Текст книги "Восстание против современного мира"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА 32. ВОЗРОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ И ГИБЕЛЛИНСКИЕ СРЕДНИЕ ВЕКА

В схватке с христианством сила сформировавшей Рим традиции проявилась в том факте, что хотя новой вере удалось свергнуть древнюю цивилизацию, она не смогла завоевать Запад в качестве чистого христианства: где бы оно ни достигало некоторого величия, это случалось только благодаря элементам, заимствованным из противостоящей традиции —римскими классическим дохристианским элементам, а не благодаря христианскому элементу в его первоначальной форме.

Фактически христианство «обратило» западного человека только поверхностно; оно составило его «веру» в наиболее абстрактном смысле, в то время как его реальная жизнь продолжила повиноваться более или менее материальным формам противоположной традиции действия, и позже, в Средние века, этосу, в своей основе сформированным североарийским духом. В теории западный мир принял христианство, но на практике он остался языческим; тот факт, что Европа смогла инкорпорировать столько много мотивов, связанных с еврейским и левантийским взглядом на жизнь, всегда удивлял историков. Таким образом, в результате получился некоторый гибрид. Даже в своей утонченной и романизированной католической версии христианская вера представляла собой препятствие, лишавшее западного человека возможности интегрировать свой подлинный и неистребимый способ существования при помощи наиболее подходящих для него концепции священного и отношений со священным. В свою очередь, именно этот способ существования помешал христианству по-настоящему учредить на Западе традицию противоположного, жречески-религиозного рода, соответствующую идеалам раннехристианской общины, евангельскому пафосу и символу мистического тела Христова. Далее мы пристально проанализируем последствия этого двойного противоречия в ходе западной истории. Оно сыграло важную роль в процессах, приведших мир к современному состоянию.

В определенный период христианская идея (в своих понятиях о сверхъестественном) казалась поглощенной римской идеей в формах, вновь вознесших имперскую идею на особую высоту, пусть даже традиция этой идеи в центре – «вечном городе» к тому времени уже увяла. Таков был византийский период —период Восточной Римской империи. Но здесь в большой степени повторилось то, что уже ранее произошло в поздней империи. Теоретически византийская имперская идея демонстрировала высокую степень традиционного духа. Например, утверждался идеал священного правителя (βαςιλεύς αυτοκράτωρ), чья власть происходила свыше и чей закон, отражая божественный закон, обладал универсальной ценностью. Ему подчинялось духовенство, потому что император руководил как светскими, так и духовными делами. Таким же образом в Восточной империи сохранилась идея «римлян» (ρωμαίοι), объединявшей тех, кто поднялся при помощи помазания, свойственного приобщению к римско-христианской ойкумене, до достоинства выше, чем любой другой народ. Империя вновь была sacrum, и ее pax обладал сверхъестественным смыслом. Тем не менее, даже в большей степени, чем во время римского упадка, все это оставалось символом, несомым хаотическими и темными силами, так как этническая субстанция в гораздо большей степени, чем в предыдущем имперском римском периоде, характеризовалась демонизмом, анархией и непрекращающимся беспокойством, свойственными разложившемуся и сумеречному эллинско-восточному миру. Здесь при помощи деспотизма и бюрократической централизованной административной структуры тоже попытались достичь того, что может происходить только из духовного владычества достойных представителей, окружающих себя людьми, являвшимися «римлянами» не только номинально, но и по своей внутренней расе. Силам распада было суждено победить, хотя Византия как политическая реальность продержалась почти что тысячелетие. От византийской римско-христианской идеи остались лишь отголоски, частично впитанные в весьма измененной форме славянскими народами, а частично переплавившиеся в том возрождении, которое составили гибеллинские Средние века.

Чтобы следовать развитию сил, оказавших решающее влияние на Западный мир, здесь необходимо кратко рассмотреть католичество. Оно получило свою форму при помощи очищения раннего христианства от разнообразных крайних его аспектов; при помощи организации обрядового, догматического и символического корпуса помимо простого мистического, сотериологического элемента; а также при помощи заимствования и адаптации доктринальных и организационных элементов римского мира и античной цивилизации в общем. Именно так католичество иногда демонстрировало «традиционные» черты, которые, тем не менее не должны вызывать никаких сомнений: то, что в католичестве имеет подлинно традиционный характер, не является типично христианским, а то, что в католичестве является специфически христианским, едва ли можно считать традиционным. Несмотря на все попытки примирить разнородные и противоречивые элементы, [801][801]
  Происхождение большей части трудностей и парадоксов, присутствующих в католической философии и теологии (особенно в схоластике и томизме) по сути обусловлено несводимостью духа элементов, заимствованных из платонизма и аристотелизма, к духу христианских и иудейских элементов. См.L. Rougier, La scolastique et le tomisme, Paris, 1930.


[Закрыть] и несмотря на всю свою деятельность по заимствованию и адаптации, католичество всегда демонстрировало дух лунных, жреческих цивилизаций и продолжало, хотя и в иной форме, антагонистическое воздействие южных влияний, которому оно предоставило реальную организацию при помощи церкви и ее иерархии.

Это станет очевидным, если мы исследуем развитие принципа власти, на который предъявляла права церковь. Впервые века христианизированной империи и в византийский период церковь все еще подчинялась имперской власти —на церковных соборах епископы оставляли последнее слово правителю не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах доктрины. Но постепенно произошел переход к равенству двух властей —церковной и имперской; обоим институтам стали приписывать сверхъестественный авторитет и божественное происхождение. По прошествию времени в каролингском идеале мы находим принцип, согласно которому король должен править как духовенством, так и народом: согласно божественному установлению император должен заботиться о том, чтобы церковь выполняла свою функцию и миссию; отсюда он непросто коронован при помощи символов, свойственных священническому посвящению, но также имеет право смещать и изгонять недостойных священников —монарх является, согласно Катвульфу, царем-священником по чину Мельхиседека, в то время как епископ является просто викарием Христа. [802][802]
  A. Dempf, Sacrum Imperium, Messina-Milano, 1933, p. 87. Н.-Д. Фюстель де Куланж (Les Transformations de la royauté pendant l'époque carolingienne, Paris, 1892, p. 527) справедливо заметил, что хотя Пипин, Карл Великий и Людовик Благочестивый клялись «защищать» церковь, «не стоит обманываться относительно смысла этого выражения; в то время оно имело весьма иной смысл, нежели в наши дни. Защищать церковь означало на языке и согласно идее тех времен осуществлять одновременно покровительство и власть. То, что называлось защитой (mainbour), было настоящим договором, подразумевавшим зависимость защищаемого... он нес все обязательства, который язык тех времен объединял в слове «верность», включая клятву повелителю». Карл Великий, беря на себя обязательство защищать церковь, принимал также власть над ней и обязанность «укреплять ее в истинной вере» (р. 309).


[Закрыть] Таким образом поддерживалась более древняя традиция; однако с другой стороны появилась идея, согласно которой королевскую функцию нужно сравнивать с функцией тела, а священническую —с функцией души; тем самым идея равенства двух властей была оставлена, что готовило почву для реальной инверсии отношений.

Действительно, если в каждом разумном существе душа является принципом, решающим, что будет делать тело, как можно думать, что те, кто имеет власть только в общественной области, не должны подчиняться церкви, за которой они признали исключительное право на души и их водительство? Таким образом, церковь в итоге стала оспаривать доктрину божественной природы и происхождения королевской власти и считать ее равнозначной ереси и продиктованной гордыней подмене понятий. Она также стала считать правителя всего лишь простым мирянином, равным всем прочим перед Богом и той же церковью, и простым чиновником, наделенным людьми властью в соответствии с естественным правом. Правитель должен получать от церковной иерархии тот элемент, который не даст его правлению стать civitas diabolim. [803][803]
  См. H. Bourgois, L'État et le régime politique de la société carolingienne à la fine du IX siècle, Paris, 1885, pp. 301-308; A. Solmi, Stato e Chiesa secondo gli scritti politicida Carlomagno sino al Concordato di Worms, Modena, 1901, pp. 24-33,101-104.


[Закрыть] Бонифаций VIII, который, не колеблясь, садился на трон Константина с мечом, короной и скипетром и объявлял: «Я —Цезарь, я —император!», воплощает логическое заключение теократического переворота южного характера, при котором священнику вручаются два евангельских меча (духовный и светский). Сама империя стала считаться просто beneficium, даруемой Папой человеку, который в свою очередь приносил церкви ту же вассальную клятву, что и феодал приносил человеку, его посвятившему. Но так как духовность, которую глава римской церкви должен был воплощать, оставалась по своей сути духовностью «слуг божиих», можно сказать, что подобный гвельфский переворот вовсе не представлял собой реставрацию первоначального «солнечного» объединения двух властей. Он просто свидетельствовал о том, что Рим утерял свою древнюю традицию и стал представлять в Европе противоположный принцип —господство истины Юга. В смешении, которое начало затрагивать даже символы, церковь, с одной стороны притязавшая на символ солнца (империи она приписывала лунный символ), с другой стороны использовала символ Матери и считала императора одним из своих «детей». Таким образом, гвельфская идея политического верховенства отмечала возвращение к древней гинекократическои концепции, в которой власть, превосходство и привилегия духовного первенства приписывалась материнскому принципу, а мужской принцип связывался со светской и бренной реальностью.

Так произошло изменение. Римскую идею оживили народы северного происхождения, которых разнообразные миграции вытолкнули в области римской цивилизации. Именно германский элемент защитил имперскую идею от церкви и вызвал к новой жизни формирующую силу древнего римского мира. Так возникли Священная Римская империя и феодальная цивилизация. Они представляли собой два последних великих традиционных проявления из всех, которые знал Запад.

Что касается германцев, то со времен Тацита они предстают весьма похожими на ахейцев, древних персов, древних римлян и северных арийцев, сохранив во многих аспектах, начиная с расового, состояние «доисторической» чистоты. Германские народы —такие как готы, лангобарды, бургунды и франки —считались «варварами» той упадочной «цивилизацией», которая свелась к юридически-административной структуре и «афродитическим» формам гедонистической городской утонченности, интеллектуализма, эстетизма и космополитического разложения. Но в грубых и простых формах их обычаев выражалось существование, формируемое принципами чести, верности и гордости. Именно этот «варварский» элемент представлял жизненную силу, недостаток которой был одной из главных причин упадка Рима и Византии.

Тот факт, что древние германцы были «молодыми народами», является одной из ошибок рассмотрения, не дающей взглянуть в более древние времена: эти народы были молодыми только из-за юности, свойственной всему тому, что все еще сохраняет контакт с истоками. Эти народы произошли от ветвей, последними покинувших арктическую обитель и поэтому не пострадавших от вырождения и искажений, испытанных подобными народами, покинувшими арктическую обитель намного раньше, как это произошло с палеоиндоевропейскими народами, заселившими доисторическое Средиземноморье.

Северные германцы, кроме своего этоса, несли в своих мифах следы традиции, происходившей непосредственно от изначальной. К тому периоду, когда они стали играть решающую роль на сцене европейской истории, эти народы почти потеряли память о своем происхождении, и изначальная традиция присутствовала в этих народах только в форме фрагментарных, часто искаженных и огрубленных остатков. Но этот факт не воспрепятствовал им нести в качестве глубинного внутреннего наследия те возможности и мировоззрение, из которых выросли их «героические» периоды.

Эддический миф рассказывал как о судьбе упадка, так и о героической воле, ей противостоящей. В более древних частях этого мифа осталась память о холоде, который сковал двенадцать «потоков», происходящих из первоначального центра, сверкающего и пылающего —Муспельхейма, находящегося у «дальнего края мира»; этот центр соответствует Арйана Вэджа (иранскому эквиваленту гиперборейской обители), сияющему Северному острову индийцев и другим образам обители Золотого века. [804][804]
  Из-за фрагментарности и многослойности сказаний Эдды сориентироваться в них нелегко для того, кто не обладает адекватной установкой. Например, мы часто видим Муспельхейм перенесенным, то есть находящимся не на севере, и, следовательно, не соответствующим северной обители —на севере находится Нифльхейм и инеистые великаны. И напротив, когда о Муспельхейме говорят как о стране Юга, он быстро превращается в свою противоположность, приобретая отрицательное значение; он становится обителью Сурта («черного»), который сметет богов и приведет этот период к концу. И сыны Муспелля являются врагами олимпийских богов: они разрушат мост Биврёст, соединяющий небо и землю (см. Видение Гюльви, 4, 5, 13, 51; Прорицание вельвы, 50, 51; W. Golther, Handbuch, cit., p. 540).


[Закрыть] Кроме того, Эдда упоминает «Зеленый остров», [805][805]
  Можно вспомнить, что в названиях «Ирландия» и «Гренландия» (Grünes-Land =«зеленая земля») сохранилась мысль о «зелени», и что Гренландия, вероятно, обладала богатой растительностью вплоть до времен Прокопия.


[Закрыть] парящий над пропастью и окруженный океаном; возможно, здесь в первый раз появился принцип падения и темных и трагических времен, так как именно здесь теплое течение Муспельхейма (в этом кругу традиционных мифов воды представляют силу, дающую жизнь людям и народам) встретилось с ледяным течением Хвельгермира. Как в Зенд-Авесте морозная и темная зима, лишившая Арйана Вэджа всего населения, понималась как создание злого бога, противостоящая светлому созданию, таким же образом этот эддический миф может означать искажение, спровоцировавшее новый период. Также в мифе упоминается поколение великанов и стихийных теллурических существ, которые были пробуждены в холоде теплым течением, и с которыми асы будут сражаться.

Традиционному учению, рассматривающему процесс упадка из четырех эпох, в Эдде соответствует тема Рагнарёка («судьбы богов» или «сумерек богов»); он угрожает сражающемуся миру, в котором уже господствует дуализм. С эзотерической точки зрения эти «сумерки» касаются богов только метафорически: они скорее означают «затуманивание» богов в человеческом сознании; именно человек теряет богов, то есть возможность установить контакт с ними. Однако такой судьбы можно избежать, сохранив чистоту задатков этого изначального и символического элемента —золота, из которого был построен «дворец героев», палаты с двенадцатью тронами Одина в Асгарде. Но это золото, которое может использоваться в качестве источника доброго здоровья, пока его не трогают ни стихийные создания, ни человек, в итоге попало в руки Альбериха, царя подземных созданий, которые в более поздней редакции мифа называются Нибелунгами. В этом ясно виден отголосок того, что в других традициях было пришествием Бронзового века —периода титанически-прометеского восстания, вероятно, связанного с магической инволюцией в низшем смысле предыдущих культов [806][806]
  Вероятно, в этой связи Нибелунги и великаны представлялись создателями магических объектов и оружия, которое перейдет в руки асов и героев —например, громовой молот Тора, золотое кольцо и магический шлем Сигурда. Достаточно запутанная сага объясняет, как это оружие и объекты в итоге превратились в обязательства асов, когда они использовали их при реконструкции крепости Асгарда, преграждающей путь стихийным существам (Видение Гюльви, 42).


[Закрыть] .

Напротив этого стоит мир асов —северогерманских божеств, воплощающих уранический принцип в его воинском аспекте. Бог Донар-Тор, убийца Трюма и Хюмира, «самый сильный из всех», «неодолимый», «господин, спасающий от страха», чье страшное оружие, двойной молот Мьолльнир, является одним из вариантов символического гиперборейского топора, а также символом громовой силы, свойственной ураническим богам арийского периода. Бог Водан-Один —дарователь побед и обладающий мудростью; он мастер могущественных формул, которые нельзя открывать ни одной женщине, даже королевской дочери. Это орел, хозяин и отец мертвых героев, которые отбирались валькириями на поле битвы; [807][807]
  Согласно изначальному северогерманскому мировидению, божественное бессмертие получает только знать из-за ее нечеловеческого происхождения, а также герои, избранные валькириями; очевидно, только их и кремировали. Как бы то ни было, в скандинавской традиции только этот ритуал, предписанный Одином, открывал двери в Валгаллу, а похороненные в земле (южный обряд) становились рабами земли.


[Закрыть] именно он наделил благородных «душой, которая будет жить вечно и никогда не умрет, хоть тело и станет прахом». [808][808]
  Видение Гюльви, 3 (перевод О. Смирницкой —прим. перев.).


[Закрыть] Это божество, к которому королевские рода возводили свое происхождение. Бог Тюр-Тиваз был другим богом битв и в то же время богом дня, сияющего солнечного неба. С этим богом связана руна Y, что напоминает весьма древний североатлантическии знак космического человека с поднятыми руками [809][809]
  См. W. Golther, Handbuch, cit., pp. 211-213.


[Закрыть] .

Один из мотивов «героических» периодов появляется в саге о роде Вольсунгов, произошедшего из союза бога с женщиной. Сигмунд, который однажды вытащит меч из божественного древа, происходит из этого рода. Герой Сигурд или Зигфрид после завладения золотом, попавшим в руки Нибелунгов, убивает дракона Фафнира, являющимся другой формой змея Нидхёгга, который глодает корни божественного древа Иггдрасиль (его конец будет означать конец богов) и тем самым персонифицирует темную силу упадка. Хотя Сигурда в итоге предательски убивают, а золото возвращается в воды, тем не менее он остается героическим типом, наделенным tarnkappe (символической силой, которая может перенести человека из телесного измерения в невидимое), и которому суждено обладать божественной женщиной или в форме покоренной царицы амазонок (Брюнхильд как королева Северного острова), или в форме валькирии, воинственной девы, перенесшейся из божественной обители в земную.

Самые древние северные народы считали своей прародиной Гардарики —землю, расположенную на Крайнем Севере. Эта область, даже при ее отождествлении только со скандинавским регионом, связывалась с отголоском «полярной» функции Мидгарда, изначального «центра»; это была транспозиция памяти из физического в метафизическое измерение в силу того, что Гардарики отождествлялась и с Асгардом. Асгард был местонахождением нечеловеческих предков благородных северных семей; в Асгарде священные скандинавские короли, такие как Гюльви, отправлявшиеся туда провозгласить свою власть, получали традиционное учение Эдды. Асгард был также священной страной (keilakt lant), страной северных «олимпийских» богов и асов, куда не могли попасть великаны.

Таковы мотивы, присутствующие в традиционном наследии северогерманских народов. Как и взгляд на мир, предвидение судьбы упадка (Рагнарёк) связывалось с идеалами и с фигурами богов, типичными для «героических» периодов. Как уже было сказано, в более поздние времена это стало подсознательным наследием; сверхъестественный элемент, как и универсальный элемент, содержащийся в идее Асгарда-Мидгарда, «центра мира», скрыли вторичные и ложные элементы мифов и саг.

Контакт германцев с римским и христианским миром произвел двойной эффект. С одной стороны, их завоевание поначалу вылилось в сотрясение материальной структуры империи, но с внутренней точки зрения оно оказалось оживляющим вкладом, в силу которого установились предпосылки новой мужественной цивилизации, которой суждено было заново утвердить римский символ. В более поздние времена таким же образом произошло сущностное очищение христианства и католичества, особенно по отношению к общему мировоззрению.

С другой стороны, как идея римского универсализма, таки христианский принцип в его общем аспекте утверждения сверхъестественного порядка произвели пробуждение высшего призвания северогерманских народов, внеся свой вклад в интеграцию на высшем плане и в оживление в новой форме того, что часто было сведено к материальному и частному в них в традициях отдельных народов. [810][810]
  Это двойное влияние имеет свое типичное выражение в «Хелианде». Здесь, с одной стороны, Христос обладает воинскими и слабо соотносящимися с евангельскими чертами; с другой, мы встречаем преодоление той темной концепции судьбы (Wurd), которая в более поздние времена германской истории станет господствующей даже над божественными силами. В «Хелианде» Христос стоит у источника Wurd, и эта сила встречает в нем своего повелителя, становясь «чудесной силой божьей».


[Закрыть] «Обращение» в христианскую веру не заставило силу германских народов выродиться, а очистило ее и приготовило для возрождения имперской римской идеи.

Уже во время коронации короля франков была произнесена формула обновления (renovatio Romani Imperii). Признавая в Риме символический исток империи и своих прав, германские правители в итоге выступали против гегемонистских притязаний церкви; таким образом, они стали главными героями нового великого исторического движения, вызвавшего традиционную реставрацию.

С политической точки зрения врожденный этос германцев налагал на имперскую реальность живой, твердый и дифференцированный характер. Жизнь древних северогерманских обществ основывалась на принципах личности, свободы и верности. Ей были чужды как чувство тотального смешения в обществе, так и неспособность индивида чувствовать себя полноценным вне рамок какого-либо абстрактного института. В этих обществах мерой благородства была свобода. Но эта свобода не была анархической и индивидуалистической; она была способна на преданность, выходившую за рамки личности, и она знала преображающую ценность, свойственную принципу верности тому, кто достоин повиновения, и кому вверяют себя добровольно. Таким образом группы преданных собирались вокруг вождей, к которым вполне можно применить древнее изречение: «Высшее благородство римского императора состоит не в том, чтобы быть хозяином рабов, но в том, чтобы быть господином свободных людей, который любит свободу даже в тех, кто служат ему». Государство, почти как в древнеримском аристократическом смысле, имело своим центром совет вождей, каждый из которых был свободным господином своих земель и вождем группы верных ему. За пределами этого совета единство государства и в некоторой степени его надполитического аспекта воплощались королем, так как он принадлежал, в отличие от просто военных вождей, к людям из родов божественного происхождения; готы называли своих королей Амалами, «чистыми» или «небесными». Изначально материальное и духовное единство нации проявлялось только в некотором действии или осуществлении общей миссии, особенно наступательной или оборонительной. В таких обстоятельствах появлялось новое состояние. Избирался вождь, называемый dux или heretigo, и спонтанно образовывалась жесткая иерархия: свободный человек становился непосредственным подчиненным вождя. Власть последнего позволяла ему забирать жизнь подчиненного, если тот не выполнял свой долг. Согласно свидетельству, оставленному нам Тацитом, «защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, —первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники —за своего вождя». [811][811]
  Тацит, Германия, XIV (перевод А. Бобовича —прим. перев.).


[Закрыть] Как только предприятие заканчивалось, восстанавливались изначальные независимость и многообразие.

Скандинавские графы называли своего вождя «врагом золота», ибо как вождю ему нельзя было хранить золото для себя, а также «хозяином героев» из-за гордости, которую он питал, размещая в своем доме верных ему воинов, которых он считал своими компаньонами и равными себе. Даже среди франков до Карла Великого участие в конкретном предприятии происходило на добровольной основе: король приглашал людей, он взывал к ним; или же сами князья предлагали некое действие —в любом случае, это не было ни «обязанностью», ни безличной «службой», так как везде существовали свободные и глубоко личностные отношения повелевания и подчинения, взаимопонимания и верности. [812][812]
  См. A. de Gobineau, Essai sur l'inégalité des races, cit., pp. 163-170; M. Guizot, Essais sur l'Histoire de France, cit., pp. 86, 201; O. Gierke, Rechtsgeschichte der deutschen Genossenschaften, cit., vol. I, pp. 13, 29, 105, 111 и т. д.


[Закрыть] Таким образом, основанием любого союза и иерархии была идея свободной личности. Таково было «северное» семя, из которого выросла феодальная система в качестве фона новой имперской идеи.

Развитие, приведшее к этой системе, началось со схождения понятий короля и вождя. Король стал воплощением единства группы даже в мирное время; это стало возможным из-за усиления и расширения воинского принципа верности на мирное время. Группа верных приверженцев (fidèles —скандинавские хускарлы, лангобардские гасиндии, готские гардинги и палатины, франкские антрустионы или convivae regis), состоящих из свободных людей, собиралась вокруг короля; эти люди считали службу своему господину и защиту его чести и права как привилегией, так и более возвышенной жизнью, чем если бы они отвечали только перед собой лично. [813][813]
  См. О. Gierke, Rechtsgeschichte, cit., pp. 88, 105.


[Закрыть] Феодальная структура осуществлялось при помощи прогрессивного расширения этого принципа, изначально проявленного во франкском королевском доме, на различные элементы общества.

Во время периода завоеваний имел место второй аспект вышеупомянутого развития: наделение завоеванными землями как феодами в обмен на верность. Франкская знать распространилась по землям, чьи границы не совпадали ни с каким государством; она стала связывающим и объединяющим элементом. С формальной точки зрения это развитие включало изменение предыдущего уклада: феод считался королевским даром, зависящим от верности и службы королю. Но на самом деле феодальный режим был принципом, а не жесткой реальностью; он был общей идеей органического закона порядка, который оставлял достаточно места для динамического взаимодействия свободных сил, группировавшихся или плечом к плечу, или друг против друга; без ослаблений или искажений —подданный перед господином, господин перед господином —и это заставляло все (свободу, честь, славу, судьбу, владения) основываться на личной ценности и на личном факторе —ничто или почти ничто не основывалось на коллективном элементе, государственной власти или абстрактном законе. Как справедливо было замечено, в раннефеодальной системе фундаментальной и отличительной чертой королевского сана была не «государственная» власть, а власть сил в присутствии других сил, каждая из которых отвечала перед самой собой за свой авторитет и достоинство. Таким образом, такое состояние дел часто напоминало больше состояние войны, чем состояние «общества»; но именно из-за этого существовала четкая дифференциация энергий. Никогда к человеку не относились жестче, как в феодальной системе, и тем не менее не только для феодальных господ, ответственных за защиту своих прав и чести, но и для их подданных этот режим был школой независимости и мужества, а не раболепия: в нем отношения верности и чести играли более важную роль, чем в любой другой период на Западе[814][814]
  M. Guizot, Essais, cit., pp. 261-262, 306-307, 308-311.


[Закрыть] .

Говоря в общем, после тотального смешения поздней империи и хаоса периода завоеваний в этом новом обществе всякому находилось место, свойственное его природе, что всегда и происходит там, где бы мы ни находили нематериальный центр кристаллизации в общественном организме. В последний раз в истории Запада почти что спонтанно установилось и стабилизировалось четвертичное разделение общества на слуг, торговцев, воинскую знать и представителей духовной власти (духовенство в концепции гвельфов и аскетические рыцарские ордена в гибеллинской системе).

Феодальный мир личности и действия не истощил глубинные возможности средневекового человека —это доказано тем, что его fides смогла развиться в возвышенной и очищенной универсальным форме: такова была точка отсчета империи. Империя воспринималась как надполитическая реальность, как институт сверхъестественного происхождения, формировавший единственную власть с божественным правлением. В империи продолжал действовать тот же дух, что сформировал отдельные феодальные и королевские компоненты. Его вершиной был император, считавшийся не просто человеком, а «богочеловеком, полностью обожествленным и освященным, чтимым как первый и верховный повелитель» (deus-homo totusdeificatus et sanctificatus, adorandum quia praesul princeps et summus est), [815][815]
  См. A. Dempf, Sacrum Imperium, cit., p. 143; F. Kern, Der rex et sacerdos im Bilde (Forschungen und Versuche zur Geschichte des Mittelalters und der Neuzeit, Jena, 1913).


[Закрыть]согласно типичному выражению того времени. Таким образом, император воплощал функцию «центра» в высшем смысле слова и требовал от народа и от феодалов духовного признания, схожего с тем, на что притязала церковь, во имя осуществления высшего европейского традиционного единства. И как два солнца не могут сосуществовать в одной планетной системе, а образ двух солнц часто применялся к дуальности церкви и империи, между этими двумя универсальными властями, которые были высшими точками отсчета великого ordinatio ad unum феодального мира, неизбежно должна была разгореться борьба.

С обеих сторон хватало компромиссов и более или менее сознательных уступок противоположному принципу. Но смысл такой борьбы ускользает от тех, кто, остановившись на видимости и на всем том, что с метафизической точки зрения является всего лишь случайностью, видит здесь лишь политическое соревнование и столкновение интересов и амбиций, а не материальную и духовную борьбу —от тех, кто считает этот конфликт конфликтом между двумя оппонентами, которые борются за одну и ту же вещь, претендуя на прерогативу одного итого же типа универсальной власти. На самом деле эта борьба скрывает контраст между двумя несовместимыми точками зрения: контраст, вновь указывающий на противоречие между Севером и Югом, солнечной и лунной духовностью. Отстаиваемый церковью универсальный идеал «религиозного» типа противостоит имперской идее, состоящей в тайной тенденции к восстановлению единства двух властей, царской и иератической, то есть единства священного и мужского. Хотя имперская идея в своих внешних выражениях часто притязала на власть над corpus и ordo средневековой ойкумены, а императоры часто воплощали живой закон только формально и приспосабливались к аскетизму власти, [816][816]
  Как было справедливо замечено (см. M. Bloch, Les Rois thaumaturges, cit., p. 186), ни один средневековый монарх, каким бы он ни был могущественным и гордым, не чувствовал себя в состоянии осуществлять функцию обряда и жертвоприношения (как древние священные цари), перешедшую к духовенству. Хотя Гогенштауфены претендовали на сверхъестественный характер Империи, они не смогли реинтегрировать в ее представителях изначальную функцию rex sacrorum, в то время как глава церкви присвоил титул римских императоров pontifex maximus. В гибеллинской доктрине Гугона из Флери священное первенство Империи ограничивалось ordo (то есть внешней структурой христианства), исключая dignitas, причитавшееся только церкви.


[Закрыть] идея «священной королевской власти» вновь появлялась на универсальном плане. И там, где история не подчеркивала это высшее стремление, о нем говорил миф —миф, не противостоящий истории, а интегрирующий ее, открывающий ее глубинное измерение. Мы уже демонстрировали, что в средневековой имперской легенде присутствуют многочисленные элементы, более или менее прямо указывающие на идею высшего «центра». Эти элементы при помощи разнообразных символов указывают на мистическую связь между этим центром и универсальной властью и легитимностью гибеллинского императора. Ему были доверены объекты, символизирующие инициатическую регулярность, и иногда с ним связывался мотив героя, «который не умер» и который был отнесен на «гору» или в подземную область. В императоре жила сила, от которой ожидали, что она вновь проснется в конце периода, заставит сухое древо зацвести и поможет ему в последней битве против натиска Гога и Магога. Утверждалась идея «божественного рода» и «римского рода», который не только обладает Regnum, но также может проникнуть в тайны Бога, которые другие люди могут лишь воспринимать смутно через образы —особенно в отношении Гогенштауфенов. [817][817]
  См. Е. Kantorowicz, Kaiser Friedrich II, cit., pp. 523, где говорится о «императорской крови» по отношению к Гогенштауфену: «Особый дар связан с такой кровью, поскольку тому, кто появляется из нее, „дано познать тайны царства Божия... которые другие могут постигать только воображением“... Божественный род римских цезарей вновь проявился в Гогенштауфене, „божественный род божественных Августов, которому всегда светит звезда“, который идет от Энея, отца римского народа, через Цезаря до Фридриха и его потомков, прямой линией. Все члены этого имперского рода называются божественными. И не только смертные предки, сидевшие на имперском троне, называются божественными, но все принадлежащие императорскому роду Гогенштауфенов... Так, постепенно, стала божественной не только императорская функция как таковая, как уже во времена Барбароссы, и даже не только личность Фридриха, но сама кровь Гогенштауфенов. Если бы господство Гогенштауфенов длилось полвека, если бы надежда на Фридриха Третьего, о котором пророчествовали Сивиллы, сбылась, то Запад вновь увидел бы „божественного Августа“, проходящего через врата Рима и возжигающего ладан на алтаре перед своей статуей. С Гогенштауфенами на Западе в последний раз появился „божественный род“».


[Закрыть] Эквивалентом этому была тайная духовность, на которую мы уже указывали (см. гл. 14), свойственная еще одной вершине гибеллинского и феодального мира —рыцарству.

Породив рыцарство, этот мир вновь продемонстрировал силу высшего принципа. Рыцарство являлось естественным дополнением имперской идеи, относясь к ней так же, как духовенство относилось к церкви. Оно было как бы «расой духа», в которой и чистота крови играла немаловажную роль: североарийский элемент, присутствовавший в ней, очистился до такой степени, что достиг типа и идеала в смысле универсальной ценности, соответствовавшей тому, что изначально представляло собой понятие римского гражданина (civus romanus).

Даже в рыцарстве можно отчетливо видеть ту степень, в которой были преодолены фундаментальные мотивы раннего христианства и в которой сама церковь была вынуждена санкционировать или по меньшей мере терпеть комплекс принципов, ценностей и обычаев, слабо согласовывавшихся с духом ее основ. Без повторения того, что уже было сказано ранее, мы кратко перечислим основные пункты.

В номинально христианском мире рыцарство поддерживало арийскую этику почти без какого-либо сущностного искажения в следующих вещах: идеал героя, а не святого, и победителя, а не мученика; верность и честь, а не милосердие (caritas)и смирение как высшие ценности; трусость и бесчестье, а не грех как наибольшее зло; игнорирование заповедей не противиться злу и платить за зло добром, наказание несправедливости и зла —и исключение из своих рядов тех, кто следовал христианской заповеди «не убий» буквально; отказ любить своего врага и вместо этого сражение с ним и проявление великодушия только после его поражения[818][818]
  См. R. Coudenhove-Kalergi, Held oder Heiliger, Wien, 1927, pp. 68-69.


[Закрыть] .

Далее, «испытание оружием» —решение всех споров при помощи силы (считавшейся качеством, вверенным Богом человеку ради способствования торжеству справедливости, истины и закона на земле) стало фундаментальной идеей, выходившей далеко за рамки феодальных чести и права в направлении теологии, предлагая «божий суд» даже в вопросах веры. Но и эта идея на самом деле не является христианской: это возвращение к мистической доктрине «победы», игнорировавшей свойственный религиозным концепциям дуализм, объединявшей дух и мощь и видевшей в победе нечто вроде божественного посвящения. Теистическое упрощение этой доктрины, согласно которой во время Средних веков считалось, что победа была добыта прямым вмешательством Бога, понимаемого как личность, не повлияла на глубинный дух этих обычаев.