; IV, 27, 2) орел приносит Индре волшебный напиток, делающий его владыкой всех богов и освобождающий от инфернальных женских воздействий. С доктринальной точки зрения в более общем контексте здесь можно указать на скрытый смысл «апофеоза» римских императоров —consecratio, где вылет орла из пламени погребального костра символизировал становление божеством души усопшего.


[Закрыть] принесение в жертву лошади, соответствующее ритуалу ашвамедха у ариев Индии; и многие другие элементы универсальной сакральной традиции. Несмотря на все это, сама эпическая римская история раскрывает истинный «миф» Рима лучше и более непосредственно, чем культурологические теории и предположения —как будто через ряд великих символов, изваянных мощью, коренящейся в самой субстанции истории, она свидетельствует о той духовной борьбе, которая выковала судьбу и величие Рима. Любая фаза становления Рима представляла собой победу героического индоевропейского духа, и в величайшем историческом и военном напряжении мы видим величайшее сияние этого духа —даже тогда, когда жизнь Рима уже была искажена по причине чужеродных влияний и плебейского фермента.

С самого начала миф содержит элементы, заключающие в себе глубокий смысл и свидетельствующие о наличии в Риме двух противоборствующих сил. Так, интересно рассмотреть сказание, согласно которому Сатурн-Кронос, высший бог изначального золотого века, основал Сатурнию —город или крепость предположительно на том же месте, где позже вырос Рим; для этого бог использовал сокрытую силу (latens deus), присутствующую в Ла-циуме. [775][775]
  Плиний пишет: Saturnia ubi nunc Roma est («Сатурния на месте нынешнего Рима»). У Вергилия (Энеида, 357-358): Наnc Janus pater, hanc Saturnus condidit arcem: Janiculum huic, illi fuerat Saturnia nomen («Эту крепость построил отец Янус, а другую Сатурн: первая называется Яникул, а вторая Сатурния»). См. G. Sergi, Da Albalonga a Roma, Torino, 1934, pp. 135-136.


[Закрыть] В легенде о зарождении Рима, уже в рассказе о царе Нумиторе и Амулии, мы обнаруживаем сюжет о близнецах-антагонистах; и Амулий, видимо, воплощает принцип насилия, проявившийся в узурпации власти Нумитора, который во многом соотносится с сакральным и царственным принципом. Дуальность вновь представлена и в паре Ромул-Рем. В ней мы находим характерную для героических периодов тему, когда два брата рождены хранящей священный очаг девственницей, соединившейся с богом войны (Марсом). Во-вторых, мы видим здесь историко-метафизический мотив «спасения из вод». В-третьих, смоковница по имени «Руминал», под которой находят пристанище близнецы (в архаической латыни слово ruminus отсылало к Юпитеру и обозначало его качество «дающего пропитание»), соответствует общему символу Древа Жизни и пропитанию, которое оно сверхъестественным образом обеспечивает. Но близнецов также вскормила волчица. Нами уже подчеркивался двойной символизм волка: не только в античном мире, но также у кельтских и скандинавских народов темы волка и света зачастую переплетались вплоть до того, что волк был связан с гиперборейским Аполлоном. С другой стороны, волк символизирует дикую силу, стихийную и необузданную; и в этом смысле очевидно, что в скандинавской мифологии «век Волка» относится к времени восстания сил стихий.

Эта скрытая дуальность в принципе, вскормившем близнецов, по существу соответствует дуальности Ромула и Рема, подобно дуальности Осириса и Сета, Каина и Авеля, и так далее. [776][776]
  Сет, брат-убийца Осириса, также назывался Тифоном. Согласно Плутарху, «египтяне называют Тифона Сетом, что значит „повелевающий“ и „губящий“, а также частое резкое вращение» (Об Исиде и Осирисе, XLIX). Врагов солнечного начала, то есть Ра, называли месу-бетеш, то есть «детьми безнадежного мятежа», и связывали с Сетом.


[Закрыть] Действительно, Ромул обозначил границы города в ходе сакрального ритуала, опираясь на символический принцип порядка, предела и закона. Рем, напротив, проявил неуважение к подобному разграничению и по этой причине был убит своим братом. Это стало первым эпизодом и как бы прелюдией к драматической внешней и внутренней, духовной и социальной борьбе (отчасти хорошо известной, отчасти представленной немыми символами) —к попытке Рима выковать универсальную героическую традицию в Средиземноморье.

Уже мифологическая история эпохи римских царей указывает на антагонизм между героически-воинским аристократическим принципом с одной стороны, и элементом, связанным с плебеями, «пеласгами Рима», и лунным, жреческим компонентом этрусско-сабинского происхождения, с другой; этот антагонизм выразился даже в географических категориях: в Палатинском и Авентинском холмах.

Именно с Палатина Ромул узрел символ двенадцати грифов, даровавший ему превосходство над Ремом, избравшим себе Авентин. После смерти Рема дуализм возродился в виде компромисса между Ромулом и Тацием: последний был царем сабинян, народа с преимущественно теллурически-лунным культом. Вслед за смертью Ромула вспыхнула война между албанами (обитателями Альба-Лонги, воинственным племенем северного типа) и сабинянами. Кроме того, согласно древнему италийскому преданию после уничтожения великана Кака, сына пеласгского бога хтонического огня, и сооружения в его пещере, расположенной на Авентине, алтаря олимпийскому божеству, на Палатине Геркулес повстречал благого царя Эвандра (что немаловажно, воздвигшего там храм, посвященный богине Победы). [777][777]
  Согласно Пиганьолю (Essai, cit., p. 15) поединок между Геркулесом и Каком может представлять собой вошедшую в легенду борьбу арийского или связанного с ариями народа с аборигенами пеласгского происхождения.


[Закрыть] Тот же самый Геркулес, как «Геркулес Триумфальный» являющийся врагом Благой Богини (Bona Dea), играл наряду с Юпитером, Марсом и Аполлоном (как «Аполлоном-спасителем») весьма заметную роль в римской уранической и мужественной духовности, и почитался в обрядах, из участия в которых исключались женщины. [778][778]
  Макробий, Сатурналии, I,12,27.


[Закрыть] Впрочем, Авентин —холм убитых Кака и Рема —был также холмом, посвященным Богине; на его вершине находился важнейший храм Дианы-Луны, великой богини Ночи, основанный Сервием Туллием, царем-плебеем и другом народа. Во время восстания против патрициев плебеи нашли убежище именно в этом храме; в нем же рабы отмечали праздники в честь Сервия Туллия. На Авентине были учреждены и другие женские культы, такие как культы Благой Богини, Карменты, а также в 392-м г. до н. э. Царицы Юноны (Juno Regina) —божества, принесенного из завоеванного города Вейи и которое римляне первоначально не имели особого желания чтить —или теллурических мужских культов, наподобие культа Фавна.

Последовательность легендарных царей Рима является последовательностью эпизодов в борьбе между двумя указанными принципами. После Ромула, преобразившегося в героя в облике Квирина – «непобедимого бога», воплощением которого считал себя Цезарь, [779][779]
  Дион Кассий, Римская история, ΧLIII, 45.


[Закрыть] в личности Нумы проявился лунный тип этрусско-пеласгского царя-жреца, руководимого женским принципом (нимфа Эгерия) и предварившего собой разделение царской и жреческой власти. [780][780]
  После Нумы царь (изначально стоявший выше фламинов, чье имя фонетически соответствует имени индийских брахманов) стал противопоставляться «царю священнодействий» (rex sacrorum), который, как было справедливо замечено (см. A. Piganiol, Essai, cit., p. 257), хотя обычно считался жрецом патрицианского типа, в данный период был выразителем скорее плебейского обряда: он служил посредником между народом и великой плебейской богиней Луной, не обладал spectio (атрибут патрициев) и, в соответствии с обрядом, стоял по рангу ниже весталок —вполне в гинекократической манере.


[Закрыть] Но в фигуре Тулла Гостилия можно видеть знак реакции собственно римского мужского принципа, противостоящего этрусскому жреческому: он явил собой тип императора как военного предводителя. Хотя Тулл Гостилий погиб из-за того, что взошел на алтарь и был поражен молнией с небес как попытавшийся присвоить жреческую прерогативу, на языке символов это намекает на попытку сакральной реинтеграции воинской аристократии. И, напротив, при этрусской династии Тарквиниев в Риме оказались тесно переплетены тема женщин и тема власти, симпатизирующей плебейскому сословию в противовес аристократии[781][781]
  Говоря об отношениях между женщинами и царями этой чужеземной династии, можно обратиться к трудам Бахофена. Добавим здесь, что имя «Сервий» (Сервий Туллий) изначально указывало на сына раба, подобно имени «Брут» (таким было имя первого плебейского трибуна —Юния Брута; оно продержалось в консульских списках всего лишь год), дававшемуся мятежным рабам пеласгского корня (см.M Michelet, Histoire, cit, pp. 106-107). Можно также отметить немаловажный теллурический сюжет в предании (для плебейского элемента), согласно которому Брут, после того, как оракул провозгласил, что тот, кто поцелует свою мать, станет царем, упал на колени и поцеловал землю, которую он считал Матерью людей; подобным же образом, как уже было сказано, как плебеи, так и этрусские лукомоны считались детьми земли. После этого не является ли курьезом, что убийца Цезаря Брут, который первым попытался узурпировать власть в Риме, носил имя мятежных рабов-пеласгов?


[Закрыть] .

Поэтому фундаментальным переломом в истории Рима стало восстание римского патрициата (509 году до н. э.), которое изгнанием второго Тарквиния и убийством Сервия положило конец чужеземной династии и разорвало оковы, наложенные предшествовавшей цивилизацией —почти одновременно со свержением народных тиранов и дорической реставрацией в Афинах (510 год до н. э.). После этого не так уж важно отслеживать перипетии внутренней борьбы, различные события патрицианского сопротивления и узурпации плебеями верховной власти. Фактически центр постепенно сместился из внутреннего ко внешнему. Нужно рассмотреть не столько компромиссы, которые представляли собой определенные имперские институты и законы, сколько «миф», составленный историческим процессом становления политического величия Рима. Хотя разнородные южные элементы сохранялись в римской цивилизации и проникали в нее вновь, им не удалось сберечь политическую мощь, в которой они бы утвердились наиболее типичным для них образом; такая мощь беспощадно либо уничтожалась, либо подчинялась иной, противоположной, более высокой цивилизации.

В этой связи стоит поразмыслить о необычным и немаловажном насилии, с которым Рим уничтожал центры предыдущих цивилизаций, в первую очередь этрусской, зачастую почти полностью стирая следы их господства, их традиций и даже их языка. Как Альба, так и Вейи (город Царицы Юноны), [782][782]
  Пиганьоль (Essai, cit., pp. 119,259) верно отметил, что война Рима против города Вейи представляла собой борьбу Аполлона с Богиней; похоже, что подобный смысл придает ей и Ливий Ливий (История Рима от основания города, V, 23, 5-8), который писал, что Камилл после победы над этим городом облекся в одежды солнечного божества.


[Закрыть] и Тарквиния, и Лукомония —все они один из другим были вычеркнуты из истории. В этом мы находим нечто вроде элемента рока —не просто предмета размышлений и желаний, но реализованного руками той расы, которая всегда верила, что своим величием и удачей она обязана божественным силам. Таким же образом пала и Капуя, сосредоточие южной изнеженности и роскоши, олицетворение «культуры» эстетизированной афродитизированной Греции, переставшей быть дорической —этой цивилизацией была соблазнена изнежившаяся часть римского патрициата. Но прежде всего две данные традиции схлестнулись друг с другом в Пунических войнах, будучи представлены конкретными политическими силами и реалиями. Вслед за Бахофеном[783][783]
  В том факте, что Рим, следуя Сивиллиным книгам, для победы над Ганнибалом принял у себя фригийскую Великую Богиню (подобно тому, как ранее после поражения у Тразименского озера —азиатскую богиню Афродиту из Эрикса, которая в числе прочего была и божеством проституции), Бахофен (Die Sage von Tanaquil, p. XXXVI) усматривает «боязнь города афродитического происхождения окончательно пренебречь принципом Матери из-за тотального своего посвящения исключительно мужественному принципу Империума». Это объяснение правдоподобно. С другой стороны, нужно также помнить, что, по мнению римлян, войну нельзя по-настоящему выиграть, если не призывать и не привлекать на свою сторону божеств противника, а фригийская Великая Богиня являлась никем иным, как копией карфагенской Танит. Впрочем, частью римской религии культ этой богини стал только некоторое время спустя, получив особое распространение в плебейских слоях.


[Закрыть] мы можем заявить, что после разрушения Карфагена (146 год до н. э.), града Богини (Астарты-Танит) и Царицы (Дидоны), пытавшейся соблазнить легендарного прародителя римской знати, Рим перенес центр исторического Запада из зоны действия теллурических мистерий в область уранических; из лунного мира матерей в солнечный мир отцов. Первоначальное невидимое семя «римской расы» актуализировало глубинный жизненный порядок, а этос и закон этого этноса консолидировали данный порядок, несмотря на непрерывное тонкое воздействие противоположного элемента. В действительности римское право завоевателей вместе с мистической концепцией победы совершенно противоположно этрусскому фатализму и любому созерцательному самоотречению. Утверждалась мужественная идея государства, противопоставленная любой иератически-деметрической форме, сохраняя при этом в каждой своей структуре благословление сакрального и ритуального элемента. Данная идея укрепляла души, делая внутреннюю жизнь неизмеримо выше, чем любое природное начало. В уже упомянутых ранее традиционных формах развился аскетизм действия, пронизывавший даже корпоративные организации дисциплиной и военным стилем. Род (gens) и семья (familia) организовывались в соответствии со строгим патриархальным правом; в центре пребывали отцы (patres), являвшиеся для своих домочадцев, рабов или клиентов жрецами священного огня, вершителями справедливости и военными предводителями, а также отдельными элементами аристократического порядка Сената. Само понятие civitas —овеществленный закон —является ничем иным, как ритмом, порядком, числом. В основе политического деления на всех уровнях лежали мистические числа «три», «десять», «двенадцать» и кратные им[784][784]
  См. M. Michelet, Histoire, cit., vol. I, p. 148.


[Закрыть] .

Хотя Риму и не удалось избежать влияния Сивиллиных книг, приобретенных вторым Тарквинием и представлявших собой как раз азиатский элемент, смешанный с псевдоэллинским—книг, соответствовавшим плебейским обрядам и постепенно вводивших в древний и закрытый для посторонних патрицианский культ новые сомнительные божества, —несмотря на это, он мог реагировать на враждебную стихию, которая открыто проявляла себя и по-настоящему угрожала самим основам римской реальности. Так, можно видеть, что Рим сопротивлялся вторжению вакхически-афродитических влияний и запретил вакханалии. Он с подозрением относился к мистериям азиатского происхождения, поскольку они тяготели к нездоровому мистицизму. Экзотические культы, среди которых росли хтонические темы и тема матерей, были терпимы лишь в той степени, в которой не осуществляли губительное влияние на жизнь, организованную в мужественном стиле. Уничтожение апокрифов, приписываемых Нуме Помпилию, и изгнание «философов», особенно пифагорейцев, не было вызвано причинами политического и частного порядка —у них были более серьезные основания. Подобно отголоскам этрусского прошлого, пифагорейство (уже в Греции возникшее как форма пеласгского ренессанса), несмотря на присутствие разнородных элементов, может рассматриваться как ответвление очищенной версии деметрической цивилизации. Немаловажно, что античные авторы предполагали наличие тесных связей между Пифагором и этрусками, [785][785]
  См, например, Плутарх, Застольные беседы, VIII, 7,1-2.


[Закрыть] а запрещенные комментарии из книг Нумы Помпилия имели целью их санкционировать и открыть дверь —под маской воображаемого традиционного духа —противоположному, антиримскому этрусско-пеласгскому элементу.

Другие события, которые с точки зрения метафизики цивилизаций имеют символический смысл, —это падение исидических царств: государства Клеопатры и Иерусалима. Таковы были новые поворотные точки духовной жизни Запада, совершающейся при помощи динамики идеальных противоположностей, отразившейся в тех же римских гражданских войнах: в Помпее, Бруте, Кассии и Марке Антонии можно обнаружить мотив Юга, проявляющий себя в упрямых, но тщетных попытках замедлить и отменить приход новой реальности. [786][786]
  См. J. J. Bachofen, Die Sage von Tanaquil, cit., p. XXXIX.


[Закрыть] Если Клеопатра представляет собой символ «афродитической» цивилизации, в чьи узы оказался закован Антоний, [787][787]
  Интересно отметить (Дион Кассий, Римская история, L, 5), что Клеопатра взяла имя «Исида», а Антоний – «Дионис», воспроизведя тем самым два взаимодополняющих типа «афродитической» цивилизации.


[Закрыть] то Цезарь воплощает западный арийский тип повелителя. Своими пророческими словами «наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари» [788][788]
  Светоний, Жизнеописание двенадцати цезарей (Божественный Юлий, 6).


[Закрыть] он предрек воссоздание в Риме высшей формы империума. И действительно, уже в фигуре Августа —который в глазах римлян воплощал numen и aeternitas сына Аполлона-Солнца —произошло воссоединение этих двух сил, ставшее результатом реформы, направленной на восстановление принципов древней римской религии перед лицом нашествия экзотических культов и предрассудков. Такое государство опирается на олимпийско-солнечную идею и естественным образом должно тяготеть к универсальности. На самом деле идея Рима в конечном счете выходила за пределы всякого партикуляризма —не только этнического, но и религиозного. Имперскому культу было свойственно уважение и признание в своего рода «духовной феодальной иерархии» различных божеств, соответствующих традициям других народов римской ойкумены; но превыше всякой частной национальной религии необходимо было засвидетельствовать высшую веру (fides), связанную со сверхъестественным принципом, воплощенном в императоре (или «гении» императора) и символизируемом Победой —мистической сущностью, обращаясь к статуе которой, Сенат присягал на верность.

Во времена Августа аскетизм действия с присущим ему элементом предначертанности создал организм, достаточно большой для того, чтобы римский универсализм получил осязаемое выражение и смог осенить своей благодатью разнородную совокупность народов и рас. Рим представал как «породитель людей и богов»; как город, «в чьих храмах небо кажется близким»; как творец единого отечества из разных народов —fecisti patriam diversis gentibus unam. [789][789]
  Рутилий Намациан, О моем возвращении, I,49; I, 50; I, 62-65.


[Закрыть] Pax augusta et profunda как Pax romana простирался, казалось, до самых пределов изведанного мира —как будто бы Традиции суждено было воскреснуть вновь в формах, свойственных «веку героев». Возникло ощущение, что положен предел Железному веку, и ожидается возвращение первоначальной эпохи, эпохи гиперборейского Аполлона. Вергилий писал:

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской.

Сызнова ныне времен зачинается строй величавый.

Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.

Снова с высоких небес посылается новое племя.

К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится,

Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.

                                           …

Жить ему жизнью богов, он увидит богов и героев

Сонмы, они же его увидят к себе приобщенным[790][790]
  Вергилий, Эклоги, IV, 5-10, 15-18 (перевод С. Шервинского —прим. перев.). Среди пророческих образов у Вергилия встречаются упоминание о гибели змея (IV, 24); группе героев, которые повторят символический подвиг «Арго»; и о новом Ахилле, который повторит войну, таким же образом символическую, ахейцев против Трои (IV, 33-36).


[Закрыть] .

Ощущение это было настолько сильным, что и позднее оно проявляло себя, вознеся Рим до надысторического символа и заставив даже христиан говорить, что пока Рим цел и невредим, можно не бояться страшных судорог последней эпохи, но в день падения Рима человечество окажется на пороге конца света[791][791]
  Выражения Лактанция (Божественные установления, VII, 25, 6); см. Тертуллиан, К Скапуле, II.


[Закрыть] .