Текст книги "Восстание против современного мира"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Культ Победы, которому приписывалось доисторическое происхождение, [444][444]
  См. Дионисий Галикарнасский, Римские древности, I, 32, 5.


[Закрыть] можно считать, говоря в общем, тайной душой римского величия и fides. Со времен Августа статуя богини Виктории стояла на алтаре римского сената; согласно обычаю, каждый сенатор, направлявшийся на свое место, сначала приближался к алтарю, чтобы возжечь на нем благовония. Таким образом, считалось, что эта сила невидимо руководит процессами курии: сенаторы поднимали руки в направлении ее изображения, когда перед пришествием нового цезаря произносили клятву верности, а также каждый год третьего января, когда произносились торжественные молитвы о благополучии императора и процветании империи. Таков был наиболее живучий римский культ, павший последним перед натиском христианства [445][445]
  См. G. Boissier, La fin du paganisme, cit., vol. II, pp. 302 и далее.


[Закрыть] .

Можно сказать, что никакая вера не была среди римлян более живой, чем вера в то, что божественные силы ответственны за создание римского величия и поддержку его aeternitas, [446][446]
  Цицерон, О природе богов, II, 3, 8; Плутарх, Ρомул, I, 8.


[Закрыть] и, соответственно, что война, прежде чем будет выиграна в материальном мире, должна быть выиграна мистически (или по меньшей мере нужно было попытаться умилостивить соответствующее божество). После битвы при Тразименском озере Фабий сказал солдатам: «Ваша вина состоит в пренебрежении жертвоприношениями и игнорированием заявлений авгуров, а не в отсутствии смелости или способности сражаться». [447][447]
  Ливий, История Рима от основания города, XVII, 9 (эта книга Ливия утеряна; речь, видимо, идет о словах Плутарха «он внушал народу, что причина неудачи —не трусость воинов, а нерадивое, пренебрежительное отношение полководца к божеству» (Фабий, 4, пер. С. Маркиша) —прим. перев.); см. XXXI, 5;XXXVI, 2; ХIII, 2. Плутарх (Марцелл, IV) сообщал, что римляне «предоставляли всякое дело на усмотрение богов и даже при самых больших удачах не допускали ни малейшего пренебрежения к прорицаниям и другим обычаям, считая более полезным и важным для государства, чтобы их полководцы чтили религию, нежели побеждали врага» (перевод С. Маркиша —прим. перев.).


[Закрыть] Также догматом веры была идея, согласно которой чтобы взять город, необходимо было заставить его бога-хранителя покинуть его. [448][448]
  См. Макробий, Сатурналии, III, 9, 2; Сервий, Комментарии к Энеиде, II, 244; J. Marquardt, Le culte, vol. I, pp. 25-26.


[Закрыть] Ни одна война не начиналась без жертвоприношений; особой коллегии жрецов —фециалам (fetiales) —было доверено проведение обрядов, связанных с войной. Основой римского искусства войны было вступать в сражение только тогда, когда боги были не против. [449][449]
  N. D. Fustel de Coulanges, La Cité antique, cit., p. 192. Аналогично у скандинавов —см. W. Golther, Handbuch, cit., p. 551.


[Закрыть] Уже Фемистокл говорил: «Боги и герои совершили это, а не мы». [450][450]
  Геродот, VIII, 109,19.


[Закрыть] Вновь мы видим, что подлинный центр всего лежал в sacrum. Люди вызывали сверхъестественные действия, чтобы поддержать свои собственные действия и передать им мистическую силу Победы[451][451]
  У диких народов часто присутствуют характерные следы этих взглядов, которые при помещении в правильный контекст не сводятся к «предрассудкам». Для них любая война в конечном счете является войной колдунов; и победа причитается тому, у кого имеется более мощное «лекарство войны» с учетом всех прочих факторов, включая храбрость воинов как простое его следствие (см. L. Lévy-Bruhl, La mentalité primitive, cit., pp. 373-378).


[Закрыть] .

Так как мы говорили о действии и героизме как о традиционных ценностях, уместно подчеркнуть различие, существующее между ними и теми формами, которые за немногими исключениями можно видеть в наши дни. Это различие состоит, опять же, в отсутствии у современных форм трансцендентального измерения, и, таким образом, ориентации, которая, даже если не продиктована чистым инстинктом и слепым порывом, не ведет ни к какому «открытию», а порождает качества, которым суждено наделить физическое «Я» только темным и трагическим величием. Что касается аскетических ценностей в узком смысле, то здесь мы находим аналогичное искажение, лишающее аскетизм всякого просветляющего элемента по мере перехода от понятия аскетизма к понятию этики, особенно в моральных доктринах —таких, как кантианство и частично система стоиков. Всякая мораль в своих высших формах, то есть так называемая «автономная мораль», есть не что иное, как секуляризированный аскетизм. Но как таковая она является просто сохранившимся обломком и не имеет никакого реального основания. Поэтому критика современных «свободных умов» вплоть до Ницше смогла легко развенчать ценности и императивы морали, ошибочно названной «традиционной» (ошибочно, потому что, повторим, в традиционной цивилизации не существует морали как автономной области). Можно, однако, спуститься на еще более низкий уровень: от «автономной» морали, морали категорического императива, к морали на утилитарной и «общественной» основе, подверженной фундаментальной относительности и случайности.

Если героизм и действие, как и аскетизм в общем, не направлены на возвращение личности к ее подлинному центру, они не относятся к тому, что прославляется в мире Традиции; это «конструкция», которая начинается и заканчивается в самом человеке, и в таком качестве она не имеет иного смысла или ценности, кроме впечатления, возбуждения и безумной импульсивности. Таков почти без исключений случай современного культа действия. Даже когда все не сводится к культивации «рефлексов» и почти спортивному контролю над элементарными реакциями, как в случае с войной на переднем крае (учитывая большую степень механизации современных разновидностей действия), для человека почти неизбежно —где бы он ни находил пороговый по своей сути опыт —питаться лишь исключительно ими. Более того, уровень часто смещается к коллективным субличностным силам, воплощению которых способствует «экстаз», связанный с героизмом, спортом и действием.

Опасное отклонение современной эпохи составляет героический миф, основанный на индивидуализме, волюнтаризме и «суперменстве». На его основе отдельный человек, «обрезав себе всякую возможность развития, превышающее индивидуальное, принимает, следуя дьявольскому построению, принцип своей мелкой физической воли за абсолютную точку отсчета и в гневе сражается с внешним призраком, противопоставляя ему призрак собственного «Я». И когда с этим сталкивается тот, кто осознает, в какую игру играют эти несчастные и более или менее героические люди, он вспоминает совет Конфуция, согласно которому долгом всякой разумной личности является беречь свою жизнь, учитывая развитие тех единственных возможностей, в силу которых человек подлинно заслуживает называться человеком». [452][452]
  G. De Giorgio («Zero»), La Contemplazione e l'Azione (La Torre, η. 7,1930).


[Закрыть] Но факт остается фактом: современный человек как в наркотике нуждается в этих упадочных и профанических формах действия, чтобы избегнуть чувства своей внутренней пустоты, чтобы чувствовать самого себя и чтобы найти в усиленных ощущениях суррогат подлинного смысла жизни. Одной из характеристик западного «темного века» является своего рода титаническое беспокойство, которое не знает пределов, вызывает экзистенциальную лихорадку и пробуждает всё новые и новые источники восторга и удивления.

Перед тем, как перейти к другой теме, подчеркнем один связанный с вышеизложенными взглядами аспект традиционного духа, пересекающийся с областью права. Имеются в виду разнообразные испытания (ордалии) и так называемый божий суд.

Часто признание истинности, правоты, справедливости и невиновности ставилось в зависимость от испытания, состоявшего в решающем действии (experimentum crucis). Как закону традиционно приписывалось божественное происхождение, таким же образом и несправедливость считалась нарушением божественного закона, которое можно было обнаружить при помощи знака, состоявшего в исходе человеческого действия, получившего правильное направление. Германский обычай состоял в поиске божественной воли в исходе испытания оружием как частной формы оракула, при посредстве действия; в основе обычая дуэли изначально лежала та же идея. Исходя из принципа de coelo est fortitudo («сила исходит с неба», см. Фульдские анналы), этот обычай в итоге был расширен до сражающихся государств и наций. Еще битва при Фонтене (841 г.) считалась «божьим судом», призванным определить справедливые права двух братьев, вместе претендовавших на наследство Карла Великого. Когда битва велась в таком духе, она подчинялась особым нормам: например, победителю запрещалось грабить и стратегически и территориально использовать успешный ее исход, и обе стороны должны были относиться одинаково ко всем павшим и раненым. Но согласно общей концепции, сохранявшейся весь франко-каролингский период, даже когда идеи особого доказательства не требовалось, победа или поражение переживались как знаки свыше, устанавливавшие справедливость или несправедливость, правду или вину. [453][453]
  См. Der Vertrag von Verdun, ed. T. Mayer, Leipzig, 1943, pp. 153-156.


[Закрыть] В легенде о бое между Роландом и Феррагусом и в аналогичных мотивах рыцарской литературы можно видеть, что в Средние века люди верили, что испытание оружием было критерием, способным оценить более истинную веру.

В других случаях испытание при помощи действия состояло в вызывании паранормального явления. Это использовалось уже в классической античности: например, известна римская традиция, согласно которой весталка, подозреваемая в святотатстве, демонстрировала свою невиновность, неся в решете воду из Тибра. Не ограничиваясь вырожденными формами, сохранившимися среди дикарей, можем указать на обычай принятия объявляющим о своей невиновности подозреваемым, например, яда или вещества, вызывающего рвоту; если вещество вызывало обычные последствия, обвинение подтверждалось. В Средние века аналогичные добровольные испытания существовали не только в области светского правосудия, но, опять же, и в области священного: монахи и даже епископы признавали такой критерий истинности своих утверждений в вопросах доктрины. [454][454]
  Относительно испытания огнем сошлемся на следующий пример: примерно в 506 г. при императоре Афанасии один католический епископ на Востоке предложил арианскому епископу «испытать, какая из двух вер является истинной. Арианин отказался, а ортодокс, войдя в огонь, вышел невредимым». Такая сила, впрочем —согласно Плинию (VII, 2) —была свойственна и жрецам Аполлона из Соррате: super ambustam ligni struem ambulantes, non aduri tradebantur («говорят, что ходят по костру и не сгорают»). Та же мысль встречается и на высшем плане: согласно древнеиранской идее, в «конце света» всем суждено будет пройти через поток пламени: «справедливым» не будет нанесено никакого вреда, а злые будут поглощены огнем (Бундахишн, XXX, 18).


[Закрыть] Даже пытка, считавшаяся средством судебного дознания, изначально была связана с идеей божьего суда: считалось, что с истиной связана почти что магическая сила и что никакая пытка не может подорвать внутреннюю правду невиновного и того, кто говорит правду.

Связь между всем этим и мистическим характером, традиционно усматриваемым в «победе», довольно очевидна. В этих испытаниях, включая испытания оружием, Бог призывался участниками как свидетель ради получения сверхъестественного знака, который бы послужил бы делу правосудия. От этих наивных теистических представлений можно перейти к более чистым формам традиционной идеи, согласно которой истина, закон и справедливость в итоге предстают проявлениями метафизического порядка, понимаемого как реальность, которую состояние истины и справедливости в человеке может пробудить объективным образом. Идея высшего мира как реальности в высшем смысле слова, стоящей, следовательно, выше законов природы и способной проявляться в этом мире всякий раз, когда человек открывался ей абсолютно и без личных интересов согласно чистому духу истины, входя в определенные психические состояния (уже упоминавшееся героическое, соревновательное состояние, которое «развязывает» крайнее напряжение испытания и опасности, с которым сталкивается человек), которым предназначено, так сказать, открыть закрытые человеческие «контуры» более широким «контурам», в которых вновь выступает возможность генерировать необычные и очевидно чудесные эффекты —такая идея объясняет и дает верный смысл таким традициям и обычаям, как вышеупомянутые. В их кругу истина и реальность, власть и закон, победа и справедливость составляли одно и то же, где, опять же, подлинным центром притяжения выступало сверхъестественное.

Эта точка зрения осталась чистым «предрассудком» везде, где «прогресс» систематически лишил человека всякой возможности установить объективную связь с высшим порядком вещей. Когда сила человека стала считаться силой того же уровня, что и сила животных —то есть способностью механического действия в существе, не связанным с тем, что превосходит его как отдельную личность, —испытание силы становится бессмысленным, а исход всякого состязания —совершенно случайным; в нем отсутствует потенциальная связь с кругом «ценностей». Когда идеи истины, закона и справедливости превратились в абстракции или общественные условности; когда чувство, благодаря которому в арийской Индии можно было сказать, что «в основании земли находится истина», было забыто; когда всякое восприятие этих «ценностей» как объективных и почти что физических явлений высшей реальности посреди действия случайностей было утеряно —то только естественно задаваться вопросом, как истина, закон и справедливость могли влиять на детерминизм явлений и фактов, которые наука до последних времен объявляла не поддающимися изменениям. [455][455]
  Мы говорим «до последних времен», потому что современные метафизические исследования в итоге признали у человека скрытые паранормальные способности, которые могут проявиться объективно и изменить течение физико-химических явлений. Кроме того, что использование испытания как ордалии не могло бы удерживаться так долго, не производи оно никаких паранормальных явлений и, следовательно, никто бы его не выдерживал, вышеупомянутые метафизические подтверждения должны покончить с общими суждениями относительно подобных вариантов «божьего суда» как «предрассудков».


[Закрыть] Вопросы истины, справедливости, невиновности и вины сегодня оставлены на откуп разглагольствованиям крючкотворов, старательной правке норм, параграфам «одинаковых для всех» законов, которые секуляризованные государства и коронованные плебеи сделали всемогущими. Высшая уверенность, с которой традиционный человек, вооруженный верой и сталью, неустрашимо и надындивидуально реагировал на несправедливость, и духовное бесстрастие, которое априори и абсолютно утверждало его в сверхъестественной силе, неподвластной власти стихий, чувств и законов природы—все эти вещи стали считаться всего лишь «предрассудками».

И здесь за разложением традиционных ценностей последовала их инверсия. Ни о чем ином не может идти речи там, где современный мир утверждает правоту «реализма» и, кажется, вновь принимает идею о тождестве победы и закона и принципа «кто сильнее, тот и прав». Здесь эта сила имеет в высшей степени материальный, и, если обратиться к войне в ее последних формах, почти что дьявольский смысл (так как решающим фактором стал технический и промышленный потенциал) —мы можем видеть, что разговоры о «ценностях» и правоте являются чисто риторическими. Но именно такая демагогия при помощи высоких слов и лицемерной декларации принципов находится на службе грубой воли к власти. Таков характеризующий последние времена частный аспект всеобщего переворота, о котором ниже будет сказано больше.

ГЛАВА 19. ПРОСТРАНСТВО. ВРЕМЯ. ЗЕМЛЯ

Ранее мы уже указывали на тот факт, что разница между традиционным и современным человеком состоит не только в ментальности и типе цивилизации. Это различие касается возможностей опыта, доступных каждому, а также того образа, при помощи которого познается мир —следовательно, речь идет о категориях восприятия и фундаментальных отношениях между «Я» и «не-Я». Таким образом, для традиционного человека пространство, время и причинность имели весьма иной характер по сравнению с тем, что предстает в опыте современного человека. Ошибка так называемой гносеологии (теории познания) начиная с Канта состоит в допущении, что эти фундаментальные формы человеческого опыта всегда оставались одинаковыми —и именно такими, которые знакомы человеку последних времен. Напротив, даже в этом отношении можно констатировать глубокую трансформацию, соответствующую общему инволюционному процессу. Здесь мы ограничимся обсуждением различий в восприятии пространства и времени.

Что касается времени, уже в предисловии мы указали на фундаментальное положение: время в традиционных цивилизациях не является линейным «историческим» временем. Время и становление связаны с тем, что находится выше времени, и таким образом восприятие времени претерпевает духовное преображение.

Чтобы прояснить это положение, нужно уточнить, что время означает сегодня. Оно воспринимается как просто необратимый порядок следующих друг за другом событий. Его части взаимно однородны и, следовательно, могут быть измерены количественно. Более того, имеется деление на «до» и «после» (между прошлым и будущим) по отношению к совершенно относительному (настоящее) моменту времени. Но является ли событие прошлым или будущим, происходит ли оно в тот или иной момент времени —ему не присуждается никакого особого качества; с ним просто связана определенная дата, и всё. В общем мы видим взаимное безразличие между временем и его содержимым. Временной характер этого содержания означает только то, что события несутся постоянным потоком, который никогда не изменит свое течение на противоположное, и в котором каждый момент, отличаясь от всех прочих, тем не менее равен любому другому. В последних научных теориях (как у Минковского и Эйнштейна) время теряет и этот характер. Говорят об относительности времени, о времени как о «четвертом измерении» пространства и так далее —что означает, что время становится математической областью, абсолютно безразличной к событиям, которые таким образом могут быть расположены «до», а не «после», в зависимости от выбранной системы отсчета.

Традиционный опыт времени был опытом весьма иного рода. Время воспринималось не количественно, а качественно; не как последовательность, а как ритм. Оно не текло однообразно и бесконечно, а было разбито на циклы и периоды, в которых каждый момент имел свой смысл и особую ценность по отношению ко всем прочим, живую индивидуальность и функциональность. Каждый из этих циклов или периодов (халдейский и эллинский «великий год», этрусско-латинский saeculum, иранский эон, ацтекские «солнца», индийские кальпы и так далее) представлял собой завершенное развитие, образованное из закрытых и совершенных элементов, тождественных друг другу; хотя они повторялись, они не менялись и не умножались, а следовали друг за другом, согласно удачному выражению, как «ряд вечностей» [456][456]
  H. Hubert, M. Mauss, Mélanges d'Histoire des Religions, cit., p. 207. Согласно халдеям, вечность вселенной делится на серию «великих лет», в которых повторяются одни и те же события, как в малом году лето и зима всегда сменяют друг друга. Если эти определенные периоды времени иногда персонифицировались в божествах или их органах, то в этом нужно видеть другое выражение периода как органической целостности.


[Закрыть] .

Так как эта целостность была не количественной, а органической, хронологическая протяженность saeculum также была неустойчивой. Количественно разные периоды времени считались равными в том случае, если каждый из них содержал и воспроизводил все типичные фазы цикла. Поэтому определенные числа, такие как семь, девять, двенадцать и тысяча традиционно использовались для выражения не количества, а типичных ритмических структур, и хотя у них была разная продолжительность, они оставались символически эквивалентными.

На этой основе традиционный мир вместо хронологически бесконечной последовательности знал иерархию, основанную на соответствиях по аналогии между большими и малыми циклами; результатом являлось нечто вроде сведения временного многообразия к надвременному единству. [457][457]
  См. H. Hubert, M. Mauss, Mélanges d'Histoire des Religions, cit., p. 202: «Сроки [традиционного времени] можно сравнить с числами, которые рассматриваются раз за разом как перечисление низших единиц или как суммы, способные служить единицами при композиции высших чисел. Продолжительность придается им мысленной операцией, осуществляющей синтез их элементов».


[Закрыть] Так как малый цикл по аналогии воспроизводил большой цикл, это создавало возможность участия в еще больших порядках и продолжительностях, всё в большей степени свободных от всех остатков материи или случайности, вплоть достижения, так сказать, своего рода пространства-времени. [458][458]
  Эта идея отражает индийскую концепцию, согласно которой год смертных соответствует дню в некотором божественном порядке, а год в этом порядке —дню в высшей иерархии (см. Псалмы, 89, 4: «пред очами Твоими тысяча лет, как день»), вплоть до дня и ночи Брахмана, выражающими циклический ход космического проявления (см. Законы Ману, I, 64-74). В том же тексте говорится (I, 80), что эти циклы повторяются в игре (лиле), что является способом выразить неважность и антиисторичность этого повторения относительно неизменного и вечного элемента, который в этом проявляется и который всегда остается тождественным самому себе.


[Закрыть] Упорядочивая время «свыше» —так, чтобы всякая продолжительность была разделена на много циклических периодов, отражающих такую структуру, и связывая с особыми моментами этих циклов празднования, обряды или торжества, которым было суждено вновь пробуждать или демонстрировать соответствующие смыслы, традиционный мир также и в этом отношении активно способствовал освобождению и преображению; он останавливал беспорядочный поток «вод» и делал течение становления прозрачным, что позволяло увидеть неподвижную глубину. Следовательно, не должно вызывать удивления, что календарь, основа измерения времени, в древности обладал священным характером и был вверен мудрости жреческой касты, и что часы дня, дни недели и конкретные дни года были посвящены определенным божествам или связаны с особой участью. Кстати, пережитком этого в католицизме является литургический год, украшенный религиозными торжествами и днями, в той или иной степени отмеченными сакральными событиями; в этом мы еще можем найти отголосок древней концепции времени, которое измерялось обрядом, преображалось символом и обретало форму «священной истории».

Тот факт, что звезды, звездные периоды и прежде всего определенные точки движения солнца традиционно использовались для определения элементов ритма, едва ли поддерживает так называемые натуралистические интерпретации; на самом деле традиционный мир никогда не «обожествлял» природные и небесные элементы, ибо эти элементы воспринимались как материя для выражения по аналогии божественных смыслов —смыслов, непосредственно воспринимаемых цивилизацией, которая «рассматривает небо не случайно и не как пасущихся животных». [459][459]
  Слова императора Юлиана (К царю Солнцу, 148с).


[Закрыть] Таким образом, можно полагать, что положение солнца в течение года было изначально центром и началом единообразной системы (календарная нотация была всего лишь ее частным аспектом), устанавливавшей постоянное взаимодействие и символические и магические соответствия между человеком, космосом и сверхъестественной реальностью. [460][460]
  С традиционной точки зрения у гипотез Г. Вирта (Aufgang der Menschheit, cit.) имеется свой предел достоверности в том, что касается священной последовательности, выведенной в изначальные времена из движения солнца по небу, как «божественного года» —последовательности, которая в то же время должна служить основой обозначения времени при помощи знаков и корней доисторического языка, а также смысла культа.


[Закрыть]Две дуги восхождения и нисхождения солнечного света во время года предстают наиболее подходящими для выражения жертвенного смысла смерти и возрождения —цикла, составленного темным нисходящим путем и ярким восходящим.

Позже мы поговорим о традиции, согласно которой прародиной народов, создавших главные индоевропейские цивилизации, была область, сегодня соответствующая Арктиде. Можно предположить, что, когда случилось арктическое похолодание, деление года на одну длинную ночь и один длинный день сильно драматизировало восприятие путешествия солнца по небу —до такой степени, что сделало ее одним из наилучших способов выразить вышеупомянутые метафизические смыслы, заменив их тем, что в более отдаленные периоды воспринималось как незамутненный (хотя и не совсем «солнечный») «полярный» символизм.

Для определения «моментов» солнечного движения составные части «божественного года» естественным образом использовали созвездия Зодиака, а число двенадцать постоянно встречается в качестве «символа ритма» для выражения всего, что может иметь смысл «солнечного» действия. Оно же встречается повсюду, где был установлен центр, который тем или иным образом воплощал или пытался воплотить уранически-солнечную традицию, а также повсюду, где мифы или легенды рассказывали о правлении аналогичного типа при помощи символических изображений или персонификаций[461][461]
  Двенадцать знаков Зодиака, соответствующие индийским Адитьям, появляются также в числе частей Законов Ману (см. Законы «двенадцати» таблиц); в двенадцати великих намшанах круглого совета Далай-ламы; в двенадцати учениках Лао-Цзы (первые два посвятили прочих); в количестве жрецов во многих римских коллегиях (например, у арвалов и салиев); в количестве анкил, установленных царем Нумой из-за полученного им знака небесного покровительства (двенадцать —это еще и количество коршунов, давших Ромулу, а не Рему, право дать городу свое имя), и в количестве алтарей Януса; учеников Христа и врат небесного Иерусалима; великих олимпийских и позднее римских богов; судей в египетской Книге Мертвых; яшмовых башен на священной даосской горе Куньлунь; главных асов с их дворцами или тронами в скандинавской традиции; подвигов Геракла, дней путешествия Зигфрида и его королей-вассалов; главных рыцарей Круглого Стола короля Артура и Грааля и паладинов Карла Великого; и для многих других соответствий этого рода, которые мы даже не можем выбрать.
  Число «семь» традиционно отсылает преимущественно к ритмам развития, формирования или завершения в человеке, космосе, духе (что касается этого последнего аспекта, см. семь испытаний при многих посвящениях, семь подвигов Рустама, семь дней под «древом просветления» и семь периодов по семь дней, необходимых для полного обладания учением согласно некоторым сказаниям о Будде, и так далее). Семи дням библейского «творения» в ирано-халдейских сказаниях соответствуют столько же тысячелетий, то есть периодов, где последний из них рассматривается как «завершение», иначе говоря, исполнение и разрешение в солнечном смысле (связь седьмого тысячелетия с Аполлоном и с золотой эпохой), то есть уничтожение (см. F. Cumont, La fin du monde selon les mages occidentaux II Revue d'Histoire des Religions, 1931, 1-2-3, pp. 48-55; R. Guenon, Le symbolisme de la Croix, cit., p. 41). Следовательно, неделя соответствует великой неделе мировых эпох, как солнечный год соответствует космическому «великому году». В этой связи также существует множество отсылок к развитию и сроку жизни определенной цивилизации, как, например, в шести saecula, предсказанных Риму (в седьмой ему придет конец); в семи первых царях Рима, в эпохах первого Ману нынешнего периода согласно индийской традиции, и так далее. О некоторых частных соответствиях см.W. Н. Röscher, Die Ippokratische Schrift von der Siebenzahl, Paderbon, 1913; Цензорин, О дне рождения, XTV, 9 и далее.


[Закрыть] .

Но в солнечном движении через двенадцать знаков зодиака одна точка приобретает особое значение. Эта критичная точка соответствует низшей точке эллипса, зимнему солнцестоянию, концу нисхождения, началу нового восхождения и разделению темного и светлого периодов. В рисунках отдаленного доисторического времени «божественный год» изображается как «топор» или «божественный топор», делящий на две половины круговой символ года (или другие эквивалентные ему символы): с духовной точки зрения это отмечает типично «триумфальный» момент солнечности в «новой жизни», в новом периоде (natalis dii solis invicti). Этот момент был представлен в разнообразных мифах в виде победного исхода борьбы солнечного героя против отражавших темное начало созданий, часто связанных с тем знаком зодиака, в котором в тот конкретный год происходило зимнее солнцестояние.

Даты, соответствующие положению звезд на небе (такие, как солнцестояние) и подходившие для выражения высших смыслов при помощи космического символизма, в переходе традиций от одной формы к другой и от одного народа к другому сохранились почти неизменными. При помощи сравнительного исследования можно легко указать на соответствие и однообразие праздников и фундаментальных календарных обрядов, при помощи которых священное приникало в ткань времени, таким образом разрывая его продолжительность на множество циклических изображений вечной истории, о которой напоминали и чей ритм отмечали природные явления.

В традиционной концепции время обладало и магическим аспектом. Так как в силу закона аналогичных соответствий каждая точка цикла имела свою собственную индивидуальность, продолжительность состояла в периодической последовательности проявлений, свойственных определенным влияниям и силам: она представляла времена, которые были благоприятными и неблагоприятными, удачными и неудачными. Этот качественный элемент времени играл важную роль в обрядовой науке: части времени нельзя было рассматривать отдельно от исполняемых действий, они обладали активным характером, с которым нужно было считаться. [462][462]
  Относительно этого см., например, характерные выражения Макробия (Сатурналии, I, 15).


[Закрыть] У каждого обряда было свое время; его нужно было исполнять в определенный момент, за пределами которого его сила уменьшалась или исчезала, и могла даже произвести обратный эффект. Во многих отношениях можно согласиться с тем, что древний календарь отмечал не что иное, как периодичность системы обрядов. [463][463]
  Н. Hubert, M. Mauss, Mélanges d'Histoire des Religions, cit., p. 195-196.


[Закрыть] Некоторые дисциплины (такие, как предсказательные науки) пытались установить, являются ли данное время или период благоприятными для осуществления данного дела; мы уже подчеркивали большое внимание, уделяемое этому в римском военном искусстве.

Нужно сказать, что всё это не является «фатализмом»; это скорее выражение постоянного намерения традиционного человека увеличить свою силу и объединить ее с нечеловеческой, обнаружив моменты, в которые два ритма —человеческий и природных сил в силу закона синтонии —согласованного действия и соответствия между физическим и метафизическим —могут стать одной и той же вещью, и таким образом вызвать к действию невидимые силы. [464][464]
  См. Introduzione alla Magia, cit., vol. II, pp.55 и далее.


[Закрыть] Таким образом подтверждается качественная концепция живого времени, в котором каждый час и каждый промежуток имеет свой священный аспект и свою «силу», и в котором —на высшем, символическом и священном уровне[465][465]
  Этот план нельзя путать с магическим планом в узком смысле, хотя последний, в конечном счете, должен предполагать область сознания, более или менее косвенно производную от первого. Все же эти обряды и торжества —о которых мы уже говорили, когда касались виктории, —хотя и могут иметь периодический характер, не имеют подлинных соответствий в природе, а происходят от судьбоносных событий, связанных с данной расой.


[Закрыть] —существуют периодические законы, однообразно разворачивающие «непрерывную цепь вечности».

Основываясь на вышесказанном, можно прийти к немаловажным соображениям. Если в Традиции эмпирическое время подчинялось ритму трансцендентного времени, которое содержало не события, а смыслы, и им же измерялось, и если это по своей сути метаисторическое время нужно рассматривать как область, в которой жили и «действовали» мифы, герои и традиционные боги, то нужно рассмотреть и переход в обратном смысле —снизу вверх. Иными словами, возможно, что некоторые исторически достоверные факты или люди повторяли миф и придавали ему некоторую форму, воплощая метаисторические структуры и символы частично или полностью, сознательно или бессознательно. Вследствие этого эти факты или существа переходили из одного времени в другое, становясь новыми выражениями существовавших изначально реальностей. Они принадлежат и одному, и другому времени: это персонажи и события, которые одновременно обладают и реальным, и символическим характером, и на этой основе их можно перемещать из одного периода в другой, до или после их реального существования, если иметь в виду надысторический элемент, который они собой представляют. Поэтому некоторые исследования современных ученых относительно степени историчности событий или персонажей традиционного мира, их стремление отделить исторический элемент от элемента мифического или легендарного, их удивление «детской» традиционной хронологией, и, наконец, некоторые их идеи насчет так называемого эвгемеризма совершенно лишены каких-либо оснований. В этих случаях, как мы уже говорили, миф и антистория представляют собой путь, ведущий к более глубокому познанию «истории».

Более того, в большей или меньшей степени именно в этом кругу идей нужно искать подлинный смысл легенд о персонажах, которые стали «невидимыми», «не умерли», и которым суждено «вновь пробудиться» или заново воплотиться в конце некоторых времен (циклическое соответствие) —таких, как, например, Александр Великий, король Артур, «Фридрих», король Себастьян. Все они являются различными воплощениями одной и той же темы, перенесенной из реальности в высшую реальность. На этой основе нужно в общем понимать и индийскую доктрину аватар —периодических божественных воплощений, которые принимают вид разных личностей, но тем не менее выражают одну и ту же функцию.

Следовательно, если традиционный человек испытывал опыт времени, сущностно отличный от опыта современного человека, аналогичные соображения нужно высказать и относительно пространства. Сегодня пространство рассматривается как простое «вместилище» тел и движения, совершенно безразличное к обоим. Оно однородно: одна его область является объективным эквивалентом иной, и тот факт, что в одной точке пространства, а не в другой, обнаруживается какая-то вещь или происходит некоторое событие, не налагает никакого особого качества на глубинную природу этой вещи или этого события. Здесь мы говорим о том, что пространство представляет в непосредственном опыте современного человека, а не о некоторых последних физико-математических концепциях пространства как искривленного, неоднородного и многомерного. Более того, кроме того факта, что это просто математические схемы, ценность которых является просто прагматической и не соответствует никакому реальному опыту, различные ценности, которые области каждого из этих пространств представляют при рассмотрении их как «полей интенсивности», относятся лишь к материи, энергии и гравитации, а не к чему-то выходящему за пределы физического, не к качественному.

В опыте традиционного человека, напротив, и даже в его остатках, в настоящее время иногда присутствующих у некоторых диких народов, пространство является живым и насыщенным всеми видами качеств и интенсивности. Традиционная идея пространства часто смешивается с идеей «жизненного эфира» (акаши или маны) —таинственной всепроникающей субстанции-энергии, больше материальной, чем нематериальной, более психической, чем физической, часто понимаемой как «свет» и распределенной согласно различному насыщению по разным областям. Таким образом, каждая из этих областей обладает своими качествами и влияет на пребывающие в нем силы до такой степени, что делает всякое место, так сказать, судьбоносным пространством, наделенным своей собственной интенсивностью и тайной индивидуальностью. [466][466]
  См. L. Lévy-Bruhl, La mentalité primitive, cit., pp. 91-92.


[Закрыть] Если мы заменим в известном выражении Павла «мы Им живем и движемся и существуем» слово «Им» на слово «божественное» или «священное» или «нуминозное», то это выражение может отразить того, что традиционный человек часто видел на месте пространства современных людей —абстрактного и безличного «места», наполненного объектами и движениями.

Здесь невозможно обсудить все то, что в традиционном мире основывалось на таком опыте пространства. Мы ограничимся отсылками к двум областям, упомянутым выше, а именно магической и символической.

Относительно второго скажем, что пространство в древности постоянно служило основой для наиболее характерных выражений метафизического. Небесные и земные области, высокое и низкое, вертикальная и горизонтальная ось, левое и правое, и так далее —все это обеспечивало материал для характерного, выразительного и универсального символизма, одной из наиболее известных форм которого является символизм креста. Можно установить связь между двумерным крестом и четырьмя сторонами света; между трехмерным крестом и схемой, получающейся при добавлении к этим точкам измерения «над» и «под» —но это никак не поддерживает натуралистические (геоастрономические) интерпретации древних символов. Здесь нужно повторить то, что уже было сказано относительно звездного элемента календарей —а именно то, что когда крест обнаруживается в природе, это означает, что «истинная символика, отнюдь не будучи искусственным изобретением человека, коренится в самой природе, или, лучше сказать, вся природа в целом есть лишь символ трансцендентных реальностей» [467][467]
  R. Guenon, Le symbolisme de la Croix, cit., p. 38 (перевод T. Фадеевой—прим. перев.). О символизме креста, кроме этой работы, см. также J. Evola, La Tradizione ermetica, cit.


[Закрыть] .

С другой стороны, когда мы переходим на магический план, всякое направление в пространстве соответствует определенным «влияниям», которые часто изображались как сверхъестественные существа, духи и им подобные; это знание определяло не только важные аспекты предсказательной науки и геомантии (характерно развитие этой дисциплины на Дальнем Востоке), но также и доктрины священных ориентации при обряде и расположение храмов (искусство ориентации соборов сохранилось в Европе до Средних веков), всегда в соответствии с законом аналогий и с позволяемой этим законом возможностью расширить человеческий и видимый элемент в космическое и невидимое измерение. Как одно мгновение традиционного времени не соответствовало другим из-за действия (особенно обрядового), которое нужно было предпринять, таким же образом, в общем, не существовало ни единой точки, области или места традиционного пространства, которое соответствовало бы другому —даже в более широком смысле из-за того факта, что, например, некоторые обряды требовали подземных мест или пещер, в то время как другие требовали горных вершин, и так далее. Существовала настоящая священная география —не произвольная, но соответствовавшая физической транспозиции метафизических элементов и отражавшая теорию о существовании «священных» стран и городов, традиционных центров духовного влияния на земле, а также окружений, посвященных «оживлению» любого действия, разворачивавшегося в них и ориентированного на трансценденцию. Говоря в общем, в мире Традиции расположение храмов и многих городов было не случайным, а также не следовало простым критериям удобства; их строительству предшествовали особые обряды, оно повиновалось особым законам ритма и аналогии. Не составляет труда опознать те элементы, которые демонстрируют, что пространство, в котором разворачивался традиционный обряд, является не пространством современного человека, а живым, судьбоносным, магнетическим пространством, где всякий жест имел свой смысл, а каждый начерченный знак, произнесенное слово, совершенное действие получали смысл фатальности и вечности и преображались в своего рода решение невидимого. Но пространство обряда нужно рассматривать как более интенсивную стадию пространства в общем восприятии человека Традиции.