Текст книги "Любовь - только слово"
Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Глава 9
Принц Рашид Джемал Эд-Дин Руни Бендер Шапур Исфахани молится:
– О уверовавшие, не следуйте за стопами Сатаны, ибо идущий по его следам совершает лишь тяжкие преступления, творит недозволенное и вредит ближним…
Двадцать часов тридцать минут. Из осторожности я всегда присутствую при молитвах Рашида. Али и Ганси уже лежат в постелях, послушные и милые, словно ангелочки. Ганси весь вечер не говорил со мной: ни за ужином, ни до, ни после него.
– Ты что-нибудь придумал? – спросил я в столовой.
Ганси покачал головой, а потом внезапно исчез. Теперь он лежит в кровати, глядя в потолок.
Прежде чем прийти сюда, я побывал у Джузеппе, которого избил Али. Он спит в комнате с греком и баварцем. Я принес Джузеппе конфеты. Изголодавшийся паренек посмотрел на меня сияющими глазами и сказал на ужасном английском:
– Спасипо тебе, Оливер…
А когда я уже подошел к двери, позвал:
– Оливер!
– Да?
– Но я все-таки быв права! Религия – опиума для народа!
Али, так избивший его, негритенок Али, безжалостный фанатик веры, молитвенно сложил на одеяле руки. Он тоже молится, конечно намеренно в одно время с Рашидом. Я поразмыслил, могу ли ему это запретить. Не могу. Итак, они молятся вместе. Али, кстати, очень тихо.
– Отче наш, иже еси на небесех…
– Если бы Аллах не распростер над вами милосердие, ни одного из вас Он не оправдал бы от грехов.
От грехов. Я прочитал лишь два из трех писем. На третье не хватило духу. Я сжег все три письма в лесу и растоптал пепел.
– …хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши…
Долги наши. Что Верена за женщина? Я спрашиваю себя не потому, что она обманывает мужа. Я спрашиваю себя потому, что она не сразу уничтожает подобные письма. Должно быть, Лео их выкрал. Возможно ли такое? Или она в самом деле немножко сумасшедшая? В конце концов, я тоже сумасшедший. Но восемь писем…
Ну да, за много лет. Может случиться. Но такому случаться нельзя. Верена должна быть осторожной! Теперь я позабочусь о ней! Нельзя, чтобы она страдала.
– …ведь Аллах говорит с угодным Ему, ибо Аллах слышит и знает все… Богатые, не клянитесь и не зарекайтесь помогать родственникам, бедным и гонимым за веру. Прощайте больше…
Нет! Я ничего не должен рассказывать Верене! Она и без того почти в панике. И тогда сразу порвет со мной. Порвет прежде, чем все начнется. Мне нужно раздобыть для этого негодяя пять тысяч марок, нужно сжечь письма и пленки, будем надеяться, что других у него нет. Собственно, у него не должно быть других. Не может же Верена быть настолько безрассудной! Странно, я совсем не ревную ее к остальным мужчинам!
– …яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
Денег на карманные расходы не хватит, чтобы заплатить в рассрочку. Придется написать матери.
Рашид молится:
– …милостиво исполнил. Разве вы не хотите, чтобы Аллах вас простил? Вы злы, и плоть ваша, и чувства ваши будут свидетельствовать против вас в день Страшного суда и…
В эту секунду в зале ударил электрический гонг. Это сигнал, значит, шеф хочет что-то сказать из своего бюро с помощью громкоговорителей, связывающих все корпуса со школой. Рашид перестает молиться. Али поднимается на постели. Только Ганси преспокойно лежит в кровати и говорит со скукой в голосе:
– Открой дверь, Оливер. Не обязательно спускаться вниз, мы и тут услышим, что скажет старик.
Я распахиваю дверь. Многие двери уже распахнуты. Маленькие мальчики в пестрых пижамах с любопытством бегут в зал. Голос шефа звучит так громко, что мы спокойно можем не выходить из комнаты.
– Я прошу всех учителей, воспитателей и воспитательниц тотчас прийти ко мне. Я должен кое-что с вами обсудить. Если кто-нибудь, будь то маленький или взрослый, вздумает использовать отсутствие воспитателей и учинить безобразие или сбежать, завтра же вылетит из школы.
Голос у доктора Флориана хриплый, он с трудом владеет собой.
– А еще я хочу, чтобы завтра все без исключения вовремя явились в столовую на завтрак в четверть восьмого. У меня для вас тоже есть сообщение. Спокойной ночи.
Щелк. Громкоговоритель выключился.
– По койкам! Назад, марш в кровать! Мне нужно идти! – слышится отчаянный голос господина Гертериха.
– Что там случилось? – спрашиваю я.
– Я могу дождаться завтрашнего утра, – говорит Ганси и отворачивается к стене.
Вернувшись к себе в комнату, я повторяю вопрос.
– Что это может быть? – говорит Ноа, читая «Олимпию» Роберта Ноймана. – Наверное, шеф сообщит нам, что вынужден повысить плату за обучение.
– Да, – соглашается Вольфганг, разгадывая кроссворд. – Или что последних людей с кухни забрали в армию и нам теперь придется самим мыть посуду.
– Breakfast is always the time for the news such as this. [38]38
Завтрак – излюбленное время для подобных новостей (англ.).
[Закрыть]
На следующее утро – за окном холодно и туманно – на завтрак в самом деле являются все школьники ровно в четверть восьмого. Через несколько минут входит шеф. С пожелтевшим лицом и синяками под глазами. Наверное, не спал всю ночь. Сегодня он мне кажется еще более высоким и тощим, сегодня он еще больше горбится при ходьбе.
– Доброе утро, – очень тихо произносит доктор Флориан.
Триста детей отвечают на его приветствие.
– Несколько дней назад я сказал, что хотел бы некоторое время не есть вместе с вами, И сегодня я не буду этого делать. Когда я сообщу вам, что должен сообщить, то снова уйду, завтракайте одни…
Я оглядываюсь. У сидящего рядом Ганси просто идиотское выражение лица – без всяких эмоций. Учителя и воспитатели выглядят подавленными. Я смотрю на стол Геральдины и чувствую укол в сердце. Ее место пусто! И тут же следует разъяснение:
– С Геральдиной Ребер вчера случилось страшное несчастье. На узкой тропинке, ведущей по краю ущелья, между домом старших школьниц и школой. Вы все знаете, что я строго-настрого запретил ходить этой узкой и опасной тропинкой, – будь она хоть в десять раз короче!
Ганси мешает ложечкой кофе.
– Геральдина вчера вечером все-таки пошла запрещенной тропинкой и сорвалась в пропасть. У нее сломаны обе руки, тяжелое сотрясение мозга, кроме того, врачи боятся, что у нее перелом позвоночника.
Перелом позвоночника! Булочка выпадает у меня из рук.
– Ты слышал?
– Я же не глухой, – говорит Ганси.
– Геральдину отвезли в больницу во Франкфурте. Я звонил ее матери. Она уже в пути. Никто из вас не должен пока навещать Геральдину. Ее состояние очень серьезно. В последний раз объясняю вам: нельзя ходить тропинкой, ведущей по краю ущелья. Кого я засеку за этим занятием, тот получит предупреждение. Вы знаете, после трех предупреждений провинившийся должен покинуть школу. На этом все.
Шеф вытирает лоб носовым платком и снова поднимает бесконечно усталое лицо.
– Ах, да. Совсем забыл. Фрейлейн Гильденбранд уволилась. Вы все ее знали, многим она очень помогла. Она сказала, что ей слишком тяжело лично прощаться со всеми вами, поэтому она попросила меня передать вам самые сердечные пожелания. Фрейлейн Гильденбранд будет всегда вас помнить.
Шеф переводит дыхание и продолжает:
– Фрейлейн Гильденбранд вас никогда не забудет. Она уже покинула интернат и теперь живет во Фридхайме.
Кто-то мне незнакомый громко спрашивает:
– Но почему она уволилась, господин доктор?
Учителя и воспитатели потупили головы, и я сразу понял, что шеф говорит неправду – его голос сейчас звучит совсем иначе:
– Фрейлейн Гильденбранд была уже очень стара и больна. Вам известно, что ее сильно подводили глаза. Врач… врач прописал ей покой. Она… она с тяжелым сердцем ушла от нас.
Пауза.
– Не знаю, какие чувства вы к ней испытывали. Я не могу влезть в вас. Я испытывал и испытываю огромную благодарность к фрейлейн Гильденбранд. Во всяком случае, никогда ее не забуду.
Он снова отирает лоб платком. Ноа встает.
– Что случилось, Ноа?
– Я встаю в память о фрейлейн Гильденбранд.
В ответ встают все остальные ребята. Только Ганси продолжает мешать ложкой кофе. Я пинаю его.
– Ах, брось, пустое! – говорит Ганси, но поднимается.
Через несколько секунд Ноа садится. И все остальные ребята тоже садятся.
– Прощайте, – произносит шеф и быстро уходит. По пути к двери ему приходится пройти мимо моего стола. Поначалу он делает вид, что не видит меня, но затем резко останавливается. – Ах, Оливер…
– Господин доктор?
– Ты уже позавтракал?
Я еще не притронулся к еде, но кусок не лезет мне в горло.
– Да, господин доктор.
– Тогда пройди со мной, мне нужно тебе кое-что сказать.
Мы идем к нему в кабинет.
– Садись. В столовой я не сказал правду. Не всю правду. Фрейлейн Гильденбранд не уволилась. Я ее уволил. Мне пришлось уволить ее.
У меня кружится голова. Мне дурно. С Геральдиной случилось несчастье. Перелом позвоночника. С Геральдиной несчастье. Геральдина…
– Ты вообще слушаешь?
– Да, господин доктор.
Нужно собраться.
– Ты знал, что она была почти слепа?
– Да.
– И что у нее отекали ноги и ей было больно ходить?
– Нет, не знал.
На письменном столе стоит графин с водой. Он наливает доверху стакан, достает из упаковки две пилюли, проглатывает и запивает.
– Голова раскалывается, – говорит он. – У меня безумно болит голова. То, что я тебе расскажу, придется сохранить в тайне. Ты не должен ни с кем об этом говорить. Честное слово?
– Честное слово.
– Я расскажу только тебе, так как меня о том перед уходом попросила фрейлейн Гильденбранд. Она тебя особенно любила.
– Именно меня?
– Да.
– Почему?
– Потому что ты заботишься о несчастном малыше Ганси. Она ведь тебя об этом попросила, когда ты здесь появился, не правда ли?
Я киваю.
– Фрейлейн Гильденбранд будет очень рада, если ты иногда будешь заходить к ней. Ты знаешь, где она живет во Фридхайме?
– Да.
– Ты ее навестишь?
– Да.
– Спасибо. Итак, короче: фрейлейн Гильденбранд тоже всегда ходила по запрещенной тропинке над пропастью. Из-за больных ног. Так можно срезать большую часть пути во Фридхайм, а не только к вилле девочек.
Но и к вилле девочек! Поэтому Геральдина меня быстро догнала, когда я взял браслет Верены в ее комнате.
– Вчера после ужина фрейлейн Гильденбранд хотела еще провести несколько тестов с Геральдиной и поговорить – во Фридхайме, дома у Гильденбранд, на нейтральной территории…
– Зачем?
– В последнее время Геральдина стала особенно неуравновешенной и неразговорчивой. Она все хуже и хуже училась. Об этом-то фрейлейн Гильденбранд и хотела с ней поговорить. Разговоры фрейлейн Гильденбранд помогли многим ребятам. И они пошли во Фридхайм запрещенной дорогой, она шла впереди. Неожиданно раздался крик. Она обернулась и с ужасом увидела, что Геральдина оступилась и…
– Полетела в пропасть?
– Нет, еще нет! Падая, она уцепилась за корень и висела в воздухе на отвесной скале. Она звала на помощь. Фрейлейн Гильденбранд спешно подбежала и попыталась схватить ее за руку и вытянуть из пропасти…
– И?
– Старая женщина едва видела. Дело было ночью. Она схватила не руку Геральдины, а корень, корень был белого цвета. Она рывком выдернула его из земли, а Геральдина полетела в пропасть.
Сказав это, шеф встает, подходит к окну и смотрит на осенний туман за стеклом.
– Фрейлейн Гильденбранд в спешке прибежала в школу. Я позвонил врачу и вызвал скорую. Мы все бросились в ущелье. Только когда увезли Геральдину, фрейлейн Гильденбранд мне все рассказала.
– И тогда вы ее уволили.
– Да. Она хотела остаться до сегодняшнего утра и попрощаться со всеми вами, но… – Он запнулся.
– …но я не позволил. Еще ночью я отвез ее на своей машине во Фридхайм.
– Но почему?
– С ней случился нервический припадок. Судорожные рыдания. Сегодня утром она бы не смогла выйти к вам. Врач это подтвердил. Он дал ей успокоительное. Сейчас она спит. Несколько дней ей придется провести в постели.
Неожиданно его голос стал жестко-звонким.
– Я виноват.
– Что?
– Если позвоночник Геральдины не срастется, если – упаси Боже – если она…
Он не может выговорить.
– Если она умрет?
– …тогда я буду виноват, а не фрейлейн Гильденбранд!
– Но ведь это чепуха, господин доктор!
– Не чепуха! Я уже много лет знал, что она едва видит. Уже много лет знал, что она для всех представляет опасность – и для себя тоже. Я должен был ее уволить несколько лет назад. И не уволил.
– Потому что вам было ее жаль! Потому что вы знали, как сильно она любила детей.
– Неважно почему! Я не уволил! Если… если Геральдина не совсем поправится, я буду виноват, лишь я один!
– Послушайте, господин доктор…
– Тебе не следует больше ничего говорить. Теперь ты все знаешь. Я хочу побыть один. Прощай.
Я встаю. Он смотрит на туман за окном, и в профиль я вижу, как подрагивает его лицо.
В зале и на главной лестнице стоят ребята и говорят о Геральдине. Без семи восемь. С книгами под мышкой я иду к выходу, мне нужно на свежий воздух. Вдруг меня кто-то хватает за рукав. Это малыш Ганси. Он тянет меня вбок и шепчет:
– Ну, как я все обставил?
– Что?
– Ну, это…
– Ты…
– Тсс! Ты что, свихнулся? Не так громко! Ты же сказал, что должен избавиться от Распутницы, а мне нужно было тебе помочь, верно?
– Да.
– Ну так! И я помог! Аккуратно, как ты хотел.
Теперь я знаю, что понимает Ганси под словом «аккуратно».
Глава 10
– Старуха всегда ходила домой напрямик, хоть это и запрещено, – шепчет Ганси.
Мы заперлись в туалете. Ганси сияет. Он вне себя от радости и счастья. Думаю, меня сейчас стошнит. Я открываю маленькое окошко.
– Закрой окно, а не то нас услышит кто-нибудь на улице.
Я снова закрываю раму.
– У тебя есть сигаретка?
Я даю ему сигарету. Он закуривает и глубоко затягивается.
– Вчера утром я слышал, как старуха…
– Не называй ее старухой!
– Да ну ее, мешок с дерьмом!
Мешок с дерьмом – это небольшого росточка дама, пытавшаяся в течение полутора лет сделать из Ганси нормального доброго человека. Это несчастный человек, потерявший накануне работу. Мешок с дерьмом – это старая, почти совсем слепая фрейлейн Гильденбранд.
– Что ты слышал?
– Как старуха говорит Распутнице: «Сегодня вечером после ужина зайдем ко мне на часок. Учителя и другие девочки говорят, что ты очень беспокойна. Кричишь во сне. Мечтаешь на уроке».
Он ухмыляется.
– Это все потому, что ты ее так славно…
– Заткнись!
Он выпускает дым. Мне становится все хуже и хуже.
– Что значит «заткнись»? Как ты со мной разговариваешь? Ты сказал, что хочешь от нее избавиться, или нет?
Я молчу. Я так сказал. Я не лучше его.
– Ну так!
Теперь он доволен и снова улыбается своей мерзкой ухмылкой.
– Целый день я ломал голову. А потом придумал.
– Что?
– Дай мне сказать, черт возьми! Это мой план! У садовника я украл бухту медной проволоки.
– Зачем?
– Он еще спрашивает зачем? И тебе двадцать один год? Чтобы твоя цыпочка свалилась в пропасть!
– Ты задумал убийство!
– Чушь, какое убийство! Я думал, она сломает себе пару-тройку костей и загремит в больницу. И оставит тебя в покое!
Он снова глубоко затянулся.
– Конечно, я не смел и надеяться, что она сразу сломает позвоночник!
– Ганси!
– Ну что? Что? Это продлится месяцы, Оливер! Месяцы она не будет тебе докучать! А если Геральдина вернется, кто знает, возможно, что-нибудь плохо срастется, и она вообще не посмеет подойти к тебе. И ни к кому! Тогда все кончено! Взгляни на меня! У меня тоже сломан позвоночник. Мне никогда не достанется хорошенькая. Вероятно, это решение! Можешь, по крайней мере, сказать спасибо?
Глава 11
– Ты… – Меня все-таки сейчас вытошнит. – Ты взял медную проволоку и…
– Привязал к дереву, которое возвышается над ущельем, и протянул по земле к кустам. А в кустах я их караулил. Старуху я пропустил, а для Распутницы приподнял проволоку. Она спотыкается, поскальзывается и, падая, хватается за корень. Я локти кусал от ярости, что она не сразу полетела вниз! Но, к счастью, Гильденбранд потянула за корень, и твоя цыпочка – на дне ущелья. Я опускаю проволоку и жду, пока старуха не побежит звать на помощь. Тогда отвязываю мое изобретение от дерева и смываюсь. Бухта снова лежит у садовника. Быть может, Геральдина умрет. А если и не умрет, – в любом случае до Рождества ты от нее избавился. По меньшей мере. Как я уже говорил, вероятно, после этого она будет выглядеть не лучше меня. Что с тобой? Ты никак расстроен, а?
– Да.
– Так я и думал. Красивые речи, а потом – полные штаны. Я сразу хочу тебе сказать еще кое-что.
– Что?
– Все это я сделал по большей части ради себя.
– Ради себя?
– Да. Я все еще не совсем уверен, что ты неожиданно не передумаешь и не выберешь себе в братья Рашида или еще какого-нибудь мерзавца. Но чем больше я тебя узнаю, тем больше крепнет во мне уверенность. Я уже знаю о мадам Лорд. А теперь мы оба знаем об этой истории. Если хочешь, иди к шефу и расскажи ему все. Тогда я пойду искать господина Лорда и расскажу ему все.
– А если бы… Геральдина умерла?
– Тогда бы она была мертвой. Ты бы очень горевал, не правда ли?
– Ты… ты – черт…
– Так уже много кто говорил, это мне не в новость. Хорошо я тебе услужил или нет? Брат я тебе или нет? Брат должен все сделать для брата.
– Но не убивать.
– И убивать.
– Нет.
– Ну хватит! Тогда иди к шефу и наябедничай на меня! Мне в голову приходят вещи покруче медной проволоки! Хотел бы я знать, что скажет господин Лорд, когда я зайду к нему в гости или состряпаю письмецо!
Ганси. Господин Лео. Положение становится все хуже и хуже. Я не хочу поступать несправедливо и постоянно поступаю несправедливо. Ради Верены. Может ли зародиться счастливая любовь, вообще любовь, когда творится столько несправедливости?
– А фрейлейн Гильденбранд тебе не жалко?
– Зачем она ходит запрещенной дорогой?
– Она любила свою работу.
– И, слава Богу, ушла на покой. Да не переживай ты так из-за старой кошелки!
Я чувствую, как у меня сводит желудок.
– Кто тебе дороже – госпожа Лорд или Распутница?
Я молчу. Мне дурно.
– Значит, госпожа Лорд. Итак, ты никогда не пойдешь к шефу и не обмолвишься ни словом.
Я снова не отвечаю. Но понимаю, что он прав. Я никогда не пойду к шефу и не обмолвлюсь ни словом. Я слишком труслив для того. Я бы навредил Верене. Но дело не только в этом. Я вылечу из интерната, если расскажу, что произошло между мной и Геральдиной, – а ведь придется рассказать, если уж начать рассказывать. Я слишком труслив, слишком плох, слишком равнодушен. Ни на йоту не лучше Ганси. Буду держать рот на замке. И заплачу господину Лео. God have mercy on such as we, doomed from here to eternity. [39]39
Боже, смилуйся над подобными нам, низвергнутыми отсюда в вечность (англ.).
[Закрыть]
– Молчишь. Молчание – знак согласия. Ладно, Оливер.
Я опять не отвечаю. Видите, вот она – ошибка номер три. Самая досадная из всех, с самыми серьезными последствиями.
– Если нам повезет, она целый год пролежит! Бывает, позвоночник вообще не срастается, я слышал про такие случаи! Я – специалист по проблемам с позвоночником. Приходится быть специалистом. Я…
– Ганси…
– Да?
– Пожалуйста, уйди! Быстро!
– Почему?
– Меня тошнит.
Глава 12
Я съездил во Франкфурт и заложил автомобиль. Я должен вернуть пять тысяч в рассрочку по триста двадцать одной марке ежемесячно. Я встретился в лесу с господином Лео и вручил ему деньги наличными.
Настоящим подтверждаю, что получил от господина Оливера Мансфельда 14 сентября 1960 года 5000 DM (пять тысяч немецких марок).
Лео Галлер
Я хотел получить подробную расписку, но он мне в ней отказал, сказав, что лучше откажется от денег и оставит себе письма и пленки. Я поддался. С моей стороны было глупо ожидать, что он признается в вымогательстве. Тем не менее я верю в некую защиту этой расписки. Каково же будет мое удивление!
Получив деньги, господин Лео вручил мне пять писем и восемь магнитных пленок. Мы вместе отправились на опустевшую виллу Манфреда Лорда, так как я хотел убедиться, что он дал мне те пленки. Магнитофонные записи оказались настоящими. Пять писем и восемь пленок я сжег в лесу.
Вероятно, господин Лео сделал ксерокопии с писем и заверил у нотариуса. Вероятно, переписал пленки. И вероятно, есть еще письма и пленки. Я не знаю. В ту минуту я сделал все, что мог. Ничего умнее я не придумал. А вам пришла бы в голову идея получше? В некоторых ситуациях остается только надеяться. И я надеюсь.
Шеф говорит, пока врачи запретили навещать в больнице Геральдину. Значит, ее жизнь висит на волоске. Ганси очень доволен. Я послал Геральдине цветы. Было это еще одной ошибкой? Конечно.
Глава 13
Сегодня Дахау знает весь мир. Это был концлагерь высшего класса. Здесь начинался геноцид. Из Мюнхена до Дахау всего полчаса езды на автобусе. Но жители и не подозревали, что происходит в лагере. Этого вообще никто не подозревал.
Бараки все еще стоят. Там живут люди, свободные люди. У входа в лагерь светится телефонная будка. Чтобы жители лагеря сейчас, в 1960 году, могли разговаривать по телефону. Люди, жившие здесь до 1945 года, не имели такой возможности. Таков прогресс человечества.
Между бараками натянуты веревки с бельем. Ходят женщины в платках, играют дети. Стоит часовенка. Дорожки посыпаны черной крошкой. Автобус останавливается у входа в лагерь. У ворот нас ждет пожилой мужчина. Он проведет нас по лагерю. Вместо приветствия он говорит:
– Я плотник и сам был здесь узником. Теперь вожу посетителей. Посетителей много, особенно иностранцев.
– А немцев?
– И немцев.
– А каково соотношение?
– Примерно на тридцать иностранцев приходится один немец, – ответил бывший узник.
Кстати, он хромает, точно так же, как и доктор Фрей. Весь класс молча следует за обоими мужчинами.
Не хватает лишь Ноа. Он попросил позволения остаться в интернате. Без него Вольфганг выглядит совершенно потерянным. Фридрих Зюдхаус, кажется, вот-вот взорвется. Он что-то мямлит себе под нос. Я не понимаю его слов.
Сегодня прекрасный день. Голубое небо. Ясно. Полное безветрие. Мы подходим к крематорию. Бараки. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Тысячи и тысячи людей здесь терзали, мучили, пытали. Тысячи и тысячи людей здесь убивали. Крематорий. Тысячи и тысячи людей здесь сжигали. В получасе езды от Мюнхена. Ужас охватывает меня. Слышится карканье ворон. Внезапно я замечаю, что стою перед бараком с табличкой:
«Пивной ресторан»
– Здесь есть ресторан? – спрашиваю я.
– Здесь два ресторана, – отвечает плотник. – Живущие в бараках люди пьют тут по вечерам пиво. Некоторое время на табличке даже было написано: «Ресторан у крематория».
– Неправда, – говорит Вольфганг, и я вижу слезы у него на глазах. – Неправда!
– Нет, правда, – спокойно возражает плотник. – Только хозяину пришлось снова ее замазать, потому что приходили несколько человек из Бамберга и возмущались. Конечно, бывший хозяин не имел в виду ничего плохого, он просто хотел продать больше пива. Кстати, раньше это было здание дезинфекции.
– Что было зданием дезинфекции?
– Ну, ресторан!
– Пойдемте дальше, – говорит доктор Фрей и, хромая, идет впереди вместе с хромым плотником.
Дети играют с волчками, автомобильными шинами и мячом. У некоторых – маленькие велосипеды. На крышах бараков торчат телевизионные антенны. Но атмосферу огромного лагеря это исправить не может. Я чувствую ужасную пустоту в сердце. Через полчаса мы будем в Мюнхене…
– А теперь я покажу вам музей, – говорит хромой плотник. – Он располагается в крематории.
В крематории стоят столы, на них разложены открытки и брошюры. В нескольких витринах – жуткие напоминания об этом аде. В углу стоит деревянное сооружение.
– Это так называемый козел, – объясняет плотник. – К нему пристегивали узников и били.
Теперь Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его утешить:
– Перестань, Вольфганг… Перестань!.. Все ведь смотрят!
– Ну и пусть… пусть смотрят…
– К чему теперь слезы? Это же было так давно!
Так ли уж давно?!
– Вот одна из книг отзывов, – говорит плотник, указывая на конторку.
Я пытаюсь приподнять лежащую там раскрытую книгу, но у меня не выходит.
– Мы привинтили ее к конторке, – объясняет плотник, – потому что одну уже украли. Подождите минутку, я принесу еще несколько.
Он уходит и вскоре возвращается с полудюжиной серых книг.
– Сколько у вас посетителей? – спрашивает доктор Фрей.
– Примерно полмиллиона в год, как я уже говорил, все больше иностранцы, чем немцы.
Мы разглядываем книги. Насколько я могу судить, здесь оставили отзывы американцы, испанцы, голландцы, китайцы, японцы, израильтяне, арабы, персы, бельгийцы, турки и греки, но прежде всего англичане, французы и, конечно, немцы.
Вольфганг стоит у окна, повернувшись к нам спиной, но по подрагивающим плечам можно понять, что он плачет. Он пытается скрыть слезы. Но это все равно видно. Из окна, у которого стоит Вольфганг, в чистом воздухе осеннего дня видны все Альпы – от гор Альгау до Берхтесгадена. Не думаю, что он их видит.
Неожиданно мне на ум приходит мысль о шефе. Он так же стоял у окна в кабинете, повернувшись ко мне спиной, когда говорил: «Если Геральдина окончательно не поправится, я буду виноват, лишь я один!» Чушь, конечно. Точно такая же чушь, и то, что если Вольфганг сейчас считает себя виноватым или отчасти виноватым в происходившем из-за отца-подлеца. Можно ли ему возразить? Полагаю, это было бы бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он прогнал меня. Шеф и Вольфганг чувствуют себя без вины виноватыми, принимают на себя чужую вину.
Если бы Ноа был здесь! Он бы, наверное, придумал что-нибудь умное, что-нибудь утешительное. Мне ничего утешительного, ничего умного в голову не приходит. Я достаю блокнот и переписываю некоторые отзывы. Имена и адреса я опускаю, потому что не знаком с написавшими эти отзывы людьми и не знаю, понравилось бы им быть упомянутыми. Но сами отзывы – слово в слово – верны:
Люди могут такое сотворить. Думаю, это слишком!
Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'acomplir sans protest. [40]40
Позор на головы миллионов немцев, безропотно допустивших такое преступление (франц.).
[Закрыть]Бедная, многострадальная отчизна! Тем больше мы тебя любим!
Jamais plus? [41]41
Никогда больше? (франц.).
[Закрыть]Я за то, чтобы эти лагеря наконец снесли!
Стыд и позор, что в таком музее нашлось место для ресторана!
Такое случается лишь однажды и никогда не повторится!
Ужасно то, что здесь происходило. Но не стоит снова и снова накалять страсти. Однажды надо преодолеть прошлое. Кроме того, поблизости следует основать музей – русский лагерь военнопленных.
Не вините молодое поколение. Хватит и того, что выстрадали наши отцы.
Один немецкий человек сказал мне вчера в гостинице в Дахау: «В концлагере смотреть нечего. Там рассказывают много разного, но все это неправда». Сегодня я готов его убить, если он мне попадется.
Where, oh where were the thinking Germans? [42]42
Где, где же были умы Германии? (англ.).
[Закрыть]
А ниже кто-то приписал:
Читать книгу отзывов – еще печальнее, чем посещать музей; музей – прошлое, а книга – настоящее.
– Прошу проследовать за мной в помещение кремации, – говорит плотник.
Мы молча следуем за ним. Никто не проронит ни слова. На голубом небе светит бессильное солнце. Затем мы входим в огромное помещение и останавливаемся у печей. Их так много, и перед всеми лежат венки…
