Текст книги "Любовь - только слово"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

Глава 20

Уже закрыты все двери в комнатах для малышей, из которых все еще доносится джаз. Коридор пуст. Дойдя до туалета, вижу, что дверца закрыта. Хорошо. Я жду. На двери наклеена записка. Написано красным:

«Дети здесь на редкость бестолковые, ленивые и необучаемые. Каждый день и каждую ночь меня мучает мысль о том, как их сделать лучше, при этом из-за их поведения я не могу представить их ни одному приличному гостю, да, они не знают, как должно поднести кусок ко рту, а в комнатах своих они живут как свиньи.

Людвиг Ахим фон Арним в письме к своей жене Беттине. 1838 год».

Неожиданно я слышу голоса шепчущихся за дверью мальчиков. Это, должно быть, маленький итальянец, который говорит по-английски со страшным акцентом, к каждому слову прилепляя «э». «…anda in oura touna, understanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda a no houses…» Я передаю по-немецки то, что он говорит по-английски:

– Теперь они наконец получили пару новостроек, социальное жилье, но прежде чем туда смогли въехать люди, которые многие годы ожидали его, теперь, ночью, толпой, целые семьи – папа, мама, дети – идут просто захватывать новостройки.

– Что значит захватывать? – спрашивает другой, более зрелый голос, тоже с очень сильным акцентом.

Я трясу ручку двери. Слышно, как спускается вода. Но дверь остается запертой, и беседа продолжается дальше.

– Ну, они не имеют права на квартиры, да? Мы тоже! И мы сооружаем баррикады и заколачиваем окна и двери. На следующее утро карабинеры, которые не нашли никаких других вариантов, выгоняют нас из дома.

– Почему они не стреляли? – раздается третий, совсем еще тонкий голос мальчика, он говорит на очень странном английском.

– Потому что они были хорошими людьми, – отвечает второй голос.

– Вздор. Все люди свиньи. – Этот голос я знаю. Это маленький Ганси.

Итак, здесь, в туалете, они сидят вчетвером и несут чушь.

– Они не стреляли, потому что, стреляя в бедных людей, выглядели бы еще более злыми. Наверное, тогда уже были фотографы.

– Много фотографов, – подсказывает итальянец. – А те, кто только и ждал того, чтобы карабинеры стали стрелять, или избивать женщин, или что-то еще, они выглядели, как звери!

– И что делали карабинеры? – спрашивает юноша с очень странным, тонким голосом.

– Они окружали баррикады и ни одного человека не впускали и не выпускали.

– Что, морили голодом? – спрашивает Ганси, мой названный брат.

– Да. Только все это было обычным делом. Наши родители отодвигали люки подвалов, и мы убегали, чтобы достать хлеб, колбасу и сыр. Карабинеры хватали парочку из нас, но не всех. Если ты маленький, можно быстро убежать.

– А потом?

– Потом мы шли покупать.

– У вас все же были деньги?

– Мужчины из киножурнала и с телевидения давали нам деньги.

– Ясно, – сказал Ганси, – хорошие люди! Но при этом они делали парочку милых снимков.

– Иногда кто-то из нас попрошайничал, – сообщает итальянец. – Я, например. А потом мы возвращались и кидали еду через головы карабинеров в окна, где были наши родители.

– Наверное, не добрасывали? – спрашивает кто-то с высокомерным акцентом.

– Да, несколько раз, к сожалению. Но чаще всего попадали.

Я снова стучу в дверь. После этого раздается крик этого наглого щенка Ганси:

– Занято, читать умеешь?

– Умею, – говорю я, – но если здесь занято так долго, я попытаюсь все же войти.

– Ну-ну, – сказал Ганси, – я ведь знаю твой голос. Не будь таким злым, Оливер, у нас здесь как раз WC-пикник, мы дымим. Спустись, внизу тоже есть туалет.

– Вы уже должны спать. Я обязан присматривать за вами. Я обещал шефу.

– Еще пять минут, ладно? – говорит Ганси.

Одновременно отодвигается задвижка, и я вижу в кабинке четверых мальчиков. Двое сидят на унитазах, один на полу. Ганси, который открыл, стоит.

– Это мой брат, – сказал он гордо остальным, которые все, как и он, курили. Окошко оставлено открытым. Четверо уже в пижамах. Ганси показывает на курчавую черную голову: – Это Джузеппе, – говорит он по-английски. Потом показывает на маленького негра, сидящего на унитазе: – Это Али. – Он показывает на мальчика очень хрупкого телосложения и с очень нежным лицом. – А это Рашид. Персидский принц.

– How do you do, sir, [17]17
  Как поживаете сэр? (англ.).


[Закрыть]– произносит принц.

Это он говорит с очень странным акцентом.

– О'кей, – отвечаю я.

– Я должен разговаривать с ними по-английски, – объясняет Ганси, – они все еще не научились говорить по-немецки.

– Ах, вот так?

Но Ганси не прошибешь никакой иронией.

Маленький негр, на котором широкая золотая цепь с большим крестом, смотрит на меня и зло произносит:

– Now get the hell out of here and leave us alone! [18]18
  Убирайся к черту отсюда и оставь нас одних! (англ.).


[Закрыть]

Он, пожалуй, сумасшедший, думаю я, и у меня возникает желание дать ему пощечину.

– Грязный белый, – говорит он.

Я делаю шаг вперед, но Ганси быстро встает между нами.

– Он так не думает, – кричит он. – Правда! Дома у него все иначе, чем здесь. Я объясню это тебе завтра. Спустись вниз!

– Ради тебя, – говорю я. – Но через пять минут вы должны быть в кровати, поняли?

– Честное слово, – заверяет Ганси.

Я закрываю дверь, которая тут же запирается на засов, громко удаляюсь на пару шагов, затем возвращаюсь обратно, так как хочу подслушать, о чем они будут говорить дальше.

Голос Ганси:

– Это мой брат, понимаете? Кто скажет против него хоть слово, получит по морде.

Голос маленького негра с золотой цепью:

– Okay, okay. Forget about him. [19]19
  Хорошо, хорошо. Забудем о нем (англ.).


[Закрыть]

– Что было дальше, Джузеппе?

– Несколько дней прошло хорошо. Мы спали в помещении; днем снова покупали хлеб, колбасу и сыр и забрасывали нашим родителям; а люди из кинохроники и с телевидения снимали нас: как мы убегали от карабинеров, или как кое-кто из нас был схвачен, или как мы швыряли еду.

– И?..

– На третий день у них было уже достаточно снимков, и они ушли. И мы не получали больше денег. Затем, через три дня, вышли из укрытия наши родители, добровольно, от голода.

– Я ведь говорил, все люди – свиньи, – декларировал Ганси.

Принц вежливо осведомился:

– И как ты только попал в интернат, Джузеппе, это ведь немалых денег стоит?

– Мне повезло, понимаете? Я стал лучшим в классе. Мой отец получил девять месяцев.

– Девять месяцев? За обычную историю?

Голос Джузеппе звучит стыдливо:

– Не только за это. У него были еще кое-какие грехи. Теперь за это он должен отсидеть срок.

– Какие такие грехи?

– Он был одним из участников забастовки.

– Твой отец – коммунист? – спросил отвратительный негр.

– Да, коммунист. Но он не мой настоящий отец! – быстро прокричал Джузеппе. – Он мой приемный отец. Я его приемный сын.

– Что это значит? – спросил тонким нервным голосом принц.

– Это ребенок, у которого нет родителей и которого берут чужие люди, – объясняет мой брат.

– Но каждый ребенок должен иметь родителей, – настаивает принц.

Из курилки я слышу голос Ганси:

– Бывает и так: матери оставляют ребенка лежащим где-нибудь.

– Так было с тобой, Джузеппе?

Он говорит, совсем смутившись:

– Да, меня тоже подбросили. Просто положили перед церковью.

– Подкидыш, – сердится негр. – Это уже подлость!

– Успокойся, – мужественно сказал маленький Джузеппе. – Твои родители должны были тебя забрать, потому что ты сам пришел. А мои родители могут меня разыскать!

– Расскажи до конца, – просит маленький принц. – Как ты смог оказаться здесь?

– Шеф прочитал историю в газете и написал в школу моему директору, что он хочет взять к себе в интернат лучшего ученика бесплатно, если он захочет. Ну я-то еще как хотел, уж можете мне поверить!

– Мерзнешь ты так же, как и я? – спросил маленький принц.

– Да. Это единственное, что мне не нравится. Во всем остальном здесь просто великолепно. У меня собственная кровать. Впервые в жизни!

Глава 21

Когда я вернулся в свою комнату с нижнего этажа, Ноа и Вольфганг уже лежали в кроватях. Еще звучала музыка Чайковского, но очень тихо, и горели только две настольные лампы. Поднявшись, я смог убедиться, что малыши завершили свой пикник в туалете. Дом медленно затихал. Я нашел балкон в конце коридора, с которого в лунном свете видна смотровая башня и за ней большая белая вилла перед черным лесом. Дом Верены.

Двадцать два тридцать.

Через полчаса я пойду на балкон. Карманный фонарь при мне: возвращаясь, я взял его в машине.

Ноа Гольдмунд все еще читает «Таймс». Вольфганг Гартунг читает «Трефовый король дал так много». Оба курят.

– А как обстоят дела с этим? – спрашиваю я, в то же время начиная раздеваться. – Курить здесь разрешается или нет?

– Нам разрешено. Маленьким – нет.

– Ах, так. Ради этого устроен пикник в туалете.

– Это делают все, – сказал Ноа. Он смеется. – Девочки даже надевают при этом перчатки. Потому что воспитательница может понюхать руки. Во всех домах маленькие имеют какую-нибудь чепуху, которую можно разбрызгать и лишить кого-нибудь обоняния.

– Они разбрызгивают даже туалетную воду, – сказал Вольфганг. – В мире нет уборной, в которой бы так хорошо пахло, как у нас.

– Они всегда после этого полощут горло с «Вадемекум», – говорит Ноа, выглядывая из-за «Таймс». – Охотнее всего они запираются вдвоем, так как у всех есть секреты. Но более чем впятером они не приходят.

Я рассказываю о том, что подслушал, когда умывался.

– Я однажды тоже подслушал двух девчонок, – говорит Ноа. – В школе. Они обсуждали «Унесенных ветром». Именно это они обе должны были прочитать. Одна страшно плакала, слышно было даже в коридоре, она все время всхлипывала: «Ты правда считаешь, что они еще поженятся? Ты действительно так думаешь?» Другая утешала ее: «Конечно. Абсолютно точно! Уверена». – «Боже мой, – сказала вторая, которая плакала, – надеюсь, надеюсь!»

Мы смеемся.

– Слушай-ка, – говорит юноша, родители которого были отравлены газом, своему другу, отец которого приказывал этих родителей травить и был за это повешен. – Это неблагородно!

– Благородно – слово знакомо мне из Салема.

– Высший класс, – говорит Вольфганг. – И мы слушаем, как играет пластинка.

– Переверни пластинку, Оливер, а потом отправляйся на боковую.

С этим я вполне согласен. Я переворачиваю пластинку и опускаю иглу. Оба в своих кроватях смеются надо мной.

– Почему вы смеетесь? – спрашиваю я.

– Просто так, – говорит Вольфганг.

– Потому что тебе было скверно сегодня вечером, – сказал Ноа.

– Мне не было скверно.

– Всем новеньким мы в первый же вечер делаем гадости.

– Мне нет. Я уже прижился, так и знайте.

– Это немудрено, если достаточно часто менять место жительства, – считает Ноа.

– Твой отец, похоже, тот еще фрукт, – говорит Вольфганг.

– Перестань, – прошу я, – иначе меня вырвет. – Затем я обращаюсь к ним обоим с вопросом: – В туалете сидели маленький негр и принц, его зовут Рашид, я думаю.

Ноа откладывает «Таймс» и ухмыляется.

– Его полное имя Рашид Джемал Эд-Дин Руни Бендер Шапур Исфахани. – Он уселся на кровати и, пока я чищу зубы, читает наставления: – Я бы его тотчас интернировал, как только он прибыл.

– А как он прибыл? – спрашивает Вольфганг.

– На такси. Самолетом. Из Каира. У него там родственники.

– Что за родственники?

– У него дядя в Каире. Фамилия юного принца принадлежит к прославленнейшим и древнейшим в его стране. Я проверял у Брокгауза. Все, что он говорит, правда.

– А что он говорит?

– Его древний предок, Исмаил, основал династию Сафавидов и тем самым Новую Персидскую империю. Это был, господа, 1501 год после Рождества Христова.

Теперь я натягиваю пижаму.

– Он придерживается шиитского направления в исламе – что было всегда – и оставляет своему сыну сильную империю. Он и его потомки, все эти господа покоряют новые земли, но они покровительствуют также, как это красиво обозначено у Брокгауза, торговле и высоким искусствам и создают немыслимо богатые резиденции. В последующем столетии славный род выделится самым почетным, патриотичным и исторически судьбоносным образом. Конец передаче.

Ноа разрешает себе снова упасть на кровать.

– А когда маленький Рашид придет сюда? – спрашиваю я.

– Отец Рашида, кажется, находится в оппозиции шаху. Я слышал, что две тысячи студентов и офицеров предпринимали попытку путча, а путчи всегда плохо кончаются. Результат? Шах приказал посадить в тюрьму отца Рашида, а мать сидит под домашним арестом. Ребенка провожали за границу друзья. Наверное, семья имела средства в Германии, поэтому Рашид и причалил к этому берегу. Теперь он ждет, что шах будет свергнут. Иначе он не может возвратиться домой. Вы должны были слышать, что он говорил о шахе, когда приехал!

Неожиданно до нас доносится сильный рев.

– Что это? – вскакивает Вольфганг.

– Мне все равно, – заявляет Ноа. – Наверное, дурачат нового воспитателя.

– Я обещал шефу заботиться о детях, – говорю я.

– Мы оба тоже обещали, – говорит Ноа. – Но среди ночи?

– Пойду посмотрю.

– О'кей, – одобрил Ноа.

Я быстро надеваю домашние туфли, при этом смотрю на часы (двадцать два часа сорок пять минут, у меня еще минут пятнадцать), затем накидываю халат. Крик доносится с первого этажа. Сбегаю вниз по лестнице. Дверь открыта. В комнате вижу бледного, дрожащего господина Гертериха, моего ухмыляющегося, визжащего брата Ганси, маленького негритенка и принца Рашида.

Рашид держит в руках маленький коврик и плачет. Двое других юнцов танцуют вокруг него. Господин Гертерих кричит таким голосом, словно он сам себе уже не принадлежит:

– Успокойтесь! Я прошу абсолютной тишины!

– Так дело не пойдет, – говорю я, – хватайте калеку и трясите его так, чтобы он летал взад и вперед. – Затем привлекаю его вплотную к себе и тихо говорю: – Цыц!

После этого он умолкает.

– Это делают так, – говорю я господину Гертериху. У меня такое чувство, что удалось одержать большую победу. Лучше вряд ли получилось бы.

Глава 22

– Итак, что здесь произошло?

(Весь разговор ведется по-английски. Но на таком английском!)

– Рашид хочет помолиться.

– Это так смешно?

Негр и Ганси переглядываются.

– Смейтесь же, если вы находите это смешным, вы, идиоты! – говорю я и чувствую, как признателен мне господин Гертерих за то, что я произношу слова, которые должен был сказать он. – Ну давайте, смейтесь, если вы такие смелые!

Они, конечно, не смеются, так как я поднял руку и смотрю на них, а самому тоже хочется смеяться.

Маленький негр говорит:

– Рашид – язычник. Поэтому мы смеялись.

– Как тебя зовут?

– Ты ведь знаешь! Али. Я сын короля Фахарудишеджемала Первого.

– Чей ты сын?

Воспитатель тихо на немецком обращается ко мне:

– Он сын одного из могущественных представителей побережья Какао. Там, откуда он прибыл, очень-очень богатые люди держат для своих детей только белых слуг, белых водителей и белых учителей. Это считается признаком огромного богатства. Отец Али знал это. Поэтому у мальчика повышенное самомнение.

– Теперь я знаю, почему тамошние господа нуждаются в помощи, – говорю я. – Чего они хотят? Белый для Али – это обычный сор, он так воспитан. Мы должны постепенно привести его в порядок. И лучше побыстрее. А ты не язычник? – спрашиваю я амбициозного негра.

– Я христианин, – отвечает он гордо.

– Ага. А Рашид – язычник, потому что у него другая религия, не такая, как у тебя.

– Есть только одна религия. Моя.

– Существует много религий. А тебе я удивляюсь, Ганси, я считал тебя умнее.

– Это ведь было так комично, с ковриком, – сказал мой брат и рассмеялся.

Теперь мы говорим по очереди, то по-немецки, то по-английски.

Маленький принц с оливковой кожей, стройным телом, черными глазами, большими и печальными, длинными темными шелковистыми ресницами отвечает, защищаясь:

– Я спрашиваю, где здесь восток. Я должен произнести свою вечернюю суру. На коврике. При этом должен кланяться на восток.

– У меня есть наручные часы с компасом, – говорю я. – Мы устанавливаем, где восток. Точно там, где находится окно. – Так, – заявляю я господину Гертериху, потому что именно он, а не я должен поднять свой авторитет, я помог ему достаточно, – теперь говорите вы!

Нет, этот воспитатель у нас не задержится! Он, должно быть, жил в совсем плохих условиях… Даже сейчас, когда я все расставил по своим местам, он говорит неуверенно и запинаясь:

– Рашид, клади коврик напротив окна и читай свою ночную молитву.

– Это сура, это не молитва, – отвечает маленький принц и смотрит на меня взглядом, полным благодарности.

– Читай свою суру, – бормочет смущенный господин Гертерих.

Я решил помочь ему еще раз:

– Да, – предлагаю я, – произноси ее громко, Рашид. На своем языке. Мы все будем слушать. Никто тебе мешать не будет. И если господин Гертерих или я – все равно когда, утром или вечером, – хотя бы раз услышим, что тебя донимают, эти сорванцы узнают что почем.

Маленький принц приводит в порядок коврик, становится на колени, касается головой пола и что-то говорит на своем родном языке.

Глава 23

После этого он поднимается, маленький Рашид, скручивает молитвенный коврик и вползает в свою кроватку. Али и Ганси делают то же самое.

– Спокойной ночи, – желает господин Гертерих.

– Good night, gentlemen, [20]20
  Спокойной ночи, господа (англ.).


[Закрыть]– говорю я.

Никто не отвечает, только Рашид улыбается, и я замечаю, что Ганси видит эту улыбку. Неожиданно он тоже рассмеялся, эта ужасная черепушка, и мне теперь вообще непонятно, что я здесь за пять минут сотворил. Пора уже закрывать рот и мне, и господину Гертериху, этому бедняге!

Он идет сейчас со мной по коридору, подает мне потную холодную руку и заикается:

– Я благодарю вас, Оливер… я… я… Понимаете, сегодня мой первый день… Я просто болен от волнения… Так много детей. Маленькие, и все точно взбесились… Я боюсь, да, я признаюсь в этом, у меня ужасный страх… и если бы вы не помогли мне…

– Ваша душа должна покрыться мозолью, господин Гертерих. Иначе эти юнцы покончат с вами.

– Мозоль, мозоль, – бормочет он печально. – Легко сказать…

Потом он кивает мне и, шаркая по коридору, спускается вниз, в свою комнату. Может быть, этому мужику и не стоит помогать.

Двадцать два часа пятьдесят пять минут.

Наверху, на балконе второго этажа, прохладно, но не холодно. Луна за домом, потому балкон в тени. Там старая смотровая башня. Там дом Верены.

Ровно двадцать три.

Я достаю из пальто карманный фонарь и освещаю им дальнюю виллу. Я трижды мигаю, считаю до пяти. Затем снова мигаю.

В окне большого белого дома вспыхивает на мгновение яркий, очень яркий свет. Верена поняла меня.

Мысленно я уже все взвесил. До полудня школа. Потом я принесу браслет. Между двумя и четырьмя мы будем свободны, затем снова занятия до шести. Итак, Верена может встретить меня самое раннее в половине третьего. Можно даже сказать, в три. Никогда не знаешь, что произойдет.

Я мигаю фонарем пятнадцать раз. Пятнадцать раз светят обратно из виллы. На всякий случай мигаю еще пятнадцать раз.

Снова приходит ее сигнал: «Поняла!»

Теперь можно идти спать. Но я почему-то не иду, а стою на балконе и смотрю на большой белый дом в лесу. Почему?

Впервые я был так опечален, как никогда еще в своей жизни, я был даже мрачен. Я всегда со всей страстью стремлюсь к тому, что совершенно нереально.

Я слышу в доме крики детей. Это меня не пугает. Я знаю, они кричат в спальне, стонут в подушки, и мучаются, и плачут, потому что видят дурные сны.

Некоторые сидят на подоконнике и смотрят в ночь, как и я. Это особый мир – интернат. Возможно, вас не интересует, что это за мир. Меня, конечно, это очень интересует, поскольку это мой мир, в котором я живу. Поэтому я возвращаюсь мыслями к истории, которую рассказала мне фрейлейн Гильденбранд, когда я провожал ее домой, историю о детях, живущих в этом интернате.

Здесь одиннадцатилетняя Таня из Швеции. Когда ей было шесть лет, умерла ее мама. Отец снова женился. Вторая жена погибла через год в автомобильной аварии. Отец женился в третий раз. Таня отказалась даже знакомиться с третьей избранницей. В интернате она ни с кем не находит контакта. Два раза смерть лишала ее того, в ком ребенок нуждался более всего, – матери. Смерть может случиться и в третий раз, в этом Таня убеждена. Поэтому она вообще не принимает в расчет третью жену своего отца. Фрейлейн Гильденбранд говорит:

– Таня болеет. Она не ест. Плохо учится. Она рассеянна. В случае с ней возможна детская шизофрения…

А потом я вспоминаю, что рассказала мне фрейлейн Гильденбранд о Томасе. Ему восемнадцать лет. Он в моем классе, познакомлюсь с ним завтра утром. Отец Томаса в Третьем рейхе был известным генералом. Сейчас занимает ведущий пост в штаб-квартире НАТО в Париже. Его имя постоянно мелькает в газетах. Многие завидуют его отцу, вчерашние западные противники Германии (очевидно, не нашли они приспособленцев) видят в нем своего военного вождя. Томас ненавидит своего отца, потому что он до сих пор исполняет то, чему служил всегда.

Я вспоминаю Чичиту, пятнадцатилетнюю девочку из Рио-де-Жанейро. Ее отец строит дамбу в Чили. Мать она не любит. Чичита в интернате уже три года, и все это время она не виделась с отцом. Она говорит, что рада этому, так как каждый раз, когда она его встречает, у него оказывается другая подруга, Чичита должна говорить «тетя». Когда фрейлейн Гильденбранд спросила ее впервые, что, по ее мнению, самое худшее на земле, Чичита из Бразилии ответила:

– Дети. Так всегда говорит мой отец.

А вот что рассказывала мне фрейлейн Гильденбранд о тринадцатилетнем Фреде. Его родители разведены, и отец обязан выплачивать матери большое денежное содержание. Мать живет во Франкфурте – совсем рядом. Но она, похоже, авантюристка. Сын ее постоянно в поездках. Если он приезжает домой, там всегда оказывается какой-нибудь мужчина, и Фреда отсылают обратно. Мать дает ему деньги, лишь бы дома его не было, и Фред должен радоваться этому.

Тогда Фред, уставший от одиночества, едет к отцу в Гамбург. Но едет не один, а со своими подружками. Отец опасается, что это может плохо кончиться, и теперь не разрешает Фреду больше приезжать в Гамбург.

Вспоминаю я и о том, что сообщила мне почти слепая дама, когда я вез ее домой, о восемнадцатилетней девочке по имени Сантаяна. Ее отец – испанский писатель, которому из соображений высокой политики запрещено пребывание в Испании. После войны он написал несколько прекрасных книг. С ним связаны и всякого рода скандальные истории. На Цейлоне он сделал своей любовницей замужнюю женщину. Обоих выгнали из страны. Сантаяна родилась в Евразии. У нее нет дома, никогда не было. Но зато она знает почти все большие города мира и их лучшие отели. Она знает, что есть бриллиантовая диадема, просроченный вексель, судебный исполнитель, поскольку ее отец, отчаявшийся, лишенный родины, иногда зарабатывает довольно много денег, а иногда просто нищенствует. Сантаяна знакома почти со всеми интернатскими детьми. Она очень умная, очень красивая и очень тщеславная. Она, пожалуй, станет большой распутницей…

Я стою на балконе и думаю о калеке Ганси, маленьком Али с его манией величия, Рашиде. И, конечно, о себе. Но как только я переключаюсь на себя, я делаю все, чтобы пресечь эти мысли.

И поэтому я иду обратно в дом и прислушиваюсь к тому, о чем говорят в своих комнатах дети, как они стонут и кричат, тихо вхожу в свою комнату и вижу, что Ноа и Вольфганг уже выключили свет. Оба спят. Я ложусь в свою кровать. Вольфганг глубоко дышит.

Скрестив руки под головой, я думаю о том, что завтра, в три часа, снова увижу Верену Лорд. Ее тонкое лицо. Ее иссиня-черные волосы. Ее чудесные, печальные глаза.

Завтра я принесу ей браслет. Может, она рассмеется. Она такая красивая, когда смеется.

Завтра в три.

Верена Лорд.