Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
– Крашенков!
Ого! Вся честная компания: Сашка Донцов, Рябов и оба караульных солдата – Гладков и «фон Штейн». У всех на груди автоматы.
– Что случилось? – обеспокоенно спросил Крашенков, спускаясь по лестнице.
– Вот видите? – бросил Донцов остальным. – Жив-здоров! Я же говорил: ни хрена с ним не будет!
Значит, думали, что его уже нет в живых! Он, конечно, тронут таким отношением к себе. И все же ему неловко. Знали бы они, как он провел эту ночь…
Но поздоровался с приятелем, как всегда, насмешливо:
– Привет!
– Привет! – рассеянно ответил тот.
Другие также были чем-то озабочены.
Нет, все-таки что-то произошло.
– Что стряслось? Почему все такие невеселые?
– А с чего нам веселиться? – угрюмо проговорил Донцов. – Сегодня ночью убили секретаря сельсовета…
– Гнатенку?
– Его самого.
Этого паренька с карабином? Он еще так влюбленно смотрел на обоих командиров частей – Пономарева и Тереба…
– Где убили?
– Прямо в сельсовете, выстрелом в спину, – добавил Донцов и, обращаясь ко всем, сказал: – Поехали!
А Крашенкову объяснил:
– Там внизу нас ждет машина!
– Сейчас! Я только возьму санитарную сумку!.. Идите, я вас догоню!
Донцов с солдатами покинули хату.
Крашенков вошел в комнату. Старик, по-видимому стоявший у двери, отпрянул в сторону и сильно смутился. Больная сделала движение, чтобы приподняться, но у нее ничего не получилось.
– Доброе утро!
– Доброе утро, пане ликар! – ответил старик.
– Ну, как чувствуете себя?
Крашенков подошел к кровати.
– Трохи липше, сынку…
– Очень хорошо. Я еще попробую посоветоваться о вас со специалистами. Я уверен, они тоже что-нибудь подскажут…
– Дай боже тоби, сыночку, щастя и здоровя…
Старик пожелал ему много денег и генеральские погоны.
Крашенков перевел взгляд с него на больную. Знают ли они? Так, с ходу, не определишь. Но если даже догадываются, то, очевидно, относятся к этому спокойно. Впрочем, то, что произошло, касается только двоих: его и Вероники. И еще, может быть, этого хмыря…
Крашенков остановился у фотокарточки. Нет, что бы она там ни говорила, сходство поразительное.
– Ну, что ж, я пошел. Если что, вы знаете, где я.
Он взял санитарную сумку, положенную кем-то на видное место – на край стола, снял с гвоздя автомат с подсумком и, попрощавшись, вышел из хаты.
– Крашенков! – услыхал он.
– Сейчас!..
Где же Вероника?.. Он заглянул в один сарай, в другой, обежал вокруг хаты, прошел между поленниц дров… Куда она пропала? Ведь она знает, что за ним приехали, что он должен уходить. В конце концов, и ей, и ему, наверно, найдется, что сказать друг другу!..
– Крашенков! – опять долетело снизу.
Но, возможно, она избегает его? Или с ней что-нибудь случилось? Последнее сомнительно. Тогда старик не выглядывал бы как ни в чем не бывало из окна и не наблюдал бы так спокойно за его беготней!
Нет – и не надо!
Крашенков повернул к обрыву.
Внизу, у края поля, стоял «доджик» начальника артсклада.
– Долго тебя ждать? – крикнул Донцов.
– Иду!
– Ну что случилось? – спросил он у подошедшего Крашенкова.
– Да вот, никак не мог найти санитарную сумку, – ответил тот, забираясь в содрогавшуюся от нетерпения машину.
«Доджик» рванулся и запрыгал на неровностях полевой дороги.
17
Капитан Тереб просто разрывался на части. На него сразу навалилось множество дел. Прежде всего он пытался дозвониться до политотдела, чтобы узнать, выехала ли бригада актеров, которая, как его вчера предупредили, приедет к ним сегодня с концертом. Но если она еще не выехала, хотел он передать, то пусть и не выезжает: убит секретарь сельсовета и людям не до веселья. Попутно он без конца интересовался, как подвигается строительство эстрады. Ее с утра сколачивали – на случай, если актеры все-таки приедут – мастера на все руки, старые караульные солдаты. Одновременно с этим он подписывал наряды на боеприпасы и оружие представителям боевых частей и подразделений, давал указания начальникам служб и мастерам. К тому же успевал отбиваться от приехавшего ревизора, который нудно и бессмысленно докапывался, из какого брезента были пошиты летние сапоги офицерскому составу.
И все же приниматься еще и за Крашенкова, которого он пригласил для проработки, у него явно не хватало времени. Поначалу он попробовал было, но потом махнул рукой и велел подождать.
Крашенков сидел, закинув ногу на ногу, и ждал…
Постепенно Тереб разгружался. Наконец-то дозвонился до политотдела, где ему сказали, что задержать актеров невозможно: они уже час назад выехали. Прибежавший младший техник-лейтенант Ковалев доложил, что подмостки сколочены и успешно прошли свое первое испытание – выдержали «яблочко», которое отхватили сами строители. Удалось как-то избавиться и от ревизора.
Проработку капитан Тереб начал с приказания:
– Так вот, больше никаких походов за территорию части.
Крашенков быстро опустил ногу, встал.
– Товарищ гвардии капитан! А если меня вызовут к больному?
– Пускай обращаются к своим гражданским врачам.
– Которых нет и до конца войны не предвидится?..
– Поймите, Крашенков, – капитан вышел из-за стола. Теперь ему приходилось задирать голову. – Я не против, чтобы вы оказывали медицинскую помощь местному населению. Больше того, я готов отдуваться, один или вместе с вами, за перерасход медикаментов. Но я не хочу, чтобы ваш интеллигентный лоб был украшен венком из колючей проволоки…
– Каким венком? – недоуменно переспросил Крашенков.
– А таким, какой прибили сегодня ночью бандиты к голове секретаря сельсовета… – Капитан вернулся за свой стол, негромко сказал: – Принимайте гражданских, но здесь, в санчасти…
– А если больной не может ходить? Или жизнь его в опасности?
– Там видно будет. В каждом таком случае будем решать отдельно.
– Сейчас, товарищ капитан, именно такой случай.
– Что с больным?
– Сильное истощение на почве какого-то заболевания кишечно-желудочного тракта. Ее надо срочно показать специалистам.
– Где?
– В армейском терапевтическом госпитале.
В штаб опять влетел младший техник-лейтенант Ковалев.
– Товарищ гвардии капитан! Приехали артисты!
– Да? – Начальник артсклада оправил китель, фуражку. – Где они сейчас?
– Пошли переодеваться!
Выпятив грудь и придав своему лицу значительное выражение, капитан Тереб направился к выходу, Крашенков догнал его, зашагал рядом.
– Товарищ гвардии капитан, как же быть с больной?
– Что для этого требуется?
– Машина на завтра.
– Хорошо. Берите ЗИС Панчишного.
– Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!
– И сопровождающего солдата с автоматом.
– Есть!..
Больше капитан Тереб не сказал ни слова. Он шел, как бы совершенно не замечая идущего рядом военфельдшера. До Крашенкова не сразу дошло, чем недоволен начальник артсклада. Потом сообразил: просто Тереба раздражало соседство любого высокого человека… Что ж, надо пожалеть его Он это заслужил сегодня, славный коротышка. И Крашенков незаметно отстал от него и присоединился к следовавшей позади группе офицеров.
Их обгоняли караульные солдаты, оружейные мастера, артиллерийские техники, зенитчики с расположенных поблизости батарей. Все, кто был свободен от дежурства и работы. Тянулись на концерт и местные жители. Они не были уверены, что их пустят, но желание посмотреть настоящих артистов перетянуло сомнение и нерешительность.
У новенькой эстрады было уже полно народу. Три скамейки, налаженные еще утром, не вмещали всех зрителей. Большинство сидело прямо на земле, заполняя все пространство от скамеек до подмостков.
Капитану Теребу принесли откуда-то табуретку.
Крашенков прошел позади скамеек и встал у плетня. Ничего, будет видно!
Вдруг кто-то дернул его за рукав. Гладков! Оказывается, он занял для него место на передней скамейке.
– Как голова? – спросил Крашенков, усевшись.
– Вон прислала! – радостно ответил Гладков, доставая из кармана письмо жены. – Младший-то в школу пойдет!..
Словом, поговорили по душам.
Послышались хлопки. Это выражали нетерпение заступавшие через час на пост караульные солдаты. Но остальные их не поддержали. Понимали, что актеры только с дороги, устали. Должны помыться, переодеться. Может, там еще чего подрепетировать. Все-таки артисты, а не свой брат солдат – шилом бреется, дымом греется.
В свою очередь актеры, очевидно, тоже пожалели солдат: все старички, папаши, молодых по пальцам сосчитать можно. Заждались старые.
Поэтому-то от первых хлопков до дружных аплодисментов, возвестивших начало концерта, и прошло так мало времени – пять минут.
Выступивший первым бойкий и забавный толстячок во фраке, с галстуком-бабочкой под двойным подбородком, рассказал историю, которая всех рассмешила и тронула. В общем, как один солдат приехал из госпиталя домой, зашел к себе в квартиру и увидел в прихожей чужое мужское пальто. «Ну, – подумал он, – люди кровь проливают, а тут…» Распахнул дверь, а там незнакомый мужчина. Только взял его наш солдат за грудки, а тот и спрашивает: «А вы, собственно, кто такой?» – «Я такой-то!» А мужчина и говорит: «Так ваша супруга за свой доблестный труд комнату поближе к заводу получила. На днях туда с детишками переехала…»
Пошлость рассказанного анекдота озадачила Крашенкова. Стоило ли ради этого актерам ехать сюда два часа лесом, рисковать жизнью?.. Но, как ни странно, большинству он понравился. Смеялись от души. Видимо, история с солдатом щекотала воображение и одновременно успокаивала…
Один Гладков не расслышал ни слова. Он то и дело обращался к Крашенкову:
– Что он сказал?.. Что он сказал?
Попробуй растолкуй глухому! Сказать бы ему, что он ничего не потерял…
Не смеялся почему-то и капитан Тереб.
Крашенков видел перед собой его профиль со вздернутым коротким носом и сильно выдвинутыми вперед лбом и подбородком. Улыбка так и не появилась и не смягчила высокомерного выражения его лица. Неужели ему тоже претит эта дешевка?
Любопытно, а как реагирует на подобную трепотню Донцов?
Крашенков оглянулся и увидел Веронику, стоявшую среди местных жителей. На ней была ее любимая белая блузка, вышитая красными цветами. Как и все гражданские, она, видно, чувствовала себя незваным гостем и тихо улыбалась очередному анекдоту толстяка. Каким-то шестым чувством Крашенков понял, что она уже видела его и сейчас, как бы и что бы ни отвлекало ее, ощущала его присутствие.
Он встал и сказал соседям:
– Я на минутку!..
С трудом пробираясь между сидевшими на земле зрителями, он время от времени поглядывал на Веронику. Она по-прежнему смотрела на сцену и, казалось, не замечала его приближения. Но когда он слишком засмотрелся себе под ноги, а потом снова взглянул в ее сторону, там ее уже не было.
Что ж, он понимал ее. Она боится, чтобы кто-нибудь на селе не догадался об их отношениях. Но ведь и он не собирается кричать об этом на каждом углу. Для всех он доктор, который лечит ее мать.
Да и вообще это какое-то детство. Неужели она думает, что он ее не найдет?.. Вот и она! Стоит, спрятавшись за спинами, полагая, что здесь ей удастся простоять незаметно для него до конца представления. Как бы не так…
– Добрый день!
Она вся залилась румянцем.
– Добрый день!
Он тихо спросил:
– Куда утром пропала?
– Та у погриб лазыла!
Только и всего?
– Ну как, нравится? – поинтересовался Крашенков, меньше всего думая в эту минуту о толстячке и его кривляниях.
– А хиба вин погано грае? – осторожно осведомилась она.
Ну конечно же, она давно обратила внимание, что все хохочут, а он один… пардон, вдвоем с капитаном Теребом… нет, втроем, с капитаном Теребом и Гладковым, – ни разу не улыбнулся!
– Ну что ты! – произнес он, усмехнувшись. – Это один из лучших актеров нашего времени, Халтуркин-Беспросветный…
В этот момент грянула буря аплодисментов.
Когда толстячок откланялся и скрылся за занавесом, Крашенков с тоской подумал, что, наверно, и остальные номера будут на том же уровне.
Ему было жаль всех – и солдат, и местных жителей, и особенно Веронику, что им вместо настоящего искусства преподносится черт знает что…
Но имя актрисы, чье выступление было объявлено следующим, заставило Крашенкова насторожиться. Он помнил его по многочисленным афишам на московских улицах. Правда, побывать на ее концерте он так и не удосужился, но другие как будто бы ее хвалили.
На эстраду вышла маленькая крашеная блондинка с открытой и приветливой улыбкой на уже немолодом лице. Она просто, словно обращаясь к своим давним приятелям, сказала:
– Сейчас я спою песню, которую вы все хорошо знаете.
Песня, которую она пела, действительно, до войны была очень популярна. И так как с ней почти у каждого связывалось в памяти что-то хорошее, довоенное – какие-то встречи, свидания, знакомства, вечеринки, – то она взволновала всех. Одних больше, других меньше. Крашенкову эта песня почему-то напомнила о выпускном вечере. Точнее, не о самом вечере, а о вечеринке после него, когда они все собрались у кого-то из ребят, чтобы уже одним, без учителей, вдоволь повеселиться. Им и вправду было очень хорошо, все внове. И не потому, что они там выпили и до утра крутили Лещенко, а потому, что, играя в знаменитую «бутылочку», они все, во всяком случае большинство, в первый раз в жизни поцеловались. Впрочем, от того вечера и от того поцелуя в памяти у Крашенкова мало что осталось. Почти все выветрили военные годы. Он даже не помнил, с кем тогда целовался. А ведь это был первый его поцелуй и когда-то самое сильное впечатление школьных лет. Но девушки, увы, он не помнил. Песенка, как ветер, на мгновенье замерла над какой-то из страниц его жизни и снова пошла их листать то в одну, то в другую сторону.
Вот рядом с ним – одна из этих страничек. Пока она вся в настоящем и будущем. И никто на свете не знает, что там написано. Никто…
18
– Ты еще ни разу не пила нашего чаю, – произнес Крашенков, мучительно думая над тем, чем бы угостить Веронику.
Время было перед закатом. Сквозь густую и низкую листву в комнату проникали и постепенно исчезали один за другим где-то в углу последние лучи дня. Вероника сидела на кровати и поправляла сбившиеся волосы – Крашенков только сейчас заметил, какие они пышные и густые, с нежным золотистым отливом.
Она ответила:
– Другим разом, Сережа. Зараз треба иты до хаты…
– Но это одна минута на спиртовке!
Она встала и медленно, точно в ожидании обещанного чая, прошлась по комнате.
Торопливо, обжигая пальцы, Крашенков зажег спиртовку.
– Скоро вскипит! Здесь всего два стакана!
Вероника подошла к столу с медикаментами.
– Скильки ликив! – с удивлением отметила она. – И вси вид ризных хвороб?
– Ну, не обязательно от разных. Болезней, в общем, меньше, чем лекарств, – ответил Крашенков, доставая с подоконника остатки своего доппайка: полпачки печенья и кулек с фруктовыми помадками.
Она взяла со стола флакон с какой-то прозрачной жидкостью.
– А це вид чого?
– Это?.. Дай-ка посмотрю… Ликвор аммонии каустици, – прочел он на этикетке. – Нашатырный спирт. Лучшее средство от обмороков и перепоя.
– А це що?
– Покажи!.. Тинктуре конваллярие маялис. Настойка майского ландыша.
– А вона вид чого?
– От перебоев в сердце. Но нас с тобой это не касается, – добавил он, ставя на стол свое главное угощение – бутылочку «витаминчика».
Внимание Вероники привлекла плоская стеклянная баночка с крышкой из светлого металла.
– Це крем, мабуть?
– Нет. Крем у нас не водится.
– А що це таке?
– Борный вазелин. Средство для смягчения кожи лица и рук. А также сапог моего санинструктора.
– Сережа, можно, я помажу им руки?
– Конечно, помажь!
Она открыла баночку и кончиком пальца захватила немножко вазелина. Помазала тыльную сторону ладони.
– Бери больше!
Она взяла чуточку больше. Так же аккуратно и экономно нанесла на кожу.
– Да не жалей! У нас еще есть!
Взяв напоследок уже совсем немного, она закрыла баночку и поставила ее на место.
– Все! Давай чаевничать! – сказал Крашенков.
Разумеется, никакого сравнения с тем столом у нее. Но что поделаешь: чем богаты, тем и рады…
Она села на табуретку, но как-то неуверенно и стесненно, на краешек.
– Смотри, полетишь с табуретки! – заметил Крашенков, разливая кипяток.
Она, смутившись, села удобнее.
– Теперь мы берем эту бутылочку и ее содержимым облагораживаем твою водичку…
Тонкая темно-красная струйка побежала до самого дна кружки и там растеклась бурым пятном.
– То дуже богато!
– Нет. Это только так кажется!
– Сережа, досыть… – жалобно просила она.
– Вот сейчас будет в самый раз!
Затем он подержал «витаминчик» над своей кружкой. Но не дольше, чем это требовалось, чтобы подкрасить кипяток. Надо было что-то оставить и Рябову. Вероника тут же заявила:
– А соби мало!
– Зато у меня воды больше! – возразил он. – Можешь посмотреть!
И она посмотрела.
Он с трудом спрятал улыбку. Старый, испытанный, действовавший безотказно психологический трюк. Каждый понимал, что это всего лишь шутливая увертка, и все-таки смотрел.
Так же время от времени покупал он и Рябова. Стоило, к примеру, старшине упрекнуть его за то, что он опять что-нибудь положил не на место, Крашенков тут же отвечал: «Зато на улице прохладно. Смотри, даже окна запотели!» – или что-то в этом духе. И каждый раз старшина послушно смотрел.
Потом Рябов попробовал подражать ему. Но у него, откровенно говоря, ничего не получалось. Скажет, положим, ему Крашенков: «Почему ушел без предупреждения?» А тот отвечает: «Зато пешком пришел. Можете посмотреть». Смотреть же не на что…
Тягаться с Крашенковым в таких поединках было трудно. Наверно, поняла это и Вероника. Поняла и примирилась с тем, что у нее и чай гуще, и печенье с конфетами брать надо, хотя их и мало. И по тому, как она пила чай, как блестели ее глаза, как поглядывала она на него, чувствовалось, что он для нее теперь не просто мужчина, с которым вдруг так все неожиданно произошло, а уже нечто большее, что пока еще трудно обозначить словами.
И ему тоже с ней хорошо…
Как быстро стемнело. Похоже, они давно сидят в потемках, не замечая их.
– Зажечь свет? – спросил Крашенков.
– Ни. Так краще…
– Но я уже твоего лица не вижу!
– А я твое бачу…
– И что ты там бачишь?
– А все бачу… Сережа, я зараз пиду? – В ее голосе прозвучала просительная нотка.
– Куда ты торопишься? Ты знаешь, сколько еще времени в нашем распоряжении? Целых полтора часа!
Она колебалась. Он видел это по ее жалобному взгляду.
– Просто уйма времени!
– Ни, – наконец произнесла она и пообещала: – Я ще прийду…
– Конечно, придешь, – заявил Крашенков. – Никуда ты теперь от меня, Вероничка, не денешься!
– Та не денусь, – согласилась она.
– Ну, так як же? – продолжал гнуть свою линию Крашенков.
И трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не шаги во дворе – тихие и неторопливые…
– Хто там? – обеспокоенно спросила Вероника.
– Бабка, наверно…
Легонько скрипнула входная дверь.
– Ой, лышенько! Сережа, запалы быстрише свитло!
– А-а… ни к чему! Она все равно видела, что в хате темно!
Шаги приближались к двери в комнату.
– О, маты божья! – вырвалось у Вероники. Ожидая, что именно в этот момент войдет хозяйка, она быстро повернулась спиной к двери.
Но шаги проследовали дальше, к выходу.
– Пронесло! – сказал Крашенков.
– Сережа, а може, це твий солдат? – шепотом спросила она.
– Нет, мой солдат раньше, чем через полтора часа, не придет.
– Як тильки вона уйде, я тэж пиду, – Вероника подошла к окну и стала вглядываться в темноту.
– А она никуда не уйдет, – пошутил Крашенков.
– Як не уйде?.. От бач, и ушла вже!
– А ты не боишься одна идти? – вдруг спросил Крашенков: он живо представил себе ее идущей в непроглядной тьме по этой, столько раз проклинаемой им, забытой дороге, и его охватил страх за нее.
А она ответила бойко и как будто даже с вызовом:
– А чого мени боятыся? Я ж не солдат!
– Так и Гнатенко не был солдатом.
– Да кому я потрибна? – И опять в ее словах послышался легкий вызов.
– Знаешь, я пойду провожу тебя! – неожиданно для себя решил Крашенков.
Вероника встрепенулась:
– Ни! Сережа, мене не треба провожаты!
– Это еще почему?
– Я одна дийду.
Крашенков подошел к ней:
– Ты что, и вправду бандеровцев не боишься?
– А чого боятыся, чого нэмае?
– Как нэмае? – не понял он.
– То нэма по ций дорози. Зараз нэмае, – торопливо пояснила она.
– А ты откуда знаешь?
– Та люди говорять…
Скорее всего, так оно и есть. Он ведь и сам в прошлый раз пришел к выводу, что дорога заброшена.
Проводив Веронику до шлагбаума, Крашенков вернулся домой. Во дворе он увидел чью-то неподвижную фигуру в военной форме.
– Кто это?
Фигура шевельнулась и голосом Рябова ответила:
– Кому же тут быть, как не мне?
– Ты давно здесь?
– Минут десять.
– Почему в хату не заходишь?
– Время-то еще не кончилось. Вы сказали, чтобы два часа не появлялся…
19
Машину они подогнали прямо к хате. Крашенков, Панчишный и сопровождавший их в качестве автоматчика «фон Штейн» прошли в комнату. Больная уже была одета в дорогу. Сидела на кровати в длинном черном пальто, в больших мужских сапогах, в которых где-то затерялись истощенные палочки ног. На голове глухо повязан черный платок. На этом сплошном черном фоне выделялось белое пятно лица – бледного, без единой кровинки.
– Я зараз! Тильки щось одягну! – заторопилась Вероника и скрылась на кухне.
– У вас нет ничего такого, чтобы постелить на носилки? – спросил Крашенков у старика.
– Що небудь знайдэмо! – засуетился тот.
– Ну, берем больную, – сказал Крашенков и подошел к кровати: – Сможете дойти до машины?
– Зможу, сыночку, зможу…
Поддерживая больную с двух сторон, Крашенков и «фон Штейн» двинулись к выходу. Когда они подходили к порогу, из кухни выскочила и распахнула перед ними дверь в прихожую уже одетая по-дорожному Вероника.
Они вышли на крыльцо и, осторожно пройдя по откинутому на ступеньки заднему борту, поднялись в кузов, где стояли приготовленные носилки.
– Я поеду здесь, – сказал Крашенков.
– Иными словами, – вежливо уточнил «фон Штейн», – мне предлагается ехать в кабине?
– А вас разве это не устраивает? – Крашенков с любопытством смотрел на этого чудака.
– Лишь отчасти.
– Почему отчасти? – болтовня с «фон Штейном» доставляла ему немалое удовольствие.
– Потому что верхней части моего грешного тела все время пришлось бы завидовать нижней… Смотрите! – «Фон Штейн» сел на край борта и согнулся в три погибели: вот, мол, на какие муки вы меня обрекаете…
– Ах, «фон Штейн», «фон Штейн»! – рассмеялся Крашенков. – В общем, где хотите, там и поезжайте!
– Благодарю вас, товарищ лейтенант!
– Не за что.
Больная уже лежала на носилках. Под нее подложили свернутое вдвое ватное одеяло. Вероника стояла рядом на коленях и поправляла подушку.
– Ну, как дела?
– Можно ихаты, – тихо сказала Вероника. Сказала только эти два слова и посмотрела. Больше ничего. Сказала и посмотрела.
Но этого оказалось для «фон Штейна» достаточно, чтобы почувствовать себя третьим лишним.
– А все-таки, товарищ лейтенант, я пойду сяду в кабину…
Крашенков не стал допытываться, почему тот переменил решение, отнес это к странностям его характера.
Машина тронулась.
Крашенков уже бывал в городке, где стоял армейский терапевтический госпиталь. Дорога туда шла в основном лесом, хотя и не таким мрачным и глухим, как у забытой дороги. Затем километра два или три она петляла по полю, по обе стороны которого виднелись на холмах какие-то села и хутора. Потом снова начинался лес. Обрывался он как-то сразу – вдалеке уже видны были дома и улицы.
Самым опасным участком считался первый. Он составлял примерно половину пути и казался очень удобным для нападения. Густой же и темный лес в конце дороги находился слишком близко от городка. Идущая с большой скоростью машина проскакивала его за несколько минут. Конечно, все это знал и Панчишный, который в иные дни совершал туда по три или четыре рейса…
ЗИС шел медленно. Дорога мало чем отличалась от обычных лесных дорог – такая же ухабистая и неровная.
Крашенков сидел на передней скамейке и придерживал ногой носилки, которые все время уползали. Это требовало напряжения и внимания. А главное – отвлекало от леса. Он уже жалел, что не сел в кабину, где бы смог быть тем, кем был на самом деле, – командиром машины.
В конце концов решил пересесть в кабину. Остановил машину и поменялся местами с «фон Штейном», который был весьма удивлен таким неожиданным оборотом.
– Благодарю вас, товарищ лейтенант! – сказал тот.
– Пожалуйста, – усмехнулся Крашенков и коротко проинструктировал: – Придерживайте ногой носилки, чтобы не путешествовали… Если что – стучите!
Машина понеслась дальше. Теперь все внимание Крашенкова было обращено на дорогу. Проехав с километр и не заметив ничего подозрительного, он обернулся к окошку, чтобы посмотреть, как там дела наверху.
Когда он снова взглянул на дорогу, сердце его оборвалось. Прямо перед ним, метрах в ста, стояли три вооруженных человека в военной форме.
Крашенков и шофер схватились за автоматы. Сейчас Панчишный вел машину одной рукой. В другой был зажат ППШ.
Один из военных сделал знак остановиться.
Нет, на бандитов они не похожи. Те не стали бы выходить на дорогу, подставлять себя под пули. Полоснули бы из-за кустов автоматной очередью по кабине, и поминай как звали! А у этого на рукаве даже красная повязка.
Панчишный остановил машину.
Подошел лейтенант с повязкой.
Крашенков и Панчишный все еще не выпускали автоматы из рук.
– Куда едете?
– В госпиталь. Везем больную.
– Поезжайте другой дорогой. Эта перекрыта.
– Что случилось?
Но ответить лейтенант не успел. Впереди по дороге тишину вдруг разорвала трескотня винтовочных и автоматных выстрелов.
– Всем в укрытие! – приказал лейтенант. – Они могут выйти на нас!
Крашенков и Панчишный выскочили из машины.
– Файнштейн! Живо с автоматом за дерево! – крикнул Крашенков.
Того как ветром сдуло из кузова.
«Тьиу!.. Тьиу!»…
Пули!
Крашенков одним рывком взобрался в кузов. Увидел большие, невероятно большие от страха и растерянности глаза Вероники.
– Ты что, не понимаешь? Ложись!
Она опустилась рядом с матерью. Перепуганная насмерть стрельбой старуха тянулась рукой к борту, пытаясь встать…
– Лежите спокойно! – сказал ей Крашенков. – Сейчас перестанут стрелять!
– Лягайте, мама, лягайте… – уговаривала Вероника.
Крашенков спрыгнул на землю и бросился за ближайшее дерево.
Стрельба затихала. Раздавались лишь одиночные винтовочные и пистолетные выстрелы, изредка прерываемые короткими автоматными очередями. Потом все стихло. Или бандиты ушли в глубь леса, или с ними все было кончено.
– Лейтенант, вы кто, врач? – спросил Крашенкова лейтенант.
– Вроде…
– Поехали! Там могут быть раненые! Захватите их с собой в госпиталь!
Он вскочил на подножку. Его примеру последовали и те двое.
ЗИС рванулся вперед. Вскоре они увидели большую группу – человек двадцать бойцов. Разгоряченные только что закончившимся боем, они обсуждали какие-то подробности.
Лейтенант соскочил с подножки и подошел к офицеру в кожаной куртке без погон.
– Товарищ майор, у нас есть раненые? А то лейтенант едет в госпиталь, захватит их!
– Вон Сердюк!
На пне сидел старшина. Девушка-санинструктор бинтовала ему голову.
Подойдя, Крашенков спросил:
– Что с головой?
– Касательное пулевое ранение, товарищ лейтенант, – ответила девушка.
– А у них какие потери? – обратился к Сердюку лейтенант.
– Пока нашли одного. Вон лежит!
И тут только Крашенков увидел убитого. Он лежал в кювете, лицом вниз. Обе штанины у него были задраны. Видимо, его приволокли сюда уже мертвого…
– А остальные куда ушли?
– В глубь леса.
Девушка закончила перевязку. Крашенков и лейтенант взяли раненого под руки и повели к машине.
20
Откровенно говоря, Крашенков не ожидал, что все так удачно получится. Больную не только осмотрели хорошие специалисты, но и, в нарушение каких-то приказов, оставили в военном госпитале. Сказали, что обстоятельно обследуют ее и, если будет необходимо, прооперируют. «Что с ней?» – спросил Крашенков своего старого знакомого, начальника приемного отделения майора Розенбаума. «Боюсь, что рак. Только дочери не проговоритесь», – предупредил тот. «А для нее – что рак, что насморк, я думаю!» – заметил Крашенков. «Все равно не говорите». – «Есть не говорить!» – «Запомните, молодой человек, ничто так не способствует познанию всяких горьких истин, как несчастье…»
Они вышли на улицу и остановились: куда идти? Впрочем, этим вопросом задавался один Крашенков. Веронике же было все равно. Он догадывался, что она все еще сомневается, правильно ли поступила, оставив мать. И сейчас, и особенно тогда, когда от нее ждали согласия, она полагалась главным образом на него. Заглядывала ему в глаза – что он посоветует, уже зная, что будет так, как он скажет. И хотя он сказал: «Да, надо оставить», – сомнение все-таки продолжало мучить ее. А теперь, при прощании с матерью, оно еще усилилось.
– Ну, куда пойдем? – спросил он.
Вероника скользнула по нему рассеянным взглядом и попыталась улыбнуться. Да, мысленно она еще там, в палате, в ушах ее, наверное, звучат и те слова, которые были сказаны, и те, которых они с матерью не успели сказать.
Он ее хорошо понимал. Вот так вдруг, неожиданно оставить самого родного человека на чужих, незнакомых людей. Пусть даже врачей, которые сделают все, чтобы поставить ее на ноги. Но кто может знать, будет ли ей там хорошо или плохо? В подобных случаях и городскому человеку есть над чем поломать голову. А тут полнейшая неподготовленность к такой ситуации…
– Ничего, Вероничка, все будет в порядке, – произнес он, легонько дотронувшись до ее плеча.
Она благодарно улыбнулась.
– Ну, пошли вправо, – предложил он.
Почему вправо, а не влево, он и сам не знал. Просто у них была масса времени – машина пойдет обратно лишь к вечеру. Молчальник Панчишный только в городке сообщил, что капитан Тереб приказал ему заодно сгонять в штаб армии, расположенный отсюда в двадцати километрах, и забрать там дневную почту и еще какие-то бумаги. И «фон Штейна», если товарищ лейтенант не возражает, он возьмет с собой: бумаги все-таки секретные, мало ли что может случиться в дороге. Крашенков, конечно, не возражал, и машина уехала.
А они отправились бродить по городку. Вправо ли, влево ли, какая разница?
Крашенков от кого-то слышал, что городок этот был основан чуть ли не тысячу лет назад, еще во времена Киевской Руси, что им попеременно владели русские, украинцы, поляки, турки, австрийцы, немцы и еще кто-то, кого он не запомнил, и что каждый, кто приходил сюда, разумеется кроме гитлеровцев, оставлял после себя какую-нибудь любопытную постройку.
Они шли по улицам, мимо старинных зданий, и Крашенков рассказывал о каждом из них – в меру своих знаний – Веронике. Ему было приятно, что она слушала его с интересом и, видно по глазам, старалась запомнить…
Незаметно очутившись на другом конце городка, они некоторое время постояли у разрушенного фонтана с аллегорическими фигурами Любви и Смерти.
