Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
ОДНАЖДЫ В ПОЛЕТЕ
1
Обычно самолет этого рейса не в состоянии забрать всех желающих. Всегда оставался десяток-другой пассажиров, которые улетали на следующий день. Но сегодня было продано лишь восемь билетов. Недобор составлял тринадцать человек. Правда, перед самым объявлением посадки в зал ввалилась, загородив все проходы узлами и чемоданами, очень шумная и нарядная толпа цыган. Но они оказались провожающими. Улетала молодая цыганская пара: оба красивые и бойкие, по-видимому молодожены.
С ними пассажиров стало десять.
Когда все вышли на летное поле и двинулись к ЛИ-2, от него отъехали порожний ГАЗ-66 и почтовая машина – грузы и почта в Ытыган доставлялись преимущественно воздушным путем.
Хотя трап был спущен, пассажиров попросили пока не заходить. Но ожидание почему-то затянулось. То ли перекладывали груз, то ли еще что. Люди стояли на солнцепеке и томились от жары. Тогда кто-то зашел в тень от самолета и присел на чемодан. Его примеру последовали остальные. Но едва все десять расположились в тени, как их пригласили в самолет.
Чтобы как-то загладить очевидную вину «Аэрофлота» перед пассажирами, которых заставили столько ждать, бортпроводница – высокая, сухопарая девушка в потертой форме – даже не стала проверять билеты. Впрочем, в этом и не было необходимости. Налицо присутствовали все десять. Одиннадцатый – бесплатный – пассажир сладко спал на руках матери, завернутый в тонкое пикейное одеяльце.
Кроме того, большинство пассажиров она знала в лицо – ничего удивительного, когда столько лет работаешь на местных линиях. Например, этого толстяка, легко поднимающегося по трапу, она помнит еще со своего первого рейса. Сейчас она знает, что он не то профессор, не то доцент. Каждое лето он летает в Ытыган, где проходят производственную практику его студенты. Маленького роста, широкоплечий, большеголовый, с крупными и добрыми чертами лица, он уже одной своей несуразной внешностью снискал ее симпатию. К тому же о нем говорили, что для студентов он как отец родной. И это делало его в ее глазах еще значительнее.
А вот его спутника бортпроводница терпеть не могла. Пусть он какая-то важная шишка. Пусть молодой, всего на несколько лет старше ее. Пусть красиво и модно одет. Но есть в нем что-то такое, что не понравилось ей еще в прошлом году. Возможно, холодный, высокомерный взгляд. Возможно, редкие гладкие волосы, искусно прикрывающие широкую лысину. А может быть, так не гармонирующее с этой ранней плешью довольно моложавое и тонкое лицо.
Знаком ей и красавец цыган. Он работает трактористом в леспромхозе под Ытыганом. Всего две недели назад он летел в этом самолете до краевого центра и все время острил по поводу своей предстоящей женитьбы. И вот он уже возвращается с молодой женой. Интересно, знали ли они друг друга раньше или были сосватаны стараниями многочисленной цыганской родни? Почему бы ему не жениться на русской девушке? За такого красавца любая пошла бы…
Примелькалась ей и эта соплюшка. За какой-нибудь месяц она дважды летала до Красноярска. Там институт, куда она пытается поступить. Но всякий раз у нее не хватает то одной, то другой справки, и она с ходу садится в самолет и летит домой за очередной «липой». А заодно похвастаться перед подругами новым костюмом. Сейчас на ней сногсшибательный итальянский брючный костюм и белые лакированные босоножки. А личико у нее детское. Наверное, одна у родителей. Избаловали на свою голову.
Распространяя вокруг себя крепкий запах дорогих духов, прошла в самолет жена председателя Ытыганского райпотребсоюза. С каждым годом она все больше раздается вширь. Скоро одного кресла ей будет мало. Что ж, у муженька денег куры не клюют – купит для нее и два места.
Похоже, что эта женщина с ребенком тоже из Ытыгана. Но лицо у нее такое неприметное, что его и с двух-трех раз не запомнишь. Вот и ломай голову: то ли летала с ней, то ли нет.
Зато остальных троих она определенно видела впервые.
Среди них внимание бортпроводницы привлек высокий худощавый немолодой мужчина с совсем седой головой. Его лицо, стянутое множеством рубцов от ожогов, выдавало в нем бывшего танкиста или летчика, горевшего в своей боевой машине. Около него вертелся, проявляя чрезмерную услужливость, молоденький паренек в ярко-желтой велосипедной шапочке. То, что они киношники, бортпроводница поняла сразу. Из расстегнувшегося чехла выглядывали ноги штатива. Кроме того, у них было пять или шесть кофров, в которых, как она сообразила, хранилась киноаппаратура.
Последним в самолет поднялся человек в несвежей майке и солдатских галифе, заправленных в покоробленные сапоги. Он был немного навеселе. По татуировке, густо покрывавшей его грудь и руки, можно было догадаться, кто он и откуда.
– А ну, покажи билет! – вдруг строго спросила у него бортпроводница.
Но он не обиделся, что проверить билет решили только у него одного. С готовностью ответил, доставая корявыми пальцами проездные документы:
– Это мы можем. Это нам как бутылку ситро выпить.
Дата, номер рейса, место – все было в порядке.
– Хотя бы рубашку надел. Все-таки люди кругом, – проворчала бортпроводница.
– Ишь ты, строгости какие. Как на земле, – подытожил человек в майке…
Предложив всем застегнуть ремни, бортпроводница прошла в кабину пилота…
Вскоре заработали моторы, и самолет неторопливо вырулил к взлетной полосе…
2
«Ах, изменщик! Ах, изменщик!» – Федор Федорович проводил добродушно-насмешливым взглядом Валеру, который в последний момент перед взлетом пересел от него к очень молоденькой девушке в белом костюме. Через несколько секунд он уж показывал ей, как правильно застегивать ремни, что нужно делать, когда закладывает уши. Федор Федорович вздохнул. Он знал, что будет дальше. Первым делом Валера как бы нечаянно проговорится, что они едут снимать фильм. Фильм? Какой? Пока это секрет. Мэтр не любит преждевременной рекламы, чрезмерной шумихи. Мэтр – это он, Федор Федорович Сорокин. У него, как у каждого уважающего себя мэтра, есть ученики. Разумеется, лучший из них – Валера Семидевкин. Он же кинооператор Валерий Добров. Этим псевдонимом он пользуется пока в сугубо личных целях – знакомясь с девушками. И впрямь звучит неплохо – кинооператор Валерий Добров. На самом деле Валера никакой не оператор. Числится он мастером по светотехнике. Оклад у него восемьдесят восемь рублей пятьдесят семь копеек. Приработка никакого. Но живет он вдвоем с матерью-пенсионеркой, и им как будто хватает. Недавно Валера упросил Федора Федоровича, чтобы тот в характеристике ему написал «ассистент оператора», хотя в их штате такой должности нет. Это ему нужно для поступления во ВГИК, куда он уже третий год пытается прорваться. На съемках Валера делает все, что прикажут. Он и ассистент режиссера, и ассистент оператора, и осветитель, и вспомогательный рабочий. Впрочем, такой же «многостаночник» и сам Федор Федорович, который одновременно является и режиссером, и оператором, и директором картины. И это для них привычно. Потому что работают они в малюсенькой ведомственной киностудии, выпускающей небольшие инструктивные киноролики по технике безопасности.
Но о последнем ни Валера, ни Федор Федорович не любят распространяться. Для посторонних они – настоящие кинематографисты. Поглядывая на них, на их современную киноаппаратуру, каждый, наверно, думает: а может быть, их ленты широко идут на экранах страны, участвуют и побеждают на международных фестивалях? Гран-при и всякая такая штука! И возможно, чем черт не шутит, эти двое знакомы со многими кинозвездами и среди их друзей знаменитые кинорежиссеры, сценаристы, продюсеры. «Особенно продюсеры», – усмехнулся Федор Федорович.
Он обернулся. Так и есть! Валера набрал высоту раньше, чем самолет. Лицо девушки пылает. Как же, познакомилась с взаправдашним кинооператором! А вдруг он и его патрон пригласят ее сниматься в своем фильме? Пусть не в этом – в следующем! Ведь такие случаи бывают сплошь и рядом. Она сама читала и слышала о них. Ей вспоминается одна знаменитая киноактриса, другая, третья, которые тоже начинали с нуля. К ним – это она хорошо помнит – так же неожиданно подсаживался парень киношного типа и предлагал роль в какой-нибудь кинокартине.
Сквозь рокот моторов до Федора Федоровича долетают слова, которыми обмениваются Валера и его юная соседка. Теперь Валеру не остановить. Теперь будет разводить турусы на колесах до самого Ытыгана. Откуда у него столько слов, когда болтает с девицами? Федор Федорович не замечал, чтобы он был столь же красноречив с приятелями. Конечно, в Валерином поведении ничего нет предосудительного. Молодость, темперамент и так далее. И все же Федор Федорович предпочел бы, чтобы тот вел себя несколько серьезнее. Но попробуй за восемьдесят восемь рублей пятьдесят семь копеек найти работника, который бы устраивал тебя во всех отношениях. И за вдвое больше не найдешь. К тому же, по совести говоря, Валера не так уж и плох. Главное – не пьет и от работы не отлынивает. Не то что его предшественник…
Федор Федорович расстегнул ремни: подъем продолжался минут двадцать, не меньше. Сейчас самолет шел на высоте четырех с половиной тысяч метров. Федор Федорович пересел к иллюминатору и посмотрел вниз. Между белыми островками облаков темнела необозримая сибирская тайга…
3
Игорь Светликов с трудом скрывал раздражение. Он рассчитывал во время полета обстоятельно и неторопливо ознакомиться с отчетом рудника, чтобы там, на месте, с первой же минуты быть готовым к весьма трудному и сложному разговору с его руководителями. А вместо того приходится отвлекаться на соседей. Ну, Самарин – это, так сказать, зло неизбежное. Еще в аэропорту, заметив издали хорошо знакомую приземистую фигуру, Светликов машинально спрятался за чьи-то спины. Но потом сообразил, что встречи все равно не избежать и лучше сделать вид, что рад, чем предстать перед бывшим шефом с кислой и недовольной физиономией. Все произошло так, как он предвидел. Старик здорово обрадовался: как же, столько лет вместе проработали! Когда-то «мой лучший студент», затем «мой лучший аспирант» и, наконец, «мой лучший сотрудник кафедры». А теперь – молодая восходящая звезда: заместитель главного инженера всего комбината, кандидат наук. Плюс неожиданный попутчик, интересный собеседник, благодарный слушатель. Особенно последнее. Самарин и раньше любил поговорить. Но сейчас, казалось, только это в нем и осталось. Хотя на сей раз старческое любопытство взяло верх над старческой болтливостью. Светликов едва успевал отвечать на его бесконечные где, что, почему, откуда…
Когда же Самарин отпустил его душу на покаяние, к нему привязался этот тип в грязной майке, сидевший как раз перед ним.
– Извиняюсь, гражданин, вы случайно не юрист? – спросил тот, дохнув перегаром.
– Нет, – отрезал Светликов.
– А почему не юрист? – Человек в майке казался озадаченным.
– Потому что у меня другая профессия.
– Другая?
– Да, другая. И вообще, – решительным тоном заявил Светликов, – я попросил бы вас оставить меня в покое.
– Слушаюсь, гражданин начальник, – неожиданно покорно ответил тот.
Но через минуту он уже забыл о том, что его одернули, и снова стал докучать Светликову такими же идиотскими и бессмысленными вопросами.
А потом вниманием всех завладели цыган и его жена, которые не находили себе места от переполнявших их чувств. Чего только они не вытворяли! Обнимались, пели, курили, грызли яблоки, пили из одного горлышка пиво, устраивали легкие и шутливые потасовки, которые заканчивались тем, что она запускала обе пятерни в его густую черную шевелюру и теребила ее до тех пор, пока он не просил пощады. Где уж тут сосредоточиться! Первым порывом Светликова было напомнить этой не в меру развеселившейся парочке, чтобы она не забывала, где находится. Но, увидев вокруг себя одни по-доброму улыбающиеся лица (поведение молодоженов явно забавляло всех и чем-то трогало), он раздумал делать замечание. Все равно бы его никто не поддержал. Даже Самарин – он уверен – упрекнул бы: «Ну, зачем же так, Игорек?»
Им-то что? Чем быстрей и незаметней пройдет время в полете, тем лучше. Можно, вот как сейчас, поглазеть. А можно при желании вздремнуть, или перекинуться в картишки, или почитать «Огонек», или просто смотреть в иллюминатор. У него же на счету каждая минута. За два часа он должен не только проштудировать толстенный отчет и другие бумаги, но и в общих чертах продумать свое выступление на производственном активе. Хоть ватой уши затыкай!
Что это? Оказывается, еще есть недовольные цыганской самодеятельностью. Конечно, ему нисколько не симпатична эта расплывшаяся баба с пудовыми коленками, возмущенно требующая от бортпроводницы призвать цыган к порядку. Но в данном случае она права. Те двое и впрямь ни с кем не считаются!
Однако в остроумии и находчивости им не откажешь.
Крикнула, например, эта надушенная тетка бортпроводнице: «Мне из-за их вещей здесь не повернуться!» – так цыган ей тут же со смешком: «А ты садись ко мне на колени!» – на что молодая жена, конечно, возразила: «Ничего, там потерпит! – и прыснула. – Нам недалеко… до самого Ытыгана!» И все тоже засмеялись…
Или стоило толстухе возмущенно заявить: «Возят всяких!» – как цыган с ходу подал ответную реплику: «Зачем на себя самокритику наводишь?» А его жена весело добавила: «Значит, совесть замучила!»
Все так и грохнули. Светликов и тот мысленно улыбнулся.
Бортпроводница явно благоволила к цыганам. Поэтому и разнос им устроила больше для виду – сквозь смех. А дородной жалобщице не очень вежливо предложила пересесть на другое место. Когда та, шествуя по проходу, нечаянно дотронулась рукой до огромного тюфяка, цыганка не удержалась, чтобы еще раз не кольнуть: «Осторожно! Не запачкайтесь: цыганская постель!»
И тут же, не переводя дыхания, запела итальянскую песенку из кинофильма «Вернись в Сорренто».
«Когда же они утихомирятся? – тоскливо подумал Светликов. – Не пересесть ли мне тоже? Вон туда, рядом с тем, с обожженным лицом? Там, кажется, поспокойнее. Но обидится Самарин…»
Но тот понял с полуслова. «Ну, конечно, конечно, Игорек, перебирайтесь!»
Подхватив тяжелый кожаный портфель, Светликов перешел на левую сторону самолета.
С начала полета прошло час десять. Если взять себя в руки и постараться ни на что не обращать внимания, то можно еще успеть.
4
Самарин не любил Светликова. Разумеется, так было не всегда. Когда-то он в нем души не чаял. Еще бы! Такой способный, такой перспективный!.. Обидно только, что со временем все эти способности были направлены на далеко не благородные цели. Да и мог ли он предположить, что этот тихий, скромный, нежный мальчик, с поминутно наливающимся краской лицом, превратится в ловкого и расчетливого честолюбца. И что самое удивительное, для этого не потребовалось десятилетий! Год, два, и все было кончено. Первым он свалил заведующего своей лабораторией, милейшего и добрейшего человека, который якобы «не отвечал возросшим требованиям» и что-то там «не обеспечивал». Затем с легкой его руки полетел еще один сотрудник. Возможно, очередь дошла бы и до него, Самарина. Как же, завкафедрой – и не доктор! Не профессор! Да и годы запенсионные! Словом, «поблагодарим же, товарищи, нашего дорогого и уважаемого коллегу за тот большой вклад, который он внес в дело воспитания и обучения подрастающего поколения. Уходя на заслуженный отдых, он не должен забывать, что здесь его родной дом, его старые друзья». Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы вдруг Светликову не предложили лучшее место…
Но вот что странно. Как плохо сейчас ни думал Самарин о своем бывшем ученике, при встречах с ним он почему-то забывал о его настоящем лице и видел перед собой лишь того милого и славного Игорька, которого когда-то любил и выдвигал. Стоило тому знакомо улыбнуться, заговорить со своими обычными интонациями в голосе, как Самарин сразу теплел, добрел к нему сердцем. И ничего не мог с собой поделать. Так уж, очевидно, он был устроен. Он – Николай Николаевич Самарин. Вечный доцент и вечный кандидат.
Так было и сегодня. И наверно, будет еще много раз, пока Светликову не надоест с ним здороваться.
– Не сотвори себе кумира, – грустно произнес вслух Самарин.
Ровный гул моторов убаюкивал. Один за другим умолкали голоса. Уже похрапывал человек в застиранной майке. Он все время скатывался на бок и никак не мог найти удобного положения. Уютненько, как кошечка, устроилась на плече у мужа цыганка. Его тоже разморило, и он сладко позевывал. Заполнив собой все кресло, клевала носом жена начальника Ытыганского райпотребсоюза. Где-то рядом растворилась худенькая женщина в ситцевом халате. Ребенок спал в подвесной люльке, выпростав из-под одеяла ручонки. Сидел с закрытыми глазами высокий седой мужчина с изуродованным лицом. И не понятно было, спит ли он или задумался. О чем-то шептались, переглядываясь, девушка в белом костюме и паренек в велосипедной шапочке.
И лишь Светликов был занят делом – что-то высматривал своими быстрыми и острыми глазами в пухлом отчете.
«Не вздремнуть ли?» – подумал Самарин и тоже откинул спинку кресла…
5
Бортпроводница направилась в хвост самолета. Она шла по проходу осторожно, чтобы не задеть спящих. Командир попросил ее посмотреть, не оставил ли он там свою паркеровскую ручку, подарок какого-то друга, тоже пилота, летавшего на международных линиях. Он помнил, что последний раз держал ее, когда расписывался в накладной на доставленный груз. Может быть, он положил ее на один из ящиков.
– Девушка, можно вас? – из густой сетки рубцов на нее смотрели усталые, с покрасневшими веками глаза старого киношника.
Она подошла.
– У вас не будет чего-нибудь попить? – спросил он.
– Вам лимонад или минеральную?
– А минеральная у вас какая?
– Наша, местная. Я погляжу, кажется, осталось несколько бутылок нарзана.
– Тогда одну нарзана.
– А нам, синьорита, бутылку лимонада! – потянулся к ней молодой киношник, на минутку оторвавшись от своей белоснежной финтифлюшки.
– Сейчас принесу, – сказала бортпроводница. И уже на пути в хвост самолета обернулась и неприязненно повторила: – Сейчас.
Последнее прозвучало у нее, как «ничего, потерпите», и относилось исключительно к этой стихийно возникшей парочке. К старому киношнику у нее претензий не было.
В багажном отделении некуда было ногу поставить. Бортпроводница включила свет. Пропавшую ручку она увидела сразу. Та действительно лежала на ящике. Ну и обрадуется командир! Все-таки память…
Бортпроводница двинулась в сторону салона, и вдруг все под ногами заходило ходуном. Девушка ухватилась за ручку дверцы…
Что это? Неужели что-то с двигателями?
Затем самолет резко накренило, и бортпроводница едва удержалась на ногах…
Господи, что это такое?
Она должна бежать туда, к ребятам!
Но тут же опомнилась. Мчаться через весь салон сломя голову? Да одним этим она вызовет панику!
И девушка медленно, неторопливо, словно ничего не произошло, слегка балансируя в проходе, двинулась в обратный путь…
К ней обращались, ее спрашивали встревоженные пассажиры:
– Что случилось? Что там стряслось?
Она отвечала, стараясь казаться спокойной:
– Ничего страшного. Попали в воздушный поток.
Она чувствовала, что ей верят и не верят. Молча переглянулись сидевшие рядом седой киношник и молодой начальник. Внимательно смотрел на нее старик профессор. Конечно, мало-мальски сведущий человек сразу сообразит, что воздушный поток тут ни при чем. А ведь это люди не простые – ученые…
Когда до кабины осталось всего несколько шагов, она поняла, что самолет идет на одном моторе…
Неужели это ее последний рейс? После стольких лет спокойной и удачливой работы в небе? И не только ее, но и всех этих людей, и ее товарищей по экипажу? Даже этого крохотного существа?
Но она по-прежнему шла не торопясь. Она не имела права торопиться…
6
Конечно же, бортпроводница сказала первое, что ей пришло в голову. Нет, он нисколько не осуждал ее. Наоборот. Даже мысленно похвалил. Она говорила заведомую неправду, чтобы они раньше времени не прощались с жизнью. А времени им, возможно, отпущено не так уж и много. В чем другом, а в моторах он разбирался. Почти так же, как в кинокамерах. Ну, не так же, но достаточно хорошо. Два года водить «тридцатьчетверку», год – тяжелый ИС-1 и двадцать лет собственный «Москвич» – это что-то да значит! Во всяком случае, он ясно слышал хлопок отключенного двигателя…
На его стороне мотор работал. Следовательно, «вырубили» правый. На одном двигателе самолет далеко не уйдет. Но и посадить его почти невозможно. Кругом сопки и тайга. На многие сотни километров. Все теперь зависит от пилота. Найдет правильное решение – они будут спасены. Растеряется – хана!..
Впрочем, он пожил достаточно, чтобы предаваться излишнему отчаянию. Так уж устроена жизнь. Рано или поздно человек должен уйти. Где же произойдет это – дома ли, в постели, или в небе, на высоте четырех с половиной тысяч метров, – не столь важно. Жаль только, что так и не удастся пожить в свое удовольствие – еще не дряхлой развалиной выйти на пенсию и вволю побродить по родным местам. Поснимать разных зверушек, птичек, жучков. Восход и заход солнца. Какие-нибудь бытовые сценки. Детские мордашки крупным планом. Просто так, для себя. Чтобы ничего такого не ждать. Ни о чем таком не думать.
Но и этой малости, очевидно, ему не суждено.
Он, в общем, спокоен. Но, может быть, это спокойствие в нем, пока есть надежда? А не станет ее, не случится ли как тогда, в сорок первом, когда он, семнадцатилетний мальчишка, маменькин сынок, потеряв голову от страха, забился в угол траншеи и сидел там, пока другие ходили в контратаку? Правда, этого не заметили: контратака сразу захлебнулась и в его траншею уже никто не вернулся. Но едва до него дошел весь ужас содеянного, он бросился искать своего командира отделения, чтобы признаться ему во всем. Тот молча выслушал и сказал: «Ладно, пойдем вместе!» И когда снова прозвучала команда: «Вперед! За Родину!» – они побежали с винтовками наперевес рядом. Командира отделения тогда убило, а его только ранило. И хотя он вроде искупил свою вину, он еще долго в госпитале скрипел зубами от ненависти и презрения к себе…
А потом были десятки боев. И каких! Чего стоило одно великое танковое побоище под Прохоровкой. Все было: и его подбивали, и он подбивал. Но уже никогда больше он не поддавался страху, хотя порой и не чаял выбраться из боя живым…
Казалось бы, с этим покончено навсегда. Но вот однажды, уже после войны, в ночном экспрессе его снова охватила знакомая жуть. Он не мог уснуть до утра. Движение и темнота слились в его воображении в одну какую-то огромную и неясную враждебную силу. Не вернется ли страх и в этот раз! Кто знает…
А как другие? Ведь у всех у них одна участь…
У большинства лица напряженные, сосредоточенные…
Бросились в глаза острые, худые коленки молодого соседа. Он их почему-то придерживал руками. Не для того ли, чтобы унять дрожь? Его старший коллега, сидевший по ту сторону прохода, все время почесывал лицо. То лоб, то подбородок, то щеки. По-видимому, на нервной почве. Красавец цыган был явно озабочен. Он что-то говорил молодой жене, но она слушала невнимательно. Когда кто-нибудь оборачивался, она тут же ловила его взгляд. В ее черных и живых глазах всего один вопрос: «А это опасно, что происходит с самолетом?» Странно реагировала на случившееся толстуха, повздорившая с цыганами. Через каждые пятнадцать – двадцать секунд она, как радиомаяк, прорывалась одной и той же фразой: «Небось перепились, чмурики! Вот у них самолет и болтается туда-сюда!» Ее соседка, с ребенком на руках, сперва молчала, потом тихо возразила: «Что вы? Разве им можно пить на работе?»
Но больше всех удивили Федора Федоровича Валера и его новая приятельница. Они как ни в чем не бывало продолжали свою нескончаемую окололюбовную игру. Сейчас «ход» был ее: похоже, что перед этим Валера чмокнул девушку в щеку или что-то в этом роде. Во всяком случае, лица у обоих горели.
И совсем спокоен был спавший сном праведника человек в майке. Сильная встряска самолета лишь помогла ему найти наиболее удобное положение в кресле. Тем лучше для него. Пусть спит.
Все эти мысли промелькнули в голове Федора Федоровича за то короткое время, пока бортпроводница добиралась до кабины. И еще какую-то минуту после того, как зашла к пилотам.
Но вот она снова показалась в двери. Проглотив слюну, произнесла деланно бесстрастным голосом:
– Граждане пассажиры! Как вы уже, наверно, заметили, у нас не все благополучно с одним из двигателей. Не исключена возможность, что нам придется сесть, не доходя до пункта назначения. Прошу строго выполнять все мои команды. При посадке точно по моему сигналу отстегнуть ремни и быстро перейти в хвост самолета. От вас мы требуем только спокойствия и дисциплины… А сейчас прошу всех застегнуть ремни.
Федор Федорович щелкнул застежкой. И вдруг поднял голову, насторожился. Что это? Запах гари? Только этого им не хватало!..
7
Валера и в самом деле поначалу как-то не беспокоился. Ну, тряхнуло. Ну, вбок наклонило. Есть о чем волноваться! К тому же сказано ясно, русским языком: попали в воздушный поток. Сколько раз его уже болтало в самолетах – и ничего! Кроме того, он как-никак занят. Конечно, все эти трали-вали – ерунда по сравнению с вечностью. Но все же Наташа не такая дура, как показалась сперва. Так что с ней надо держать ухо востро!..
Но спокоен Валера был лишь до тех пор, пока не услышал о неполадках в двигателе, о предстоящей вынужденной посадке. Тут уж надо быть повернутым, чтобы не подумать о будущем. Другие пассажиры – по лицам видно – только об этом и думали. Даже Наташа, которая всего минуту назад подравнивала себе ногти и болтала всякую чепуху, и та здорово приуныла. И улыбалась какой-то не своей, жалкой, улыбкой.
Кому охота помирать? Старикам и то не хочется. Ни тому толстяку ученому, ни вот Федору Федоровичу. Вроде бы и пожили достаточно, и все же на тот свет не торопятся. Ясное дело, каждому своя жизнь дорога. И молодому, и старому, и хорошему человеку, и плохому.
А вообще, конечно, обидно, если они грохнутся. Что он видел в жизни? Сорок рублей в аванс. И столько же под расчет. От матери пятерку заначивал на кино. А для души? Один раз лицезрел Анастасию Вертинскую и два раза Евгения Леонова. И все. А впереди, может быть, его ждет завидное будущее. И опять замелькали перед ним знакомые картинки. Столько раз он их уже видел, что от воображения не требовалось никаких усилий. То он знаменитый кинорежиссер, при появлении которого стихают голоса и расступается толпа, заполняющая многочисленные холлы и просмотровые залы московского Дома кино. Гремят аплодисменты. Еще бы! Его фильмы получили всемирное признание. То он талантливейший кинооператор, чьи ленты давно стали вершиной операторского мастерства. Его кадры воспроизведены во всех учебниках. О них говорят на лекциях, по ним учатся молодые операторы. То, наконец, он прославленный киносценарист. У него на сберегательной книжке столько, что дух захватывает!
И, как всегда в его видениях, чуточку в сторонке стоял молчаливый и старенький Федор Федорович – его первый учитель…
И все это коту под хвост?
Прощай, дольче вита!..
Что это?.. Пахнет горелым? Веселенькое дело, ничего не скажешь!
У Валеры запершило в горле. Он закашлялся.
– Товарищи, где-то что-то горит! – услышал он потерянный голос старого ученого.
Запах быстро усиливался.
Первым не выдержал сидевший перед Валерой молодой деятель с широкой лысиной. Отстегнув ремни, он бросился к дверце в кабину пилота. Забарабанил. Никто не отозвался. Тогда он рванул на себя дверцу, и она открылась. Но зайти в кабину ему помешала выскочившая бортпроводница.
– Нельзя сюда!
– Почему вы не сажаете самолет? У нас уже не продохнуть от дыма!
– Успокойтесь, гражданин! – лицо у девушки стало белее полотна. – Экипаж принимает необходимые меры.
– Какие меры? Мы все хотим знать, что нас ждет!
– Скоро узнаешь, – спросонья буркнул, подняв и тут же опустив голову, человек в майке. Когда он перешел из лежачего положения в сидячее, никто не заметил.
И вдруг в уши ударил отчаянный крик цыгана:
– Самолет горит!
С исказившимся лицом он показывал в иллюминатор.
– Там! Там!..
Отбросив ремни, Валера, старый ученый и человек в майке вместе с молодым деятелем устремились к правым иллюминаторам. И сразу же отпрянули: из гондолы двигателя вырывалось яркое пламя!
– Граждане! Займите свои места и застегните ремни! – бросилась к ним бортпроводница.
Но ее никто не слушал.
Тогда она кинулась в кабину, к пилотам.
– За что, друг? – схватил Валеру за рукав человек в майке. – Ведь семь лет отсидел… Детишек еще не видел…
В этот момент самолет стал резко падать на левое крыло. Душераздирающе закричала женщина в ситцевом халате. Валера увидел, как она вместе с ребенком, которого держала на руках, вылетела из кресла…
«Все! Конец!» – подумал Валера, скатываясь к кабине.
На него навалились чьи-то руки, ноги, туловища. Влажная пятерня опустилась на его лицо и пыталась оттолкнуться.
– Отпустите! – боданул он головой.
Ладонь сползла с его лица. Деятель с широкой лысиной выбрался из кучи и ухватился за ближайшее кресло.
– Игорек, дайте руку! – взмолился к нему старый ученый.
Но тот даже не обернулся. Цепляясь за кресла, он начал судорожно карабкаться в хвост самолета. Глядя на него, пополз вверх и человек в майке.
– Вы смешны, Светликов! – крикнул вдогонку старый ученый…
Самолет падал, с каждой секундой набирая скорость…
«Неужели сейчас все? – лихорадочно размышлял Валера. – Удар, короткая сильная боль и полное исчезновение? Был Валера и весь испарился? Боже, как страшно!»
– Мамочка! Как страшно! – долетел до него плачущий голос Наташи.
«Сказать бы ей, – неожиданно подумал он, – что это одна секунда. Раз, и нет!»
Валера поднял голову и увидел в нескольких метрах черные с сумасшедшинкой глаза цыгана. И рядом – мокрое от слез, потемневшее от страха лицо его молодой жены. Размахивая руками, цыган громко прощался со всем белым светом:
– Эх, жизнь! Вот она, смерть наша цыганская! Держись, родная!
На другой стороне от прохода причитала Наташа:
– Господи, спаси меня! Мне страшно! Мне страшно!
Скатываясь и снова взбираясь, карабкались вверх молодой деятель и человек в майке.
Что-то орала, запутавшись в ремнях, толстая тетка.
И вдруг Валера увидел Федора Федоровича с «адмирой» в руках. «Зачем ему кинокамера?» – безучастно подумал он.
Голос Федора Федоровича дрожал от затаенных чувств:
– Послушайте!.. Включаю камеру! Буду снимать! Это последнее, что останется от вас родным и близким.
