Текст книги "Восстание против современного мира"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА 34. ИРРЕАЛИЗМ И ИНДИВИДУАЛИЗМ

Чтобы следовать дальнейшим фазам упадка Запада, нужно обратиться к тому, что мы раньше сказали о первых кризисах традиционных цивилизаций, приняв за точку отсчета фундаментальную истину мира Традиции, касающуюся двух «областей», дуальности этого мира и высшего мира. Для традиционного человека эти две области были одной реальностью; создание объективного и действенного контакта между ними было предпосылкой любой высшей формы цивилизации и жизни.

Прерывание такого контакта, сосредоточение всех возможностей только в одном из этих миров, то есть, в человеческом и бренном мире, замещение опыта высшего мира эфемерными призраками и смутными выделениями смертной природы—таков смысл всего, чем является «современная» цивилизация в общем. Она достигла стадии, на которой разнообразные силы упадка, очевидные и ранее, но успешно сдерживаемые реакцией и силою противоположных принципов, в итоге достигли полной и поистине страшной эффективности.

В самом общем смысле знаком и паролем всей новой цивилизации, освободившейся от «тьмы Средневековья», можно считать гуманизм. Эта цивилизация по сути знает только человека; все начинается и заканчивается человеком, включая небеса и ад, прославления и проклятия. Этот мир —другой по отношению к истинному —с его лихорадочными и алчущими созданиями, его художественной суетой и его «гениями», его бесконечными машинами, заводами и демагогами, стал для человека пределом.

Первой формой гуманизма был индивидуализм как создание иллюзорного центра за пределами центра реального; как злоупотребляющая претензия «Я» —всего лишь смертного эго, наделенного телом; и как конструкция чисто естественных способностей, с помощью профанных искусств и наук создающих и поддерживающих разнообразные видимости за пределами этого ложного и пустого центра, не обладающего никакой прочностью. Эти истины и законы отмечены случайным характером и бренностью, свойственным всему, что принадлежит миру становления.

Отсюда вытекает радикальный ирреализм —неорганический характер всего современного. Вовне и внутри, ничто больше не наделено подлинной жизнью, и все является просто конструкцией: ушедшее бытие замещено в любой области «волей» и «Я»; это зловещая, рационалистическая и механическая подпорка мертвого тела. Бесконечные завоевания, преодоления и творения нового человека подобны копошению червей в процессе его гниения. Открывается путь всем конвульсиям, маниям стремления к новому и ниспровержения авторитетов и целому миру фундаментальной демагогии, в которой, как только дух оказался замещен своим образом, кровосмесительные связи человека в виде религии, философии, искусства, науки и политики не знают границ.

На религиозном плане ирреализм по своей сути связан с потерей инициатической традиции. Мы уже говорили, что в более поздние времена только инициация обеспечивала объективное приобщение человека к высшему миру. Но после конца древнего мира и с пришествием христианства больше не существовало необходимых условий для того, чтобы инициатическая реальность составляла высшую точку отсчета традиционной цивилизации. Одним из факторов, действующих в этом отношении отрицательно, в некоторой степени оказался «спиритуализм»: появление и распространение странной идеи «бессмертия души», считавшегося естественной привилегией всех и каждого, должно была внести свой вклад в потерю понимания смысла и необходимости инициации как реального действия, которое только и может освободить человека от всех обусловленностей и уничтожить смертную природу. В качестве суррогата появилась мистерия Христа и идея искупления во Христе: здесь частично произошедший из Мистерий (смерть и возрождение) мотив потерял всякий инициатический характер и, деградировав, стал применяться к чисто религиозному плану веры. Речь шла, говоря в общем, о некоей «морали» жизни с учетом вещей, которые, согласно новой вере, ожидали «бессмертную душу» за порогом смерти. Если имперская средневековая идея нередко была оттенена инициатическим элементом, а представители господствующей религии, церкви, создали доктрину таинств, оживляющих говорящий о возрождении «понтификальный» символизм, тем не менее идея настоящей инициации, противоположной духу этой религии, осталась ей чуждой. Она представляло собой аномалию, нечто вроде обломка по сравнению с любой другой полной традиционной формой, не исключая тот же ислам. Христианский дуализм по своему специфическому характеру представлял собой мощный стимул для субъективизма и, следовательно, для ирреализма по отношению к проблеме священного. Священное из вопроса реальности и трансцендентного опыта стало или вопросом веры, фактом чувства, или объектом теологической спекуляции. Немногие вершины очищенного христианского мистицизма не могли предотвратить того, что Бог и боги, ангелы и демоны, постигаемые умом сущности и небеса приняли форму мифа. Христианский Запад утратил знание этих вещей как символов потенциального сверхрационального опыта, надындивидуальных состояний существования и глубинных изменений интегрального бытия человека. Уже древний мир был свидетелем вырождения символизма в мифологию, которая все в большей степени становилась смутной и немой и в итоге стала объектом художественной фантазии. Когда опыт священного свелся к вере, чувству и морализму, а интеллектуальная интуиция —к простому понятию схоластической философии, область сверхъестественного почти полностью стала представлять духовный ирреализм.

Это направление испытало дальнейшее развитие с протестантством, совпадение по времени которого с гуманизмом и Возрождением представляет собой немаловажный факт. Отвлекаясь от итогового смысла католической церкви в истории цивилизаций, ее антагонической роли в Средних веках и отсутствия в ней инициатического и эзотерического измерения, мы, тем не менее, должны признать за ней определенный традиционный характер, который поднял ее на уровень выше простого христианства, потому что она создала систему догм, символов, мифов, обрядов и священных институтов, в которых, хотя часто и косвенно, иногда сохранялись элементы высшего знания. Твердо поддерживая принцип авторитета и догмы, защищая неприродный и сверхрациональный характер «откровения» в области знания и принцип трансцендентности благодати в области действия, церковь защищала от индивидуалистических отклонений —почти что безнадежно —нечеловеческий характер своего наследия. Эта крайняя попытка католичества (которая, кстати, объясняет многое из того, что является грубым и насильственным в его истории) должна была, следовательно, встретить свои пределы. «Плотина» не смогла выстоять, и некоторые формы, оправданные в чисто религиозном контексте, не могли сохранить абсолютный характер, свойственный нечеловеческому; не только потому что отсутствовало высшее знание, но также и учитывая то, что секуляризация церкви, коррупция и непригодность большого количества ее представителей и возрастающая важность, которую политические и преходящие интересы приобрели внутри нее, становились все заметнее. Таким образом создался подходящий климат для реакции, которой было суждено нанести серьезный удар по традиционному элементу, внесенному в христианство, усилить ирреалистаческий субъективизм и утвердить этот индивидуализм в религиозном контексте. Именно это и сделала Реформация.

Не является совпадением, что выпады Лютера против «дьявольского института папства в Риме» и против Рима как «вавилонского царства» и как радикально языческой реальности, совершенно враждебной христианскому духу, были весьма близки к выпадам, использовавшимся против города Орла и Топора ранними христианами и еврейскими апокалиптическими текстами. Отвергая все в католичестве, что было Традицией и противостояло просто Евангелию, Лютер продемонстрировал фундаментальное непонимание того высшего содержания, которое не может быть сведено ни к еврейско-южному субстрату, ни к области чистой преданности, развившейся в церкви при помощи тайных влияний свыше. [842][842]
  Естественно, это непонимание было свойственно и представителям католичества. Парацельс был прав, когда говорил: «Писания Лютера и Цвингли окружает шум, подобный вакханалии. Я бы порекомендовал им поучиться в школе, и Папе заодно».


[Закрыть] Гибеллинские императоры восставали против папского Рима во имя Рима, таким образом вновь утверждая высшую идею Священной Империи против как чисто религиозной духовности церкви, так и ее гегемонистских поползновений. Напротив, Лютер восстал против папского Рима из яростного неприятия другого аспекта —положительного, то есть традиционного, иерархического и обрядового компонента, существовавшего в католическом компромиссе.

Во многом Лютер облегчил искажающее освобождение, даже в сфере политики. Поддерживая Реформацию, германские князья вместо оживления наследия Фридриха II создали антиимперский фронт. В авторе Warnung an seine lieben Deutschen, который представлялся «пророком германского народа», эти князья видели того, кто своими доктринами узаконивал их мятеж против имперского принципа власти и позволял им маскировать свое неподчинение в форме антиримского крестового похода, ведомого во имя Евангелия, согласно которому у них не было никакой иной цели, кроме как быть свободными германскими правителями и освободиться от любых наднациональных иерархических уз. Лютер также внес свой вклад в инволюционный процесс иным образом: его доктрина подчиняла религию государству во всех ее конкретных проявлениях.

Но из-за того, что управление государством было ответственностью чисто светских правителей; из-за того, что Лютер предвосхитил демократический мотив, позднее проясненный Кальвином (государи правят не в силу своей природы, а потому что они являются представителями общества); из-за того, что Реформации было свойственно радикальное отрицание «олимпийского» или «героического» идеала, любой возможности человека превзойти свои ограничения при помощи или аскетизма, или посвящения, даже чтобы исполнить свое право свыше подлинных вождей —из-за всего этого взгляды Лютера касательно «светской власти» (die weltiche Obrigkeit) практически равнялись инверсии традиционной доктрины царственного приоритета и таким образом открывали путь для узурпации духовной власти со стороны представителей светской власти. Определяя тему Левиафана или «абсолютного государства», Гоббс таким же образом провозглашал: civitatem et ecclesiam eadem rem esse («государство и церковь —это одна и та же вещь»).

С точки зрения метафизики истории положительный и объективный вклад протестантства состоит в подчеркивании того факта, что в человечестве, живущем в последние времена, истинный духовный принцип уже более не присутствует непосредственно, и, следовательно, ему приходится представлять этот принцип как нечто трансцендентное. На этой основе само католичество уже приняло миф о первородном грехе. Протестантство усилило этот миф, провозгласив фундаментальное бессилие человека в достижении спасения собственными силами. Говоря в общем, оно рассматривало все человечество как проклятую массу, приговоренную совершать зло автоматически. К истине, смутно оттененной этим мифом, протестантство добавило оттенки подлинного сирийского мазохизма, выражавшиеся в довольно отталкивающих образах. По сути, против древнего идеала духовной мужественности Лютер, не колеблясь, призвал идеал «царской свадьбы», в которой душа, изображаемая проституткой и «крайне испорченным и греховным созданием», играет роль женщины (см. De libeitate Christiana). Он сравнивал человека с вьючным животным, на которым по своей воле едут Бог или дьявол, и он ничего не может с этим сделать (см. De servo arbitrio).

Но за признанием вышеупомянутой экзистенциальной ситуации должно было последовать утверждение потребности в поддержке, свойственной обрядовой и иерархической системе, или же утверждение строжайшего типа аскетизма. Лютер отрицал обе эти вещи. По сути вся система мысли Лютера была явно обусловлена его личным уравнением и мрачным характером его внутренней жизни как неудавшегося монаха и человека, который не смог преодолеть свою собственную природу, на которую влияли страсти, чувственность и гнев. Именно это личное уравнение отразилось в конкретной доктрине, согласно которой десять заповедей были даны людям божеством не для того, чтобы выполнять их в этой жизни, а для того, чтобы человек, признав свою неспособность их выполнить, свою ничтожность, а также непобедимость страстей и своей внутренней склонности ко греху, вверил себя личному богу и отчаянно надеялся только на его милость. Это «оправдание верой единой», это осуждение силы «трудов» привело Лютера даже к нападкам на монашество и аскетическую жизнь в общем, которую он называл «напрасной и губительной», таким образом удерживая человека Запада от преследования этих остаточных возможностей реинтеграции, доступной в созерцательной жизни, сохранившейся в католичестве и произведшей такие фигуры, как Бернан Клервосский, Ян ван Рёйсбрук, Бонавентура и Мейстер Экхарт. [843][843]
  Это фундаментальное различие между буддизмом и протестантством, наделяющее первый положительным характером, а второй —отрицательным. Оба движения характеризуются пессимистскими предпосылками —concupiscientia invincibilis Лютера в чем-то соответствует «жажде жизни» буддизма —и восстанием против власти деградировавшей жреческой касты. Однако буддизм указал на путь, по которому можно идти —он создал строгую систему аскетизма и самопреодоления, в то время как протестантство отвергло даже смягченные формы аскетизма, свойственные католической традиции.


[Закрыть] Далее, Реформация отрицала принцип авторитета и иерархии в измерении священного. Идея, согласно которой человек как понтифик мог быть непогрешимым в вопросах священной доктрины и поэтому легитимно притязать на неоспоримый авторитет, считалась ошибочной и абсурдной.

Христос не давал никакой церкви, даже протестантской, привилегии непогрешимости; [844][844]
  Де Место (Du Pape, Lyon, 1819, concl., V) верно заметил в этом отношении, что утверждая догму, говорят о том, о чем не имеют никакого права утверждать: а протестантство утверждает именно как догму, что Бог не наделил непогрешимостью ни одного человека и ни одну церковь. В исламе непогрешимость (исма) считается естественным свойством не индивида, а всех законных интерпретаторов тавиль, то есть эзотерического учения.


[Закрыть] таким образом, у каждого есть право рассуждать о вопросах доктрины и интерпретации священного текста за пределами какого-либо контроля и какой-либо традиции. Было уничтожено не только различие между мирянами и священниками в вопросах знания, но также отрицалось и священническое достоинство, понимаемое не как пустой атрибут, но как отсылка к тем, кто, в отличие от других людей, наделены сверхъестественным помазанием и на ком запечатлен character indelebilis, позволяющий им активизировать обряды (таковы среды древней идеи «господина обрядов»). [845][845]
  С другой стороны, нужно заметить, что в католичестве из-за смешения того, что свойственно аскетизму и того, что свойственно священству, духовенство никогда не было настоящей кастой. Как только был установлен принцип целибата, в силу этого самого принципа католичество непоправимо потеряло возможность связывать задатки определенных духовных влияний с глубинными силами наследия крови, предохранявшейся от смешения. Духовенство, в отличие от знати, всегда испытывало тотальное смешение, так как оно набирало своих членов из всех общественных слоев и, следовательно, не имело «органической», то есть наследственной биологической основы этих духовных влияний.


[Закрыть] Так отрицался объективный, нечеловеческий смысл, который могут иметь не только догма и символ, но и система обрядов и таинств.

Можно возразить, что все это уже не существовало в католичестве, или что это существовало только в виде формы, или, как мы сами уже говорили, в виде отражения. Но в этом случае путь, ведущий к подлинной реформации, должен был быть одним-единственным: действовать серьезно и заменить недостойных представителей духовного принципа и традиции на достойных. Вместо этого протестантство привело к разрушению и отрицанию, не уравновешенных никаким конструктивным принципом, а только иллюзией —чистой верой. Согласно протестантству спасение состояло в чисто субъективной уверенности в нахождении в рядах тех, кто спасен верой в Христа, и «избранных» божественной милостью. Таким образом осуществилось дальнейшее продвижение по пути духовного ирреализма. Но должна была произойти и естественная реакция в виде материализма.

Отвергнув объективное понятие духовности как реальности жизни, высшей по отношению к профаническому существованию, протестантская доктрина позволила человеку чувствовать себя во всех формах своего бытия существом, являющимся одновременно и духовным, и земным, и оправданным, и грешником. В итоге это привело к полной секуляризации всех высших призваний: не к сакрализации, а к морализму и пуританству. Именно в историческом развитии протестантства, особенно в англосаксонском кальвинизме и пуританстве, религиозная идея стала все больше отделяться от всякого трансцендентного интереса и таким образом стала использоваться для оправдания любого мирского достижения вплоть до порождения своего рода мистицизма государственной службы, работы, «прогресса» и даже прибыли. Эти формы англосаксонского протестантства породили в итоге сообщества верующих без вождя, представлявшего трансцендентный принцип власти; таким образом идеал государства свелся к идеалу простого «общества» «свободных» граждан-христиан. В этом типе общества знаком божественной избранности становится успех, соответствующий богатству и процветанию, ибо в данной фазе главным критерием стал экономический. В этом ясно виден один из аспектов вышеупомянутой упадочной инверсии: кальвинистская теория по сути оказывается материалистической и мирской копией древней мистической доктрины победы. Некоторое время эта теория предоставляла этически-религиозное оправдание прихода к власти торговцев, третьего сословия в соответствующей эпохе —эпохе современных демократий и капитализма.

Индивидуализм, неотъемлемый от протестантской теории частной интерпретации Писания, был связан с другим аспектом современного гуманизма: рационализмом. Отдельный человек, освободившийся от догматической традиции и принципа духовного авторитета, притязая на обладание способностью правильного восприятия, постепенно пришел к тому, что соорудил культ тому в себе, что является основой всех суждений, то есть рассудочной способности, и превратил ее в критерий всех убеждений, истин и норм. Именно это случилось на Западе вскоре после Реформации. Естественно, рационализм существовал и в древней Элладе (представленный в сократическом замещении реальности понятием реальности), и в Средние века (в теологии, на которую сильно повлияла философия). Однако начиная с Возрождения рационализм изменился и принял в одном из своих наиболее важных течений новый характер: его природа из спекулятивной стала агрессивной и породила Просвещение, энциклопедизм и антирелигиозную и революционную критику. В этом отношении необходимо отметить последствия дальнейших процессов инволюции и инверсии, демонстрирующие еще более зловещий характер, ибо они отрицательно повлияли на некоторые сохранившиеся организации инициатического типа —таков случай иллюминатов и современного масонства. На превосходство над догмой и всего лишь религиозными западными формами —превосходство, даруемое посвященному обладанием духовного просветления —притязали те, кто защищал верховную власть рассудка. Члены вышеупомянутых организаций содействовали этой инверсии ив итоге превратили возглавлявшиеся ими группы в активные инструменты распространения антитрадиционной и рационалистической мысли. Одним из наиболее заметных примеров этого можно считать ту роль, которую масонство сыграло в американской революции, а также в подпольной идеологической подготовке Французской революции и многих других последующих революций (в Испании, Италии, Турции и так далее). Именно так сформировалось то, что можно назвать тайным фронтом мировой подрывной деятельности и контртрадиции —не только при помощи общих влияний, но и при помощи конкретных центров совместного действия.

В еще одной «колонне», ограничившейся областью спекулятивной мысли, рационализму было суждено развиваться в направлении ирреализма и породить абсолютный идеализм и панлогизм. Дух и мысль, понятие и реальность отождествлялись; логические субстанции, такие как «трансцендентное Я», заменили реальное «Я», как и всякие предчувствия подлинного сверхъестественного принципа в человеке. Так называемая «достигшая самосознания критическая мысль» заявила: «все, что реально, является рациональным, и все рациональное реально», что поистине представляет собой крайнюю форму ирреализма. [846][846]
  Критический (или, как говорят на университетском жаргоне, «гносеологический») идеализм претендовал на понимание всех других философских систем; в этом он был прав. Именно ирреализм философии в общем осознается в системе, где реальное отождествляется с «рациональным», мир с «понятием» мира, а «Я» с «мыслью» о «Я». О «месте» этих философских форм см. J. Evola, Fenomenofogia dell'individuo assoluto, cit., passim.


[Закрыть] Но на практике рационализм сыграл важную роль в построении современного мира не из-за подобных философских абстракций, а объединившись с эмпиризмом в контексте сциентизма.

Опять же, рождение современной естественнонаучной мысли совпало с Возрождением и Реформацией, так как эти явления были выражениями того же глобального переворота. Индивидуализм обязательно несет с собой натурализм.

С восстанием индивидуализма всякое знание о высшем мире было утеряно. Осталась только всеобъемлющая и определенная материальная концепция мира; природа, воспринимаемая как нечто внешнее, феномен. Новый взгляд на мир стал фиксировать вещи, ранее же их созерцали. Зачатки этого переворота уже существовали, но они оставались спорадическими явлениями, никогда не превращавшимися в силы, формирующие цивилизации. [847][847]
  В Средние века произошло возрождение некоторых традиционных наук: точка зрения на природу, сконструированная схоластиками на основе учения Аристотеля, хотя и обладала негибким понятийным аппаратом, тем не менее твердо поддерживала качественную точку зрения формирующих свойств (virtutes).


[Закрыть] Именно в это время реальность и материя стали синонимами. Новый идеал науки касался исключительно физического плана и в итоге ограничивался конструкцией: он представлял собой уже не синтез интеллектуальной интуиции, а попытку чисто человеческих способностей объединить внешне, «индуктивно», здесь и там «трогая», а не «видя», многочисленные виды впечатлений и чувственных явлений внешнего мира. Так пришли к математическим отношениям, законам постоянства и однообразной последовательности, гипотезам и абстрактным принципам, ценность которых определялась исключительно способностью более или менее точного предсказания конечного исхода, но без обеспечения каким-либо сущностным знанием и без открытия смыслов, способных привести к внутреннему освобождению и возвышению. И это мертвое познание мертвых объектов привело к зловещему искусству производства искусственных, автоматических и обладающих смутным демоническим характером сущностей. Пришествие рационализма и сциентизма неизбежно привело к пришествию технологии и машин, ставшими центром и апофеозом нового человеческого мира.

Кроме того, современной науке мы обязаны систематической профанацией двух областей действия и созерцания, а также освобождением базарных толп Европы. Именно наука привела в упадок и демократизировала само понятие знания, установив однообразный критерий истины и уверенности, основанный на бездушном мире чисел и предрассудке, представленным «опытным» («позитивным») методом, безразличным ко всему, что в эмпирических данных обладает качественным и символическим характером. Именно наука помешала правильному пониманию традиционных дисциплин; при помощи миража очевидных явлений, доступных каждому, наука поддержала превосходство светской культуры, создав мифы о просвещенном человеке и об ученом. Именно наука, разогнав мрак «предрассудков» и «религии» и введя образ естественной необходимости, постепенно и объективно уничтожила всякую возможность тонких отношений с тайными силами вещей. Именно наука отобрала у человека возможность слышать голос моря, земли и небес и создала миф о «новой эпохе прогресса», открыв все пути для каждого и раздув в итоге великое восстание рабов. Именно наука сегодня, обеспечивая инструменты контроля и использования всякой силы природы согласно идеям дьявольского покорения, вызвала огромнейший соблазн человека: что он может принять свое самоотречение за то, чем можно гордиться, а призрак власти за реальную власть.

Этот процесс отделения, потери высшего мира и традиции, всемогущей секуляризации и триумфального рационализма и натурализма тождественен как на плане отношений человека и реальности, так и на плане общества, государства и нравов. Говоря о смерти цивилизаций, мы упоминали, что внутренняя приверженность низших и невежественных людей вождям и традиционным институтам в общем была оправдана настолько, насколько она представляла собой путь, ведущий к плодотворным иерархическим отношениям с существами, которые знали и которые «были», которые свидетельствовали о живой нечеловеческой духовности и поддерживали ее; любой традиционный закон был воплощением и адаптацией этой духовности. Но когда такая точка отсчета уже отсутствует или когда существует только пустой ее символ, то подчинение является напрасным, а повиновение —бесплодным; итоговым исходом является не обрядовое соучастие, а очерствение.

Таким образом в современном очеловеченном мире, в котором отсутствует измерение трансценденции, любой закон иерархического порядка и стабильности был обречен исчезнуть даже на внешнем плане, вплоть до достижения подлинной атомизации отдельного человека не только в вопросах религии, но также и в политической области при помощи отрицания любых традиционных ценностей, институтов и авторитетов. Как только fides стала светской, за восстанием против духовной власти последовало восстание против светской власти и притязания на «права человека»; утверждение свободы и равенства всех людей; решительное упразднение идеи каст («функциональных классов») и привилегий; а также либеральное разложение.

Но закон действия и противодействия определяет, что за индивидуалистической узурпацией автоматически следует коллективистский предел. Человек без касты, освободившийся раб и прославляемый пария —современный «свободный человек» —противопоставлен массе других людей без касты и в итоге подчиняется грубой власти коллектива. Таким образом, падение продолжается, и следует переход от личного к анонимному, к стаду, к чистому, хаотическому и неорганическому количеству. Как научная конструкция пытается с внешней стороны воссоздать множественность частных явлений (потеряв то внутреннее и подлинное единство, существующее только в контексте метафизического знания), так и современные люди попытались заменить единство, состоявшее в древних обществах из живых традиций и священного закона, внешним, анестезирующим, механическим единством, в котором отдельные люди сводятся вместе без каких-либо органических связей друг с другом, и без какого-либо высшего принципа или фигуры, благодаря которой повиновение означало бы как согласие и покорность, так и признание и возвышение. Так возникли новые коллективные формы, по своей сути основанные на условиях материального существования и различных факторах только лишь общественной жизни, управляемой безличностной и нивелирующей системой «государственных властей». Эти коллективные формы превращают индивидуализм в его противоположность, доходя до абсурда; присутствуют ли они под масками демократии или национального государства, республики или диктатуры, их несут независимые субчеловеческие силы.

Наиболее решающий эпизод в освобождении европейского плебса, Французская революция, уже демонстрирует типичные черты этого переворота. В ней можно увидеть, как вызванные силы выходят из-под контроля тех, кто их вызвал. Как только революция свершилась, она как бы зажила своей жизнью, ведя людей, а не наоборот. Одного за другим она уничтожила своих «детей». Ее вожди кажутся воплощением революционного духа, а не реальными личностями; их несет движением как инертные и автоматические объекты. Они оседлали волну —пока они следуют течению и полезны для целей, поставленных революцией. Но как только они пытаются господствовать над ней или остановить ее, водоворот поглощает их. Пандемическое всемогущество заражения; предел силы «состояния толпы», где результат превосходит сумму всех компонентов и несет ее; скорость, с которой события следовали одно за другим и преодолевались все препятствия, пророческое знание многих эпизодов —таковы особенные черты Французской революции, в которых видно проявление нечеловеческого элемента, чего-то субличностного, имеющего свое сознание и жизнь и использующего людей просто как инструменты[848][848]
  Наблюдения Ж. де Местра (Considérations sur la France, Lyon, 1860, pp. 5-8).


[Закрыть] .

Сегодня после разрушения последних «плотин» то же самое явление можно наблюдать в разных степенях и формах в некоторых заметных аспектах современного общества в целом. Анонимный характер структур, приписывающих народу и «нации» происхождение всех властей, прерывается только для порождения явлений, весьма напоминающих древние народные тирании. Речь идет о личностях, возникающих у власти на короткое время в силу своего мастерского умения пробуждать иррациональные силы демоса и направлять их, при этом не имея подлинно высшего принципа и таким образом обладая только иллюзорным господством над тем, что они пробудили. Ускорение, характеризующие все падающие тела, заставляет преодолеть и фазу индивидуализма и рационализма, за которой следует восстание иррациональных и стихийных сил с соответствующей им мистикой. Здесь мы встречаем дальнейшее развитие известного процесса регрессии. В области культуры эта регрессия сопровождается переворотом, который был охарактеризован как измена ученого люда[849][849]
  J. Benda, La Trahison des clercs, Paris, 1928.


[Закрыть] .

Люди, все еще противодействовавшие материализму масс, признавая лишенные личного интереса формы активности и высшие ценности, и, противопоставляя их полной страстей и иррациональной жизни собственную веру в высшие ценности и принципы, и составлявшие своего рода задний план трансценденции, который по меньшей мере не давал низшим элементам вливать в религию свое честолюбие и способ существования —эти самые люди в последние времена стали превозносить этот плебейский реализм и это десакрализованное низшее существование, окружив его ореолом мистицизма, морали и религии. Они не только начали насаждать реалистические страсти, партикуляризм и политическую вражду; не только отдались опьянению мирских достижений как раз в то время, когда их контрастирующая функция была более чем необходима на фоне усиливавшейся энергии низшего элемента, —что несравнимо опаснее, они начали превозносить все это как единственную человеческую возможность, прекрасную и достойную развития —единственную, из которой человек может черпать всю полноту моральной и духовной жизни. Они снабдили эти мощные страсти доктринальными, философскими и даже религиозными подпорками (из-за чего те крайне усилились) и в то же время стали насмехаться над любым трансцендентным интересом или принципом, превосходящим частные интересы расы или нации и свободным от всех человеческих общественно-политических обусловленностей. [850][850]
  См. А. Tilgher, J. Beruh е il problema del tradimento dei chierici, Rome, 1930.Явление, которое Бенда называет «изменой ученого люда», является лишь частным случаем. Тип «ученого» как просто литератора, философа или моралиста (Бенда останавливается на этом уровне) уже представляет собой этот тип «предателя».


[Закрыть] В этом вновь проявляется феномен патологической инверсии полярностей: человеческая личность в своих высших способностях стала инструментом других сил, вытесняющих ее и использующих ее для духовного разрушения, а сам человек этого даже не осознает [851][851]
  В дальневосточной традиции (Мен-цзы, III, 12) содержатся указания на этот процесс, в котором индивидуализм открывает путь навязчивому явлению, оставляющего высшие способности человека на произвол субличностных и иррациональных сил. Относительно «жизненного духа», который выражает субличностный элемент «жизни», говорится: «Если в действии оставлен разум, то оно становится рабом, подчиненным жизненному духу. Если в действии оставлен жизненный дух, оно помрачает разум». Также затронута тема «измены ученого люда» (IV, 9): для высших древних людей всякая вина была очевидна, как затмение солнца, а «добропорядочные мужи современности разве зря потворствуют ошибкам? Мало того, они еще исходят из них для своих оправданий!» (перевод В. Колоколова —прим. перев.).


[Закрыть] .

В конце концов, когда интеллектуальные способности обширно применялись к исследованиям природы, это уже представляло собой «измену»: профаническая наука, произошедшая отсюда, выдавала себя за подлинную науку, вступив в союз с рационализмом в нападках на Традицию и религию. С другой стороны, она поставила себя на службу материальных нужд жизни, экономики, промышленности, производства и перепроизводства и стремления к власти и богатствам.

Закон и мораль секуляризовались аналогично: они уже небыли «даны свыше», потеряв всякое духовное оправдание и целесообразность и приобретя лишь общественный и человеческий смысл. Здесь немаловажно то, что в некоторых более поздних идеологиях они стали претендовать на тот же древний авторитет, но в обратном направлении: «снизу вверх». Мы говорим о «морали», признающей ценность в отдельном человеке только постольку, поскольку он является членом лишенного головы коллектива, он отождествляет свою судьбу и счастье с последним и обличает как «упадок» и «отчуждение» любую форму активности, не являющейся общественно «полезной» и не служащей организованному плебсу, завоевывающему планету. Мы вернемся к этим соображениям, когда будем обсуждать особые формы, которыми должен закончиться нынешний период. Здесь мы ограничимся тем, что скажем об определенном перевороте индивидуализма, запустившем процесс распада —индивидуализма, который сегодня существует разве что в своих остатках и поползновениях бледного и бессильного «гуманизма» буржуазных писателей. Но в принципе, в соответствии с которым человек должен в первую очередь чувствовать себя частью группы, партии или какого-нибудь коллектива, и иметь ценность только в связи с ними, можно видеть воспроизведение отношений дикаря и тотема его племени и худший тип фетишизма.