Текст книги "Любовь - только слово"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Глава 21

Я обладаю свойством, которому завидуют многие. Если я знаю, что мне необходимо проснуться в определенное время, то просыпаюсь с точностью до минуты – если даже не выспался. Я сплю обнаженным, не снимаю лишь наручные часы. Уже во время вечеринки я все посчитал: что прислуга приступает к работе в шесть, самое позднее в шесть тридцать утра. Так что до шести утра я должен уйти.

Хотя я и заснул в объятиях Верены как мертвый, но проснулся ровно в половине шестого. На улице брезжит рассвет. Я вижу еще бессильный свет нового дня, проникающего сквозь щели ставен.

Верена дышит спокойно и глубоко. Я думаю, стоит ли будить ее, чтобы я смог уйти, и только потом опять вспоминаю, что ее спальня расположена на уровне земли.

Осторожно высвобождаюсь из ее объятий. Она глубоко вздыхает во сне, и я слышу:

– Вновь молодая…

Потом она поворачивается на другой бок, поджимает ноги, как маленький ребенок, кладет руку на лицо. Я иду на цыпочках в ванную комнату и умываюсь холодной водой. Как можно быстрее одеваюсь. Связываю вместе шнурки ботинок и перебрасываю их через шею.

На минуту все же задерживаюсь перед кроватью Верены. Я бы с удовольствием поцеловал ее, нежно-нежно, но рука закрывает лицо, и я не хочу будить ее.

Осторожно иду к окну. Тихонько открываю одну из ставен.

На улице уже почти совсем светло. Пара птиц чирикает на голых ветках деревьев. С подоконника я прыгаю на осенний желтоватый газон.

Жду.

Ничто не шелохнется.

Ближе всего с левой стороны находится решетка парка. Наклонившись, я соскакиваю на траву. По верху решетки проходит поперечная планка. Подтягиваюсь на ней вверх и тут же намокаю, так как железные прутья влажные от росы. На них острые наконечники. Об один из них я царапаю правую руку.

На секунду я опасно теряю равновесие и боюсь упасть вниз. Наконец-то соскальзываю на землю со стороны улицы. Метров сто пробегаю в носках, потом останавливаюсь. Надо надеть ботинки.

Только бы не попасть на глаза проходящему полицейскому!

Мимо не проходит никто.

Иду вниз по аллее к гаражу.

Бензозаправщик после ночного дежурства выглядит крайне бледным. Когда я смотрю в зеркало заднего вида своей машины, то понимаю, что выгляжу так же.

У меня много времени, поэтому я еду медленно даже на шоссе.

Как быстро я ехал здесь в тот день, когда познакомился с Вереной.

Прошла лишь пара недель – а изменилась вся моя жизнь.

Благодаря Верене.

Я хотел вылететь из интерната доктора Флориана, чтобы доставить неприятности отцу. Теперь я больше не хочу этого.

Я хотел быть плохим, ленивым, дерзким учеником, как раньше.

Теперь я больше не хочу этого.

Теперь я хочу сдать в следующем году экзамены на аттестат зрелости и устроиться на работу на предприятие отца. Потом заработать денег. Хочу ходить на вечерние курсы. Мой отец позаботится о том, чтобы я получал более высокое, чем принято, жалованье.

Если он этого не сделает, то я буду угрожать ему конкуренцией. Она мне на руку! Сын Мансфельда ушел от отца. При конкуренции я получу определенно больше.

Тогда Верена сможет развестись.

Украшения, одежда, меха – все это у нее есть.

Квартиру мы найдем.

Эвелин пойдет в народную школу только в следующем году. Это ничего не стоит. И если я тогда…

Едва не угодил в яму. Мне нужно смотреть на дорогу, быть внимательным. Я не должен мечтать.

Мечтать! О Господи, я так устал! И сейчас должен быть в школе.

Я еду с открытым верхом, чтобы проснуться окончательно. Холодный утренний воздух взъерошивает мои волосы.

Верена.

Она спит. Мечтает ли она тоже? О нас? Дорога круто идет вверх. Она пуста. Лишь то тут то там я вижу грузовики. Лес изменился. Исчезли золотые и красные, коричневые и желтые листья. Черные и блестящие от сырости деревья протягивают свои ветви.

Скоро зима.

Позвонит ли сегодня Верена?

Теперь мы должны найти гостиницу. Теперь мы должны найти маленький бар. Теперь все по-другому.

Абсолютно по-другому.

Теперь я больше не могу без нее.

А может ли она без меня?

Думаю, что нет.

Все иначе. После одной-единственной ночи.

Оберрозбах/Пфаффенвисбах/Фридхайм

Я съезжаю с шоссе и еду через маленький городок Виденмайер, мимо бело-коричневых караульных домов, церкви с приземистой башней и причудливой крышей. Ученики пекаря выносят булки. Мастеровые идут на работу. Опять магазин дорожных принадлежностей. Седло и снаряжение верховой лошади все еще лежат на витрине. На этот раз я вижу все очень четко в чистом холодном воздухе октябрьского утра.

Рыночная площадь.

И окольный путь.

Большая торговля парикмахерскими принадлежностями

Кондитерская А. Вейерсхофенс и наследников

Это вновь все то, что я видел тогда, с ней, в тот воскресный вечер. И действительно, снова через улицу проходит благообразная монахиня с высоким головным убором – молитвенник в белых руках, на которых видны коричневые пигментные пятна, такие, какие можно часто увидеть на руках старых людей.

У меня все еще остается время.

Итак, я еду, смущенный и сентиментальный, по плохому пути к летней вилле Верены.

Здесь все спит, или дома и маленькие замки уже покинуты своими обитателями. Вижу опущенные жалюзи, закрытые ставни окон.

Вилла Манфреда Лорда тоже выглядит безжизненной. Или господин Лео хорошо спит?

Я нахожу место, где могу развернуться, и еду обратно. Камни, выбоины, 20 км/час. На краю улицы опять эта доска, которую я уже видел.

Общество гуманности

«Ангел Господень»

Дом отдыха

Это путь, который ведет к окрашенному в белый цвет старому имению. Вот и зеленый насос. Кудахчет пара кур. Но даже здесь я не вижу ни одного человека, и здесь день еще не начался.

Общество гуманности. «Ангел Господень», дом отдыха. Слова.

Слова как Эльба, как Портоферрайо.

Я не знаю Эльбы. Я не знаю общества гуманности.

Я познакомлюсь с ними.

Верена будет здесь.

Многое еще произойдет.

Здесь, на Эльбе, или где-нибудь еще.

Мы все переживем вместе. Всегда вместе.

Доброе.

Злое.

Все.

Глава 22

Когда я приезжаю во Фридхайм, часы уже показывают семь утра. Молодой механик как раз открывает гараж, так что я могу туда въехать. Я зеваю, потягиваюсь, развожу руки в стороны. Моя рубашка помята, бабочка сбилась. Снимаю ее и расстегиваю ворот. Даю механику чаевые. Как только вступаю на тротуар, чтобы пойти в «Квелленгоф» и переодеться, то сразу же сталкиваюсь с шефом.

Он долго смотрит на меня, пока не вспоминает, кто я такой.

– Оливер, – бормочет он потом, абсолютно беззвучно, без волнения и упреков, как всегда, ровным печальным голосом, глаза устремлены далеко-далеко вперед. – Ты не ночевал в интернате.

– Нет, господин доктор.

– Где ты был?

– Во Франкфурте. Господин Гертерих ничего об этом не знает. Я спустился с балкона. Теперь я говорю быстро, идя по своей стороне вверх по дороге к лесу. – Он действительно не в курсе, господин доктор.

– Умерла фрейлейн Гильденбранд.

– Что?

– Два часа тому назад. Я как раз иду от нее. – Он все еще смотрит вдаль. – Сегодня ночью у нее был приступ. Хозяин вызвал врача, тот констатировал инфаркт и сделал ей укол. Потом позвонил снизу из ресторана и вызвал машину для перевозки больных.

– Машину для перевозки больных… – бессмысленно повторяю я.

Мы идем по листве. Как много листвы.

– Врач разговаривал по телефону и со мной. Когда я пришел, она была уже мертва. Машина была уже не нужна. В свои последние минуты жизни, лежа совсем одна, она что-то нацарапала на стене комнаты, большими и кривыми буквами.

– Что?

Он говорит мне это.

Он погружен в свои мысли и вообще не хочет больше говорить, так как ночью меня не было.

Впервые этим утром шеф выглядит старым человеком…

– Она была сиротой. Поэтому любила всех вас. Как много листвы. Мертвой листвы. Я просил тебя прийти к ней.

Молчу.

– Ты ведь не сделал этого, не правда ли!

– Нет, господин доктор. Было так много… У меня всегда было…

– Да, – потерянно говорит он. – Да, конечно. Слишком много дел. Я понимаю. Похороны послезавтра в три. Найдешь совсем немного времени прийти?

– Конечно, господин доктор. Я уверен, что придут и все остальные дети.

Но я заблуждаюсь. Кроме меня, придут, может быть, человек двадцать. Двадцать из трехсот. Так много лет провела здесь фрейлейн Гильденбранд. И скольким детям она помогла или пыталась помочь. Учителя и воспитатели пришли в полном составе. И это, оказывается, станет причиной для большинства детей не приходить на похороны. Ведь во время погребения они останутся на виллах совсем одни. У фрейлейн Гильденбранд не было родственников. Мы стоим возле могилы и слушаем речь, которую произносит пастор, потом каждый бросает горсть земли в яму. Пришли Ноа и Вольфганг. И Рашид, маленький персидский принц. Ганси не пришел.

Глава 23

Он не пришел, хотя фрейлейн Гильденбранд оставила после себя завещание, в котором записано: «Конструктор завещаю моему любимому Ганси Ленеру, так как знаю, как он любит собирать его».

Конструктор Ганси все-таки получил. Уже пару дней назад. Он не собирает его. Из коробки он вынул лишь фигурку мамы и клозет. И головой воткнул маму в клозет. Так и торчит она в этом клозете вот уже два дня. Клозет стоит рядом с кроватью Ганси на ночном столике.

– И долго она должна еще здесь стоять? – спросил Рашид.

– Всегда, – ответил Ганси. – Пока я живу.

Но на похороны он не пришел.

А я?

О том, не хотел бы я навестить ее, фрейлейн Гильденбранд спросила шефа. Я знал это. И ни разу не пришел к ней. У меня не было времени…

Я ухожу с кладбища вместе с Ноа и Вольфгангом. Большой красивый венок с осенними цветами и золотыми буквами на черной ленте лежит на краю свежей могилы, где он скоро завянет и осыпется.

«Мы никогда не забудем тебя…»

Шеф идет впереди нас, совсем один, руки в карманах плаща, шляпа надвинута на лицо.

– Оливер…

– Хм?

– Шеф рассказал тебе, что нацарапала фрейлейн Гильденбранд на стене перед смертью?

– Да. Она написала: «Дайте мне умереть. Я ведь не могу жить без моих детей». Последние слова едва можно было различить, сказал шеф.

Я некоторое время молчу. Потом говорю:

– И слово «без» написано с ошибкой. Наверное, она уже умирала.

– Да, – говорит Вольфганг, – я тоже так думаю. Она всегда была такой педантичной, когда речь шла о правописании.

Какое-то время молча идем по разноцветной листве, пока Вольфганг не произносит:

– Такой хороший человек. И такой конец. Хочется плакать.

– Нужно было бы плакать обо всех людях, – объясняет Ноа, – но это невозможно. Поэтому следует тщательно подумать, о ком надо плакать.

– А фрейлейн Гильденбранд? – спрашиваю я.

– О ней мы плакать обязаны, – отвечает Ноа, – но кто это будет делать?

Глава 24

Утром того дня, когда была похоронена фрейлейн Гильденбранд, в класс вошла наша новая учительница французского языка. До этого у нас был учитель, но летом он женился и намеревался уехать в Дармштадт. Из уважения к шефу он остался преподавать до тех пор, пока ему не нашли замену.

Замену зовут мадемуазель Жанет Дюваль.

Она должна была прийти на смену другому учителю уже в начале учебного года, но не успевала к оговоренному сроку: продажа квартиры, улаживание личных дел и получение всех необходимых бумаг заняли намного больше времени, чем планировалось. Она рассказывает. Я этому не верю. Я сразу же скажу, почему не верю.

Мадемуазель Дюваль из Нимеса. Ей около тридцати пяти лет, и она выглядела бы и впрямь симпатичной, если бы не была постоянно столь серьезной.

Серьезной – не совсем верно. Мадемуазель Дюваль оказывает гнетущее воздействие.

Она одета очень просто, но с шиком. У нее бледное, с правильными чертами лицо, красивые карие глаза, прекрасные каштановые волосы, на ней стоптанные туфли, но еще видно, что когда-то они стоили дорого. Она, по всей видимости, бедна.

Мадемуазель Дюваль никогда не улыбается. Она корректна, но совсем не дружелюбна. Она отличная учительница, но ей не хватает сердечности.

Мадемуазель Дюваль имеет авторитет. Молодые люди чрезвычайно вежливы с ней. Она, честно говоря, не замечает этой вежливости. Мадемуазель преподает нам так, как будто бы мы куклы, а не люди. Кажется, что она вознамерилась сразу же после своего появления воздвигнуть невидимую стену между собой и другими.

Уже через полчаса на первом занятии Ноа тихо говорит мне:

– Я думаю, что мадемуазель Дюваль очень несчастна.

– Отчего?

– Этого я не знаю. Я спрошу у нее.

Он спросил ее очень скоро, сразу же после обеда. Вечером, когда мы лежим в своей комнате в кроватях, он сообщает Вольфгангу и мне о том, что из этого получилось.

– Прежде всего, по ее мнению, я допустил дерзость. Она хотела убежать. У меня было такое чувство, и это было правильно. Я что-то сказал. Она остановилась. И потом рассказала мне все.

– Что же она тебе рассказала? – спрашивает Вольфганг.

– Одну минуту, – говорю я. – Что ты рассказал ей?

– Что я еврей. И весь мой народ уничтожен. Вообще-то я этого никогда не делаю. Но у меня было чувство…

– Какое чувство?

– Что с ней произошло нечто подобное. Нечто подобное.

– Что?

– Ей тридцать шесть лет. В 1942 году ей было восемнадцать. В Нимесе один из участников движения сопротивления расстрелял пятерых немецких солдат-ополченцев. В ответ на это немцы расстреляли сто французских заложников. Среди них оказались отец мадемуазель Дюваль и ее брат. Мать умерла через пару лет.

Вольфганг тихо шепчет.

– Тогда мадемуазель Дюваль поклялась никогда не ступать на землю Германии, никогда не говорить ни с одним немцем и не подавать ему руки. Она держалась так долго. Сейчас наступил конец.

– Почему?

– Во Франции она не могла устроиться учителем французского языка. Для работы на производстве она слишком слаба. Не переносит ни жары, ни холода. Если бы она не приняла предложения доктора Флориана, то ей просто пришлось бы голодать. Мне кажется, что у нее одно-единственное приличное платье, в котором мы ее сегодня видели. Может быть, есть еще одно. А вы обратили внимание на ее обувь?

– Да, – говорит Вольфганг. – Обувь ужасная.

– Конечно же, она появилась здесь на несколько недель позже не из-за властей или квартиры. Ее пугала мысль о необходимости ехать в Германию. Она не сказала мне этого, но я себе это представляю.

– И я себе тоже, – говорю я. – Но в конце концов ей, по всей видимости, нечего было есть, и ей пришлось ехать.

– Так должно было случиться, – считает Ноа. – Она абсолютно одинока. По своей собственной воле. Она не захотела жить в доме, в котором живут многие учителя. Она заняла внизу комнату фрейлейн Гильденбранд. Она не разговаривает с другими учителями даже в столовой. Она говорит, что находиться в столовой для нее – самое страшное. Так много людей вокруг.

– Так много немцев, – говорит Вольфганг.

– Да, конечно. У нее агорафобия, боязнь открытого пространства.

– Это пройдет, – говорю я.

– Я не знаю, – говорит Вольфганг.

– Это зависит от нас и от того, что она переживает.

– Если она хоть раз услышит, что эта свинья, Зюдхаус, о себе мнит, это будет для нее катастрофой.

– Зюдхаус – опасность, это точно, – говорит Ноа.

– Но в нашей школе есть не только Зюдхаусы. И в Германии были не только Зюдхаусы!

– Ты сказал ей об этом?

– Я рассказал ей о том, что живу только благодаря нескольким людям, которые спрятали меня, Они не были Зюдхаусами. Но были немцами.

– Ну и что?

– Она улыбнулась со слезами на глазах.

– Вот видишь. И так будет всегда.

– Может быть, Вольфганг. А может быть, и нет. Никогда нельзя говорить «всегда».

– Никогда нельзя говорить «никогда». Она не хотела ехать в Германию. И все-таки она здесь. У нее есть мы трое, доктор Фрей. Есть еще несколько человек, которые ей понравятся. Все зависит от того, как мы сможем убедить ее, что эта страна стала другой.

– Эта страна стала другой? – очень громко говорит Вольфганг.

– Да!

– Ты веришь в это?

Ноа отвечает очень тихо:

– Мне необходимо верить в это. Если бы я не верил в это, то для меня и для всех, кто не верит, остался бы всего лишь один подходящий путь: срочная эмиграция.

– Ну и что?

– Я не могу эмигрировать. Наши люди в Лондоне хотят, чтобы я здесь закончил школу. Наши люди платят.

– А после окончания школы?

– Сразу же уеду в Израиль.

– Итак, страна не стала другой, – говорю я.

– Нам необходимо верить в это, – отвечает Ноа. – Или внушить себе это. Но большим самообманом это не кажется. Подумайте о людях, которые меня прятали и при этом рисковали жизнью. Подумайте о Карле Оссицки, о котором нам рассказал доктор Фрей. Таких людей много!

– Но им нечего сказать! – рассуждает Вольфганг.

– Настанет день, и тогда им будет что сказать.

– Ты сам не веришь в это.

– Нет, – отвечает Ноа. – Но так бы хотелось верить.

Часть пятая

Глава 1

– Любимый…

– Верена!

– Я так рада слышать твой голос… Когда я сегодня проснулась, а тебя уже не было, меня охватил ужасный страх…

– Отчего?

– Что ты можешь умереть. Я… я… почти сошла с ума от страха, представив себе, что произошла катастрофа на шоссе и ты умер, скончался где-то во Фридхайме…

В те часы действительно умер человек во Фридхайме, но я ничего не рассказываю Верене о кончине фрейлейн Гильденбранд. Я сижу в конторе гаража, и моя рука настолько влажна от волнения, что телефонная трубка едва не выскальзывает.

Пять минут третьего. Вторая половина дня. Светит солнце. Пару часов назад умерла фрейлейн Гильденбранд. И пару часов назад я расстался с Вереной.

В своем рассказе я перешагнул через три дня. Правда, я поведал о похоронах фрейлейн Гильденбранд, но не сообщил о том, что я пережил в эти дни с Вереной. Мне хотелось исключить все прочее, убрать с пути и освободить место для себя и Верены. Поэтому я и начинаю новую главу.

Это бесчувственно и чудовищно. Умирает добропорядочная пожилая дама, а я пишу: чтобы иметь место для себя и Верены. Это отвратительно, но я совсем не стыжусь того, что смерть фрейлейн Гильденбранд мне безразлична в тот момент, когда я думаю о Верене, когда я слышу ее голос. Безразлична? Забыть? Забыть навсегда.

– Было так прекрасно, Оливер…

– Верена…

– Когда мы увидимся вновь?

– Когда ты хочешь.

– Послезавтра у меня нет времени. В понедельник я должна идти с Эвелин к стоматологу.

Если бы она смогла послезавтра, я не пошел бы на похороны фрейлейн Гильденбранд.

– Но во вторник после обеда, Оливер…

– Да, да, да.

– В три часа?

– Раньше.

– Ну в два.

– Тогда я не стану есть. Куплю себе сэндвич. Куда нужно прийти?

– Это фантастика, Оливер! У меня есть подруга. Завтра она улетает со своим мужем на три месяца в Америку. Она позвонила мне сегодня после обеда. У них есть бунгало. Совсем маленький деревянный домик. Она поручила мне иногда присматривать за ним… когда наступит зима. Итак… Она принесет ключи…

– Где, где находится домик?

– Вот это-то как раз и есть самое фантастическое. В Грисхайме… На краю Нидервальда…

– Нидервальда? Он расположен недалеко от шоссе!

– Да, любимый, да. Тебе не нужно будет ехать во Франкфурт. Моя подруга говорит, что сейчас там практически никого не бывает. Владельцы других домиков появляются лишь в конце недели!

– В Нидервальд я доеду за двадцать минут!

– Именно! Улица Брунненпфад, 21. Нас не знает там ни единая душа. Я никогда еще там не бывала. Там, должно быть, все очень просто в плане интерьера…

– Кровать есть?

– Да!

– Тогда все нормально!

– Дорогой… Там электричество. Горячая вода и большая электропечь, если будет холодно. Это ли не чудо?

– Я не верю в чудеса.

– Почему… почему милосердный Господь так нам помогает?

– Я тебе уже сказал. Потому что это любовь.

– Нет! Прекрати! Я не хочу! Любви нет! Больше нет для такой женщины, как я! Почему ты молчишь?

– Я больше никогда ничего не скажу. Я буду ждать дня, о котором ты говоришь.

– Оливер, подумай о нашей договоренности.

– Я думаю. Поэтому больше не говорю об этом.

– И представь себе, в этом домике есть даже радио и проигрыватель.

– Прекрасно. Тогда мы сможем слушать песню «Любовь – только слово». Захвати с собой пластинку.

– Не говори так.

– Серьезно. Привези ее с собой. Прелестная пластинка.

– Не мучай меня. Пожалуйста.

– Я не хочу мучить тебя. Я люблю тебя. Итак, во вторник в два часа.

– В половине третьего. У моего мужа конференция до пяти часов точно.

Точно до пяти. Тогда я буду отсутствовать после обеда на занятиях. Что будет? Во-первых, латынь. Ах, этот Хорек-альбинос! За последнюю письменную работу я получил единицу. Хорек может прийти ко мне в воскресенье.

– Оливер…

– Да?

– Все мои мысли только о вторнике.

– Мои тоже.

А послезавтра похороны фрейлейн Гильденбранд. Все равно у Верены нет времени. Она должна пойти с Эвелин к стоматологу.

Глава 2

Кто дочитал эту книгу до сих пор, вспоминает, вероятно, о том, что я писал: мой «брат» Ганси и господин Лео, слуга, дают мне повод помнить о них постоянно.

Кто дочитал эту книгу до сих пор, будет, вероятно, думать, что это никакой не роман, а в лучшем случае дневник. В романе никогда не может быть двойников. В этой книге они есть. Ганси и господин Лео выполняют одну и ту же функцию: шантажируют меня. Один из них представляет миниатюрную копию другого.

С этим я ничего не могу поделать. Они оба занимаются этим. Так как, и это естественно, пишу я медленнее, чем живу, и поэтому со мной происходит много больше, чем я написал, то могу утверждать: двойник – это даже не двойник, а тройник. В недалеком будущем меня будут шантажировать не два, а именно три человека. Нечто подобное, по моему мнению, чаще происходит все же в романах, чем в жизни. И вот поэтому мне хочется думать, будто я пережил все-таки роман.