Текст книги "Слезы на камнях"

Автор книги: Юлиана Суренова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

А затем… Она и сама не заметила, как провалилась в глубокое серо-мглистое забытье сна. Это был странный сон, пустой. Казалось, что его и не было вовсе, просто глаза закрылись, открылись, а посредине – мгновение ока и тишины. Это показалось ей странным, очень странным, когда всегда, сколько она себя помнила, не было ни одной ночи, чтобы ей не снились сны. Порой они были радостными и светлыми, порой – страшными, иногда глупыми, подчас – такими заумными, что она была не в силах ничего понять. Случалось, что Мати забывала, о чем был сон, но при этом была совершенно уверена, что он ей все таки снился. А теперь…

В первое мгновение она даже решила, что все дело в том, что она просто не проснулась, а, наоборот, только-только заснула и события, которые можно было бы запомнить, еще не совершились. И поэтому она какое-то время продолжала лежать под одеялами, не шевелясь, боясь прогнать приблизившуюся к ней пугливым снежным зверьком дрему.

Время шло, но ничего не происходило. Вокруг стояла тишина, в которой не было слышно ни звука. И вдруг, как казалось, из самого сердца покоя повеяло страхом – не холодным, снежным, с которым Мати привыкла справляться, заглушая его зов шепотом-заклинанием, а огненным, всепоглощающим, таким ярким, что девушка даже испугалась: а что если повозка загорелась? И в тот же миг, словно подтверждая ее мысли, девушку овеяло жаром, который, казалось, накрыл ее своей огненной волной с головы до ног.

Взвизгнув, Мати села, замотала руками, головой, стремясь поскорее сбросить с себя одеяла, как назло, лишь сильнее запутываясь в них, от этого еще сильнее пугаясь. И лишь когда она уже подходила к той грани, за которой теряют всякую надежду, смиряясь со всем, ей удалось освободить голову. У нее тотчас зарябило в глазах, а лицо обдало порывом жаркого воздуха, в голове мелькнуло полное ужаса:

"Все!" Мати зашептала молитву, прося богов уже не о спасении, а лишь о том, чтобы Они сохранили ее тело для вечного сна, облегчили переход ее души в подземный край.

Она ждала боли, которая, как говорили, всегда идет впереди смерти, за исключением разве тех случаев, когда последний шаг по дороге жизни делался во власти сна. Но боли не было, словно она действительно спала. И тогда девушка осторожно, с опаской приоткрыла сперва один глаз, потом второй…

В повозке было все спокойно. Нарушая полумрак, поблескивал луч, пробивавшийся из недр лампы с огненной водой, чей пламень горел ровно и спокойно, не ругаясь и не ворча, а лишь что-то по-стариковски шепча-бормоча себе под нос.

"Уф, – с несказанным облегчением выдохнула она, – обошлось!" Наверное, из всех стихий мира смертных огонь был тем, которого люди боялись и почитали более остальных. Он был выше человеческого понимания, живя своей собственной, не похожей на существование других существ, жизнью, умирая, угасая, и рождаясь вновь из искры, капли воды, луча солнца, меняя природу водной и воздушной стихий. Не было более ужасной кары, чем испепеляющий взгляд небожителей, и не было большей награды, чем власть над пламенем, способность по собственной воли пробуждать его и усыплять.

"Ну что ты, что?" – сперва она услышала тихий шепот – ворчание, затем увидела Шуллат, лежавшую возле своей хозяйки. Подняв голову, она смотрела на девушку сонным, и, все же, уже настороженно-взволнованным взглядом поблескивавших в темноте глаз.

"Пойдем отсюда", – Мати быстро двинулась к краю повозки.

"Зачем? Уже вечер. Пора спать", – недовольно мотнула головой золотая волчица.

Она только-только успела устроиться, задремать, как вот, на тебе, снова куда-то идти.

Шуллат давно выросла из того щенячьего возраста, когда была готова вскочить, отзываясь на любой звук, бежать, не важно куда. И вообще, она всегда так уставала от зеленого оазиса: в них вечно перед глазами все рябило, запахи казались один непонятнее и непривычнее другого, вокруг все кишело чужаками, от которых все время приходится прятаться, иначе они привяжутся и не отпустят. Особенно дети, которые постоянно норовили потрогать, погладить, поиграть… А уж нынешний город готов преисполнить чашу терпения волчицы по назойливости и приставучести его жителей.

Однако Мати была Мати, и волчица, тяжело вздохнув, поднялась на лапы, потянулась, а затем вслед за своей подружкой соскочила с края повозки на землю.

"Что это с тобой?" "Не знаю, – не оглядываясь назад, глядя куда-то вперед ничего не видевшими глазами, ответила та, – мне вдруг показалось, что повозка загорелась".

"Наша повозка?" "Да… – кивнула девушка, помолчала немного, а затем продолжала: – Огонь был так близок, что я чувствовала его жгучее дыхание. Странно это все… Сперва мне было жутко холодно, потом – страшно жарко…" "Ты не заболела?" "Может быть".

Шуллат приблизилась к ней, ткнулась мордой в руку: "Горячая… Вот что, подруга, возвращайся назад, накройся одеялами и лежи. А я сбегаю за лекарем".

– Нет! – поспешно вскрикнула, останавливая волчицу, Мати.

Та чуть наклонила голову, глядя хозяйку с непониманием.

"Я не хочу возвращаться в повозку. Не сейчас!" – немного успокоившись, вновь перешла на язык мыслей девушка.

"Но тебе нужно лечь".

"Нет", – упрямо замотала головой Мати.

"Не хочешь возвращаться в свою повозку, пойдем в другую. Ту, которую дети огня называют командной, подолгу сидя в ней, совещаясь, но не живя…" "Нет".

"Не хочешь оставаться одна? Пошли к кому-нибудь. В гости. Хотя бы к Лине. Она – добрая и приютит у себя двух горемык. И поможет тебе, если ты действительно больна. Да, так будет лучше всего…" "Нет! – Мати поджала губы, упрямо стиснула кулаки. – И вообще, хочешь – пошли со мной. Нет – оставайся".

"Пошли – куда?" – насторожилась волчица. Ей все меньше и меньше нравилось это беспокойное оживление подруги, резкая смена настроения, лихорадочный блеск глаз.

"Туда", – махнув рукой вперед, девушка сорвалась с места, быстро, почти бегом, бросилась в сторону леса, поспешно удаляясь от повозок каравана, дозорных, провожавших ее спокойными, полусонными взглядами, в которых была уверенность: с дочерью хозяина каравана, да еще когда с ней рядом золотая волчица, ничего не может произойти ни в снегах пустыни, ни, тем более, в сердце города. Ведь господин Шамаш так благоволит к ней. И не важно: рядом повелитель небес или где-то далеко: тот, кто находится под Его защитой, всегда в безопасности.

"Подожди, не так быстро",-волчица с трудом догнала Мати. Она чуть забежала вперед, чтобы, оглянувшись, посмотреть в лицо подруги.

Щеки девушки пылали, в то время как губы, наоборот, лишившись красной краски, превратились в тонкие потрескавшиеся нити. На лбу выступили капельки пота.

Шуллат недовольно заворчала: происходившее нравилась ей все меньше и меньше. Она-то думала, что движение поможет подруге понять, что она нездорова и нуждается в лечении, и уж точно – в отдыхе. Но та явно не собиралась сдаваться, толи переборов дурноту, толи просто не замечая ее.

И тогда волчица встала у нее на пути:

"Подожди!" – глухо зарычала она, раздувая губу. Поняв, что уговоры ни к чему не приведут, зверь решил воспользоваться другим проверенным оружием – угрозой.

"Отстань!" – отмахнулась от нее Мати.

"Ты сама не понимаешь, что делаешь! Потому что больна!" "Нет, я здорова! Я была больна только пока оставалась в повозке! Сейчас же со мной все в порядке! И вообще, какое тебе дело, больна я или нет! Какая тебе разница! " "Мати!" – весь ее вид выражал укор.

"Я должна идти, – глаза караванщицы лихорадочно блестели. Девушка, которая обычно очень трепетно относилась к настроению подруги, на этот раз было все равно, что та чувствует. Важным было другое. – Неужели ты не понимаешь?" "Но зачем!" – волчица глядела на нее все глаза. По ее мнению, все, что должно было и могло произойти в этом городе, уже осталось позади. Утром караван отправится в путь, спеша вернуться в снега пустыни, где все было родным, привычным, и потому даже в опасности были много надежнее спокойствия чужого края.

Зачем уходить от повозок, теряться в последний момент? Что искать там, где в сущности, ничего нет?

"Неужели ты не чувствуешь…" "Что, что я должна чувствовать?" – волчица уже теряла терпение. Ей страстно хотелось схватить Мати за шиворот и оттащит назад, словно слепого волчонка.

"Я должна идти! Меня зовут! Меня ждут…" "Я ничего не слышу! – глухо зарычала на нее Шуллат. – Кто может тебя звать здесь?" "Не знаю! Какая разница, кто! Зовут – и все!" "Это бред…" "Нет!" "А я говорю – да!" – огрызнулась волчица. Право же, Мати была несносна, вела себя словно упрямый безмозглый малыш, которого влекло вперед все: от шелеста листвы, до крика невидимой за ними птицы, и который совсем не думает об опасности, ну вот ни чуть-чуть! Волчица низко зарычала – а следовало бы. Ведь вокруг были чужаки. И земли чужаков.

"Ну тебя!" – девушка огорченно всплеснула руками. Она всеми силами старалась объяснить волчице то, что было жизненно важно для нее, но у нее ничего не получалось! И ей казалось – потому что Шуллат не хочет ее слушать! Не хочет – и все тут!

Мати не выдержала:

"И вообще, уйди с дороги! Не мешай мне!" – резко оттолкнув зверя ногой, она бросилась в сторону деревьев.

Волчице следовало бы, презрев обиду, поспешить вслед за ней. Тем более, когда Хан с того самого мгновения, как они вошли в город, постоянно напоминал ей об обязательствах в отношении Мати. Хотя, может быть, именно поэтому Шуллат и взбрыкнула – ей все просто надоело!

Действительно, чего это ради она должна возиться с этой девчонкой, которая даже не принадлежит к ее роду! Хочет идти куда-то на ночь глядя – пусть идет! Ничего с ней не случится – в оазисе тепло, так что не замерзнет, чужаки все по домам сидят, и вообще… Мати уже большая, пусть сама о себе заботится!

Но… Спустя несколько мгновений Шуллат, взглянув в ту сторону, куда ушла подруга, жалобно заскулила. Нет! Она не могла оставить ее одну! А если с Мати что-то случиться в этой чужой им обеим земле? Если ей понадобится помощь волчицы, которая будет далеко и не успеет прибежать? Хозяин не простит ее за это. И брат не простит. Да она сама никогда не простит себе, если хозяйка попадет в беду!

И, забыв об обиде, о страхе перед незнакомым местом и населявшими его существами, золотая волчица побежала вслед за Мати.

Глава 20

Ей было все равно, куда идти, главное – прочь от каравана с его воспоминаниями, подальше от людей со всеми теми расспросами, которых в этот миг она боялась так же сильно, как и огня. Огня, который… В который уж раз девушка с силой стискивала губы, зажмуривала глаза, стараясь прогнать тот сон-видение, который и в мире яви не потерял власти над ее душой. Это он гнал ее неведомо куда. Но сон – не все. Было что-то еще. Что-то, что, затуманив душу, подчинило себе тело.

Мати была не в силах противиться этой воле, не могла сделать и шага поперек, потому что… Потому что это было выше ее, и, вместе с тем – было ею больше, чем все остальное, чем она сама.

– Мати! – голос отца был далеким, звуча как сквозь толстый слой меховых одеял или полог снегов. Она узнала его, однако при этом он показался ей совершенно чужим, душа не очнулась ото сна, не встрепенулась, не вспомнила…

И, все же, ей захотелось повернуться, отозваться… Но только в первый миг, а потом нечто неведомое вновь потянуло ее вперед со всей огромной, безграничной силой. Девушка остановилась лишь оказавшись перед сухощавым, седым горожанином в одеждах служителя. Рука сама опустилась в карман, где лежал белый камешек жребия, потом, открытой ладонью вверх протянулась к служителю, ничего не говоря, зная, что тот все поймет и так, поймет лучше нее, потому что, в отличие от нее, он знал, зачем она здесь.

Ей бы спросить… Но в душе не было ни одного вопроса. Куда-то делось все ее любопытство. Она делала то, что должна была, чувствуя, что это так, потому что иначе не может быть.

– Идем, милая, – колючая рука старика легла ей на плечо.

Мати захотелось дернуться, сбросить ее с плеча, но она даже не шевельнулась, лишь, склонив голову на грудь, покорная и безропотная пошла туда, куда влек ее горожанин.

– Нет! – крик отца резанул по слуху, заставил если не опомниться, остановившись, то хотя бы замешкаться на мгновение, которого было достаточно, чтобы Атен успел подскочить к дочери, схватить ее за руку, удерживая.

Он запыхался, ему бы чуть-чуть времени – перевести дыхание, не говоря уж о том, чтобы понять, что же происходит. Но караванщик как-то сразу понял: у него нет ни мига. И решил: "Все потом. Главным сейчас – увести дочь подальше от этого проклятого места".

Он боялся, что девочка не захочет слушать его, заупрямиться. Мати ведь так и не забыла своей обиды за то, что караван, несмотря на все ее уговоры и мольбу, вошли в этот город. Но, к его немалому удивлению и, конечно же, еще большей радости, на этот раз дочь была готова подчиниться воле отца. Вернее, и он совершенно ясно чувствовал это, подчиниться воле кого угодно, того, чей голос звучал громче, чья власть была сильнее, словно у нее не было в это мгновение ничего своего и она не просто хотела, но стремилась поскорее заполнить эту пустоту тем, что было у других.

На мгновение караванщику показалось, что он видит… у него перед глазами забрезжила странная картинка: Мати, а над ней – огромная, поднимавшаяся до самых небес тень кого-то невидимого, великого. И эта тень шла вперед, ведя девушку за собой следом.

Вскрик Атена заставил дочь вздрогнуть, на мгновение очнуться ото сна, шевельнуться – и потерять связь с этим кем-то, которое – великое в своем неведении – начало уходить, бледнее, унося с собой не только дорогу вперед, но и смысл нынешнего мгновения. Все, что теперь заботило ее, было стремление поскорее отыскать себе нового проводника в грядущее. Мати видела, что отец с ней рядом, от него веяло покоем и уверенностью – и она готова была вернуться на его путь, пойти за ним. Но когда он уже собрался повести ее за собой, дорогу им преградили воины городской стражи.

Сказать, что это удивило Атена, было все равно, что ничего не сказать.

– С какой радости вы вмешиваетесь не в свои дела?!– он был так возмущен, что не кричал – шептал, вдруг охрипнув.

– Она не принадлежит городу, – пришел ему на помощь Лигрен. Лекарь покинул свое убежище, переступая через нежелание и даже страх ради того, чтобы быть рядом с человеком, сделавшим для него так много, что об этом было невозможно забыть, а, помня, не стремиться отблагодарить добром за добро. -Значит, – выпрямившись, расправив плечи, продолжал он, не просто зная, о чем говорит, но чувствуя свою несомненную правоту, – вы не имеете на нее никаких прав. Что бы она ни сделала, что бы ни произошло, что бы ни происходило сейчас.

Горожане молчали, потупив взгляды, словно показывая, что им понятно поведение чужаков и они не осуждают их, однако ничего не могут сделать для того, чтобы изменить то, что уже, в сущности, произошло. И Атен тоже молчал, хотя, наверное, должен был кричать, обвиняя людей оазиса во всем самых страшных прегрешениях, совершившим которые одна дорога – в мрачные пещеры богини смерти.

Но он не мог произнести ни звука, словно ему на губы была наложена печать молчания. Все, что было ему дано в этот миг, это смотреть на горожан с тем выражением соединенных воедино ненависти, презрения, боли, беспомощной печали, которое били того, на кого устремлялся такой взгляд, большее плеток и бичей. И все, кого он касался, опускали головы, нервно поводили плечами, наверно, впервые с того самого мгновения, как пришли на жертвенную поляну, вновь становясь просто людьми, способными если не действовать, то хотя бы чувствовать, сопереживать…

Но только на мгновение, спустя которое они вновь превращались в безропотных кукол, которыми играли боги.

Как и все другие, караванщик тоже попал под власть этого особого места, едва ступил на его землю. И его члены сковала неподвижность, а разум заполнил туман отрешенности. Прошло всего лишь несколько мгновений – и он уже понимал, что время безвозвратно упущено, что теперь он не в силах изменить происходящего и ему остается только смириться. Смириться с неизбежностью, но не болью.

Едва увидев Мати на этой проклятой поляне, Атен понял, что может потерять дочь.

Понял с такой очевидностью и ясностью, что ужас охватил его своим леденящим кольцом.Он еще не разглядел источник опасности, не связывая воедино все, что знал, не представлял, что именно должно случиться, не предчувствовал. Но боль от этого не становилась меньше, пламень, накативший на глаза, не жег слабее.

"Говорили же древние – "Тот, кто жалеет других, не щадит своих", – нет же, сочувствие прошибло, словно лихорадочный пот! И самое такое, что ошибаюсь не в первый раз! Тогда, с тем караваном в пустыне, ведь уже было так! Точно так! До таких черточек, что становится страшно! Но почему, великие боги, почему всякий раз из-за меня страдает моя девочка, словно мне суждено за все ошибки расплачиваться ею! Это несправедливо, ведь совершаю-то их я!" "Все так же, точно так же, – вертелось у него в голове, повторяясь вновь и вновь.

– Только, – кривая улыбка на миг коснулась его губ, – на этот раз некому помочь…

"

– Папа, уведи меня отсюда, пожалуйста! – вдруг донесся до него голос дочери – откуда-то издалека, хотя вот же она, стояла совсем рядом, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки. И еще. Караванщику на какое-то мгновение показалось, что с ним говорит не выросшая, уже почти совсем взрослая Мати, а та маленькая девочка, которую он потерял где-то неимоверно далеко позади и которую так страстно хотел вернуть…

– Да, милая, – прошептал Атен. И, все же, он прекрасно понимал, что это обещание, каким бы искренним оно ни было, останется только словами, и не более того…

– Караванщик… – с трудом, преодолевая себя, решился заговорить с ним хозяин города. Он не знал что сказать. И, все же, пытался объяснить.

Никто не заставлял его. Никто не осмелился бы спрашивать с наделенного даром, за исключением, конечно, богов, Которые возвеличили его, наделив даром, но так же легко могли низвергнуть в подземелье, где влачат свое жалкое существование ничтожнейшие из живых.

– Как ты мог! – Атен обратился на него полный муки взгляд.

– Это не зависело от меня, – оправдываясь, развел руками старик, – это был выбор господина Намтара, а не…

– Как ты мог обманывать! – не слыша его, продолжал караванщик. Он не обвинял чужака в страшнейших грехах, не проклинал его, но от этого тому было только больней. – Зачем? Скажи мне! Я не могу понять! Ведь ты сам заговорил со мной об искренности! Когда я ни о чем не спрашивал, когда дело не касалось меня, почему же промолчал в тот миг, когда…

– Поверь, я не собирался от тебя что-то скрывать. Я не знал, что произойдет потом.

Мне не дан дар предвидения. А этот обряд…

– Обряд?! – Атен больше не мог сдерживать накопившихся в его душе чувств.

Безразличие сменилось яростью, которая, словно огненная вода от случайной искры, вспыхнула неугасимым костром до небес. – Ты делал вид, что хочешь нам помочь, а на самом деле, прикрываясь этим, просто решил забрать у нас то, что в любом другом случае, зная… нет, хотя бы просто предполагая, что подобное возможно, никто бы не согласился дать! Даже слушать бы не стал! А я, дурак, поверил в вашу искренность!

– Караванщик…

– Что же вы за люди такие – сытно кормите, мягко стелите, чтобы усыпить и убить?

– Я ведь говорю…

– И этот обряд… Что он такое, если допускает обман, если на него ведут с закрытыми глазами?

– Это была ошибка, ошибка! – воскликнул жрец, приходя на помощь Хранителю города, который побледнел, став белее снега. Губы старика дрожали. – Мой помощник должен был все вам рассказать! Никто не приказывал ему скрывать от вас правду!

– Почему же тогда он не сделал этого?

– Он боялся, что вы не станете участвовать в обряде! И надеялся, что все обойдется, что жребий падет на какую-нибудь рабыню. Мы бы выкупили ее – и все. А если так… Зачем было вас пугать, заставлять волноваться, нервничать?

– Нет, не говори мне, что он заботился о нашем спокойствии! После того, что случилось, я не поверю в это! Как уже никогда не поверю, что все люди земли – единое целое, что все свои, что нет чужих, от которых всегда следует ждать подлости!

– Он действительно полагал… – вновь заговорил жрец, но Хранитель остановил его:

– Хорошо, – его голос хрипел, – если тебе будет от этого легче – считай, что он думал не о вас, а о себе. Служителя не могло не беспокоить будущее города, которому, не прими вы участие в обряде, было бы суждено исчезнуть слишком быстро, чтобы в это можно было смириться. Пусть так.

– Да, – караванщик кивнул. Такое объяснение было ему сейчас понятно. Именно этого он и ждал. Чужаки всегда так себя ведут: если кто-то виноват – то только не они, а раз так, то и не им за все платить.

– Этот человек виноват перед вами, – продолжал Шед.– Он должен был объяснить, что происходит, – он на мгновение поднял взгляд на небо, на приближавшуюся к своему зениту луну. – Но что об этом сейчас-то говорить? Если ты хочешь, мы накажем его…

– Накажете?! Да какое мне до него дело?! Хотя, да! – он вдруг передумал. – Он ведь здесь? – караванщик огляделся вокруг, ища взглядом служителя, лица которого Атен не запомнил, но, все равно, был уверен, что, увидев, узнает наверняка.

– Да, – ответил Гешт, однако, заметив, что его помощник, услышав это, шевельнулся, стремясь предстать перед глазами торговца, принимая на себя всю его ярость, подал знак: "Оставайся на месте!" – он здесь.

– Тогда, раз все признают, что он вел обряд не так, как должен был, пусть он проведет его снова!

– Это невозможно, – качнул головой жрец. – Обряд совершается лишь раз…

– Значит, повторять его можно, лишь когда это выгодно вам?

– Жребий был брошен, караванщик, – вздохнув, проговорил горожанин. Он чувствовал себя прескверно. Но… великие боги, что он мог тут поделать? Если бы это было возможно, он принял бы на себя судьбу девочки. Не важно, что она даже не была рождена в этом городе. Он старик, а она так молода. Ей бы еще жить и жить…

Рука на плече юной караванщицы задрожала. Но чужую судьбу не натянешь на себя, словно платье…

– Да, я знаю, – глухо проговорил Атен. Голова караванщика опустилась на грудь. Он уже был готов вновь погрузиться в то безнадежное и беспомощное оцепенение, которое властвовало над этим клочком земли, но тут Хранитель, решив, видимо, помочь страннику смириться с потерей, не видя, что тот и сам уже в сущности готов сделать последний шаг к этому, произнес:

– Такова воля богов.

– Богов?! – едва услышав это, вновь вскинулся хозяин каравана. В его душе все забилось, заклокотало, разбивая тишину на мелкие осколки. – Каких богов?

"Вот ведь как все обернулось, – думал в это время Хранитель. – Выходит, наше предположение насчет этой девочки было истинным, – он с сочувствием взглянул на молодую каравнщицу. – Она симпатичная. А через несколько лет могла бы стать просто красавицей… – его глаза уже начали находить в лице девушки черты, роднившие ее с богиней снегов. – Эти синие глаза… Они как само небо… И светлые, почти молочные волосы… Нет, какие тут могут быть сомнения? Дочь слишком многое унаследовала от своей матери…" – он вздохнул, заметив на себе ее взгляд – испуганный, молящий о помощи, едва заметно качнул головой – сочувственно и беспомощно. Что он мог сделать? Если это бог солнца захотел таким образом наказать жену за измену – кто маг такой, чтобы вмешиваться в дела небожителей?

Конечно, это было не в характере господина Шамаша – творить Свою волю не собственными руками, а используя для этого смертных: людей, своего священного зверя – дракона. Да и не действовал Он никогда прежде так жестоко, да еще и, в сущности, прибегая к помощи обмана…

"Но, с другой стороны, – подумав, решил Шед, – ведь иначе было никак нельзя.

Узнай госпожа Айя о подобных замыслах Своего супруга, Она, несомненно, встала бы на защиту дочери. И кто знает, чем бы это все завершилось. А так…" Однако, несмотря ни на что, маг не верил, что все действительно так.

"Повелитель небес – бог справедливости. И, справедливости ради, Он должен был признать, что эта смертная ни в чем не виновата. Она – плод измены, но не изменница. Нет, хватит, хватит… – он потер ладонью нос, коснулся век, – не нужно думать об этом. Нужно успокоиться… Кто мы такие, чтобы пытаться понять поступки небожителей? Нам дано лишь исполнять Их волю. Да будет так… Да будет…" Однако вопрос караванщика вновь заставил его вернуться если не к размышлениям, то разговору об этом:

– Так о каких богах ты говорил?

– Ты сам знаешь… – тихо промолвил Шед, опустив голову, не решаясь взглянуть на караванщика.

– Знаю?! Что я знаю? Нет, я конечно, знаю! Знаю, что моя дочь находится под особой защитой! Ведь ей покровительствует сам бог солнца! И никто…

– Караванщик…

– Никто, – не давая горожанину вставить и слова, продолжал Атен, уже не шепча – крича, так, что его голос разнесся по поляне, заставив всех, собравшихся на ней, вздрогнув, повернув к говорившему головы, – из смертных, духов и даже небожителей не осмелится коснуться волоса на ее голове! Потому что никому не нужен такой враг, каким может быть господин Шамаш! И ваш обряд, если только вы не вершите здесь волю Губителя…

– Торговец, но ведь дракон – священный зверь бога солнца, – тихо молвил Гешт, – и он не подвластен никому, кроме своего божественного повелителя.

Атен был готов пропустить мимо ушей любые слова – доводы и заверения горожан, но эти почему-то услышал и, услышав, задумавшись, на миг остановился, растерялся, пробормотал:

– Это… – он страстно хотел обвинить горожан во всех грехах, и, прежде всего, во лжи и клевете, однако, не мог же он назвать обманом то, что на самом деле было правдой. Да, дракон – священный зверь бога солнца. Но если так… – Это… – он перевел взгляд на подошедших к нему и застывших рядом серыми безмолвными тенями с опущенными на грудь головами и погасшими глазами караванщикам. Евсей… Лигрен…

Лина… Рани… Все похожие и какие-то отрешенно безликие. Не потому что они понимали больше, чем Атен, видели дальше его, заставляли себя поверить в то, что казалось невозможным хозяину каравану. Нет. В сущности, они даже не задумывались над произносимыми в этот час полной луны словами. Как и все собравшиеся на поляне горожане, за исключением хозяев города, наделенных особым даром, особой власть преодолевать оцепенение, свойственное обряду, их тела были неподвижны, лица выражали полное покорство перед лицом судьбы, и лишь в глазах, за грань холода и безразличия, бился, пылая ярче, чем когда бы то ни было прежде, огонь жалости и боли И это тягучее, дурманное чувство вновь начало наползать на Атена, сковывая его по рукам и ногам, заставляя подчиниться, если не по своей воле, то против нее.

Вот только…

– Папочка! – испуганный, полный боли и мольбы вскрик дочери вновь вырвал его из той паутины, которую плел дух обряда. – Папочка, уведи меня отсюда! Пожалуйста!

Мне страшно! – она говорила так, как давно, в раннем детстве, пугаясь какого-то места, не пытаясь объяснить своего страха, не стыдясь его и не стремясь преодолеть, а лишь поскорее избавиться от него тем единственным способом, который был ей понятен – оказавшись под защитой отца в безопасности повозки.

– Да, милая, сейчас… – мотнув головой, сбрасывая с себя порвавшиеся нити дурмана, проговорил он, сперва – инстинктивно, затем, уже куда более осознанно продолжал: – Сейчас, сейчас мы уйдем… Вернемся в караван… – он за руку потянул дочь в сторону деревьев.

Но жрец продолжал удерживать ее:

– Так нельзя… Обряд…

– Я не хочу! – вскрикнула Мати. – Не хочу, чтобы дракон прилетал! -она в ужасе зажмурила глаза, из которых нескончаемым потоком полились самые соленые из слез, когда-либо касавшихся ее губ.

– Ну, дочка, ну, не плачь, – склонился над ней караванщик. Отец прижал ее к груди, пытаясь успокоить, хотя и знал, что у него ничего не выйдет, ведь он сам был взвинчен до предела.

– Пап, то, что происходит… Так должно было случиться. Я видела все… Не с самого начала, но это место… – она огляделась вокруг. И вновь в ее глаза вошел страх, которому, казалось, не было предела. Сглотнув комок, подкативший к горлу, девушка продолжала: – Я уже была здесь раньше… Во сне… И… Папа, уведи меня поскорее! Потому что я знаю, что будет потом! И не хочу этого! Не хочу!

– Милая, дорогая, ну что может случиться! Ведь дракон – священный зверь бога солнца, а Шамаш…

– Ты не знаешь, папа! – закричала, всплеснув руками, девушка. – А я видела!

Видела в вещем сне! И… Уведи меня куда-нибудь, пока ничего не произошло!

– От своей судьбы не укроешься, – вздохнув, качнул головой Шед.

– Девочка еще не прошла испытание, – с трудом, но, все же, нашел в себе силы, чтобы проговорить Лигрен, – а значит, у нее еще нет судьбы! Ей не от чего бежать!…

– У нее есть судьба, – возразил Гешт, – иначе она ее не предчувствовала бы…

– У людей…

– Она не человек. Вернее, не совсем человек.

– Как ты можешь! – воскликнул Атен. – В такой момент ты вновь возвращаешься к этой бредовой идее о том, что она – полубог, дочь госпожи Айи! Но… Это было бы смешно, если бы не было так горько!

– Он думает, что Мати дочь богини снегов? – переводя взгляд с чужака на хозяина каравана, спросила Лина. – Но это невозможно! Послушай меня, служитель, я очень хорошо знала мать девочки. Она была прекрасной женщиной, но при этом – всего лишь смертной. Очень смертной. Ведь иначе она не оставила бы дочь в тот миг, когда была нужна ей более всех на свете!

– Я уже говорил им. Но эти горожане упрямы, как… – не найдя нужного слова, он лишь безнадежно махнул рукой. – Лина, Лигрен, уведите Мати в караван…

– Да… – они приблизились к девушки, но стоило им коснуться рук девушки, как на них накатилась страшная слабость. Они и сами не поняли, как оказались на земле.

Ноги просто отказались держать их. – Мы не можем, – растерянно глядя на Атена, проговорил Лигрен.

– Человек она или полубог, но у нее есть своя судьба, – Шед был убежденным в своей правоте, и эта убежденность придавала ему силы. – А от судьбы нельзя убежать. Посему вам не удастся увести отсюда ту, которая должна быть здесь.

– И, все же, мы попытаемся, – пусть ему было не откуда ждать помощи, но Атен не собирался сдаваться. А тут еще слезы в глазах дочери, ее глухие рыдания подстегивали, словно порывы ветра, заставляя идти вперед, – мы вернемся в караван. Сейчас же.

Он собрал воедино все свои силы, призвал на помощь всех богов, каких только знал.

Губы беззвучно зашептали слова заклинаний, одно за другим, без устали, не запинаясь, зная все их так же хорошо, как линии на карте мира снежной пустыни.