Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
Неторопливо, как на прогулке, шагал и сосед Донцова – неправдоподобно длинный и тощий караульный солдат Файнштейн, или фон Штейн, как его в шутку называл Крашенков. Автомат у него был перекинут через плечо стволом вниз и болтался при каждом шаге. Сквозь деревья мелькали и другие участники облавы. Цепь почти распалась. Кто-то задержался у куста малины, кто-то наклонился за белым грибом, кто-то оставил свое место и шел рядом с приятелем. Все это напомнило Крашенкову шахматные фигурки, разбросанные по всей доске. Короче говоря, был полный беспорядок. Крашенков даже забеспокоился: трудно найти более удобный момент для нападения на отряд.
Он подошел к Донцову, высказал свое опасение.
– Ни хрена не будет! – ответил тот. – Вон уже лес кончается!
И впрямь, здорово посветлело.
Вскоре цепь бойцов или, вернее, то, во что она превратилась, вывалилась на просторную – всю в красных и белых цветах – поляну.
Появилось и начальство: богатырь Пономарев и коротышка Тереб. Сейчас они, кажется, больше всего озабочены тем, чтобы никто не отстал, не заблудился. Главное для них – избежать нового ЧП.
– После такого блистательного похода не мешает устроить парад, – шепнул Крашенков Донцову.
– Внеси предложение, – не преминул кольнуть тот.
– Как-нибудь в другой раз, – усмехнулся Крашенков.
Капитан Тереб подозрительно покосился в их сторону. Но его внимание отвлекло восклицание замполита Шишова:
– А где эти двое?
И в самом деле, где председатель сельсовета и его секретарь?
Крашенков видел их в лесу всего раз, когда цепь уже распалась. Они промелькнули впереди и исчезли.
– Покричите их! – приказал капитан Тереб технику-лейтенанту Пайко, обладателю громового голоса.
Тот прошел на опушку, сложил ладони рупором и рявкнул:
– Па-ла-дий-чук!.. Гна-тенко!..
Все замерли, прислушиваясь.
Ответило только эхо:
– …дийчук!.. тен-ко!..
– Товарищи начальники! – обратился капитан Шишов к Теребу и Пономареву. – Давайте прочешем этот сучий закуток еще раз!
– Можно, – ответил за двоих Пономарев.
Капитан Тереб поднялся на бугорок и, став после этого на голову выше всех, кроме «фон Штейна», скомандовал:
– Старшие групп! Построить людей!
– Офицеры в цепь!
– Пошли на свое место! – сказал Крашенков Донцову.
– Вперед!..
С автоматами наперевес солдаты двинулись в обратном направлении. Но едва они вступили в лес, как по цепи прокатилось:
– Стой!.. Стой!..
Между деревьями бежал Гнатенко.
Оказалось, что они нашли бункер, в котором прятались бандиты.
– Тилькы зараз там никого нэмае… Якыйсь ворог попэрэдив их… Мабуть, воны в иншим мисци сховалысь! – с трудом переводя дыхание от быстрого бега, говорил он.
– Далеко бункер? – спросил капитан Тереб.
– Ось тут… блызько…
И все-таки это было не так близко, как обещал молоденький секретарь сельсовета… Они пробирались сквозь густые кусты боярышника и дикой малины, усыпанной недозрелыми ягодами. Перешли ручеек, глубоко и причудливо прорезавший землю. Обошли стороной высокий и длинный завал из сухостойных деревьев.
У разлапистой пихты их встретил Паладийчук с карабином в руках. Он показал на большую яму с разбросанным по краям дерном и валежником. Сбоку, в полуметре от поверхности, чернел лаз, закрепленный брусьями.
Отдав команду осмотреть лес вокруг, капитан Тереб обвел взглядом стоявших рядом офицеров и солдат.
– Ну, кто полезет?
Изъявило желание несколько человек. Среди них – незнакомый Крашенкову лейтенант.
Добровольцы спустились в яму и один за другим исчезли в лазе.
Ждать пришлось недолго. Уже через минуту оттуда выглянул один из солдат – бывший сапер – и радостно оповестил:
– Мин нет, а сало есть!
Капитан Тереб спрыгнул в яму.
– Передайте, слышите, чтобы никто ничего не трогал! Может быть, отравлено!
– Да лейтенант все одно уже опечатал!
Но вот из бункера вылез сам лейтенант.
– Товарищ капитан! – обратился он к Теребу. – Прикажите поставить часовых.
– Ладно, поставим.
– Ну, что там еще нашли? – спросил Пономарев, заметив в руке у особиста тоненькую пачку каких-то бумаг.
– Вот! – тот передал ее майору. – Не то забыли впопыхах, не то выронили.
Пономарев бегло осмотрел документы и передал их капитану Теребу. Тот молча взял и развернул первый листок. Крашенков стоял позади и все видел. Это была справка немецкой комендатуры о том, что некоему Дыру разрешается появляться на улицах Тернополя после восьми часов. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, капитан просмотрел и другие бумаги. Среди них оказалось и удостоверение личности советского офицера. Первая мысль была: Гриши Мхитарьяна! Но когда капитан Тереб раскрыл корочки, Крашенков увидел фотокарточку другого офицера… капитана, летчика, кавалера трех орденов. Кто он? Одна из жертв хозяев бункера? Или ротозей, потерявший свои документы? Или переодетый бандит, вклеивший в чужое удостоверение свою фотокарточку? И вдруг Крашенкову показалось, что он уже где-то видел это фатоватое лицо. И к тому же совсем недавно. Не больше двух-трех дней. Но где? Где?..
С чувством смутного беспокойства, вызванного всей неопределенностью и незавершенностью этого страшного дня, Крашенков вместе с другими возвращался из леса.
11
Похороны Мхитарьяна состоялись на следующий день, в маленьком, очень зеленом городке, находившемся от артсклада в пятнадцати километрах. На центральной площади, где у двух пирамидальных тополей была вырыта могила, собралось почти все взрослое население городка. После председателя горсовета, который призвал всех помочь властям быстрее покончить с фашистскими недобитками, выступили замполит капитан Шишов, сказавший добрые слова о погибшем, и учительница местной школы.
Обратно в часть вернулись только под вечер.
Крашенков спрыгнул с машины у санчасти и, отряхивая с одежды пыль, пошел в хату. Сейчас он мечтал об одном – помыться с дороги и завалиться в постель. Никаких проб, никаких больных! Пусть этим занимается Рябов!
Но старшины в хате не было. На столе лежала записка. Корявыми буквами, разбегающимися в разные стороны, было написано:
«Ушол минять перевязку старшому сержанту Бураку Идуарду а так же снять пробу гвардии старшина сан инструктор Рябов».
Ошибок, конечно, многовато для человека, окончившего шесть классов и курсы санинструкторов, но зато коротко и ясно.
Крашенков скинул гимнастерку, направился к умывальнику.
Вошла старуха. По ее лицу Крашенков увидел, что она хочет что-то сказать. И точно, помедлив, она спросила:
– Поховалы хлопчика?
Крашенков удивленно взглянул на нее – до того неожиданным было все это: и жалость, и сострадание, и больше всего – осуждение убийц, которое таило в себе слово «хлопчик». Вот тебе и неприязнь! Вот тебе и прислужница дьявола!
– Схоронили, бабушка, схоронили, – тихо ответил он.
– Господи, прыйми душу раба твого… – перекрестилась она и двинулась в свой угол. Но, не дойдя до него, обернулась, проговорила как-то неохотно: – Та жинка з хутора, Вероника, приходыла до вас…
Все-таки жинка, замужем! И зовут – Вероника…
– А то як же? – проворчала старуха.
Неужели он произнес ее имя вслух?
– А зачем, не сказала?
– Казала, що з матерью дуже погано.
– А больше ничего не передавала?
– Просыла зараз прыйти.
Что же делать? Опять топать через этот чертов лес? К тому же на ночь глядючи, после того, что случилось? Но не идти тоже нельзя: а вдруг больная умирает и там ждут его прихода? Так что хочешь не хочешь, пан лекарь, а шагать придется…
Крашенков быстро вымыл лицо и руки, натянул гимнастерку.
Конечно, он пойдет не как в тот раз, почти без оружия, с одним пистолетом…
Хлопнула дверь в прихожей. В комнату вошел Рябов. Посмотрел внимательно на Крашенкова, возившегося с автоматом, спросил:
– Вы куда опять?
– На хутор, к бабушке! – сердито ответил Крашенков, утапливая патроны.
Старшина обиделся: ни за что ни про что облаять человека! Но если лейтенант не хочет отвечать, пусть не отвечает. Он, Рябов, как-нибудь переживет это.
– Ты не знаешь, где лимонки?
Рябов сделал вид, что не слышит.
– Ты не видел, где лимонки? – повторил вопрос Крашенков.
– Под кроватью, – буркнул тот.
«Что это с ним?» – удивился Крашенков. Но выяснять, что и почему, не стал: не до этого!
Заглянул под кровать. Лимонки действительно были там – лежали прямо на полу.
Крашенков взял две гранаты и сунул их в санитарную сумку.
У порога напоследок сказал:
– Я пошел на хутор. Сколько там пробуду – не знаю. Все зависит от того, что с больной. Но если долго меня не будет, то тогда… ну, сам знаешь…
Рябов обернулся. Крашенкову показалось, что его лицо выражало растерянность.
Он вышел из санчасти и двинулся в сторону штаба.
Но не прошел и десяти метров, как позади раздался срывающийся голос:
– Товарищ лейтенант!
Закидывая за плечо автомат, его догонял Рябов.
– Ты куда?
– Я с вами!..
Крашенкова тронула готовность старшины разделить с ним опасность. Он даже на мгновенье представил себе, как хорошо было бы идти вдвоем. Но это невозможно: кто-то из них всегда должен быть в санчасти. Пришлось отправить Рябова обратно.
По пути Крашенков зашел в штаб, чтобы доложить о предстоящей отлучке.
Дежурил по части техник-лейтенант Пайко, тот самый, что обладал громовым голосом.
– Один пойдешь? – с беспокойством спросил он.
– А что делать? Адъютанты и ординарцы мне не положены!
– Подожди, я позвоню Теребку. Может, разрешит взять кого-нибудь из солдат…
Но в хате, где жили начальник артсклада и его заместитель по политической части, никто не подходил к телефону.
Пайко с силой положил трубку.
– Черт бы их побрал! Наверно, ушли проверять посты!
Встал, подошел к окну.
– Может, все-таки подождешь их?
– Скоро совсем стемнеет. Надо торопиться.
– Ну, как знаешь!.. Смотри в оба!
– Постараюсь, – усмехнулся Крашенков и вышел из штаба.
С минуту он постоял на улице, сам толком не зная, почему остановился. Со стороны, разумеется, могло показаться, что он раздумывает, стоит ли идти или нет. Во всяком случае, так мог подумать Пайко, который видел его из окна. Еще не хватало, чтобы тот решил, что он сдрейфил.
Не взглянув на окно, Крашенков резко повернулся и направился к шлагбауму…
12
Время было детское – без четверти восемь. Детское, если не надо никуда идти. А так – позднее. Даже очень: темнота уже подбиралась к хатам, к палисадникам, к солдатам, стоявшим на посту у шлагбаума.
Оба часовых – «фон Штейн» и Гладков – его появление поначалу встретили шутками: «А… смена идет!», «Сменять нас пришли, товарищ лейтенант?», «А что без напарника?» Но когда они узнали, что он намерен следовать дальше, у них тотчас же пропало желание шутить. Так и остались стоять в молчаливой растерянности. Да и чем они могли помочь ему?
Отдаляясь от села, он испытывал вначале двойственное чувство. Отсутствие страха и ожидание его одновременно. И впрямь, с одной стороны, пока он знал, что его видно с поста и солдаты слышат его шаги, он как-то не чувствовал одиночества. И, естественно, страха тоже. А с другой стороны, он с тревогой ожидал момента, когда один на один останется с лесом…
Правда, он заранее подготовился ко всяким неожиданностям. Автомат снят с предохранителя. Палец – на спусковом крючке. При любых обстоятельствах, даже если на него нападет несколько человек, он успеет нажать. И выстрелы будут услышаны в селе. Но это – в худшем случае. Если же выскочившие откуда-нибудь бандиты хоть на долю секунды опоздают с выстрелами, он в одно мгновенье прошьет их очередью. Только бы сгоряча не промазать. А если у него окажется в запасе еще время – пусть те же доли секунды – он шарахнет по ним гранатой…
Главное – не прозевать и стрелять первым. Теперь это особенно важно. Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе, какая глухая и плотная толща леса уже пролегла между ним и солдатами.
С этой минуты он шел медленно, мягко ступая, почти крадучись. Так он и сам производил меньше шума, и посторонние звуки лучше слышал…
Только так… шаг за шагом… полностью растворяясь в тишине и темноте… как разведчики в непосредственной близости от неприятеля…
Конечно, ему далеко до них… Он то и дело выдавал свое присутствие: то наступал на сухую ветку… то спотыкался о какой-нибудь пенек… Ему казалось, что под ногами его все время что-то трещит… хрустит… шуршит… осыпается…
Дорога различалась с трудом: надвигалась черная лесная ночь. Один раз он даже наткнулся на дерево.
Неожиданно ему в голову пришла ясная и простая мысль. А ведь здесь, на этой дороге, бандитам делать нечего! По ней же никто не ходит, не ездит. Может быть, от силы один или два человека в день, какой-нибудь старик или старуха. Кому нужно устраивать на них засаду?.. Разумеется, бандиты могут водиться и в этом лесу. Но сомнительно, чтобы они сидели всю ночь у забытой лесной дороги и поджидали тех, кто сюда не ходит. Если они и есть здесь, то где-нибудь подальше. Или отсыпаются в своем вонючем бункере, или же уходят куда-то на бандитский промысел. Встретиться с ними можно только случайно. Несомненно, они могут услышать его шаги. Но в данном случае они с ним в равном положении. Они могут услышать его шаги, а он – их. Важно, кто услышит первый…
И Крашенков остановился, весь превратился в слух…
А что, если изменить тактику? Перед тем как пройти какой-нибудь отрезок пути, скажем пятьдесят метров, постоять с минутку? Внимательно и не спеша, вот как сейчас, прослушать лес? И если ничего нет подозрительного, следовать дальше? И так каждые полсотни метров? Бесспорно, времени на дорогу так уйдет больше. Зато риска меньше…
Но если все-таки придется встретиться с бандеровцами, он уж постарается подороже продать свою жизнь. Не так, как Гриша…
Готовый ко всяким неожиданностям, он продолжал идти все тем же неторопливым и тихим шагом…
А потом стоял, вслушиваясь в тишину…
А потом снова шел…
А потом снова стоял…
И так до тех пор, пока вдруг не увидел перед собой в сотне метров огоньки хаты.
13
Первое его ощущение, когда вошел в хату: наконец-то дома! Как будто он был здесь много раз и между ним и этим домом, этими людьми существуют какие-то давние и прочные связи. И оттого, что все трое – и старик, и Вероника, и больная – обрадовались его приходу, это ощущение лишь усилилось…
– Как мама? – спросил он Веронику, вешая автомат и подсумок с дисками на гвоздь у входа.
– Дуже квола, – тихо и просто, как своему, сообщила она.
Он прошел в комнату.
Больная приветливо и сконфуженно улыбалась: вот, мол, опять вас из-за меня побеспокоили.
Выглядела она хуже, чем в прошлый раз. Землистый цвет лица. Впалые щеки. Спутанные седые волосы.
В ту ночь у нее были сильные боли в животе. А сегодня целый день «така слабисть, така слабисть», что поднимается только с посторонней помощью.
– Покажите живот, – сказал Крашенков.
Она сдвинула вниз одеяло, но никак не могла вытянуть из-под себя длинную ночную рубашку: плохо слушались ослабевшие руки.
– Да помогите же ей! – раздраженно бросил назад Крашенков.
Оба – и деверь, и дочь – бросились помогать больной.
– Щось задумалась, – пристыженно оправдывалась Вероника…
Перемогая уже знакомое неприятное ощущение, Крашенков положил руку на впалый, отливающий желтизной живот и быстро надавил… Слава богу, перитонита нет!.. Жалуется, что отдает в ногу? Он, хоть убей, не помнит, при каких это болезнях. Надо бы заглянуть в справочник. Но при всех неудобно: сразу поймут, что он за специалист. Конечно, можно что-нибудь придумать. Например, заявить: простите, я хотел бы посмотреть, что о таких случаях говорит профессор Икс-Игреков. Или же: надо проверить, стоит ли ей давать некипяченое молоко или нет. Неплохой ход. И он от этого будет в прямом выигрыше. Как же! Пан лекарь, чтобы помочь нашей больной, профессоров читает. И знает он немало, раз только насчет одного молока сомневается…
Может быть, раньше он и прибег бы к подобной уловке. Но сейчас ему не хочется вкручивать, да и все.
Однако надо что-то делать. Ведь они знают и надеются, что он поможет.
Но чем? Чем?..
Вспомнил: камфара! Можно будет сделать укол, поддержать сердце. Во всяком случае, хуже ей от этого не станет. А в справочник он заглянет сегодня же, при первом удобном случае. Он уже эту больную не оставит ни при каких обстоятельствах. Если потребуется, даже съездит в армейский терапевтический госпиталь и посоветуется с врачами…
Но где же санитарная сумка?.. Ах, вот где она! Сам же задвинул ногой под кровать.
Осторожно, чтобы никто не заметил лежащие сверху лимонки, достал из сумки стерилизатор со шприцем и иголками. Пошарив еще, вынул коробку с ампулами и маленький флакончик со спиртом.
Он не видел, но чувствовал, что все трое с любопытством и удивлением наблюдали, как он колдует в сумке.
Но вот все готово.
– Где можно вымыть руки? – спросил он Веронику.
– Ось тут, пане ликар! – она бросилась показывать.
Он прошел на кухню. Там было темно. Свет падал лишь узкой полоской у приоткрытой двери.
Где же умывальник?
– Зараз посвичу вам! – подала голос из темноты Вероника. – Сирныки кудысь подивалысь!..
В квадрате окна, обращенного к близкому лесу и едва выделявшегося на общем темном фоне, двигался ее силуэт.
И вдруг он замер.
Что с ней? То ли припоминала, где спички, то ли опять задумалась. Странная она какая-то…
Оказалось, умывальник находился за его спиной. Крашенков нащупал кромку таза. Нажал на сосок. На ладонь скатилось несколько теплых капель.
– Воды тоже нет, – с мягкой иронией заметил он.
– Прошу?
Так и есть, она ничего не слышала.
Он повторил, и ему самому стало противно: на этот раз та же фраза прозвучала как упрек.
Но Вероника, кажется, на это не обратила внимания. Ойкнула, схватила какую-то посудину и выбежала в прихожую.
Повинуясь бессознательной уверенности в том, что спички непременно лежат где-нибудь на видном месте, Крашенков подошел к окну и, действительно, увидел их лежащими тут же, на подоконнике.
Он улыбнулся и покачал головой. Достал из коробка спичку, зажег…
Вошла Вероника, зажмурилась на свет. Но оттого, что он не спешил убрать спичку, а руки у нее были заняты кастрюлей с водой, она не могла прикрыть глаза и нетерпеливо и сердито замотала головой. Это было что-то новое. Такой ее он еще не видел.
Крашенков погасил спичку и заметил:
– В конечном счете руки можно мыть и во тьме кромешной, не правда ли?
Вероника молчала. Она налила в умывальник воду и прошла в глубь кухни.
Крашенков мыл руки. Мыл тщательно, аккуратно, как его когда-то учили. Так же тщательно и аккуратно вытер их полотенцем, которое подала ему Вероника.
– Все! Пошли!
И вздрогнул: он ясно услыхал за окном чьи-то легкие и осторожные шаги.
– Кто там?
– Дэ? – Она резко повернулась к нему, как будто он знал больше, чем лес или ночь.
– Во дворе, – он подскочил к окну и стал всматриваться.
Она стояла сзади и убеждала:
– Та нэмае там никого!.. Мабуть, кинь в стайни!..
Похоже, что и впрямь ему послышалось. Он отчетливо представил себе: конь переходит из одного места конюшни в другое, ступая осторожно и легко. Почти как человек. Если не прислушиваться.
Да, скорее всего, лошадь…
– Никого, – тихо сказала Вероника, и в ее голосе прозвучала нотка облегчения. Странно, очень странно…
Спросил ее:
– Ну что, вернемся к маме?
И та, словно уходя от его взгляда, как-то неуклюже и торопливо сделала шаг назад. Всего один маленький шаг. Но именно в этот момент слабый, почти не существующий ночной луч скользнул по ее лицу, и оно на мгновенье стало загадочно красивым. Крашенков, пораженный чудом превращения, вдруг ощутил невыразимое желание схватить ее на руки и целовать эти черные, сливающиеся с темнотой ночи глаза…
Однако там, в нескольких шагах, лежала больная, дожидавшаяся укола камфары, и ему не оставалось ничего больше, как последовать за Вероникой.
14
Всего один не обязательный укол камфары, и они уже опять смотрели на него как на спасителя. Больная то и дело повторяла, что ей стало как будто легче. Старик мучился из-за того, что пан лекарь снова отказался от гонорара в виде трех десятков яиц и куска ветчины. Что-что, а это никак не укладывалось в голове отставного польского улана. А Вероника сидела рядом с матерью и гладила ее сухую и тонкую руку.
Крашенков не торопился уходить. Он даже не заикался об этом, хотя ни на минуту не забывал о том, что рано или поздно придется возвращаться. Один аллах знает, что ему сегодня еще предстоит…
– Як пане ликар видносытся к тому, щоб повечеряты з намы? – как всегда почтительно, заглядывая в глаза, спросил старик.
– Положительно, – ответил Крашенков.
– Про́шу? – не понял старик.
– Добре отношусь!
– Вероника, накрывай на стол!
Вероника вскочила, побежала на кухню. Хлопотали все. Даже больная. Подсказывала: принести это, принести то…
Лицо Вероники раскраснелось. Она старалась вовсю, хотя взглянула на него всего два или три раза.
Интересно, ради кого она так старается – ради пана лекаря или ради Сережи Крашенкова? Странная она какая-то, очень странная.
– Ласково просимо до столу! – обратился к нему старик.
Угощение было почти как в добрые старые времена. Тут и вареная курица, и сало, и соленые огурцы, и крутые яйца, и мед в сотах. И, конечно же, бутылка первача. Глаза у Крашенкова разбегались.
Старик встал, в руке у него был граненый стакан, до края наполненный самогоном.
– Выпьем за пана ликаря! За його здоровя и щастя! Щоб з ным прыйшлы радисть и краще життя в нашу хату!
– Вот за последнее я выпью с удовольствием! – воскликнул Крашенков и весело чокнулся с Вероникой и стариком.
– А больной почему не дали? – спросил он. Старик и Вероника растерянно смотрели на него.
– А мы думалы, що ий не треба пыты, – извиняющимся тоном сказал старик.
– Пить нельзя, а пригубить можно. Приложиться и сделать маленький, маленький глоток.
Хозяйке налили горилки, и она, довольная тем, что ее не забыли, чокнулась с каждым. Крашенков подумал, что, может быть, впервые за долгие месяцы болезни у нее поднялось настроение.
А потом они пили в основном вдвоем со стариком. Бывший польский солдат говорил заплетающимся языком, что таких хороших и простых офицеров, как в Советском Союзе, нет на всем свете. «А польски офицеры булы дуже гордые и важные. Кожный як круль!» И он с фасоном прошелся по комнате, подкручивая воображаемые усы.
Крашенков хохотал и все время подбивал старика на новые номера. Под конец сам не удержался и показал фокус, который знал с детства. Монетка вдруг сама по себе исчезала из рук и появлялась в самых неожиданных местах. Даже у больной под подушкой.
Глаза у Вероники блестели, и она потеплевшим взглядом неотрывно смотрела на разошедшегося Крашенкова.
Но тут старик обнаружил, что бутылка пуста.
Пришлось Веронике подняться и идти за горилкой.
– Я пойду помогу ей, – сказал Крашенков, направляясь следом за ней. Сердце его бешено колотилось. Он понимал, что ляпнул чушь – как будто ей одной не донести бутылку. Но сейчас его мало беспокоило, что подумают о нем старики. В конечном счете они тоже были когда-то молодыми и не будут строго судить их. Кроме того, последнее слово не за ним.
Он увидел Веронику, как только вошел в прихожую. Она стояла на коленях у старого сундука и доставала горилку. Он взял девушку за плечи, и она послушно встала и повернулась к нему лицом. Он прижал ее к себе, их губы соприкоснулись. Он ощутил холодок ее зубов и, уже ничего не соображая от охватившего его желания, поднял Веронику на руки.
– Не тут, – шепнула она.
Он метнулся в глубь прихожей, натыкаясь на какие-то ящики, стулья, палки…
– До горыща… – снова шепотом подсказала она.
На чердак? Он вспомнил, что где-то здесь была лестница, которая вела наверх.
Но где она, где?
Вероника пыталась освободиться, идти сама. Но он ее не отпускал, ему казалось, что она может убежать.
Наконец он наткнулся на лестницу.
Она держала его за шею, и он ступенька за ступенькой поднимался с нею на чердак…
А там, увязая по колено в густом и душистом сене, он сделал еще несколько шагов. И это было последнее, что еще подчинялось рассудку…
15
Они лежали, утопая в мягком и душистом сене: он на спине, она на боку, положив голову ему на грудь. Время от времени она пропускала пальцы в ворот гимнастерки и гладила, гладила. Ее легкие пушистые волосы щекотали ему лицо…
– Як тебе звуть?
– Сергей… Сережа…
– Сергей… Сережа… – медленно повторила она.
– А тебя как звали, когда была маленькой?
– Вероничкой…
Он по ее голосу понял, что она смущенно улыбнулась: «Вот, мол, как смешно и хорошо звали меня».
– Вероничкой? Забавно.
– А ще звалы Васылем…
– Мужским именем?
– Ага. Колы малэнька була, не хотила дывчинкою буты. Всим казала: хлопчик я, Васылем звуть…
– Скажи, а как по-украински Сергей?
– Сергий.
– Отец Сергий…
Вероника тихонько хмыкнула…
– Ты чего смеешься? Так называется повесть Льва Толстого об одном монахе… Читала?
– Ни. Зараз мало читаю.
– Почему?
– Да так. Николы. Маты хворие. Тепер всэ хозяйство на мени…
– А дядя разве не помогает?
– Яка вид нього допомога? Сам як мала дытына…
– А муж где? – наконец спросил Крашенков.
– Хто його знае, – помедлив, ответила она.
– На войне, что ли?
– Був и на вийни…
– Пропал без вести?
– Може, й пропав…
– А дети у вас были?
– Ни. Ни дитей, ни внукив…
Кто он, ее муж, не оставивший ей после себя ни радости, ни надежд? Не тот ли хмырь на фотографии? Крашенков вспомнил его лицо. Какое-то не мужское, с мелкими кукольно-красивыми чертами.
Постой, постой, где же он еще видел это лицо? Притом совсем недавно, прямо на днях…
И память вынесла на поверхность вторую физиономию. Те же мелкие черты, та же дешевая, фатоватая, немужественная красота…
Оба лица мгновенно сблизились и соединились в одно.
От неожиданности Крашенков даже приподнялся:
– Послушай! Твой муж не летчик? Не капитан?
– Ни. Нэ льотчик.
– А кто он?
– Да так – людына.
Пренебрежительный тон, которым она говорила о муже, не остановил Крашенкова. Он продолжал допытываться:
– Но в какой части он служил? Кто был по званию?
– Да на що тоби здався мий чоловик? Я ж тебе про твою жинку нэ пытаю?
– А ты спытай, – улыбнулся Крашенков, опять ложась на спину.
Да, сходство поразительное. Но судит он все-таки по памяти, а это дело ненадежное: могло и показаться…
– Казав: можно спытаты, а сам мовчит…
– Что?
– Яка у тебя жинка?
– А-а!.. Уродина!.. Страшна, как черт. Добра, как ангел…
– Нэмае у тебя ниякой жинки. – Она снова положила голову ему на грудь. – Прыдумав ты всэ!
– Не все… Вот тебя не выдумал… И этот чердак не выдумал… И эту ночь не выдумал…
– Це вирши? – удивилась она.
– Конечно. Стихи одного неизвестного великого поэта…
Она с нежностью смотрела на него своими большими черными глазами, и он, отзываясь всем существом на этот взгляд, уже опять не в силах был ничего ни говорить, ни думать…
16
Этот сон Крашенков видит впервые… Он поднимается по широкой крутой лестнице с одного этажа на другой. Он знает, что она во многих местах прогнила и в любую секунду может под ним провалиться. Поэтому он идет осторожно, держась за перила, выверяя свой каждый шаг. Но самые опасные участки – не лестницы, а площадки. Там нет ни перил, ни ограждений. Как после бомбежки, зияют в полу отверстия, через которые видны нижние этажи. Он шагает по уцелевшим паркетинам, и они время от времени прогибаются под ним. Порой ему кажется, что одно неосторожное движение, и он загремит вниз…
Ему страшно. Но это страх не за жизнь, а лишь перед теми первыми неприятными ощущениями, которые вызовет падение. А за жизнь он не беспокоится. Он знает – и это уже из других снов, – что в любое мгновенье может взмыть вверх и лететь столько, сколько захочет. Это его главная тайна, которую он давно скрывает от всех. И все же он испытывает некоторое сомнение: ведь с тех пор, как он летал, прошло много времени, год или два, и он не до конца уверен, сохранился ли у него этот скрытый дар или нет…
Он продолжает подниматься. Позади остаются одна за другой лестницы и площадки, переходы и залы. Но пройдена лишь часть пути. Серпантином уходит ввысь бесконечная гармошка этажей и лестниц.
Впрочем, этот подъем он совершает не бескорыстно. Мало кому известно, что огромный и ветхий дворец – его собственность. Как он ему достался, Крашенков не помнит. Да это и не столь важно. Сейчас он здесь хозяин. Возможно, он в ближайшее время переселится сюда жить. Только заранее отремонтирует.
Дойдя до верхнего конца одного из лестничных маршей, он неожиданно обнаруживает, что дальше пути нет. Там, где обычно бывает площадка, начинается небо. Он стоит на краю лестницы, чувствуя, что долго ему так не устоять. Но повернуть назад он тоже не может. Его пугают резкие движения. А тут еще лестница начинает медленно клониться в сторону. В этот момент он вспоминает о своем умении летать. И хотя по-прежнему немного сомневается – не разучился ли – он набирает в грудь воздуха и отталкивается ногой от отходящего куда-то выступа.
Падение длится всего мгновенье. Словно в начале полета встретилась воздушная яма. Сперва он часто и отчаянно машет руками. Но, оказывается, он зря беспокоится: тело управляемо!.. Взмахи рук становятся спокойными и уверенными. К нему возвращается сладостное ощущение полета, знакомое по прежним снам.
Он летит над лесами и реками, полями и селами. При желании то прибавляет, то убавляет скорость. Только одно смущает его – с какого-то момента в его бесшумное парение вкрадывается въедливый гул мотора. Наверное, где-то в стороне идет самолет. Может быть, он пройдет мимо? Но все неотвязнее и громче становится гудение. Вскоре оно заполняет собой все пространство – и сверху, и снизу, и сзади, и с боков. Ясное дело, самолет его преследует, чтобы сбить. Он изо всех сил машет руками, пытаясь оторваться от накатывающихся на него звуков, но не может. С мыслью о том, что вот-вот последует удар, он просыпается…
Первое, что он услышал, была тишина. Он с облегчением подумал: значит, все это сон…
Какое-то мгновенье недоумевал: где он?.. Огромная постель из свежего душистого сена напомнила о вчерашнем. Но где Вероника? Куда она ушла?..
Интересно, сколько сейчас времени? Взглянул на часы: стрелки показывали половину второго. Не может быть! Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, сладко выспавшимся… Приложил часы к уху: так и есть, стоят!..
И тут он увидел вдалеке снопик света, проникавший через слуховое окошко: ого, уже утро!
Крашенков быстро поднялся.
Снаружи послышались взволнованные голоса и торопливые шаги каких-то людей…
Кто это? Коротко обожгла мысль: бандиты!.. Рванулся – где автомат? Вот черт! Внизу остался!..
Знакомый осипший голос:
– Где лейтенант?
Сашка Донцов!
Ответила Вероника. Но что, Крашенков не разобрал.
Зачем он им понадобился?
Тяжелые сапоги дробно застучали по ступенькам крыльца.
На ходу приводя себя в порядок, Крашенков кинулся к лестнице.
Громко хлопнула дверь. Слышно было, как в прихожую ввалилось несколько человек.
