Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
– Да нет, – возразил он. – То кажется вам. Просто переворошили…
– А это? – кивнул я на комплекты обмундирования, сложенные поодаль.
Орел удивленно посмотрел на меня. Кровь кинулась мне в лицо. Господи, как я мог забыть о погибших!
Да, это была военная форма, предназначенная для Панько, Зубка и Дураченко. Форма, которую им так и не пришлось надеть…
С колотившимся сердцем я подошел к ней.
И вдруг она странным образом стала оживать. Точно ее недавно скинули с себя погибшие санитары. Я даже узнавал: вот эта – побольше – принадлежала Дураченко, а эта – с ботинками тридцать восьмого или тридцать девятого размера – низкорослому Зубку. Да и третья форма, сваленная в беспорядке в стороне, имела какое-то сходство с Панько – таким легкомысленным и несобранным. Я смотрел на одежду и никак не мог освободиться от сковавшего меня наваждения, хотя понимал, как это получилось: просто из разворошенного санитарами обмундирования ушло неживое складское единообразие, и ничего больше.
Я с трудом отогнал эту привязчивую картину.
Обернулся и увидел Лундстрема. Придерживая на носу треснувшие очки, он вылезал из землянки. За ним показался нагруженный вещами Саенков. С его плеча свисало все наше имущество: два вещмешка, два автомата с дисками, санитарная сумка…
Я шагнул к нему, чтобы забрать свое.
В этот момент снизу донеслось до меня:
– Гей, кому на той берег?
– Кому кричат? – спросил я.
Лундстрем смущенно сказал:
– Я просил предупредить нас, когда пойдет паром.
Вот так-то! Всего три дня назад я мечтал поскорее избавиться от опекавшего меня капитана Борисова, а сейчас мой преемник ждет не дождется отъезда некоего лейтенанта Задорина. Но я его ни капельки не осуждал – дело житейское…
– Ну что, будем прощаться? – проговорил я.
– Хлопцы, бросьте наряжаться! – крикнул санитарам Орел. – Товарищ лейтенант и товарищ старшина уезжают!
Сам отделенный успел натянуть на себя лишь новенькую, еще в складках гимнастерку и брюки. Босиком перешагнул через стоявшие на земле огромные ботинки.
Подошел ко мне и неожиданно обнял. Больно провел колючей щекой по моему лицу.
– Дай вам бог удачи! – сказал он, вздохнув.
Его место занял Задонский.
– Може, доведеться, товарищу лейтенанте, побуваты колысь у наших краях, заходьте до нас у гости. Ох и попьемо горилкы! – мечтательно произнес он.
Я притянул его к себе, чмокнул в висячий пшеничный ус.
Следующий – Козулин.
– Простите, товариш лейтенат, если я что не так. Я еще в первую мировую был вчистую освобожден, – сказал он мне. Его глаза – большие и неподвижные – смотрели на меня своим обычным невидящим взглядом. Я думал, что мы ограничимся рукопожатием, а он вдруг поцеловал меня прямо в губы.
Терпеливо дожидался своей очереди Витя Бут.
Стоило ему заменить старую пилотку новенькой, со звездочкой, а на плечи накинуть солдатскую шинель с погонами, как он стал похож на остальных бойцов.
Я шагнул к нему, подал руку.
– Ну, Витенька, духом не падать!
Сказал и сам удивился: почему он должен падать духом, если я перевожусь в другую часть? Так ли я ему необходим? А может быть, я успокаивал самого себя?
Он же ответил, как мне показалось, благодарной улыбкой…
Последним был Лундстрем. Я нисколько не сомневался, что через два-три дня мы бы стали большими друзьями и наше расставание было бы куда теплее. Но в настоящее время мы с ним прежде всего высокие договаривающиеся стороны. Я сдал взвод, он принял. Правда, в отличие от меня, он весь в заботах. Сейчас он не знал, что делать с лишними комплектами обмундирования. То ли сдать их на склад, то ли оставить у себя – а вдруг вернется заболевший Зюбин и появятся новые гражданские санитары? И все-таки он на минутку отвлекся от своих мыслей и взволнованно пожелал мне остаться живым и невредимым. Я пожелал ему того же…
– Через три минуты отходим! – напомнил голос с берега.
– А старшина где? – спохватился я.
Все санитары одновременно повернули головы к лугу. Саенков стоял, уткнувшись взглядом в свежий холмик.
– Ваня! – позвал я.
Он не спеша отошел от могилки.
– Побежали! – заторопил я его. – А то на паром опоздаем!
Орел подал мне тяжеленный узел с обмундированием для первого отделения. Меня сразу же перекосило на один бок.
– Товарищ лейтенант, дозвольте я вам допоможу! – подскочил ко мне Витя Бут.
Вдвоем мы легко донесли ношу до парома…
И вот транспорт отвалил от берега и под убыстрявшееся тарахтенье двигателя катера заспешил навстречу нашей судьбе.
Взбираясь по косогору, то и дело оборачивался и махал нам рукой Витя Бут…
А вдалеке, на пригорке, стояли и глядели нам вслед остальные санитары…
Первым потерял интерес к левому берегу Иван. Молча перебрался на нос.
Взглянув в последний раз на маленькие фигурки моих бывших подчиненных, я последовал его примеру…
Правый берег встречал нас близким грохотом орудий. Воздух был густо пропитан едким запахом гари. В низких полосах дыма быстро заваливалось по ту сторону круч огромное осеннее солнце. Словно и его в конце концов подбили и подожгли неприятельские снаряды…
Надвигался шестой день моей фронтовой жизни…
ЗАБЫТАЯ ДОРОГА
1
– Ну что, проявим бдительность? – спросил Крашенков у Рябова, метнувшись в одном нижнем белье к двери.
– Не надо… Старуха еще должна зайти, – хмуро подал голос с полу старшина. Сидя на носилках, служивших ему постелью, он, весь натужившись, стягивал с себя щегольские, в обтяжку, сапоги…
– Тогда сам запрешь! – сказал Крашенков и поспешил в кровать. Быстро забрался под одеяло и, поправив жиденькую подушку, под которой во всех подробностях прощупывалось стальное тело автомата, аккуратно уложил на нее голову. В таком положении ему предстояло спать всю ночь. Но он уже к этому за три дня приноровился.
Затем, лежа на боку, он с улыбкой наблюдал за старшиной, который все еще возился со своими шикарными хромашами. Самым комичным было то, что это повторялось из вечера в вечер. Вот Рябов стянул наполовину один сапог. Посидел, отдышался. Принялся за второй. Опять долго пыхтел и покряхтывал. Наконец сапог начал поддаваться. Но дотянул он его тоже только до половины. Сейчас сапоги свисали с обеих ног и волочились по земляному полу.
Некоторое время он сидел молча, потом разом поднял обе ноги и жалобно попросил:
– Товарищ лейтенант, помогите…
– Сам, сам, – безжалостно ответил Крашенков.
Тогда Рябов встал, одним спущенным сапогом наступил на другой и, придерживая его так, изо всех сил рванул вверх. Второй сапог он снял таким же живодерским способом.
– Чего смеетесь? – сердито бросил он Крашенкову.
– Ничего, – улыбнулся тот. – Просто меня разбирает любопытство, что будет с паном подлекарем, если объявят боевую тревогу?
Для того чтобы в полной мере оценить это опасение, надо было видеть Рябова и в другой позиции – натягивающим сапоги. С подобным самоистязанием Крашенков встречался впервые. При этом никакие шпильки, укоры и увещания на старшину не действовали. То есть действовали, но не настолько, чтобы он отказался от своих умопомрачительных, сшитых тютелька в тютельку, офицерских сапог. Это была каждодневная добровольная каторга, лишенная к тому же всякого смысла: жертвуя многим ради моды, старшина в то же время никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он гордо и терпеливо ждал и надеялся, что она сама придет к нему – распрекрасная дивчина, привлеченная и ослепленная блеском его сапог. Впрочем, Крашенков смотрел на это бессмысленное модничанье как на единственный недостаток своего бравого санинструктора. Если не считать еще некоторой угрюмости характера.
Теперь Рябов искал место, где бы можно было посушить портянки.
– На свое окно. Вместо светомаскировки! – весело посоветовал Крашенков.
– На ваше! – огрызнулся Рябов.
– Давай! – миролюбиво согласился лейтенант. – Чтобы у бандитов, если они в окно заглянут, в глазах зарябило!
Вскоре портянки были пристроены на ветках хозяйкиного фикуса.
– Гениально, как колесо, – прокомментировал Крашенков.
Рябов промолчал. Он знал, что ему и пробовать нечего тягаться с лейтенантом в остроумии. По части подковырок тот кого угодно за пояс заткнет. И хотя старшине больше по душе были крепкие выражения, простые, незамысловатые шутки, в которых все говорится впрямую и над которыми не надо ломать голову, он понимал, что все эти интеллигентские штучки-дрючки рангом выше. В целом такое превосходство он считал в порядке вещей: человек родился и жил в самой Москве, там учился, ходил по разным МХАТам и планетариям, в метро ездил…
Рябов снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
– Чего-то бабки нет, – заметил Крашенков.
– Сейчас заявится…
И точно: спустя некоторое время неслышно приоткрылась дверь в комнату и на пороге показалась высокая сгорбленная старуха. Она вошла почти спиной, не глядя. Но когда поворачивалась, украдкой торопливым и холодным взглядом осмотрела помещение. Молча проследовала в угол за печкой, где у нее были какие-то дела. Каждый вечер она там несколько минут что-то двигала, чем-то звякала. Правда, сегодня за печкой она пробыла недолго. Так же молча, не глядя на своих постояльцев, вышла.
– Пришла поглядеть, не стибрили ли чего, – сказал Рябов.
– Удивительно, как она не заметила эти флаги на башнях? – кивнул в сторону фикуса с портянками Крашенков.
– Закон оптики.
– Что? Что?
– Закон оптики, – уже не так уверенно повторил старшина. И тут же принялся объяснять: – От дверей, ежели входить, прежде видать коптилку и вашу кровать. Остальное в темноту уходит…
– Да, ловко рассчитал.
– А то нет? – сдержанно похвастался Рябов.
– Ладно, спать буду, – натягивая на плечи одеяло, сказал Крашенков. – Дверь не забудешь запереть?
– Нет.
Рябов еще только складывал галифе. Делал он это не спеша, подгоняя стрелки, выравнивая и убирая лишние складки. Когда-то вся эта возня ужасно раздражала Крашенкова. Сейчас он к ней привык, стал снисходительнее. В конце концов, именно ей, этой дотошности, санчасть обязана своим порядком. Вспоминая о том, что было раньше, до прихода Рябова, Крашенков до сих пор мучился угрызениями совести. Так запустил, так захламил все, что старшина целую неделю с утра до вечера разбирал склянки и порошки. Словом, аккуратист, каких мало. Вот только со своими сапогами и портянками никак не может наладить нормальные отношения.
– Товарищ лейтенант! – вдруг услышал рядом Крашенков. Он открыл глаза и увидел близко скуластое, с наплывшими веками и по-детски пухлыми губами лицо санинструктора.
– А?
– Подозрение есть, – опасливо взглянув на дверь, сообщил Рябов.
– Подозрение? Какое?
– Чует мое сердце, неспроста она приходит, когда мы спать ложимся…
Крашенков хмыкнул:
– Ну, на взаимность у нас ей рассчитывать нечего. По крайней мере у меня…
Рябов на мгновенье задумался. Когда смысл последних слов дошел до него, он досадливо махнул рукой:
– Да ну вас! С вами нельзя всерьез разговаривать!
– Ну, если не это, – позевывая и поправляя одеяло, произнес Крашенков, – тогда остается предположить, что она действует по заданию фашистского командования. Пытается разведать систему обороны, которую мы занимаем в наших постелях.
– Вам все шуточки…
Рябов взял со скамейки автомат. Заменил диск. Щелкнул предохранителем. Положил оружие рядом с носилками.
Крашенков закрыл глаза. Все остальное он слышал сквозь подступающую дремоту. Вот старшина, шлепая босыми ногами по земляному полу, прошелся по комнате. К двери, чтобы запереть ее на крючок. К столу, чтобы погасить свет. Громко затрещало полотно носилок. Чтобы выдержать такого черта, нужно по крайней мере листовое железо. Еще ночь-другая – и его зад встретится с полом. Интересно, устранит ли он эту угрозу заблаговременно или отнесется к ней как к неизбежному злу? Так же как к тесным сапогам и влажным портянкам?..
Засыпая, Крашенков думал о многом. Мысли путались, повторялись. Но одна из них возвращалась чаще других. А может быть, и нет здесь бандитов, которыми их пугали? Мало ли кому это померещилось. Во всяком случае, уже четыре дня, как они сюда переехали, и ничего подозрительного… Тихое, очень тихое село…
2
– Товарищ лейтенант, вставайте!..
Крашенков попробовал было поднять тяжелую ото сна голову и тут же опустил ее…
И снова машина трогается… Он лежит на самой верхотуре – один на один с небом и солнцем. Ему так хорошо, так уютно, что он всю дорогу блаженно улыбается. Он чувствует, что это выражение сохраняется на лице даже тогда, когда он дремлет. Как бы то ни было, он просыпается в том своем сне с уже готовой блаженной улыбкой. Ему и в самом деле лучше, чем остальным. Кто бы мог подумать, что здесь, высоко на тюках, покрытых негнущимся брезентом и туго стянутых веревками, найдется местечко, которое стоит всех кабин на свете… Боже, как хорошо! Над ним между зелеными берегами бездонное голубое небо. Из-за верхушек сосен опять выскакивает солнце. Уже много часов оно играет с ним в жмурки. Он улыбается, он знает, куда оно прячется, где его искать. Но ему не хочется никаких усилий. Он боится нарушить то удивительное состояние покоя и полета одновременно, в котором сейчас пребывает…
А голос все настойчивее и настойчивее требует:
– Товарищ лейтенант, вставайте!
Но он лежит не двигаясь. Он уверен, что зовут не его: мало ли на фронте лейтенантов? И тут он узнает голос своего санинструктора. Откуда здесь Рябов? Ведь он должен быть в санчасти…
Крашенков пытается приподняться, посмотреть, где старшина – это еще во сне, – и не может – это уже наяву…
На подушке, у самого его носа, суетился зайчик. Четвертое утро он появлялся на этом месте – ранний вестник дня.
– Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!
Вот так всегда: не дают поспать.
– А? – тихо и жалобно отозвался Крашенков.
– Больной пришел. Из местных.
– Прими его сам…
– Он говорит, что нужен лекарь.
– Ну и скажи ему, что ты лекарь.
– Да он знает, что я санинструктор!
– Что там у него?
– Говорит, с животом что-то. Только я не разобрал. То ли у него, то ли еще у кого-то…
– Ладно, – прогоняя остатки сна, сказал Крашенков. – Сейчас встану… А где больной?
– Во дворе…
Через некоторое время одетый и умытый Крашенков вышел из хаты. На бревне сидел старик в выгоревшем на солнце немецком солдатском френче и латаных-перелатаных крестьянских портках, в самодельных тапочках на босу ногу. При виде лейтенанта он встал и поклонился:
– Добрый день, пане ликар!
– Добрый день!.. Что, отец, захворал?
– Ни. Це не я, а братова жинка.
– Что с ней?
– С животом лышенько, пане ликар…
– Подожди минутку. Я сейчас сумку возьму…
Крашенков вернулся в хату.
– Где моя сумка? – спросил он у старшины.
Рябов бросил на Крашенкова осуждающий взгляд и пошел за санитарной сумкой, которая на этот раз оказалась за тумбочкой. В общем, его понять можно: сколько он ни приучал своего непосредственного начальника класть сумку на место, тот все равно швырял ее куда попало.
На ходу поправляя лямку, Крашенков подошел к старику:
– Где больная?
– Ось туточки… недалэко… – засуетился старик.
– Пошли!
Обойдя разросшийся у хаты цветник, Крашенков и его спутник вышли на улицу.
– Товарищ лейтенант!
Крашенков обернулся. На пороге стоял Рябов и украдкой показывал автомат.
– Да ну! – отмахнулся лейтенант…
Село, где расположился полевой армейский артиллерийский склад, в котором Крашенков служил старшим военфельдшером, было небольшим. Всего каких-нибудь пятнадцать – двадцать хаток, прижатых к дороге с обеих сторон высоким и густым лесом. Сверху деревья почти смыкались, и поэтому внизу даже в ясные солнечные дни стоял полумрак. Дорога, которая одновременно была и единственной улицей, и лесной просекой, одним концом упиралась в поросшую бурьяном крохотную железнодорожную станцию, а другим в новенький свежевыкрашенный шлагбаум, отделявший село от такого же густого и темного леса. Лишь в одном месте – как раз напротив санчасти – деревья несколько отступали от дороги и солнце по утрам заглядывало в окна…
Когда они прошли больше половины села, Крашенков поинтересовался:
– Далеко еще, отец?
– Ни, недалэко, – ответил тот, ускоряя шаг.
Но одна за другой хаты оставались позади, а старик все еще продолжал идти, никуда не сворачивая.
– Куда ты меня ведешь, отец? – не скрывая недоумения, спросил Крашенков. В двух последних хатах находился штаб и жили начальник артсклада и замполит. Гражданских там не было: всех их попросили перебраться к соседям.
– Ось туточки… блызесенько… с пивверсты, не бильше…
– Крашенков, вы куда? – раздался знакомый голос начальника артсклада.
Капитан Тереб стоял на крыльце штаба. Как всегда, грудь вперед, руки за спиной, голова вздернута. Страдая из-за своего маленького роста, капитан все время пыжился.
Крашенков подошел к нему, доложил.
– Только далеко не ходите, – предупредил начальник артсклада.
– Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!
Когда-то капитан Тереб был начальником артснабжения отдельной гвардейской танковой бригады. Хотя пробыл он там недолго и звания гвардейца ему так и не успели присвоить, он требовал от своих подчиненных, чтобы они обращались к нему по всей форме, то есть называли гвардии капитаном. Из этой ситуации он, по мнению злых языков, извлекал тройную выгоду. Во-первых, его считали настоящим фронтовиком, гвардейцем. Во-вторых, так как он гвардейского значка почти не носил, а все знали, что он у него есть, то многие расценивали это как скромность. А в-третьих, к нему никто не мог придраться. Словесная же нагрузка при обращении никого ни к чему не обязывала… При всем этом он был человек добрый, тихий и незлопамятный. Вот и сейчас, зная или, вернее, догадываясь об истинном отношении к себе насмешника военфельдшера, он тем не менее еще раз предупредил его:
– И вообще, смотрите… Вы ведь слышали?
– Так точно, слышал, товарищ гвардии капитан! – сдерживая недоверчивую улыбку, ответил Крашенков.
В душе он давно подозревал, что разговорами о бандитах, якобы нападающих на одиночных солдат и офицеров, начальник и замполит пытались, с одной стороны, повысить бдительность личного состава, а с другой – запугать любителей самоволок. Конечно, какие-то основания для беспокойства у начальства были. Но настолько ли они серьезны, чтобы отказаться от сбора грибов и ягод, которых здесь видимо-невидимо? Во всяком случае, подобные разговоры были и раньше, на старом месте, да бандитов что-то никто не видел…
Понятно, что Крашенков об этом лишь подумал, и ничего не сказал. Внешне же он вел себя так, что капитан остался доволен: четко, по-уставному, попросил разрешения идти и, получив такое разрешение, круто повернулся и направился к своему странному спутнику, который, переминаясь с ноги на ногу, поджидал его на дороге. Лицо старика выражало явное беспокойство. Он, очевидно, боялся, как бы пан главный начальник не запретил лекарю оказывать помощь какой-то гражданской, не имеющей никакого отношения к армии жинке. Может быть, это было и не так, но Крашенкову уже не раз приходилось лечить местных жителей, и он не помнил, чтобы кто-нибудь из них считал себя вправе получать медицинскую помощь наравне с военнослужащими. Все они понимали, что это дело хоть и доброе, но не очень-то законное. Не исключено, что старика обуревали такие же чувства.
Но когда Крашенков подошел ближе, то увидел, что взгляд у того таит легкую усмешку. Неужели он все слышал? Еще не хватало, чтобы он думал, что советские офицеры боятся выходить из села.
– Ну, пошли! – не без вызова произнес Крашенков.
У шлагбаума он на минутку задержался. На посту стоял его постоянный пациент, сорокапятилетний солдат Гладков, «папаша Гладков», один из ветеранов караульного взвода. История его была не совсем обычной. От давней контузии, полученной еще в гражданскую войну, он плохо слышал и мучился сильными головными болями. Мобилизованный под горячую руку в сорок первом, он тем не менее все эти годы честно и безропотно нес нелегкую солдатскую службу. Никто никогда не слышал, чтобы он жаловался на свою судьбу. Все это вызывало к нему невольное уважение. Но по-настоящему только Крашенков знал, как тяжело старому солдату. Жалея его, он однажды даже приударил за тощей и унылой аптекаршей из армейского хирургического госпиталя – лишь бы достать дефицитные таблетки, от которых Гладкову становилось немного легче. А тот отвечал на эту заботу грубоватой и бесхитростной привязанностью. Выказал он ее и сейчас. Подошел почти вплотную и, заглядывая снизу в лицо Крашенкову, громко и требовательно поинтересовался:
– Ты куда?
Крашенков прокричал ответ прямо в его красное бесполезное ухо:
– Одна жинка заболела – лечить иду!
– А-а!.. Ну, ну! – покивал головой Гладков. Однако по его глазам было видно, что он ни слова не понял.
– За таблетками приходи!
На этот раз Гладков проследил движение губ и догадался, о чем идет речь.
– Приду, приду! – обрадованно пообещал он.
Крашенков и старик подлезли под шлагбаум и оказались в лесу.
3
Это была лесная дорога, по которой когда-то ходили автомашины: местами из травы проступала старая, едва заметная колея. То, что сейчас здесь не ездили, не могло быть случайным. Или до станции добирались другим, возможно, более коротким путем, проходившим где-то в стороне. Или же вообще избегали ездить по ней. А может быть, в связи с передислокацией армейских тылов некоторые дороги стали не нужны?.. Сколько уже таких дорог, некогда оживленных, а потом опустевших и забытых, повидал он за эти годы. Дорог весенних – с подсохшими и застывшими следами колес, гусениц, солдатских сапог… Осенних – покрытых толстым слоем опавшей листвы… Зимних – с оледенелой, затвердевшей как камень, присыпанной снегом колеей… И вот таких, как эта, летних – с безбоязненно перебегающей дорогу травой, с мелькающими то там, то здесь ромашками и колокольчиками.
И все же того легкого чувства грусти, которое неизменно вызывали в нем покинутые дороги, на этот раз не было. Он заметил, что на него все больше и больше действует окружающая мрачность: и зыбкая полутьма между деревьями, и близкая, неотвязно следующая за ним по пятам тишина, и редкие лоскутки неба над головой, и непроглядная темнота дальних поворотов. И хотя он убеждал себя, что бояться нечего, что слухи, которые создали дурную славу этим местам, наверно, так и останутся слухами, все равно на душе у него было неспокойно. Он даже пожалел, что не взял с собой автомат.
Чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, он догнал старика, шагавшего впереди, и завязал с ним разговор.
– Как у вас тут немец, здорово лютовал?
– Ох, дуже… Скилькы людей поугоняв. И хлопчикив, и дивчаток.
– Куда? В Германию?
– Туды. В проклятущую!
– Ничего, отец. Недолго еще им осталось ждать освобождения!
– Дай боже, дай боже…
В общем, так отвечали все. И в словах старика, сопровождаемых вздохами, тоже ничего не было нового. Но зато пришло спокойствие. Крашенков уже не так остро, не так тревожно ощущал здесь свое одиночество.
Вскоре темный туннель лесной дороги прошили длинные солнечные иглы. А еще через несколько минут деревья расступились, открывая светлую полоску поля.
– Это там? – с облегчением спросил Крашенков.
– Там, там! – закивал головой старик.
Они вышли из лесу. Свернув с дороги на тропинку, пересекли редкий орешник и очутились на поляне, сплошь изрытой старыми окопами. Крашенков обратил внимание, что глубина их от силы по колено.
– Отец, что здесь, бой был?
– Ни. Тилькы почалы копаты, як наказ прийшов видступыты.
– Без боя?
– Та ж вин з танкамы пидийшов. Що воны моглы с нымы зробыты?
– Когда это было?
– В сорок першому…
– А!..
Некоторое время они шли молча.
– Зараз прийдэмо, пане ликар!
Вскоре Крашенков увидел у самой кромки леса хуторок – две хаты с сараями. Окруженный с трех сторон подковкой леса, он вместе с огородом немного возвышался над всей местностью. Прямо под ним начиналось поле. Покрытое легкой зыбью пшеницы, оно уходило вниз. И далеко было видно, как оно перекатывалось по холмам, обтекало попадавшиеся на пути рощицы, легкие и прозрачные, как узоры по шелку.
До чего красивое и удобное место выбрали! И летом не жарко, и зимой ветры не дуют…
И вот они со стариком уже во дворе. Это большая зеленая поляна, обнесенная изгородью. А в остальном – двор как двор. Деревенский колодец с журавлем. Кормушки для кур и свиней. Штабеля мелко нарубленных дров. Сарай, в дверях которого промелькнули чьи-то голые пятки.
– Прошу, пане ликар! – старик открыл дверь в хату и, придерживая ее рукой, пропустил Крашенкова вперед.
В темной прихожей он, так же опередив лейтенанта, распахнул перед ним дверь в комнату.
В кровати, судорожно натянув по самый подбородок старое лоскутное одеяло, сидела пожилая женщина. Ее изможденное лицо выражало растерянность и испуг.
– Добрый день! – несколько удивленный этим, поздоровался Крашенков.
– Добрый день! – сохраняя то же выражение лица, ответила она.
– Дуся! Це ж пан ликар! – объяснил старик.
Недоверие, появившееся в ее взгляде, показалось Крашенкову забавным. Но когда он подошел к кровати, то увидел, что оно уже сменилось какой-то озабоченностью.
– Сидайте, пане ликар, – подал стул старик.
Крашенков сел и сказал больной:
– Руку, пожалуйста!
Та, придерживая одеяло, слегка приоткрывшее худое дряблое плечо, протянула руку. Крашенков привычным движением нащупал пульс.
Рука крестьянки. С узлами жил, со сбитыми и поломанными ногтями, в морщинах, похожих на шрамы, и в шрамах, похожих на морщины.
Да, пульс частый, даже очень частый. Но температуры, по-видимому, нет: кожа сухая, прохладная.
– А теперь ложитесь поудобнее и расскажите, что вас беспокоит.
Женщина послушно опустилась ниже. И по тому, что она уже больше не придерживала одеяло, Крашенков понял, что она поверила в его причастность к медицине. Поверила, несмотря на военную форму, несмотря на боевые медали с изображенными на них танками, винтовками и шашками…
– Ну, так что же у вас болит? – еще мягче спросил он.
– Ой, сыночку, всэ в сэрэдыни болыть, – жалобно ответила она.
– Где болит, покажите…
– От тут, сыночку, – показала она на живот.
– Дайте, я посмотрю, – сказал Крашенков и почувствовал, что лицо его наливается краской. Увы, его медицинское образование страдало серьезными изъянами. О терапии он имел лишь общее представление, полученное за несколько суматошных дней перед выпуском из училища, когда оставшееся время курсантам приходилось делить между подготовкой к параду, лекциями и подгонкой обмундирования. Названия некоторых болезней и с десяток-другой симптомов – вот и все, что ему дала учеба. Правда, с тех пор, как попал на фронт, он кое-чему научился. Но и это было лишь каплей в море. А жизнь между тем подбрасывала ему все новые и новые случаи. Вот как этот хотя бы. И все же он не пасовал. Карманный медицинский справочник, с которым он никогда не расставался, уже не раз выручал его и, надо думать, выручит и сейчас, если сам не разберется что к чему.
Женщина была в нерешительности. Она вопросительно посмотрела на деверя, и тот немедленно отозвался:
– Та вин же нэ зъисть тебе. Побачить, що и як, и ликив дасть…
Больная отогнула край одеяла и неуверенными, стесненными движениями подняла рубашку. Подавляя неприятное ощущение, Крашенков положил руку на мягкий и вялый живот и осторожно, чтобы не причинить лишнюю боль, начал прощупывать.
4
В комнате стояла полная тишина.
И вдруг ее нарушил легкий скрип двери. Крашенков услышал, как кто-то, осторожно ступая по полу босыми ногами, подошел к старику. Но, занятый осмотром, он не обернулся…
Постепенно напряженные и застывшие черты лица больной смягчились, а в глазах появилось любопытство.
– Не болит? – спросил Крашенков.
– Ни… – удивленно ответила она.
Еще несколько коротких вопросов о течении болезни, и Крашенков уже мысленно поставил диагноз.
– Хорошо. Теперь можете накрыться, – сказал он и повернулся к тем двоим за его спиной, чье присутствие он все время ощущал.
Вторым человеком оказалась девушка. По-видимому, та самая, чьи голые пятки он заметил еще со двора. В общем, ничего особенного: широкое, ничем не примечательное лицо, крупная, не очень складная фигура. Правда, в последнем он не уверен. На девушке старушечья кофта и длинная юбка, а они, ясное дело, не красят. Дальше разглядывать ее ему показалось неудобным. Большие черные глаза смотрели на него с тревожным и терпеливым ожиданием.
– Что я могу вам сказать? По-моему, у нее старый, запущенный гастрит…
Теперь уже оба – старик и девушка – в замешательстве. Молча переглянулись.
Крашенков спохватился: да они не знают, что такое гастрит! Не знают, то ли радоваться, то ли огорчаться…
– Гастрит – это воспаление слизистой оболочки желудка, – объяснил он и, увидев в их глазах новую тревогу, поспешил успокоить: – Ничего страшного!
Что же ей дать?.. Заглянул в сумку. Где-то должны быть таблетки от желудочных болей. К счастью, гастрит принадлежит к числу тех немногих болезней, которые, как ему казалось, он знал досконально. Так уж получилось, что он набил руку на лечении изжоги и отрыжки, которыми страдали его основные пациенты – старые, прошедшие не одну войну караульные солдаты. Во всяком случае, он лечил их, не заглядывая в свой справочник.
Не испытывал он сомнений и в этот раз. Те же симптомы, то же течение болезни, несколько осложненное недавно перенесенным воспалением легких. Единственное, в чем он сомневался, – нет ли чего еще со стороны сердца: уж очень частый пульс и синюшные губы. Но за всю свою жизнь он всего раз прослушивал грудную клетку, да и то у Рябова, когда тот, наводя порядок в санчасти, в одном из «ПФ» нашел старый-престарый стетоскоп. Так что лучше и не пробовать…
Можно дать валерьянку – от нее еще никто не умирал… Впрочем, кажется, ни того ни другого нет…
Еще раз перебрав содержимое сумки, Крашенков с легким смущением обернулся к хозяевам.
Именно в этот момент старик что-то шепнул девушке, и та стремительно выбежала из комнаты. Что у них там стряслось?
– Отец, понимаешь, – начал Крашенков, – здесь у меня нет лекарства, которое нужно. Приходи завтра, я тебе дам!
– Дякую, пане ликар, – ответил старик с поклоном.
Крашенков встал. Теперь ему предстояло топать обратно. Снова пройти весь этот путь. К тому же – одному. Иными словами, стать тем одиночкой, за которым, судя по рассказам, и охотятся местные карабасы-барабасы. Конечно, он не сомневается, что благополучно доберется до дому. Но все же…
Не поэтому ли он не торопится?
Крашенков подошел к окну. Увидел тропинку, которой они шли со стариком. Потом внимание его привлекли фотографии в простенке. Узнал пожилую хозяйку. Молодая, красивая, она сидела рядом с усачом, с любопытством уставившимся в объектив: не в ожидании ли обещанной фотографом птички? Нашел старика. Он стоял, картинно опираясь на огромную саблю, в польской конфедератке, из-под которой блестели нагловатые глаза – куда они только подевались?
