Текст книги "Слезы на камнях"

Автор книги: Юлиана Суренова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

– Почему? Чтобы не разбить грань между миром сна и реальностью?

– Нет, об этом-то я как раз не думала, – да и какое вообще было дело ей, городской женщине, до тех премудростей, которые ведомы лишь служителям да Хранителю? Ее заботы, взгляды и мысли не могли распространяться дальше дома и семьи, когда более ни на что иное у нее не оставалось времени, даже при всей ее относительной незагруженности и свободе. – Просто… Ты говорил… Дело в вере, не в знании, верно? У меня нет веры в то, что во сне.

– Разве не считается, что во сне с людьми говорят боги?

– Да… Может быть… – у нее появилось робкое предположение, которым она поспешила поделиться со своим божественным собеседником. – Может быть, дело в том, что раньше с нами говорили боги истины, а теперь – обмана.

– Обмана… – повторил Шамаш. Его лицо помрачнело, брови сошлись на переносице, глаза сощурились.

Заметив это, женщина вновь вскочила со своего места:

– Прости меня, господин, если я сказала что-то не так, – в ее движениях чувствовалось волнение, словах – страх, – я всего лишь смертная, которой свойственно ошибаться, и…

– Не волнуйся ни о чем, милая, – он вытянул вперед руку, взял ее кисть, задержал на мгновение в своей ладони, – думай лишь о светлом. О своем ребенке, который скоро придет в этот мир.

– Ты останешься в городе, пока…?

Он кивнул: – Для того, чтобы я мог провести твоего сына через обряд наречения, он ведь должен родиться.

– Значит, Ты согласен! – она не могла поверить в свое счастье. Самые радужные и, как казалось, несбыточные мечты были готовы исполниться. А она ведь и не верила в возможность подобного, просто мечтала – как о чем-то недосягаемо высоком и безгранично желанном.

– Да.

– Спасибо, – она упала бы перед небожителем ниц, если б тот не остановил ее. – Я…

Я пойду к дочери, – Лика засуетилась, запоздало вспомнив о другом своем ребенке и испытав долю вины перед малышкой за то, что не занимается ею в той мере, в которой должна мать. – С ней сейчас Ри… – ей нужно было оправдаться перед самой собой, поэтому она и продолжала. – Он – прекрасный отец. И Нина очень любит его… Однако я порою, как сейчас, злоупотребляю его отцовскими чувствами и семейными привязанностями. Думаю, он уже узнал, что Ты здесь, и ему не терпится поговорить с Тобой… Если Ты, конечно, не будешь против… Ведь он жрец, и… Прости меня, я пойду.

И, склонившись перед повелителем небес в поклоне, столь низком, на какой только она была способна в ее теперешнем положении, Лика торопливо засеменила прочь из зала.

Проводив ее взглядом, Шамаш оглядел тех, кто остался с ним. Ларс стоял чуть в стороне, в почтительном молчании. Ему хотелось о многом спросить повелителя небес, но среди этого множества вопросов не было ни одного, который стоил того, чтобы его задать первым, не получив разрешения, нарушая тем самым каноны общения человека с небожителем и грозя вызвать гнев бога на свою голову чрезмерной дерзостью и непочтительностью.

– Шамаш, – Нинти приблизилась к нему, заглянула в глаза, – прости меня, но я не понимаю тебя! Сегодня – один из величайших дней нынешней вечности, день, из которого берет начало грядущее. Мы должны радоваться, праздновать, отмечая день обретения новой вечности. Ты же по-прежнему грустен и хмур. Что тебя тревожит? – ей-то казалось, что все уже разрешилось. И, к ее немалой радости – именно так, как она и хотела.

– Ты говорила, что была дружна с Лалем…

– Да, – ее бровь удивленно приподнялась. Сколько она ни рассматривала эту мысль с разных сторон, не находила причины для беспокойства. Хотя, конечно, ей самой было не очень приятно вспоминать о боге сновидений в свете возможности навсегда оказаться в его мире, но… Но дело ведь должно было быть в другом, верно? Иначе Шамаш заговорил бы об этом не сейчас, а еще тогда, когда она, разоткровенничавшись, снежным комом обрушила на него все свои страхи и переживания.

– Ты давно его видела?

– В прежнюю вечность…

– А в эту?

– В эту? – она глядела на него широко открытыми глазами. – Шамаш, ты, должно быть, забыл об этом, но ведь Лаль стараниями Айи стал вечным пленником в своих землях и не может покинуть их, чтобы пробраться сюда. Что же до меня, я не тороплюсь оказаться в его владениях.

– Значит, нет, – и, все же, он нисколько не успокоился, глаза продолжали оставаться напряженно сощуренными.

– Прости, но ты чего-то недоговариваешь, -сперва она хотела сказать – "скрываешь", но уже начав фразу, заменила слово, которое могло показаться слишком резким.

– Да… Все это время мне казалось, что недосказанное мною касается лишь меня, ибо оно о том, чего в этом мире нет, что произошло за его гранью, за складкой пространства и времени… Но теперь я начинаю сомневаться, так ли оно на самом деле. Слишком большое влияние оказывает не произошедшее на происходящее… Ладно, я пойду, поброжу по городу. Мне нужно успеть многое обдумать и подготовить.

– Ты не хочешь мне объяснить… – начала Нинти, но умолкла, поняв, что он ее не слушает. – Видимо, нет, – пробормотала она себе под нос.

– Нинти… – к ней шагнул Ларс, взял под руку, поддерживая.

– Да нет, я не осуждаю его, я и так сегодня превзошла себя. И врала, и говорила безудержно. И вообще… Поразительный день! Всего один день, а вобрал в себя столько всего! И воспоминание, и предвидение. Горечь и радость.Вот только…

Почему-то мне кажется, что это еще не все, что самое важное осталось недосказанным…

– Что?

– Не знаю… Как я ни стараюсь, мне не удается понять его последние слова… А ты понимаешь? – она взглянула на своего мага.

Ларс качнул головой: – Я понимаю одно: что-то Его очень беспокоит…

– Может быть, его беспокоит этот обряд, ради которого я привела его сюда. Конечно, делать что-то впервые очень трудно. И опасно.

– Нет, дело не в нем.

– Тогда в чем же? В будущем?

– Не знаю… Может быть, я ошибаюсь…

– Говори же наконец! Сколько можно тянуть демона за хвост, строя при этом из себя невинную тень нерожденного!

– Я думаю, что дело в прошлом. В том, что случилось.

– Во сне? В том бреду, в котором Шамаш провел целую вечность?

– Во сне. Но не в том… Из того, что я слышал… Мне показалось, что Он пытается предостеречь нас от слепой веры всему, что происходит во сне.

– Но не может сказать прямо,-торопливо прервала его Нинти, спеша самой закончить фразу, представив все так, как было ей понятнее, – потому что сон – стихия его жены.

– Я где-то читал… Или Бур мне рассказывал, уж не помню… Не важно. Я слышал, что у сна есть и другой повелитель…

– Он заботится о смертных, – богиня врачевания не слышала его, продолжая о своем, – но при этом, что бы ни случилось, не пойдет против Айи…

– Нинти… – маг попытался вернуть ее к своему видению происходящего, однако это было то же самое, что пытаться остановить ветер.

– Может быть, она решила поторопить приход дня своего господства, полной власти над землей… Может быть, ей понравилось править, а тут она почувствовала, что вообще может оказаться не у дел… Ну не знаю, чужая душа – потемки, тем более – душа повелительницы снов…

Ларс лишь качнул головой. Он-то говорил совсем о другом. Но… Маг не собирался спорить со своей богиней. Если Она считала, что горожанам следует опасаться госпожи Айи, что же, тем проще – не нужно будет гадать, чей сон они смотрят, одинаково не доверяя обеим… обоим… В общем, и той, и другому повелителю сновидений. А осторожности смертным было не занимать.

Глава 11

Шамаш спустился со священного холма вниз, на площадь, где шумела людская толпа, чем-то похожая на улей растревоженных пчел. Глаза горожан вновь и вновь поднимались к храму, губы что-то шептали… Не важно, что, когда в общем гуле все равно никто, даже сам говоривший, не мог разобрать ни слова.

Все были удивлены приходом бога солнца, в одно и то же время обрадованы и напуганы, когда никто не знал, что именно привело повелителя небес в город; приближение беды, от которой Он обещал защищать спасенный Им оазис, или то радостное событие, которое все с нетерпением ждали, зная о предстоящем рождении наделенного даром. Возможно, хозяева города просто решили поделиться с Ним своим счастьем. Поэтому божественная покровительница Керхи госпожа Нинти и привела Его…

А может быть даже Он согласился сделать новорожденного своим посвященным. Вот было бы здорово!

Издали замечая приближение бога солнца, люди падали перед Ним ниц на камни площади, пряча лица, боясь, что небожитель, прочтя по глазам судьбы, назовет их имена. Сердце бешено стучалось в груди, и даже те, кому так сильно хотелось увидеть господина Шамаша, что они были готовы преодолеть страх, не смели сделать этого, ведь прямой взгляд смертного, недозволенно дерзкий, мог оскорбить небожителя, лишив город Его покровительства.

Шамаш шел на площадь, чтобы не столько взглянуть на город, сколько поговорить с его жителями. Ему хотелось о многом расспросить их. Жизнь этих людей была особенной. Они жили рядом с богиней и им было доподлинно известно то, во что другие лишь верят. Ему казалось, что это должно было изменить смертных, освободив их от большинства страхов и, в первую очередь, от страха перед смертью, ведь если боги существуют, значит, есть и мир благих душ, и вечный сон снегов, и пробуждение ото сна. И он не мог понять, почему этого не произошло.

Да уж, вера сыграла с горожанами странную штуку: вместо того, чтобы освободить, сделала их еще большими рабами. Почему так случилось? Он не мог найти ответ на этот вопрос. Впрочем, эти смертные были не единственными такими…

Удивительно, но только сейчас, оказавшись вновь в этом городе, он стал лучше понимать своих спутников-караванщиков. То в их поведении, что неизменно вызывало в его душе резкое неприятие, теперь представлялось пустяком, мелким недостатком, на который и внимания-то обращать не следовало бы. Зная, что все люди одного мира должны быть в той или иной степени похожи, он мог себе представить, каких усилий стоило караванщикам вести себя с ним пусть не как с равным, но уж точно даже не в половину того, что требовала от них вера в бога.

"Они не слабые духом, нет, наоборот – сильные люди, жертву которых я должен оценить и не попрекать их пустяками…" Скользнув быстрым взглядом по лежавшим в пыли горожанам, он вздохнул, качнул головой и, не сказав ни слова, свернул на одну из боковых улочек. За минувшие годы в них начало возвращаться тепло. Дома не стояли более пустынными склепами.

В оконцах горел огонь…

И, все же, улица, по которой он шел, была пустынна. Она казалась немного грустна, задумчива, вспоминая в полудреме приближавшегося ночного сна о минувшем без страха и сожаления, которые были ей незнакомы, может быть, лишь с сочувствием к тем, кто не понимал, что прошлое не может быть ни светлым, ни черным, никаким, потому что, оставшись за гранью горизонта, оно исчезло навсегда, без следа, за исключением разве что памяти…

– Ты кого-то потерял, повелитель небес? – вдруг окликнул Шамаша чей-то негромкий голос.

Он остановился, огляделся, ища взглядом того, кто в этом городе осмелился с ним заговорить.

На камне, застывшем словно воин минувшего на страже у врат вечности, сидела старая женщина. Ее волосы были совершенно седы, когда время стерло с них следы прежних красок, насквозь пропитав золой тех костров, которые пылали не в мире, а на там, на границе сущего и несуществующего, где время обретает плоть. Лицо покрывали морщины, кожа высохла и истончилась, делая черты одновременно резкими, словно у камня, и блеклыми, неясными, как у тени. Неподвижно лежавшие на коленях руки были сухи и костлявы. Казалось, подуй ветер – и она рассеется, словно прах мертвеца. Даже в одеждах, покрывавших ее старое, слабое тело, не осталось ни яркости красок, ни силы жизни. Длинное серое платье износилось и было похоже на те лохмотья, которые носили нищие и попрошайки его родной земли.

Странно. В городах мира снежной пустыни он никогда прежде не встречах людей, бедных настолько, что они были вынуждены просить милостыню у прохожих. Впрочем, возможно, все дело было в том, что он просто не видел их. Гостю не показывают обратную сторону богатства. Нищими не хвалятся. О них вообще предпочитают не говорить. Да и те не стремятся попасться на глаза, может быть, памятуя о том обычае, о котором упоминали легенды – выгонять неспособных прокормиться прочь из города, в снега пустыни, дабы они не крали тепло у других, более жизнеспособных.

– Что, не ожидал встретить здесь дряхлую старуху? – вновь заговорила та. – Странно видеть, что кто-то осмелился нарушить установленный вами, небожителями, обычай уходить умирать в снега, когда время иной смерти проходит?

– Уходить умирать?

– Ну да… Устанавливать правила легко, а вот какого исполнять… – проворчала та.

– Знаешь, как это происходит? Наступает день, когда собственные дети, внуки, правнуки, все те, кому когда-то ты дала жизнь, последний раз умывают тебя, причесывают, одевают в лучшую одежду и отводят к границе города. Они не проклинают тебя за то, что ты вовремя не смогла умереть, не осуждают за те долгие годы, в течение которых были вынуждены о тебе заботиться, нет. Они сочувствуют тебе, жалеют. Ведь всем, даже преступникам, дается смерть. А тебе – нет. И почему? Вот ты можешь ответить мне, в чем я виновата в твоих глазах? Я не совершала никаких преступлений, служила верой и правдой Хранителю, соблюдала все обряды, установленные богами… А, что там… Да, все считают себя добрыми, все думают, что жалеют… Смерть в снегах придет быстро. Она будет легкой и сладкой, как сон. Но если я не хочу умирать? Если я хочу еще пожить, раз уж госпожа Кигаль не торопиться призвать меня на свой суд? Ответь мне, бог справедливости, разве у меня нет такого права?

– Есть, – он подошел к ней, встал рядом, опершись спиной о стену старого, покосившегося дома, стоявшего в самом конце проулочка, спрятанного в нем, словно в чреве пещеры.

– Что же ты не скажешь об этом другим? Почему не прикажешь изменить обычай, который, как я виду, и сам считаешь жестоким?

– Не мной он устанавливался, не мне его и отменять, – качнув головой, проговорил Шамаш.

– Почему?

– Мне жаль тебя, женщина. Но никто из смертных не живет вечно. Рано или поздно все умирают. И разве та смерть не лучше этой жизни?

– Я думала так же! В молодости! Пока ты юн и свеж, тебе кажется: лучше уснуть вечным сном, чем влачиться по земле дряхлым и немощным. Но когда проходит время…

Сон ведь никуда не убежит. Он закроет очи своим вечным холодом и мраком. И зачем торопиться к ему навстречу? Ведь там все будет одно и то же, здесь же каждый луч солнца, каждая звезда на небе единственная и неповторимая. Только в старости, за шаг до смерти, начинаешь по-настоящему любить и ценить жизнь… Но что я, старая дура, пытаюсь объяснить бессмертному вечно молодому богу? На что я надеюсь?

Может быть, на то, что, проспав целую вечность в бреду, Ты сможешь хоть немного, хоть в чем-то понять меня…

– Ты смела, женщина.

– Мне в этой жизни нечего бояться. Может казаться, что я страшусь смерти, но и это не так. Я просто хочу, чтобы она пришла сама, в свой час, а не раньше. Не раньше ни на мгновение! Поэтому я осмеливаюсь говорить с тобой, говорить то, что думаю, а не то, что ты хочешь услышать. И я не боюсь твоего гнева, ведь знаю: ты простишь старуху, которая в твоих глазах уже мертва. Я лишь тень, задержавшаяся на земле…

– Зачем ты завела со мной этот разговор? Что тебе нужно от меня?

– Ты привык, что все тебя о чем-то просят?-она взглянула на него, как Шамашу показалось, даже с долей сочувствия.

– Да.

– Мне нечего просить.

– А бессмертие?

– Зачем оно старухе? Чтобы вечно мучиться? Ты мог бы вернуть молодость моему телу, но в душе, в своих глазах я все равно осталась бы такой, какая сижу сейчас перед Тобой – больной и дряхлой. Хотя… Может быть, я и кривлю душой. Каждому есть что попросить. Кто ничего не хочет, никуда не стремится, ни о чем не мечтает – сам ложится в смертную постель.

– Что же нужно тебе?

– Поговорить с богом. Моя мечта исполнилась. Теперь, в том сне, что продлится вечность, мне будет о чем вспоминать.

– Неужели в твоей столь долгой жизни не было больше ничего, чем можно было бы заполнить пустоту?

– Я пережила своих родителей. Они умерли – я забыла их. Я забыла детей, когда они ушли, оставив меня в снегах пустыни.Последний миг, когда я видела их, стер из памяти все остальное. Я вернулась в город, переступив через прочтенные за моей спиной заклинания. С тех пор я не вспоминаю о богах, имена которых были в нем произнесены… Странно, – с ее губ вдруг сорвался грустный смешок. – Они перечислили почти всех небожителей, даже тех, о ком я в жизни и слышать не слыхивала… А не назвали троих самых сильных… – потом она, взглянув на Шамаша, вдруг, кряхтя, тяжело поднялась с камня, который на поверку оказался старым, стесавшимся и потерявшим от времени форму невысоким каменным стулом. – Что же это я, на пороге тебя держу? Все-таки, гость… Проходи в дом, – потянув за поржавевшее кольцо, она открыла покосившуюся скрипучую дверь, за которой чернело чрево комнатушки. – Не откажи уж старухи в милости…

Она стояла, придерживая дверь, и ждала, пока бог войдет первым.

Шамаш не был высок ростом, но дверной проем оказался настолько низок, что ему пришлось нагнуть голову.

– Прости, повелитель небес, – проскрежетал рядом голос старухи. – Я знаю, что мне следовало бы разобрать камни,освобождая тебе путь, да тяжелые они больно, не под силу это мне. И, потом, жилище мое такое же ветхое, как я сама – за один камень потянешь, вся стена рухнет. Так что уж не серчай на старуху…

Внутри царил полумрак, лишь в дальнем углу горел бледный пламень камина, которого не хватало, чтобы осветить жилье – разве что наполнить его алыми бликами да длинношеими тенями.

– Раньше-то я получше жила. Не ахти как богато – не купчиха ведь, так, жена и мать ремесленников, но в достатке, всегда была сыта, одета. А сейчас… Да много ли мне теперь надо? Одна я – не о ком беспокоиться. Гости не заходят – некому блеском богатств глаза слепить. Вот ты только пришел. Так тебе людские сокровища – что богатею медяк. Для тебя другое ценно…

– Да уж, это точно, – донесся смешок из мрака. – Что золото для того, кто создает его из воздуха?…Закрой дверь, старуха. Нам чужие уши и незваные гости не нужны.

Глаза Шамаша, видевшие в мраке столь же ясно, как в свете дня, быстро привыкли к кривому зеркалу теней, в котором все представало несколько в искаженном виде.

Впрочем, ему не нужно было видеть ждавшего его в комнатушке, чтобы узнать.

Повелитель небес прошел к огню, сел на каменный стул рядом с ним.

– Бог погибели, – прежде, чем исполнить волю Губителя, напомнила тому старая горожанка, – ты обещал…

– Да, помню, – странно, но Нергала ничуть не разозлился ни на ее медлительность, ни на эту странную для столь слабого и беззащитного существа настойчивость. – Не бойся. Я сдержу свое слово. На этот раз, сдержу… Да, старуха,ты можешь остаться. Мы оба, – он качнул головой в сторону спокойно сидевшего напротив него Шамаша, – любим, когда есть свидетели… А ты – очень удобный свидетель: что услышишь – то забудешь, что вспомнишь – сохранишь, о чем захочешь рассказать другим – не сможешь, а если что и скажешь – тебе никто не поверит… Кстати, – он повернул голову к богу солнца, – знаешь, о чем она попросила? Ни за что не догадаешься. Сразу видно – выжившая из ума старуха. Не о бессмертии, не о мести, даже не о пустоте…

– Она просила тебя не начинать со мной бой в этих стенах.

– Да, – Нергал взглянул на него с долей удивления. – Однако, ты догадлив, – впрочем, его поразило совсем не это – то, что повелитель небес заговорил с ним, вместо того, чтобы и дальше хранить отрешенно холодное молчание.

– Ты не гневаешься на меня, бог солнца?-с долей напряжения, не скрывая дрожи голоса, спросила горожанка.

– Нет, – Шамаш оставался спокоен.

– Ты знал…

– Конечно, он знал! – воскликнул Нергал. – Еще бы ему не знать! Он умеет слушать и слышать. А ты так прозрачно намекнула ему: три великих бога, чьи имена не были произнесены при изгнании! Его – потому что его именем на смерть не обрекают.

Кигаль – потому что она и есть повелительница смерти, а дважды одно не повторяют.

И мое. Потому что обо мне вообще не вспоминают, разве что в проклятиях… В общем, нужно быть глупцом, чтобы не понять.

– Я должна была убедиться…

– Что не идешь против его воли? Воистину,старуха, ты выжила из ума! – усмехнулся Нергал. – Как бы он, скажи мне на милость, мог отказаться от твоего приглашения?

Повернулся бы и ушел, ничего не объяснив? Или сказал бы, что не хочет со мной говорить? И почему не хочет? Потому что встреча может закончиться сражением, к которому он не готов? Да он скорее сделает шаг навстречу пустоте, чем позволит кому-то хотя бы заподозрить его в трусости!

– Перестань, – поморщился Шамаш. – Зачем ты ей-то все это говоришь, раня душу?

Знаешь ведь, что мне совершенно безразлично, что обо мне подумают.

– Да. В отличие от меня… И, все равно, она ведет себя глупо: дует на кипяток, прежде чем отхлебнуть из плошки, но при этом не снимает ее с огня.

– Ей непросто видеть и одного из нас, а уж обоих сразу – и подавно, – тихо проговорил Шамаш, с сочувствием взглянув на сжавшуюся в комок старую женщина. – Сядь, хозяйка. Тебе тяжело стоять. Да и в ногах правды нет.

– Да уж, – фыркнул Нергал, – потрясное, должно быть, мы с тобой представляем сейчас зрелище… Жаль, что не взглянуть со стороны: два заклятых врагов, мирно беседующих, да не где-нибудь, а в том самом городе, за который совсем недавно вели бой… Тут кто угодно спятит… Шамаш, знаешь, в чем твое главное отличие от Ута? Ты можешь если уж не прощать, то мириться, принимать очень многое из того, что есть, не оспаривая существование мрака и не стремясь во что бы то ни было сжечь все тени.

Его собеседник молчал, не возражая. Он ждал, когда Нергал заговорит о главном – зачем искал встречи с ним. Но тот не торопился.

– Это одно. А есть еще и другое. Он действовал, в то время, как ты говоришь, стремясь словами решить то, что, обретя плоть деяний, оборачивается бедой.

– Это плохо?

– Смотря для кого. Для жаждущих приключений – да. С тобой становится неинтересно.

Вот и твои спутники. Целых два года с ними не происходило совсем ничего. Обычная дорога, повседневная жизнь. Тишина и покой. Подумал бы хотя бы о своем летописце.

Ему ведь совсем тоскливо – ни тебе сказок, ни легенд – скука да безделье.

– Возможно. Зато он до сих пор жив.

– Подумаешь – жив! Неужели ты полагаешь, что смертные ценят свою жизнь по длине?

Нет! Для людей главное – насыщенность бытия. Полнота каждого вздоха. Так ведь, старуха?

– Я всего лишь жалкая смертная…

– Вот-вот, о смертных мы и говорим. Кому же, как не вам знать, что вы чувствуете.

Мы – только предполагаем, основываясь на своих наблюдениях за вами.

– Ну… – она медлила, не зная, что сказать. Ее душе не хотелось соглашаться с Губителем, в то время, как разум понимал: а ведь Он прав… И возразить – значило бы солгать перед лицом бога справедливости. – Один мудрый человек когда-то сказал: мы живем, чтобы потом было о чем вспоминать… Когда я была молода, служитель, опекавший нашу улицу любил повторять эти слова. Он говорил – есть несколько родов памяти. Один – память деяний – наши поступки, работы. Другой – наша собственная память, то, что унесем мы с собой – события, переживания… Он говорил: каждый выбирает для себя что-то одно. Простые люди – обычно третье… Я – самая невзрачная из простых смертных…

– М-да, – Нергал взглянул на нее с долей удивления и даже уважения. – А ты, оказывается, не такая выжившая из ума старуха, какой кажешься в первый миг. Ты будешь даже помудрее многих из тех, с кем мне довелось говорить… Хотя, конечно, надо признать, что мало кто осмеливался быть так откровенен со мной, да и просто говорить, мудрствуя… Послушай ее, Шамаш, послушай: она говорит правильные вещи!

Тот пожал плечами. Он слушал разговор, однако же, глядел в сторону, думая о чем-то своем. Взяв в руки старую скривленную кочергу, он стал ворочать угли в очаге, следя за мерцанием искр.

– Ты считаешь иначе?

В отличие от бога Погибели старая горожанка не осмелилась спросить, но, когда вопрос был задан, насторожилась, потянулась вперед, уходя в слух.

– Все зависит от того, как воспринимать то, что ждет за гранью смерти, – негромко проговорил он, – если как сон – память все, что остается, из чего черпают силы и образы грезы.

– Вот! – вскричал Нергал, взмахнув рукой, в то время, как горожанка облегченно вздохнула, подтвердив подтверждение.

– А если как дорогу, то память – лишь тяжкий груз, который давит на плечи, вынуждая порою поступать совсем не так, как следовало бы…

– Это ты исходишь из собственного опыта? Ну, для нас позабыть о чем-то, что не хочется помнить, ничего не стоит. Ты и представить себе не можешь, сколько всего я повычеркивал из своей памяти за минувшие вечности! Куда больше, чем оставил. О том же, что было накануне всего, и говорить нечего – это стерлось из памяти целиком и полностью… И ты забудешь. Пройдет одна вечность, другая – и от всего, что тяготит тебя сейчас, не останется и следа.

Когда он говорил это, старуха, поднявшись со своего места, осторожно, бочком, двинулась к выходу. Но ее остановил голос Нергала, который, заметив это, тотчас прервав разговор с Шамашем, повернулся к горожанке:

– Ты куда это собралась?

– Не гоже простой смертной слушать такие речи, – пробормотала та.

– А ну-ка сядь назад!

Горожанка, не соглашаясь, упрямо закрутила головой, и Нергалу пришлось прикрикнуть на нее:

– Сядь, тебе говорят! – впервые его голос стал резким, в нем послышалась властность и даже доля рожденной недовольством ярости, однако он быстро успокоился, перейдя на добродушное ворчание. – Тоже мне! Она решила, что ей лучше уйти! Посмотрите-ка на нее! Она так страстно стремилась обрести воспоминание веков, а когда несбыточное желание начало исполняться, вдруг задумала бежать от него прочь! А кто тебя вообще спрашивает? Или ты думаешь, мы с ним, – он качнул головой в сторону бога солнца, который по-прежнему глядел в огонь, не обращая ни на что иное никакого внимания, – говорим вслух, потому что нам так удобнее? Или небожители не знают иной речи, кроме той, что были наделены вы? Это все для тебя!

– Но почему?!

– Да потому что нам нужен свидетель! – непонятливость смертной в любом другом случае разозлила бы бога Погибели, но на этот раз все было иначе: над яростью преобладало другое чувство. Разговор с той, которая не испытывала ни тени страха, забавлял его. Возможно, ему хотелось узнать, сколько еще выдержит старая женщина, прежде чем, упав ниц перед небожителями, назовет их, наконец, господами своей души.

– Оставь ее, Нергал, – качнув головой, проговорил Шамаш. – Не мучай. Хочет идти – пусть идет.

– Да не хочет она! А это так – притворство. И мимолетный… даже не страх – так, страхец – сомнение! Любопытство смертных слишком велико, чтобы среди них нашелся хоть кто-нибудь, отказавшийся быть свидетелем чуда. Ну ты сам на нее взгляни! А то уставился в очаг, ничего не видишь, и туда же – советуешь!

Шамаш послушно повернулся, поднял взгляд на старуху. Уже через мгновение его губ коснулась улыбка:

"Ты прав".

– А ты что думал? Что я просто издеваюсь над ней, как обычно, тебе же по привычке лгу? Да? А, постой, постой, ты ведь именно так и думал? Значит, наш совершенный бог истины не такой наивный простачек, готовый верить всем и во всем, как мне показалось? Ты все-таки сомневаешься? И не только в правильности своих поступков? – его лицо – маска человеческой плоти – оставалось невозмутимо, однако внутри все клокотало от с трудом сдерживаемого смеха.

– Нет никого, кто был бы совершенен во всем и всегда.

– Это конечно. Но ведь нет правила без исключения. И таким исключением в нашем мироздании всегда считался ты.

– Считаться и быть – разные вещи.

– Ты снова прав. И это удивляет меня куда больше столь ожиданной ошибки. Провести столько времени в мире людей, которые только и делают, что восхищаются тобой, преклоняются, славословят… – он качнул головой. – Тут любой бы уверовал… И стал таким, каким тебя видят все. Вот взгляни на меня: я ведь не всегда был мерзавцем, негодяем, злодеем и так далее и тому подобное. Просто все считали меня таким. А я не особенно сопротивлялся. Ведь это по-своему забавно – соответствовать тому, чего от тебя ждут. Молчишь… – улыбка скользнула у него по губам. – А любой другой на твоем месте уже давно возмутился: как можно сравнивать меня и тебя! Хотя… – прищурившись, Нергал взглянул на Шамаша, – может быть, все дело лишь во времени. Пройдет вечность – и все изменится, – его лицо погрустнело, и он, сам не зная почему добавил: – хотя, мне бы очень не хотелось, чтобы это было так. Уж лучше б я ошибся… С тобой… таким какой ты сейчас, занятно. Нет, просто здорово! Ты прав – разговоры лучше дела. И сколько всего узнаешь! А, главное, какое удовольствие получаешь. Оставаясь при этом ну абсолютно ни в чем не виноватым!

– Ты хотел видеть меня, чтобы сказать это?

– Я хотел взглянуть на тебя. Какой ты на самом деле. Не в мгновение кризиса с его безумным напряжением и мыслью о спасении, а в самый обычный день, вот как сейчас… – он огляделся вокруг, видя не бледные бесцветные стены жалкого жилья старухи, а весь лежавший за ними город, целиком и в мельчайших деталях. – Ты всегда был честен со мной, видя ту грань между добром и злом, что есть во всех, даже том, кто повелевает силами тьмы… Прости за весь этот пафос, но он нужен как предисловие к тому, что я хотел сказать. Этот город будет моим. Я не угрожаю, нет, просто констатирую факт. Так буде. Не сейчас. Может быть, завтра, может быть, в конце этой вечности или даже в начале следующей, но будет.

– Зачем…?

– Что – зачем? – не дав ему договорить, поспешил с ответом Нергал.-Зачем я говорю тебе это? Потому что хочу, чтобы ты знал. И мучался этим знанием. Ведь…

– Зачем тебе Керха, Нергал? – прервав его, Шамаш полностью задал тот вопрос, который был не верно понят собеседником.

– Она должна быть моей!

– Ты говоришь о городе, не женщине.

Губитель не сдержал смешок.

– А если мне нравится думать о городе, как о женщине? Пусть я бог, но, хвала тем, чьи фантазии сделали меня таким, какой я есть, мне не чужды людские страсти. Да и город этот в некотором роде женский – одна богиня-покровительница, другая. Так что…

– Великие боги! – донесся до них полный ужаса шепот старухи, которая вдруг представила себе, сколь страшным могло быть будущее, ожидавшее ее город, ее потомков.

– Не бойся, смертная. Какой смысл бояться того, что тебя не коснется? – стал по-своему успокаивать ее Нергал.