Текст книги "Слезы на камнях"
Автор книги: Юлиана Суренова
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
"Я говорю о другом – о законе благодарности! Вы не можете платить нам злом за все то добро, что мы для вас сделали! Или вы уже забыли, сколько раз мой брат спасал вас?" "Это так, – вынуждены были признать предводители стаи. – Однако…" "Что – однако?" – волчица не хотела их слушать. Ей было не важно, что они ответят, все равно, передумает ли стая и разрешит им остаться, или нет. Шуллат сама больше и думть не могла о том, чтобы остаться, и собиралась покинуть стаю в любом случае. Но, уходя, напоследок, она хотела, чтобы причинившие ей боль поняли, каково ей, испытали бы если не те же чувства, то другие – столь же горькие и болезненные.
"Вы были… Должны были быть слугами повелителя небес, Его спутниками и помощниками, – головы волков понуро опустились, в глазах не осталось блеска уверенности в собственной правоте. В них были лишь грусть и безропотную покорность судьбе. – Мы не виноваты в том, что, исполняя волю богов, вы должны были жить в кругу детей огня, а не рядом с братьями охотниками… Это завидная судьба…" "Завидная…! " – Шуллат мотнула головой, не в силах как-то иначе передать всей той горечи, которую она ощущала сейчас, понимая, зная почти наверняка, что потеряла, что лишилась всего на свете: того, что было ей суждено, и того, чего так страстно желало ее сердце.
"С древних времен не было ни одного волчонка, который не мечтал бы оказаться на вашем месте".
"Но эта судьба сделала нас отверженными среди своих!" "Не отверженными!" "Разве? Разве вы не гоните нас прочь, и…" "Нельзя иметь все, – прервал ее задумчивый голос матери стаи.– Каждому рано или поздно приходится выбирать".
"Всем, кроме нас! Ведь вы лишаете нас этого выбора!" "Не мы – боги!" "Боги? Вы спрашивали Их? А мы – да! Хан, скажи им! Скажи: господин Шамаш отпустил нас! Он добр, заботлив! Он считает нас своими друзьями, не слугами, Он делал все, чтобы как-то скрасить нашу тоску, наше одиночество… – она заскулила, мотнула головой, коснувшись лапой носа. – Нам повезло иметь такого хозяина! Он позволил нам самим избрать свою судьбу! Он оставил нам это право! Он видел, как порою мы тоскуем по своим соплеменникам, живя вдали от них, среди чужих. И пусть эти чужие считали нас своими, а свои…! Разве Он мог подумать, что вы, наши братья по крови и тропе, выбросите нас прочь, так, словно мы вам никто и ничто, словно у нас в бесконечности перерождений не было общих предков и не будет общих потомков…!" "Остановись!" – прервал ее вожак. В его глазах была мука.
«Я…»
"Хватит, девочка, – старшая волчица поднялась со своего места, подошла к чужачке, лизнула ее в нос, успокаивая и делясь своим теплом. – Хватит. Мы все поняли.
Прости нас. И ты прости, – она повернулась к Хану, – и постарайтесь понять: узнав, кто вы, мы должны были вести себя именно так, лишь так и никак иначе".
"Но почему!"
"Чтобы вы не захотели остаться в стае".
"Остаться! Да разве ж нам есть где оставаться! Вы ведь гоните нас, не желая даже выслушать…" "Мы гоним вас, чтобы вы не остались, а не наоборот".
Шуши мигнула, мотнула головой. Она не понимала, в чем разница. Но раз старшая волчица считала, что она есть…
"Что наоборот?" – все же спросила она.
"Ты не понимаешь… – заглянув на дно ее рыжих горячих глаз, мать стаи тяжело вздохнула. – Ну конечно. Ты еще так молода! Девочка моя, на пути братьев-охотников все зависит от наших поступков, а наши поступки зависят от того, что существует вне нас. Мы кочуем, чтобы жить, а не живем ради странствий по пустыне, убиваем добычу, чтобы насытится, а не едим, чтобы убивать. И мы выполняем волю богов, чтобы служить им, а не служим, дабы выполнять волю… – замолчав на миг, она внимательно взглянула на свою молодую собеседница, качнула головой, рыжий волос которой был тронут сединой. – Я, кажется, лишь еще сильнее запутала тебя, вместо того, чтобы что-то объяснить…" "Постой, – вступил в их разговор Хан. – Я понимаю. Вы гоните нас не потому, что мы не можем остаться в стае, а потому, что должны вернуться в караван, чтобы продолжать свое служение господину. Вы… Вы исправляете совершенную нами ошибку…" "Да!" "Однако, – продолжал волк, – сейчас-то ничего исправить уже нельзя – слишком поздно…" "Нам очень жаль".
"Впрочем, – продолжала старая волчица, – может быть, еще не все потеряно. Если господин действительно столь милосерден, Он простит вас…" "Он простит…" – тяжело вздохнула Шуллат.
"Если так, в чем же дело?"
"Простим ли мы себя…"
"А это имеет значение?"
"Для нас – да".
"Лишь для вас. Когда же вы, наконец, поймете, что в вашей жизни ничего – слышите, совсем ничего – не имеет значения, кроме служения повелителю небес! Это не просто главное – но единственное! Вам следовало бы забыть обо всем остальном, о недоступном, забыть о стае, в которой вам никогда не быть своими".
"Возможно, другая стая…" – начала было Шуллат, но старая волчица прервала ее:
"Никто не примет в свою семью тех, кто давно перестал быть снежными охотниками, превратившись в спутников небожителя! Не потому что мы не уважаем вас, не потому, что не чтим. Наоборот! Как раз наоборот… " "Другая стая будет столь же резка с вами, – продолжал вожак. – Если не еще более жестока. Потому что только окруженные ненавистью вы сможете понять, что не должны отказываться от своей судьбы ради исполнения мимолетного желания, находясь во власти мгновенной страсти".
"Господин честнее с нами, – Шуллат с грустью и нескрываемой болью скользнула взглядом по окружавших ее волкам, – Он позволяет нам самим решать, чего мы хотим, а чего нет. Он верит, что мы сможем сами принять верное решение. А вы…" "Мы – не небожители. В нас нет Их уверенности, когда мы – всего лишь снежные охотники. В кои это веки двоим из нашего рода выпала честь сопровождать повелителя небес в Его земных скитаниях…" "Но зачем тогда предводитель той стаи, в которой мы были рождены, просил у бога солнца права для нас вернуться…" "Чтобы вы чувствовали себя свободными. Но вы никогда не должны были воспользоваться этим правом, понимая, что не все разрешенное открыто".
"Мы понимаем", – Хан опустил голову, в его глазах грусти стало лишь еще больше.
"И, все же, это жестоко", – вздохнув, волчица последний раз взглянула на мать стаи. Шуллат сейчас не завидовала той, занять чье место она не раз мечтала в тиши и теплой дреме повозки. Ей было жаль старую волчицу, которая не понимала, не чувствовала того, что страннице казалось естественной с самого первого дня жизни в караване.
"Нельзя следовать путем бога, подчиняясь лишь долгу, – разделяя ее мысли и чувства, Хан вздохнул. – Этот путь просто должен быть и твоей дорогой… И все…
Лишь так…" "Вам виднее. Вы спутники бога солнца, Его ближние слуги. Мы же лишь рабы, призванные безропотно выполнять приказы нашей госпожи… Идите же! – в глазах волчицы горели слезы. – Чем дольше вы остаетесь здесь, затягивая мгновение неотвратимого, тем меньше остается надежды вернуться туда, куда вас самих уже влечет дух!" "Да… – Хан бросил хмурый взгляд на старших в стае. – Тем более, что здесь нас ничего не держит".
Они повернулись, готовые убежать обратно, в бескрайние снега пустыни, не думая о том, что их может там ждать, веря в лучшее, но готовясь к худшему. Однако в последний миг волк остановился, обернулся, чтобы спросить:
"Если нам понадобится помощь или ответ на вопрос, мы можем прийти к вам или это будет столь же бесполезно, как просить помощи у синего купола небес над землей?" "Если это будет нужно господину…" – начала мать стаи.
"Конечно, – набычилась волчица, с трудом сдерживая готовую вырваться наружу злость, – кто же станет просить вас о себе, когда вы так хорошо объяснили, что и хвостом не пошевелите ради нас!" "Да", – не слушая чужачку, не замечая ее чувств, ответил вожак, пристально глядя на Хана.
"Это все, что я хотел узнать", – и волк сорвался с места, спеша поскорее покинуть стаю.
Он спешил, торопясь поскорее покинуть стаю, оставить далеко позади все следы, забыть запахи.
"Твой последний вопрос… – догнала его волчица. – Зачем ты задал его?" "Чтобы получить ответ".
"А ответ зачем?"
"Мало ли что произойдет в грядущем…" "Что? Что может случиться? Даже если господин позволит нам вернуться, даже если ему понадобится чья-то помощь, – каждое следующее предположение было все более и более невероятным, – неужели же ты пойдешь в стаю после того, как жестоко они с нами обошлись?" "Что такое наши чувства, даже та ущемленная гордость, что воет в тебе? Если господин даст нам шанс все исправить, я буду думать лишь об одном – чтобы служить ему верой и правдой. Иное не будет иметь значения. Никогда".
"Ты словно даешь обет…"
"Так оно и есть. Тебя это удивляет?" "Нет, – волчица мотнула головой. – Только… То, что случилось с нами… Это было… Не правильно. Как наваждение, – опустив морду, пробормотала волчица себе под нос. Теперь, когда зов отпустил ее, Шуллат не понимала, как она могла, забыв обо всем, поддаться какому-то чувству? Как могла оставить Мати одну, ее Мати, с которой волчицу связывало нечто большее, чем просто дорога – сама судьба. Ей вдруг страстно захотелось, чтобы последней череды дней не было вовсе. Оказаться бы в повозке, рядом с Мати, где так тихо, спокойно… А здесь, в снегах – все чужое, не ее… – И все же… – видя, что бессильна вычеркнуть прошлое из своей жизни, что оно вечно будет следовать за ней, словно тень, она болезненно поморщилась. – Стая была жестока с нами. Слишком жестока…" – в ее рыжих глазах стояли слезы.
"Но правдива".
"Правдива?! – возмутилась та. – Когда же они были честны: выпроваживая нас прочь или убеждая вернуться в караван?" "Они же объяснили – это одно и то же…" "От такой правды тошно!" "Правда всегда горька. И знаешь что, сестра…" "Что?" "Они поступили правильно".
"Правильно?! – та даже закашлялась от возмущения. – Как ты можешь их оправдывать?!" "А ты подумай".
"Что тут думать!"
"Неужели ты ничего не чувствуешь?" "Я? О да – обиду, возмущение, презрение, желание поскорее вернуться в повозку моей маленькой хозяйки, уткнуться носом в ее горячую руку и забыть обо всем! Или хотя бы постараться забыть…" – ей и думать не хотелось о том, что, может статья, Мати так сильно обидится на нее, что не захочет прощать. Она бы сама не простила себя… Но Мати ведь другая. Она все понимает… Все поймет…
"Остановись на миг".
"Зачем?" – однако же, волчица вынуждена была замереть рядом с застывшем на месте братом.
"Оглядись. Принюхайся. Вспомни все. И скажи мне: в какую сторону ты хочешь бежать?" "К каравану!" – разве тут могли бы быть какие-то сомнения?
"А если бы стая согласилась принять нас вновь? Если бы предводители передумали?" "Я ни за что не вернусь к ним! Даже если меня будут молить об этом!" – она более не хотела видеть никого из своих сородичей, конечно, за исключением брата.
"А о чем ты думала все эти дни? До того мига, как нас прогнали? Ты хотя бы вспоминала о Мати?" "Нет", – вынуждена была признать Шуллат.
"Ты думала лишь о волках. И о себе".
"Зачем ты так…!" "Я не хочу тебя обидеть. Но ты должна понять. Шуллат, я ведь говорю не о тебе одной – я чувствовал то же самое… Если бы стая не прогнала нас, мы бы остались в ней навсегда, очень скоро, в череде новых забот, забыв о том, что было".
"И я бы никогда не увидела Мати…" – в глазах волчицы в море размышлений плавилась далекая грусть.
"Ты бы забыла о ней. Навсегда. Как я забыл бы о хозяине…" "Он бы простил нас…" "Конечно. Он принял бы любой наш выбор. Но вот мы… Я почему-то совсем не уверен, что в конце концов мы бы не усомнились в его истинности и не пожалели о той ошибке, которую совершили…" "Так бы все и было".
"Да. Мать стаи и вожак мудры".
"Но почему они не прогнали нас сразу? Почему сделали это так поздно?!" "Они ведь не знали, кто мы".
"Хан, почему все так, а не иначе? Почему мы ушли от хозяина? Почему сейчас возвращаемся к нему?" "Не знаю… Может, такова судьбы…" "Или желание госпожи… Богиня снегов послала нас к Шамашу. Она не хотела, чтобы мы покинули Его, и поэтому предупредила все стаи, объяснив им, как они должны вести себя…" Хан чуть наклонил голову. Он пристально взглянул на сестру. Его глаза были задумчивы и печальны.
"Лучше бы это было не так, – спустя некоторое время мотнул головой волк. – Мне бы хотелось верить, что госпожа дала бы нам то же право выбора пути, как это сделал хозяин. Мне понравилось чувствовать себя другом, а не рабом".
Глава 3
Близился к концу еще один день, мало чем отличавшийся от предыдущего, последующего и множества других подобных, которые незаметно слагались в недели, месяцы, годы, похожие друг на друга как снежинки в шали пустыни.
Если бы небо не было ясным, позволяя наблюдать смену светил, а в воздухе металась в своем безумном танце метель, время, словно пространство, можно было бы разделить лишь на дни городов, да годы снежной пустыни, покрывавшие изморозью, которая никогда не оттает, усы и бороды караванщиков, сединой застывавшие в волосах.
Дни пролетали словно на крыльях ветра, ночи гасли звездами в мгновение ока. И лишь в краткий миг заката все вдруг останавливалось, замирало, словно специально, прокладывая грань времен. Выдававшееся свободное время, казалось, само навеивало размышления, рождавшие ту тихую, немного печальную улыбку, которая ложилась на губы пониманием: ничто не вернется назад, как бы сильно о том ни молили сердце и душа. И на сердце становилось невыносимо больно от осознания того, что никогда больше ладони не зачерпнут пригоршню той воды, что видела отражение детского лица, лик юноши с первым пушком на губах и еще множества тех, которые были с ним, им самим еще совсем недавно, только на прошлом закате…
Атен тяжело вздохнул. Пусть когда-то давно, поняв необратимость перемен, он заставил себя смириться с ней, не сожалеть о том, что изменить не властен, иногда, как вот сейчас, ему становилось так жаль себя – того, который никогда не вернется, что хотелось молить богов: "Всемогущие, подарите мне еще одну жизнь!" Новую – но не в перерождении, нет, когда ему не хотелось становиться кем-то другим. Новую – как еще одну прежнюю, такую же, чтобы вновь, шаг за шагом, миг за мигом, ничего не изменяя, повторяя ошибки, словно не зная о них или, еще лучше, просто ни о чем не помня, пережить свою собственную жизнь вновь, с самого начала и до нынешнего дня. До нынешнего – потому что за это чудо, за исполнение этого желания, он был готов заплатить всей грядущей, еще не пройденной дорогой.
А потом робким трепетным сомнением к нему приходила мысль о том, что, возможно, когда-то давно боги уже вняли его мольбам и нынешняя жизнь – как раз это самое повторение. Это многое объясняло. Становилось понятным, откуда бралось предчувствие, что спасало, но при этом страшно мучило, словно в отместку за то, что человек предпочел прошлое грядущему.
Но если так оно и есть, когда? когда наступит мгновение, за которым не будет ничего? Уже сейчас? Или в миг, счастливее и несчастнее которого не было и не будет никогда?…
Атен вновь вздохнул, и, разрывая цепь раздумий, заставил себя оглядеться вокруг.
Просторы пустыни были спокойны, немного задумчивы, загадочны в лучах закатного солнца. Заключенный в алую дымку мир казался мерцающей лампой с огненной водой, висевшей в сером чреве повозки. Вот бы в этом мире затрепетала тень опасности!
Нет, конечно же, он не звал ее, не столько боясь непредсказуемости придуманных самим собой бед, сколько не желая прогневать бога, хранившего от напастей караван. Скорее, это была одна из тех мыслей – "А вот если бы было так…" -Все спокойно? – окликнул он дозорных.
– Все спокойно,-привычным эхом отозвались те. И пусть глаза мужчин были сощурены, внимательный взгляд насторожен, стремясь не упустить из виду ни малейшей перемены в облике пустыни, которая внушала бы беспокойство, но души уже давно оставил гнет постоянного напряжения, движения, хотя и резкие, не несли на себе отпечатка нервозной скованности. Путь был их жизнью, дозор – ремеслом, обыденной, повседневной работой, которую, как они понимали, следовало выполнять хорошо, но уже – без прежнего замораживавшего дух страха перед тем, что могло произойти.
– Ну вы это… Не расслабляйтесь. Золотые волки убежали в свою стаю, и не предупредят нас о близости опасности. А мы отвыкли надеяться только на себя. В общем… Мало ли что… – пробормотал хозяин каравана, не в предчувствии недоброго, а так, лишь для порядка.
– Атен, шел бы ты отдыхать, – проговорил в ответ на его ворчание Лис, который заступил в дозор уже достаточно давно, чтобы разобраться в положении дел в караване и понять, что не нуждается ни в чьей помощи.
– Все же, будь повнимательнее. Мы недалеко от города. Здесь могут быть разбойники.
И вообще…
– Чрезмерная уверенность в своих силах не менее опасна, чем сомнение в них, – закончил его мысль помощник. – Знаю. Ты повторяешь это я уже сбился со счета в какой раз, словно молитву, в течение вот уже множества дней. И вообще, ты ведешь себя, словно предчувствуешь беду. Это действительно так, или мне только кажется?
– Не знаю… Прошло слишком много времени с тех пор, как с караваном последний раз что-то случалось…
– Разве это плохо?
– Нереально. Пустыня изменчива. Она не может все время поворачиваться с идущим по ее просторам одной стороной.
– Но мы не простые караванщики…
– Тем более.
– Почему "тем более"? – в глазах Лиса все еще царило удивление, однако в них уже вошло беспокойство, когда в мире нет ничего заразнее сомнений. И, все же, не желая всецело отдаваться им во власть, помощник упрямо сопротивлялся, ища возможность опровергнуть то, что собеседник считал несомненным. – Пустыня – владения госпожи Айи. Мы – спутники Ее божественного супруга. В пути нам покровительствуют два величайших небожителей. Чего же нам бояться?
– Кому даются друзья, у того появляются и враги, – хозяин каравана, остановившись, снял рукавицу, провел ладонью по лицу, бороде, смахивая налипший снег. – Ты прав, мы идем по дороге небожителя. Но это не дает нам права спать сладким сном наслаждений. Наш путь – величайший из даров. Но он – не награда, а испытание. С теми, кто приближен к богам, должно постоянно что-то происходить. Иначе не будет легенд – того самого главного, ради чего все происходит.
– Атен, но с нами и без того уже столько всего случилось, что хватило не на одну легенду, и уж конечно не на одну жизнь…
– Все так, Лис, все так. Но раз бог солнца не покидает караван, значит…
– Почему должно случиться обязательно что-то плохое? И почему именно сейчас? С чего ты взял, что именно сейчас закончилась пора покоя, что пришло время событий?
– Потому что они уже начали происходить.
– Ты ошибаешься: пока еще ничего не случилось.
– Это ты ошибаешься!
– Я чего-то не знаю?
– Знаешь. Просто не замечаешь.
– Да?
– Волки. Они ушли из каравана.
– Таково было их желание. Ты сам говорил, что бог солнца оставил за ними право самим выбирать: остаться с нами или уйти…
– Но это случилось. А на нашей дороге события – как снежинки: вслед за одной летит множество других.
– Вот что, Атен, – хмуро исподлобья глянув на него, проговорил Лис, – давай не будем приманивать беду мрачными речами, словно хищных зверей кусками кровавого мяса во время охоты.
– От того, говорим мы об этом или молчим, ничего не изменится.
– Ступай отдыхать. Пусть сон развеет твои мрачные мысли. И, может быть, ты увидишь, что небо ясное, а не затянуто облаками, как тебе кажется.
– Но…
– Ступай. Так будет лучше.
– А если что-то случится уже в эту ночь?
– Что ж… Ты предупредил меня. Я буду внимателен.
– Но…
– Право же, будучи здесь, рядом со мной, ты только отвлекаешь мое внимание. А если ты не отдохнешь, то будешь идти в полудреме и в свой дозор.
– Ладно, Лис, – кивнул Атен, с неохотой соглашаясь с правотой помощника. И, все же… Он чувствовал себя неуютно, был раздражен тем ощущением собственной ненужности, которое острыми льдинками впилось в самое сердце, в одно и то же мгновение и раня, и замораживая.
Хозяин каравана вздохнул, еще раз огляделся вокруг, ища не столько подтверждения своих предчувствий, сколько выход для накопившегося в его душе стремления позаботиться о ком-нибудь. Но не было ничего и никого, на чем останавливался бы взгляд. Тогда, наконец, он повернулся и медленно, поддевая носками хлопья легкого рассыпчатого снега, зашагал к своей повозке.
Губ Атена коснулась улыбка: "Пусть караван и не нуждается сейчас в моем внимании, но в нем есть существо за которым нужен глаз да глаз всегда. И в покое даже больше, чем в опасности".
Повозка медленно, не спеша, напоминая человека, задумавшегося о своем настолько глубоко, что он перестал замечать что-либо вокруг, скользила по бескрайней глади белой пустыни, чуть покачиваясь, поскрипывая, будто вздыхая…
Мати сидела на месте возницы, однако же, при этом, не обращала никакого внимания на впряженных в повозку оленей. Ее глаза были печальны, в душе царило то неуловимое чувство, природу которого она сама еще не научилась распознавать.
Несколько мгновений Атен молчал, глядя на дочь, не то любуясь, не то стремясь заглянуть в сердце своей девочки, прочесть те мысли, которые тревожили ее душу.
Однако уже минули те времена, когда все они, открытые взору, читались на губах, подрагивавших, сдерживая рвавшиеся наружу рыдания, растянутых в улыбке радости, или искривленных обидой. Теперь уста девушки – тонкие, неподвижные – были немы, скрывая тайны.
– О чем задумалась, дочка? – спустя несколько мгновений, жалея о минувшем времени безграничной доверчивости, свойственной лишь маленькому ребенку, спросил хозяин каравана.
Но девушка продолжала молчать, не видя и не слыша его.
– Мати!
Та вздрогнула, словно внезапно очнувшись ото сна, взглянула на отца. В ее глазах отстраненное безразличие медленно сменилось пусть не вниманием, но хотя бы его тенью.
– Что, пап?
– Тебе грустно?
– Да так… – пожав плечами, девушка вздохнула. Она сама не знала. Возможно, это действительно была грусть, а, может быть, тоска: по ближнему и, вместе с тем, чему-то столь бесконечно далекому, до чего повозка каравана не доберется никогда, словно до звезд в небе или солнечного диска…
Сперва она просто не замечала той странной задумчивости, которая последнее время все чаще и чаще накатывала на нее снежными волнами, погружая в неведомые, не имевшие ни облика, ни сознания края, где время изменяло ход, растягивая мгновения на дни и сжимая недели в краткий миг заката. Потом разглядела ее в своем отражении в удивленных глаз тех, кто видел ее такой – отрешенной, словно пустыня. Но не испугалась – нет, приняла как часть себя, своей особенной судьбы, бравшей начало не в городе, как у всех других, а где-то среди завьюженной бесконечности владений госпожи Айи. А затем… Затем она не просто научилась предчувствовать приход того, что называла задумчивостью, но стала с нетерпением ждать прихода этого чувства, ища сладкое забвение в покое, который мог дать лишь оно.
Вокруг могло происходить все, что угодно: сверкать ярким пламенем небесной лампады день или зевать сонная ночь, звенеть мороз или петь свою протяжную песню метель,– ничто не могло нарушить этой задумчивости, когда все окружавшее, казалось, лишь усиливало ее. Но любая даже самая незаметная перемена, случайно услышанное или сорвавшееся с губ слово легко прогоняло его, как всякий раз казалось – навсегда.
Так случилось и на этот раз. Мати вздохнула, подвинулась, освобождая отцу место на скамье возницы, кивком головы позвала его к себе:
– Садись. Поговори со мной.
– О чем?
– О чем-нибудь, – задумчивость ушла и одиночество вновь стало в тягость.
– Хорошо. Только… – Атен зябко поежилась, ощутив морозное дыхание снежной пустыни. – Дочка, пойдем-ка лучше в повозку, – попросил он. – Ночь близка.
Холодает.
Мати с долей сожаления взглянула вокруг. Она не чувствовала холода, когда магический талисман неизменно согревал ее, даря свое тепло. И ей не хотелось никуда уходить, по доброй воле отказываясь от бескрайнего, восхитительно прекрасного чуда лишь ради того, чтобы заточить себя в маленьком мирке затхлого полутемного чрева повозки.
Однако…
– Ладно, – кивнула она.
– Но если тебе здесь больше нравится, – заметив, что девушка опустила голову, чтобы скрыть готовый сорваться с губ вздох, поспешил переменить решение караванщик, – поговорим тут, – и он, кряхтя, забрался наверх, на место возницы.
– А ты не замерзнешь? – ее глаза, глядевшие на отца. В них перемешались радость и сожаление, забота о другом и желание сделать так, как хотелось ей самой.
– Нет, конечно нет, – улыбнулся караванщик, по лицу которого множеством тропок разбежались морщины. – Меня беспокоишь ты.
Это было чистой правдой. Его действительно очень беспокоило происходившее с дочерью. С недавних пор та очень изменилась. И дело было не во внешних переменах, которые медленно, но верно превращали маленького неказистого птенца в прекрасную птицу. Эта перемена лишь тешила взгляд, радовала душу, которая вновь и вновь вспоминала будущее, открывшееся ему не то во сне, не то в предвидении, и искала пусть пока еще робкие, но столь желанные следы в настоящем.
Его беспокоило другое: Мати менялась и внутренне.
Где, в каких далях времени осталась веселая, вечно улыбавшаяся шумная девчонка, которую интересовало, увлекало, манило за собой буквально все? Откуда взялась эта задумчивость, за которой отец порою замечал тени безразличия? Ее отрешенность… Иногда Атену казалось, что он теряет дочь, что она отдаляется, и не только от него, но и от всех остальных.
– Мы подходим к городу, – внимательно глядя на девушку, стремясь не пропустить ее реакцию на это известие, проговорил он.
Мати продолжала молчать. Черты ее лица не выражали ни радости, ни печали, только одно безразличие, словно ей было все равно, куда идти, лишь бы никто не трогал ее, не отвлекал от мыслей неведомо о чем.
– Дочка… – он не знал, что сказать, как вывести девушку из того состояния, в которое она с каждым днем все сильнее и сильнее погружалась, замерзая – не телом, но душой, сердцем. – Я сейчас проходил мимо повозки Шамаша. Полог был неплотно задернут, и я слышал Его голос. Он рассказывает младшим легенды. Ты не хотела бы…
– Нет, – поспешно прервала его Мати, в голосе которой было столько раздражения, что оно захлестнуло собой это краткое слово, сделав его особенно резким и бесповоротным.
– Но почему, милая? – не унимался отец, для которого главным было хоть как-то растормошить Мати. И если для этого нужно сделать так, чтобы она разозлилась на него – что ж, пусть.
– Детские сказки!
– Но раньше тебе нравилось…
– Раньше, – она не дала ему договорить. – Когда я была глупая и доверчивая.
– И что же изменилось сейчас?
– Все, папа, все! – всплеснув руками, воскликнула она. В глазах девушки каплями растаявших льдинок заблестели слезы. Они более не скрывали боли и обиды. – Я поняла, что сказки – не более чем мечты, которые… Которых на самом деле нет!
– Ну, уж тебе-то грех жаловаться! В мире снежной пустыни нет другого существа, у которого была бы такая сказочная жизнь! Или ты забыла…
– Я помню. Но сколько можно раз за разом вспоминать то, что было? Я не хочу жить прошлым! Я хочу, чтобы что-то происходило в настоящем! Что-то… Настоящее!
Понимаешь?
– Милая, – он глядел на нее с сочувствием. – Это все взросление. Время. Достигая определенной черты, оно заставляет нас не просто оглянуться назад, но отказаться от всего, что было. Трудно прощаться с детством. Кажется, что вместе с ним ты расстаешься и со всеми мечтами, стремлениями, верой, надеждами, что ты прощаешься с самой собой. Утешься, дочка. Это не так. Все вернется. И будет еще лучше, еще прекраснее…
– Да мне нет никакого дела до этого! Пусть себе уходит, пусть не возвращается никогда!
– В чем же тогда дело? Ты просто не хочешь взрослеть?
– Какая разница, хочу я или нет?! Я ведь все равно уже больше не ребенок!
– Для меня ты всегда будешь…
– Ой, папа! – она болезненно поморщилась. Весь ее вид говорил: "Ну о чем ты говоришь! Какое это вообще имеет значение!" – Я хочу лишь, чтобы что-нибудь случилось. Пусть самое обычное, самое невзрачное. Но со мной! Чтобы я чувствовала, что живу, а не грежу бесконечным тусклым сном!
Ему стало невыносимо, мучительно тяжело от того, что он видел. Его дочь страдала, а он был не в силах ничем ей помочь. Все, что он мог, это сказать ей: "Хочешь жить – живи! Не сиди в тесном мирке повозки, словно кроме него ничего нет!" Но что значат слова, когда их не слышат?
Он откинул голову назад, взглянул на небеса. Черные, бесконечные, с несчетным множеством звезд – ламп с огненной водой, которые небожители разжигали в ночную пору для того, чтобы земля не погрузилась в кромешный мрак бездны, лишенной надежды и веры, где не важно, что благо, а что зло, и где граница между ними.
Обычно сверкавшие торжеством победы над пустотой, теперь они лишь задумчиво мерцали в печали понимания и смирения со всем, что было или казалось неизменным, предрешенным.
– Ладно, дочка, – вздохнув, проговорил Атен, – тебе пора спать.
– Зачем?
– Что? – растерялся он.
– Зачем вообще нужен этот сон?
– Чтобы отдыхать, набираться сил перед новым днем…
– Зачем? Я ничего не делаю. С чего мне устать?
– Ну… Дочка, устают ведь не только от тяжелой работы, но и самой жизни. От дороги…
– Я же сказала тебе! Как ты меня слушал! Я не живу! Я… Я словно сплю наяву! И поэтому я совсем не устаю!
– Может быть, тебе только так кажется…
– Нет! – ее голос вновь зазвучал раздроженно-резко.
– Хорошо, милая, – больше всего на свете он боялся напугать ее, обидеть, сделать что-то не так, заставляя вновь, как в прошлом, броситься бежать в снега белой пустыни, прочь из каравана. – Раз ты так считаешь, – видя, как напряжена дочь, понимая, что она готова на самый необдуманный поступок, он готов был согласиться с чем угодно. – Но ведь во сны погружаются не только ради отдыха. Они дают забвенье, позволяя отрешиться от забот и дурных мыслей, позволяют взглянуть на все происходившее иными глазами, понимая ошибки… И еще. Сны дают нам возможность прожить множество жизней, в которых с нами происходит то, что никогда не случится наяву. Они возвращают нас в прошлое, переносят в будущее.
Сны… Придумывающая их госпожа Айя мудра и всегда дарует нам именно то, что нам нужно. Даже если мы сами не знаем, чего хотим.
– Если бы было можно попросить у Матушки Метелицы… Я бы попросила у Нее… Не чуда – нет! Чего-нибудь. Чего-нибудь, что Она сама захочет мне дать…
Караванщик заметил, что в глазах девушки, чей взгляд обратился на него, появился интерес, возможно, даже надежда.
Он поспешил слезть с места возницы. Украдкой бросив взгляд назад, он отметил, что Мати двинулась следом. Атен с трудом сдерживал рвавшуюся наружу радость: ему удалось достучаться до дочери, отвлечь ее от непонятных размышлений – полета призрака на грани несуществующих миров и вернуть в реальность.