Текст книги "Любовь - только слово"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Глава 20

– Мы не должны обманываться, дорогой Энрико. Время большого-пребольшого золотисто-золотого экономического чуда прошло, – говорит Манфред Лорд и берет еще две клешни омара с серебряного блюда, которое ему поднес Лео (он подает в белых перчатках).

– Спасибо большое. Один мой друг – вам следует непременно взять еще майонеза, дорогой Оливер, он в самом деле отличный, жена нашего садовника готовит его не хуже шеф-повара «Франкфуртского двора» – да, итак, этот друг сказал вчера нечто, что мне очень понравилось… Тебе неинтересно, милая?

– Конечно, интересно, Манфред! – Верена сидит рядом со мной. Горит множество свечей в подсвечниках, никакого электричества. Говоря, Верена с силой наступает маленькой туфелькой на мой ботинок под столом. – С чего ты взял?

– Мне показалось, прости. Итак, он сказал, и поэтому я вспомнил про золото: «Время, когда нам постоянно приходилось обрезать золотые локоны, потому что они так быстро отрастали, бесповоротно прошло. Теперь приходится следить за тем, чтобы не полысеть!»

Энрико смеется, Верена смеется, я смеюсь, господин Лорд смеется. Пламя множества свечек в серебряных подсвечниках вздрагивает. Омар великолепен. Я зажал маленькую туфельку Верены между ботинок и снова и снова очень нежно жму ее. Господин Лео снова с такой улыбкой подносит мне омара, что мне вспоминается детская песенка, которую я слышал, посещая Верену в санатории:

 
«А кто тот, скажите-ка мне, старичок,
В лесочке стоит он, совсем одинок,
Из пурпура, верно, его сюртучок…»
 

Скажите-ка, кто этот Лео? Несомненно, наперсник господина Лорда. Что связывает обоих? Что Лео знает о нем? Сейчас он подает Энрико. Тот устало отмахивается. Нет аппетита.

Туфля Верены беспрестанно давит на мой ботинок. Сначала я думал, что это – морзянка. Но нет. Она просто давит на ботинок. После у него будет славный вид. Вставая, надо оттереть его о штанину, иначе, чего доброго, еще кто увидит. Часто ли Верена такое вытворяет? Должно быть, часто, чувствуется опыт. Она страстно давит мою ногу, а лицо ее совершенно ничего не выражает. Солидная хозяйка. Супруга миллионера. Дама. Если бы сейчас встать, наклонить назад ее голову, взяв за длинные иссиня-черные волосы, и в полные губы ее…

Не думать об этом. Не смотреть на нее. Я боюсь взглянуть на Верену. И даже знаю почему. Из-за ее мужа. Потому что Манфред Лорд – незаурядная личность, настоящая личность. Он совершенно выбил меня из колеи. Я думал, он будет одной из холодных как лед акул, которые вечно являлись к моему отцу на секретные конференции. Но нет, Манфред Лорд – джентльмен, аристократ, в чьей семье деньги лежат, наверное, уже пять поколений, а не как в моей – всего десять лет. Но разгадать и классифицировать человека – еще не значит его полюбить.

После омара подают кордон блю с картофелем фри и салатом «ассорти». Мы пьем шампанское. Урожая 1929 года. За золотые локоны. За лысину! Потом груши «Хелене». Кофе. Французский коньяк. И вот мы снова в гостиной у камина.

Единственный, кто беспрестанно болтает и, видимо, чувствует себя словно рыба в воде, – это Манфред Лорд. Мы, прочие, почти не говорим. Верена и я хотя бы поели. А Саббадини – едва ли. Он мрачно уставился перед собой. Только напряженно слушает высказывания делового партнера Лорда. А Лорд высказывается иногда. Разумеется, о деньгах. Он говорит много умных вещей. Некоторые я не понимаю. Но вывод несомненный: чудо прошло. Эрхард сотворил это чудо, а промышленность, правительство и профсоюзы уничтожат его. Сейчас каждый сам за себя.

О таких вещах говорит господин Лорд, в камине потрескивают поленья, на старинных картинах и огромном гобелене – матовые отблески, коньяк («Наполеон» урожая 1911 года, я прочел на этикетке), серебряные подсвечники, драгоценности Верены, гигантские ковры, красное дерево – могли бы это слышать. Возможно, господин Манфред Лорд прав в своих высказываниях. Но даже если и прав, люди, не имеющие «Наполеон» урожая 1911 года, серебряных подсвечников, драгоценностей, ковров и вилл, чувствуют такое прежде него и ему подобных.

Эта мысль так тревожит меня, что я поднимаюсь с намерением на минутку отлучиться. Верена собирается мне показать, где находится туалет, но в эту секунду уже встает ее улыбчивый супруг (что он знает? что чувствует? о чем догадывается?) и ведет меня через зал к нужной двери.

В туалете я достаю из кармана маленький сверточек, который Эвелин, пожелав доброй ночи, вложила мне в руку. В клочок бумаги завернут марципан. Марципан из коробки, которую я ей подарил! На бумаге очень кривыми, неуклюжими буквами неграмотно выведено (Верена рассказывала, что Эвелин уже умеет писать):

«ДАРАГОЙ ДЯДЯ МАНСФЕЛЬТ!

ТЫ ВЕДЬ ТОЖЕ ЛЮБИШЬ МАЦИПАН. ПОЖАЛУСТА СДЕЛАЙ ЧТО ТЫ ОБЕЩАЛ. ПОМОГИ НАМ С МАМОЧКОЙ.

ЭТА ОЧЕНЬ СРОЧНА. ПОЖАЛУСТА. ТВАЯ ЭВЕЛИН».

Глава 21

Смыв марципан и записочку в унитазе, я возвращаюсь в гостиную. Здесь все как и прежде. Манфред Лорд болтает, остальные слушают. Он говорит о деньгах, но все его фразы двусмысленны:

– Вы должны быть очень осторожны. Энрико, смотрите в оба! Ваш отец – мой друг, Оливер. Друзья моих друзей – мои друзья. Вы хотите быть мне другом?

– Мой отец – мне не друг, господин Лорд.

В ответ он снисходительно улыбается, точно наш учитель истории доктор Фрей, когда ученик неверно отвечает, и спрашивает:

– Мы можем, несмотря на это, быть друзьями?

Я верчу в руке большой пузатый бокал с выдержанным коньяком, я знаю, что должен ответить, и немедля, но он опережает меня:

– Каждому человеку нужны друзья, вы в жизни это еще поймете. Итак?

– Да, – отвечаю я.

Следовало мне сказать «нет»?

ПОМОГИ НАМ С МАМОЧКОЙ. ЭТА ОЧЕНЬ СРОЧНА…

Манфред Лорд снова наполняет бокалы.

– За нашу общую дружбу, – произносит он, сияя.

Мне нужно сейчас быть осторожным, потому что коньяк ввергает меня в оцепенение. Я не переношу спиртное в больших количествах. Энрико Саббадини, кажется, тоже. У него – красное лицо, взгляд блуждает. Что происходит с этим красавчиком? И что происходит с Манфредом Лордом? Он хочет нас напоить? Наверное. Он хочет посмотреть, как мы тогда будем себя вести, что делать, что говорить. Его улыбка. Шарм. Превосходство…

– Еще бокал, Оливер?

– Нет, спасибо. Мне еще ехать домой.

– Капельку!

Он снова доверху наполняет бокалы. Господин Саббадини уже пьян.

– А Энрико переночует у нас.

Удивительно – Верена пьет и пьет, а по ней ничего не заметно. Совершенно ничего! Это, конечно, могло бы явиться еще одним доказательством того, что она работала в баре или кем-то в этом роде. Но она там не работала, никогда в жизни! Теперь я знаю ее достаточно долго, теперь я не только чую тайну ее жизни, но знаю наверняка: эта тайна есть. И пусть у нее было сто мужчин. Пусть она сто раз назовется шлюхой. Эта женщина в стремлении принизить себя достойна своего мужа. Нет, она его превосходит! И ее семья, должно быть, превосходит его, ведь…

Что это значит? Я напился? Не думал ли я сейчас вслух? Видимо, нет. Видимо, Манфреда Лорда посетили сходные мысли: он целует руку Верены и говорит:

– Многие месяцы ты не выглядела так чудесно, как сегодня вечером, милая…

Десять часов.

Одиннадцать часов.

Одиннадцать часов тридцать минут.

Вокруг меня все немного кружится. Я не привык к спиртному. Энрико постоянно повторяется, сам того не замечая, как и все пьяные. Он смешон. Когда он проговорится? Мне нужно уйти отсюда! Еще бокал – и я встану и скажу, что люблю Верену!

– Последний глоток, дорогой Оливер?

Теперь мы снова пьем шампанское.

– Нет, нет, я…

– Чепуха! Лео сварит нам крепкий кофе, он уже варит. Итак, выпьем за нашу прекрасную хозяйку!

И мы пьем за Верену, которая в самом деле чудо как хороша сегодня вечером. Она улыбается, но, как всегда, при этом ее огромные черные глаза остаются серьезными.

Я чувствую прикосновение ее руки. На моей ладони осталась маленькая белая пилюля. Я незаметно проглатываю ее, запив следующим глотком шампанского. В следующую секунду мне кажется, что за глазными яблоками взрывается бомба. Затем мне становится жарко, я горю и чувствую, как под рубашкой по груди струится пот. Потом у меня так кружится голова, что я боюсь выпасть из кресла. А потом я снова трезв. Почти совсем трезв. По крайней мере, голова ясная.

Глава 22

В полночь появляется слуга Лео.

– Звонок из Рима, господин.

Манфред Лорд молодо вскакивает – а ему пятьдесят один год.

– Мой маклер! Он сообщает о сегодняшних торгах. Пойдемте со мной, Энрико. Переключите на библиотеку, Лео.

– Будет сделано, милостивый государь.

Лорд снова целует Верене руку.

– Извини, мы на несколько минут, милая. Оливер тебя развлечет.

И мне:

– Мне очень жаль, но, вы знаете, дела идут уже не так, как прежде. Приходится следить за ними. Пойдемте, Энрико!

Выпрямившись, скорым шагом Энрико следует за ним. Он тоже вдруг почти протрезвел. Да, раз уж речь идет о деньгах! Дверь захлопывается. Мы с Вереной одни. Смотрим друг на друга.

– Слава тебе, Господи, – говорит она.

– За что?

– За то, что оставил нас наедине, хотя бы на несколько минут!

Верена сидит на кушетке у камина, я – в кресле. Теперь она придвигается ближе, я снова чувствую запах ландышей, аромат ее кожи.

– Они могут в любую секунду вернуться…

– Сейчас они говорят об акциях. Это всегда надолго. – Ее глаза! Ее глаза! Я еще никогда не видел таких глаз. Лицо Верены совсем близко от моего; наши лица освещает колышущийся огонь в камине, она шепчет: – Я порвала, Оливер…

– Порвала?

– С Энрико.

– Что?

Хрипловатый голос. Ее близость. Аромат ландышей.

– Помогла тебе пилюля?

– Да. Спасибо. Очень.

– Он пытается напоить тебя. Энрико тоже. Он циник. Он заметил, что с Энрико все кончено…

– А он вообще знал об этом?

– Нет. Но чувствовал. Теперь ему любопытно, что будет дальше. Никогда не напивайся в его присутствии. В следующий раз я дам тебе упаковку этих пилюль.

– Ты… ты сказала Энрико, что все кончено?

– Да.

– Но почему?

– Потому что я его больше не люблю.

– Ты ведь его никогда не любила!

– Нет, но он в это верил. Потому и не мог ничего есть сегодня вечером. Раненое мужское тщеславие – что может быть хуже?

Верена сидит так близко, что я хочу обнять ее, прижать к себе, поцеловать. И не решаюсь.

– Я больше не хочу обманывать. Я слишком стара для этого.

– Ты же обманываешь мужа! Постоянно!

– Я живу за его счет. Он кормит Эвелин и меня. Мне приходится его обманывать.

Ну и разговор! Я начинаю смеяться. Что это? Шампанское? Страх?

– Забавно, не правда ли? Знаешь, почему я на самом деле сказала Энрико, что все кончено?

– Почему?

– Потому что ты мне очень нравишься.

Я молчу.

– Я немного сумасшедшая, тебе это известно. Теперь я схожу с ума по тебе. Я хочу тебя заполучить.

Я молчу.

– Так может говорить только шлюха, верно? Ну, я и есть шлюха! Я тебе все равно нужна?

– Я люблю тебя.

– Перестань молоть вздор! Я говорю не о любви. Я говорю о другом, что имеет с любовью много общего! – она щелкает пальцами. – Любовь? Любовь – только слово! Я не хочу любви! Я хочу тебя! Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я киваю.

– Я вообще не могу любить. Так что любви у нас никогда не получится. Не может получиться. Не должно получиться. Нам следует быть очень осторожными. Он не должен заметить что-либо. Иначе он вышвырнет нас с Эвелин из дома, и нам придется идти туда, откуда пришли. А там плохо…

Ее голос срывается, она опускает голову. Я глажу ее прохладные руки.

– Мы будем осторожны, да?

– Да. Надо, чтобы он никогда не смог что-либо доказать, Предоставь все мне. Он никогда не сможет что-либо доказать. Я знаю его. Он производит впечатление сверхчеловека, верно?

– Да.

– У него тоже есть слабости. Я все их знаю. Он не сверхчеловек, поверь мне. Не бывает сверхлюдей. Я жила как… прости! Но я знаю мужчин. Теперь меня не проведешь. Потому я больше и не полюблю мужчину. Однако это не значит, что мне мужчины не нужны.

Все-таки шлюха? Ну и что с того? Мне-то какое дело?

– Ясно это?

– Совершенно ясно.

И, конечно, любовь возникает!

– Лучше прими сама пилюлю.

– Да, ты прав.

Она опускает руку в карман платья, проглатывает лекарство и залпом допивает бокал. Теперь у нее блестят глаза.

– Мне следует стыдиться, не так ли?

– Почему?

– На двенадцать лет старше тебя. Точно шлюха.

– Ни слова больше!

– Боже, как ты сердито смотришь!

– Ты не шлюха!

– Нет! А как ты назовешь то, чем я являюсь, скажи на милость?

– Оставим это!

– Ладно, оставим. Знаешь, я чувствую себя молодой женщиной, когда мы вместе.

– Ты и есть молодая женщина!

– Да, тридцати трех лет.

– Ну и?

– Не было бы никакого «ну и», если бы тебе не шел двадцать второй год. Все это дурдом! Но я уже ничего не могу изменить. Я хочу тебя заполучить. И постоянно думаю лишь об этом. Знаешь, когда это началось?

– Когда?

– Когда ты сказал в клинике: «Ты – все, что у меня на свете есть, все, во что я верю, и все, что люблю». Это свело меня с ума! Ведь еще ни один мужчина не говорил мне такого!

Ее лицо приближается к моему, ее губы оказываются совсем рядом. Вот я уже чувствую ее дыхание, когда она говорит.

– Завтра в три часа в башне?

– В три.

– Поцелуй меня.

Я вижу глубокий вырез платья, лицо с полузакрытыми, словно у кошки, глазами. Большой рот, прямо перед моим. Сейчас мне плевать на все. Я протягиваю руки, чтобы поцеловать ее, и вдруг слышу шорох. Мы отстраняемся друг от друга. Господин Лео, улыбаясь, входит в гостиную с кофейным сервизом на подносе.

– Вы разучились стучать, прежде чем войти?

– Я стучал, мадам. Мадам и господин Мансфельд, должно быть, не услышали, – отвечает Лео и принимается расставлять посуду для кофе на столе, прибавив: – Вероятно, огонь в камине трещал слишком громко.

Мы смотрим друг на друга – нас разделяет голова склонившегося Лео – и внезапно я совершенно ясно понимаю… Но мне стыдно писать такое. Но все же напишу, ведь моя книга должна получиться правдивой. Вот что я совершенно ясно понимаю: Верена будет единственной настоящей любовью в моей жизни. А я буду единственной настоящей любовью в ее жизни. За этой любовью ничего больше не будет. Ни для нее. Ни для меня. Ничего больше.

Глава 23

Сегодня теплая ночь. Все спят, когда в половине второго я возвращаюсь в корпус. При других обстоятельствах я бы сам посмеялся над собой и над тем, что сейчас сделаю. Я беру карандаш, бумагу и фонарик с тумбочки возле кровати. Затем выхожу на балкон, сажусь на скамью, включаю фонарик и вешаю его на гвоздь так, чтобы свет падал на стопку бумаги у меня на коленях.

Что сегодня вечером мне сказала Верена? «Любовь – только слово». Разве любовь – только слово? Любовь – это все. Все-все. И я – романтический дурак – сижу здесь и вывожу на первой странице:

ЛЮБОВЬ – ТОЛЬКО СЛОВО

Роман

А на второй:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это было очень просто. А что теперь? Как мне начать? Тоже очень просто. Начну, как начиналось. С моего прибытия в аэропорт Франкфурта-на-Майне. Я пишу:

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Каждый раз, когда я возвращаюсь в Германию, заваривается одна и та же каша. В течение уже семи лет. Господам пора бы понемногу свыкнуться с мыслью, что мой треклятый отец числится в розыскных книгах как человек, которого надо немедленно арестовать. Его – а не меня…

Что-то сбивает меня. Я смотрю наверх. Над кронами черных деревьев виднеется вилла Манфреда Лорда. В одном из окон сверкнул карманный фонарик, опять, и опять, длинный сигнал, длинный, короткий, длинный, короткий. Верена! Она разглядела свет моего фонарика.

С… П… О… К… О… Й… Н… О… Й… Н… О… Ч… И… М… И… Л… Ы… Й… – посылает она знаки Морзе. И «спокойной ночи, милая» я посылаю в ответ. После этого на меня нападает такая сентиментальность, что я едва могу дописать неоконченную фразу до точки. Я выключаю фонарик. На вилле над башней тоже становится темно.

Любовь – только слово, сказала Верена. И еще сказала, что она шлюха. Я возражал ей. Делать это было необязательно. Ведь все равно! Разве шлюха навсегда должна остаться шлюхой? Разве она не может измениться? Она никогда больше никого не полюбит, потому что знает мужчин, сказала Верена. Знает ли Верена мужчин? И вправду ли больше не полюбит? Разве намерения всегда совпадают с действительностью? Думаю, никто другой так не тоскует по любви, как она. Она доказывает себе и мне, что любовь – только слово…

На цыпочках я возвращаюсь через весь дом. В одной из комнат еще горит свет. Я вижу свет, потому что в верхней части двери вырезано стеклянное окошко. Бесшумно подхожу к двери. Это комната нашего воспитателя господина Гертериха. Неподвижно сидит он на постели в одной рубашке, опустив голову на руки. Господин Гертерих олицетворяет собой совершенную, абсолютную безнадежность.

Должно быть, так сидят сейчас миллионы мужчин в своих комнатах, мужчин, не достигших цели, желавших больше, чем могли сделать. Они чахнут под бременем так называемой «силы обстоятельств». У них у всех есть цель! Прекрасная, высокая, честолюбивая. Долгие годы пытались достичь ее и при этом теряли здоровье, отрицали очевидные факты. А потом? Потом в один прекрасный день наступало разочарование. Так случилось и с господином Гертерихом.

Почему они сдались? Ответ – личная несостоятельность и осознание этой несостоятельности. Собственные ошибки. Семья. Дети. Слишком мало денег. Слишком много расходов. Слишком много спиртного. Они попусту растратили время и жизнь и теперь признались себе в этом. Одно для них теперь несомненно: до смерти ничего не изменишь.

Полагаю, не обязательно состариться, чтобы прийти к такому заключению. Некоторых жизнь калечит уже в молодости, как в случае с человеком, сидящим передо мной, опустив голову на руки, одиноко, потерянно, безнадежно. Несомненно, господин Гертерих тоже мечтал стать новым Песталоцци, облагодетельствовать человечество. Теперь ему все ясно. Он не станет Песталоцци. Он вообще никем не станет. Беспомощный, бедно одетый, Гертерих будет скитаться из гимназии в гимназию, его будут мучить тысячи таких, как Али, ему будут мало платить, мало уважать, совсем не уважать.

Медленно, беззвучно я крадусь в свою комнату. Быть может, мне тоже придется признаться себе, что мне никогда не стать писателем? А может, пройдет немало времени, прежде чем я это пойму? После первой книги? Или после одиннадцатой? Когда?

Часть четвертая

Глава 1

Наутро после вечера, проведенного в гостях у Манфреда Лорда, у меня раскалывается голова, заплыли глаза и нет аппетита. А сидящему рядом Ганси наплевать. Думаю, он вообще не замечает, что мне плохо и я пью только кофе. Он рассказывает мне последний слух (с бешеной быстротой, чтобы первым сообщить новость):

– Али выбил Джузеппе два зуба. И Джузеппе лежит в постели. Это случилось после урока религии.

– Когда?

Ганси, кудахча, смеется:

– Ты ведь знаешь, Али набожен на все двести процентов, а Джузеппе – коммунист. Слушай. Священник рассказывал нам об Адаме и Еве. Что делает Джузеппе? После урока он разинул пасть и заявил на своем умопомрачительном немецко-английском наречии: «Я не верю, что от двух людей, неважно какого цвета кожи, могли произойти так много миллионов человек разных рас и оттенков кожи». Тут малыш Али вцепился ему в горло и выбил два зуба. А мы стояли рядом. Честно говоря, было страшно, ведь Джузеппе – такой тощий, а Али – такая язва. Судьба-злодейка! И теперь Джузеппе лежит в постели, к нему приходил доктор…

– Я тоже как-нибудь дам Али пару раз в зубы.

– Не дашь! Ты что, спятил? Хочешь повздорить со священником?

– Ты прав, Ганси.

– Я всегда прав.

– Ты хитер.

– Сам знаю.

– Мне нужен твой совет.

– Что стряслось?

– Не сейчас. Потом.

Чуть позже мы стоим у старого каштана перед школой. У нас еще есть десять минут до урока. Я говорю:

– Брат должен помогать брату, верно?

– Я все для тебя сделаю! Что с тобой? Распутница?

Вокруг нас галдят три сотни ребят, смеются и кричат.

Никто не слышит, что я говорю или что говорит Ганси. У входа в школу стоит Геральдина. Неподвижно. Сложив за спиной руки. Она смотрит на меня. Но я не смотрю на нее. И тихо и торопливо шепчу Ганси:

– Да, Геральдина.

– Не можешь избавиться от нее?

– Нет.

– Так я и думал. Придется тебе подождать, пока у нее не появится кто-то новый.

– Нет, все намного сложнее. Она… она очень привязана ко мне. Я… я не хочу причинить ей боль… но мне надо избавиться от нее!

– Понимаю, – говорит Ганси, ковыряя ботинком землю. – Госпожа Лорд, не так ли?

Я не клюю на его приманку:

– Ганси, ты помог мне найти браслет. Не поможешь ли мне еще избавиться от Геральдины? Подумай. Может быть, тебе что-нибудь придет в голову.

– Быть может, и придет. Аккуратно.

– Ни в коем случае не жестоко!

– Можешь на меня положиться, Оливер.

Он трясет мне руку.

– Пока, пора смываться.

– Как? Уже?

– Я принципиально никогда не делаю домашних заданий, понимаешь? По утрам я всегда списываю у отличника. Каждый сам за себя.

И, прихрамывая, он поспешно уходит, кривой и косой маленький калека, мать годами связывала ему руки и ноги, чтобы он красиво молился, а отец мучил его по всякому поводу. Ганси, прихрамывая, уходит. Конечно, несчастный уродец ожесточился. Мне скоро предстоит узнать, что он понимает под словом «аккуратно».