Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
Высокий немец все время улыбался широкой, обнажавшей десны улыбкой и с готовностью отвечал на все вопросы. Второй – ростом пониже – поддакивал всему, что выкладывал его приятель, но сам говорил мало.
В результате они сообщили много интересного. Выяснилось, что кроме этой есть еще одна дорога на Куммерсдорф – значительно короче. Начинается она в километре отсюда и также идет лесом. Правда, кое-где есть участки, покрытые гатью. Но что один или два плохих участка дороги для таких замечательных танков! Высокий немец шагнул к «тридцатьчетверке» Горпинченки и даже похлопал ее, как коня.
Странное дело – и Борис это чувствовал, – ни тот ни другой дезертир не ожидал для себя от этой встречи с русскими каких-либо особо скверных последствий.
Между тем подполковник Рябкин не знал, что с ними делать. Он не мог ни отправить их в тыл, ни отпустить на свободу. В первом случае все упиралось в сопровождающих – не хватало, чтобы он разбрасывался людьми перед боем. Во втором случае он не имел права рисковать судьбой рейда. Если этих двоих схватит полевая жандармерия, то они, спасая свою шкуру, вымаливая прощение, не колеблясь сообщат о русской колонне.
Оставалось или взять их с собой, или… Подумав, зампотех решил, что первое все-таки лучше. В конце концов они могли пригодиться в качестве проводников. И тем, что не пришлось вот так просто, не в бою, пролить человеческую кровь, были довольны все. За исключением, может быть, Осадчего, горевшего желанием отомстить за своего ординарца. Борис сам слышал, как он, подойдя к зампотеху, сказал: «Ну чего с ними валандаться?» Но подполковник никак не среагировал на эту реплику.
Одного дезертира забрали к себе на «доджик» «черные пехотинцы». Второго, что улыбался, посадили на танк старшего лейтенанта Горпинченки.
Дорога, о которой говорили немцы, действительно была в километре от того места, где их схватили. Судя по всему, по ней давно не ездили – колея старая, едва различимая. Кругом бугорки и ямки. Встречались и лежащие поперек дороги сухостойные деревья. И все-таки, несмотря на такое запустение, кое-где проглядывали следы машин и повозок.
Наступил вечер.
Колонна двигалась медленно, пробираясь сквозь темноту незнакомой лесной дороги.
– Включить подсветку! – после долгого колебания приказал зампотех.
Загорелись подфарники. Но теперь подполковник Рябкин не находил себе места от беспокойства – как бы их из-за этой подсветки не обнаружил противник.
Улыбчивый немец, догадавшись о состоянии русского командира, сказал, успокаивая:
– Дорт зинд кайне дойче зольдатен. Зи зинд ин Куммерсдорф![1]1
Там нет немецких солдат. Они в Куммерсдорфе.
[Закрыть]
– Доктор, скажите ему, что нам все равно, где их бить, в Куммерсдорфе или раньше.
Борис перевел.
– Я, я![2]2
Да, да!
[Закрыть] – поспешил согласиться немец.
Дорога шла ровно – и вдруг покато устремилась вниз. И в ту же минуту вверх по косогору побежали деревья, оставляя колонну наедине с широким и темным небом.
Откуда-то издалека, из низины, долетала дробь автоматной и ружейной перестрелки. С короткими перерывами протяжно повизгивал немецкий шестиствольный миномет. Продолжали ухать орудия.
Время от времени из-за дальней черноты леса уходили в небо ракеты… Кто знает, может быть, среди них был и призыв о помощи: «Помните, мы здесь… Помните, мы здесь… Майнсфельд, Лауцен… Майнсфельд, Лауцен…» Не там ли Майнсфельд?
Борис спросил об этом пленного. Тот энергично закачал головой:
– Найн, найн. Дорт ист Куммерсдорф![3]3
Нет, нет. Там Куммерсдорф!
[Закрыть]
– Майнсфельд – левее, – заметил подполковник.
Спуск кончился. Снова у дороги замелькали частые тени деревьев. Ударило в лицо сыростью и прохладой. Стыли близкие камыши какого-то большого озера.
Под колесами захлюпала грязь.
Впереди подскакивал на жердях гати «доджик». «Черные пехотинцы» сидели и стояли в напряженных позах, держась друг за друга.
Тонкие бревна и хворост, не выдержав тяжести «тридцатьчетверок», глубоко уходили в топь. Танки двигались, увязая по самое днище. Каждый метр давался с огромным трудом. Старший лейтенант Горпинченко уже устал материться. Сейчас он надеялся лишь на чудо, сводившееся к одному – только бы вконец не запороть двигатель!..
– А вдруг этот фриц решил стать немецким Иваном Сусаниным? – не удержался от очередного трепа Фавицкий.
– Что ж, тогда у нас есть шансы попасть в оперу, – ответил Борис.
– Но прежде чем угодить в оперу, надо основательно застрять.
– Ну, за этим дело не станет…
Но «тридцатьчетверки» все-таки прошли. Зато завязли автомашины. Все, кроме «доджика», который проскочил первым.
– Будем вытаскивать тросами, – сказал подполковник Рябкин.
К Борису подошел капитан Осадчий.
– А фрицы где? – Присутствие пленных, по-видимому, не давало ему покоя.
– Вон один!
Немец с танка Горпинченки сидел на корточках у дороги и что-то советовал шоферам застрявших машин.
– Эй! Ком хэр![4]4
Эй! Иди сюда!
[Закрыть] – позвал его Осадчий.
Тот встал и подошел к офицерам.
– Нихт гут,[5]5
Нехорошо.
[Закрыть] – многозначительно произнес Осадчий, кивая на буксовавшие машины.
– Их хабе дох гезагт! Их хабе дох гезагт! – стал оправдываться пленный.
– Что он тараторит? – спросил Осадчий Бориса.
– Он, мол, говорил.
– Говорил… сука! – выругался Осадчий и пошел к своему «студебеккеру», к которому в это время прикрепляли трос. У кормы танка нетерпеливо ходил взад-вперед Горпинченко.
– Ну как, зацепили?
– Давай! – крикнул кто-то из солдат.
– Поехали! – Горпинченко подал сигнал механику-водителю. Танк рванулся вперед, и «студебеккер» пробкой выскочил из топи.
Без особых затруднений были вытащены из грязи и остальные машины.
– Фавицкий, к зампотеху!
– Заставит этот гроб ремонтировать, черт пузатый! – бросил на ходу Борису Фавицкий.
Борис подошел к «санитарке». Рая сидела молча в уголке кабины, и нельзя было понять: то ли дремлет, то ли задумалась.
Он заглянул в кабину. Рая как-то отрешенно спросила:
– Боря, ты?
– Собственной персоной!
– Оттуда ничего нет?
– Ничего. Если что будет, мигом дам знать.
– Боря!
– А?
– Ты не обижайся на меня…
– А с чего я должен обижаться на тебя? – спросил Борис и отвел взгляд.
– Не надо обижаться, – тихо повторила она.
– Команда «по машинам»! – сказал Борис. – Я пошел!.. Не грусти, Рай!..
Танк Горпинченки уже тронулся. Борис догнал его. К нему протянулось несколько рук. Он ухватился и поднялся на корму.
10
Было около десяти вечера, когда колонна остановилась на окраине леса. От полей, залитых лунным светом, ее отделяло всего несколько рядов деревьев и мелкий кустарник.
Зампотех и начальники служб вышли на опушку. Перед ними как на ладони лежала вся местность. Отчетливо был виден Куммерсдорф. На окраине его догорало какое-то длинное здание, не то склад, не то казарма, и свет от пожарища тускнел прямо на глазах. Вдалеке, километрах в четырех от Куммерсдорфа, темнел Майнсфельд. Стояла тишина, прерываемая редкими пулеметными и автоматными очередями. Где-то двигались танки – был слышен рокот моторов и лязганье гусениц.
Подполковник поделился своими соображениями. Путь в Майнсфельд, это неплохо видно и отсюда, лежит через Куммерсдорф, захваченный немцами. Обойти последний невозможно: место открытое, хорошо просматриваемое лунной ночью. К тому же кругом грязь, передвигаться можно лишь со скоростью пешехода. Нет сомнения, что колонна будет расстреляна в упор, как мишень на полигоне. Еще хуже предложение старшего лейтенанта Агеева, командира второго танка, попытаться проскочить по дороге. Дальше центра Куммерсдорфа им не уйти.
– Запомните, – обратился он к офицерам, – от нас никто не ждет разгрома вражеской группировки. Задача, которая поставлена перед нами, имеет громадное значение только для нас, для нашей бригады. От того, захватят ли фрицы наше знамя или не захватят, ход войны не изменится… Наш долг, – многозначительно понизил он голос, – избегать встреч с противником. Но лишь до тех пор, пока мы не понадобимся.
Из-за деревьев вышел Горпинченко. Танкошлем был надвинут на брови. Таким мрачным Борис видел командира танкового взвода впервые.
– Ну что? – нетерпеливо спросил его зампотех. – Бригада не отвечает.
– Может быть, у вас опять что-нибудь с рацией?
– Я сам проверил: рация исправна.
– Передайте стрелку-радисту, чтобы продолжал работать на прием.
– Слушаюсь! – как-то вяло ответил Горпинченко и пошел к танку.
– Подождем еще полчаса, – сказал подполковник. – Не ответит – будем принимать решение сами…
Никому не хотелось говорить. Стояли и прохаживались молча. Смотрели в сторону уже скрытого под надвигающимися темными облаками Майнсфельда. С нарастающей тревогой думали: а что, если там уже все? Недаром город производил какое-то странное впечатление – ни признаков боя, ни признаков жизни. Стреляли же где-то рядом с Куммерсдорфом.
Молчание на опушке прервал хриплый голос зампотеха:
– Могут быть десятки причин, почему не отвечает бригада.
– И одна из них… – как будто стал возражать капитан Сапожнов, начальник службы ГСМ.
Но подполковник не дал ему договорить.
– Ее разгром, вы хотите сказать?
Борис покраснел: ему показалось, что подполковник покосился в его сторону.
– Капитан, вы давно на фронте?
– Уже год!
– А я четыре. И три из них в нашей бригаде. За это время ее пять раз окружали и два раза, по фашистским сводкам, полностью уничтожали. А она цела и, можете мне поверить, скоро будет в Берлине!..
Глухо и раскатисто прогремели орудийные выстрелы. И тотчас загрохотали ответные.
– Смотрите! – радостно воскликнул Борис. Он увидел, что темноту Майнсфельда прошили огненные трассы.
– Вот видите, – зампотех кольнул взглядом Сапожнова.
Некоторое время все молчали, ожидая возобновления перестрелки. Но больше выстрелов не было.
Снова подошел Горпинченко. Сказал:
– Глухо, как на том свете.
– Ну что ж, попробуем установить с бригадой связь другим путем… Где Срывков?
– Я здесь, товарищ гвардии подполковник! – Из-за широкой спины Осадчего выскользнул быстроглазый солдатик в шапке-ушанке, из-под которой выглядывала повязка. Это был Федя Срывков, один из лучших разведчиков бригады. Раненный еще в начале наступления, он почти два месяца провалялся в госпитале. Выписался он, как и все выздоравливающие, до срока, когда стало известно о нависшей над частью опасности.
– Срывков, у тебя нет желания прогуляться до бригады?
– Отчего ж, можно.
– Один пойдешь или с кем-нибудь?
– С кем-нибудь все ж лучше. А вдруг одного убьют или ранят?
– Кого возьмешь?
– Суптелю можно? – помедлив, нерешительно спросил он.
– Суптелю? Кого угодно, только не Суптелю…
Суптеля когда-то тоже был разведчиком. Потом его, как бывшего токаря-универсала, перебросили к ремонтникам, где поручали самые сложные работы. Естественно, зампотех им очень дорожил.
– Товарищ гвардии подполковник! – с решительностью, которой он и сам не ожидал от себя, сказал Борис. – Можно, со Срывковым я пойду?
Срывков даже присвистнул от удивления. Не меньше его удивился и зампотех:
– Вы?.. А зачем это нужно? У нас еще людей хватает!
– Разрешите, я объясню!
– Ну, объясните, – почти без интереса сказал Рябкин. Видно было, что для себя он решил: не отпускать, что бы Борис ни говорил.
И Борис, понимая это, а потому волнуясь и торопясь, выложил все, что мучило его. И то, что в бригаде скопилась уйма раненых, а перевязочных материалов уже утром, когда он уезжал оттуда, оставалось всего на несколько часов работы. И то, что если срочно не доставить туда бинты и вату, то раненые начнут умирать от заражения крови и гангрены. Подполковник заколебался. Чтобы окончательно убедить его, Борис заявил, что, если ему не разрешат пойти со Срывковым, он пойдет один, потому что это его прямой долг и обязанность.
Зампотех сдался:
– Ну, хорошо, доктор. Я вижу, что другого выхода у вас нет.
– Спасибо, товарищ гвардии подполковник.
– За что мне спасибо? Спасибо скажете немцам, если они вас не заметят…
Срывков фыркнул. Борис сердито взглянул на него.
– А теперь слушайте внимательно, – сказал зампотех. – Постарайтесь добраться до бригады к полуночи. После того как доложите комбригу о том, что мы здесь и ждем его приказаний, попросите его немедленно связаться с нами по радио. Если они почему-либо не считают нужным выходить в эфир, сразу возвращайтесь обратно. Я имею в виду одного Срывкова. Доктор может остаться там. О своем прибытии в бригаду известите нас тремя зелеными ракетами. У меня все. Вопросов нет?
– Все ясно! Разрешите идти, товарищ гвардии подполковник?
– Идите!
Срывков лихо козырнул и повернулся через… правое плечо. От неожиданности Борис даже рот разинул. Вот тебе и бывалый солдат! Но зампотех почему-то оставил это грубое нарушение строевого устава без внимания. Может быть, не заметил. Лишь напоследок предупредил:
– Десять минут на сборы!
– Есть десять минут на сборы! – весело ответил Срывков и позвал Бориса: – Пойдемте, доктор!
У колонны они разошлись. Срывков полез к себе, в кузов «газика». Борис зашагал к «санитарке». Заглянул в кабину. Раи там не было.
– Где старший лейтенант? – спросил он водителя.
– А внутри! – сладко зевнул тот.
Борис подошел к задней дверце, постучал. Никто не ответил. Он постучал сильнее.
– Кто там? – услышал он голос Раи.
– Это я!
– А, Боря, ты! – открыла дверцу Рая. – Я немного вздремнула… Заходи.
Борис поднялся в фургон, сел на табуретку у железной печурки. Рая опять залезла на носилки, которые служили ей постелью, села, поджав под себя ноги.
– Боря, хочешь есть?
– Знаешь, Рай, я сейчас иду туда.
– Куда? – не поняла она.
– В бригаду.
– В бригаду? Ты идешь в бригаду? – Она привстала на носилках.
– Ну да. Там, наверное, все простыни изрезали на бинты. Надо отнести им это. – Борис подтянул к себе мешок с перевязочными материалами.
– Боренька, возьми меня с собой! – Она вскочила на ноги и заглянула ему в лицо. – Ну, возьми, я тебя очень прошу!
– Как я могу тебя взять? Я ведь не командир отряда.
– Ну хорошо, я пойду к подполковнику! – Она стала сердито застегивать шинель.
– Все равно не разрешит!
– Почему не разрешит?
– Потому что он скажет, что тебе там нечего делать.
– А тебе есть что делать?
– Что тебе там нечего делать без машины, – поправился Борис. – А на машине туда не проехать…
Рая бросила застегивать шинель. Но ее, уже признавшую его правоту, неожиданно прорвало:
– Ты нарочно мне это говоришь, нарочно! Ты всегда не хотел, чтобы я была с ним! Ты всегда, всегда ему завидовал!
Борис побледнел. Да, она права, что он завидовал Юрке. Но разве он мешал им, стоял у них на пути, не желал им счастья?..
Он молча встал, поднял мешок на плечо и двинулся к выходу. У двери обернулся и спросил:
– Что передать Юрке?
Она ответила, помедлив:
– Чтоб поберег себя.
– Хорошо, – сказал Борис и спрыгнул на дорогу. Но он не сделал и десятка шагов, как его остановил взволнованный и как будто испуганный голос Раи:
– Боря! Подожди!
Что еще?
Она подбежала к нему.
– Ты тоже будь осторожен, – сказала она и взяла его руку.
– Постараюсь, – произнес он. У него мгновенно пропала обида.
Поправив мешок и автомат, висевший за спиной, он зашагал вдоль колонны к «газику».
– Ни пуха, ни пера тебе! – крикнула Рая.
– К черту!..
Откуда-то из темноты вынырнул Федя Срывков.
– Давайте поможем!
– Ничего, я сам.
– Самому-то зачем, коли подсобник есть?!
– Какой подсобник? – недоуменно спросил Борис.
– Эй, фриц! – крикнул куда-то назад разведчик.
Из той же темноты вышел и приблизился к ним высокий дезертир.
– А он куда?
– А с нами! Подполковник приказал. Говорит: раз дезертир, значит, все лазейки знает!
Улыбаясь открытыми деснами, немец взял у Бориса мешок и легко вскинул его на плечо.
– Так оно лучше, – подытожил Срывков.
11
Свет луны прямо-таки ослеплял. Их свободно могли увидеть издалека. Но до кустов, за которыми они рассчитывали укрыться, было не меньше трехсот – четырехсот метров. Первым ткнулся в грязь и пополз по-пластунски Федя. Его примеру последовал Борис. Немцу же мешал ползти мешок. Он то закидывал его за спину, то тянул волоком. Иногда он смешно вставал на четвереньки и так отдыхал.
Срывков покрикивал на него:
– Шнель!.. Шнель!..[6]6
Живо!.. Живо!..
[Закрыть]
Что другое, а немецкие команды он знал назубок.
И немец изо всех сил толкал ногами и руками землю, пытаясь догнать их. Ему изрядно доставалось. Но оба – и Срывков, и Борис – не испытывали ни жалости, ни желания помочь ему.
До кустов они доползли благополучно. Дальше им предстояло, маскируясь кустами, пробежать большой кусок до оврага, который шел в обход Куммерсдорфа слева. Этой дорогой несколько часов назад дезертировали из-под Лауцена высокий немец и его приятель. Они без происшествий прошли почти все расстояние и только в лесу случайно попались. Но пока им везло. Угоди они в руки эсэсовцев или полевых жандармов, их бы вздернули на первом же суку…
Федя и Борис условились: делать короткие перебежки между кустами и подольше осматриваться.
После двадцати минут такого бега они оказались у широкого и довольно глубокого оврага. Кубарем скатились на самое дно. Конечно, в том, что они шли внизу, был немалый риск. Если бы их увидели сверху, то ничего не стоило бы забросать гранатами. Зато и обнаружить было труднее.
Срывков и Борис двигались гуськом, держа перед собой автоматы. Немца они пустили вперед – на всякий случай: овраг сильно петлял, и за каждым новым поворотом их подстерегала неизвестность. Да и немец все время был у них перед глазами.
Через каждые пять минут Срывков вскарабкивался по склону и, высунув голову, осматривал местность. Один раз поднялся и Борис…
Расстояние до Куммерсдорфа заметно сократилось. Сквозь деревья проглядывали дома, сараи, какие-то сооружения. Резко выделялась водонапорная башня. Где-то справа постреливали из пулеметов. Иногда в тишину вгрызался нутряной звук немецкого шестиствольного миномета. Какие-то очаги сопротивления? Но пленный по-прежнему утверждал, что в Куммерсдорфе немцы и русских там нет. Странно и непонятно.
Когда овраг вышел к первым домам, дезертир остановился и сделал знак: внимание!..
Замерли… Услышали голоса. Немцы!.. Звуки приближались к оврагу. Уже можно было разобрать отдельные слова, смешки…
Борис быстро огляделся и одновременно со Срывковым увидел растущее на правом склоне раскидистое дерево. Ярко освещенное луной, оно отбрасывало в овраг густую сеть теней. Мгновение, и все трое скрылись в ветвях – настоящих и отраженных.
Федя шепнул Борису:
– Скажите фрицу, ежели вздумает сбежать, первая пуля – ему.
Борис перевел.
– Найн, найн![7]7
Нет, нет!
[Закрыть] – испуганно заверил немец.
– Тише!..
Смеясь и громко разговаривая, солдаты подошли к краю оврага. Из их реплик Борис понял, что им зачем-то нужно перебраться на другую сторону. Но ширина и глубина оврага несколько охладили их пыл. Правда, один из солдат все время порывался съехать на заднице под горку, но остальные его удерживали.
Сцена над оврагом закончилась тем, что солдаты поспорили, кто дальше пустит струю.
– Сейчас потопают назад, – с облегчением шепнул Федя.
Борис усмехнулся. В логике Феде не откажешь. Эти четыре фрица достаточно откровенно выразили свое отношение к оврагу. Да и вряд ли они полезут в собственные брызги.
Так оно и было. Вскоре они пошли прочь от оврага.
– Хорошо, что не над нами, – сказал Борис.
– Для них-то уж точно хорошо, – заметил Срывков.
Высказался и пленный. Презрительно бросил:
– Шайсдрек![8]8
Дерьмо!
[Закрыть]
Кто знает, может быть, впервые ему стало стыдно за своих товарищей по оружию.
– Ну, потопали! – сказал Федя и обратился к замешкавшемуся немцу: – Форвертс!.. Форвертс!..[9]9
Вперед!.. Вперед!..
[Закрыть]
Тот послушно занял свое место в голове цепочки.
На этот раз они прошли совсем мало – метров двести, не больше. Их остановили новые голоса. Опять немцы!.. Голоса звучали глуховато и приближались низом… Встреча была неизбежной! Что делать? Одно ясно: они не должны, не имеют права вступить в бой. Так же как возвращаться ни с чем.
– Быстро наверх! – приказал Срывков и первым бесшумно выбрался из оврага.
Мгновенно осмотрелся.
– Давай!
Подталкивая друг друга и мешок, Борис и пленный взобрались вверх по склону. Где-то на середине Борис весь внутренне замер – вот-вот, казалось, им в спину ударит автоматная очередь. Это было тогда, когда немцы шли, разговаривали и вдруг замолчали…
Наверху их ждал Срывков. В руке у него они увидели гранату. Значит, он готов был швырнуть ее, если бы гитлеровцы заметили их.
– Ложись!
Они легли.
Голоса приближались. Немцев было трое. Они тянули связь и ругали какого-то фельдфебеля, который сам завалился спать, а их погнал на линию. Вскоре голоса и шаги раздались прямо под ними, а затем стали отдаляться.
Обождали еще.
– Пошли! – сказал Срывков и спустился вниз. За ним съехали в овраг и Борис с пленным.
Метров через триста, как предупредил их дезертир, начинался самый трудный и опасный участок пути. Овраг подходил близко к домам, а так как правый склон постепенно сходил на нет, то их легко могли увидеть из окон. Кроме того, в одном месте над оврагом был перекинут мост, охраняемый пулеметчиками.
Срывков пошел рядом с пленным.
– Зовут-то тебя как? Фрицем?
– Ганс Клозе, – ответил тот и улыбнулся открытыми деснами.
– Ганс? Ганс так Ганс…
По тому, как Федя это сказал, Борис почувствовал, что он что-то задумал. И не ошибся.
– Товарищ старший лейтенант! – обернулся Срывков к Борису. – Переведите ему, что у меня к нему дело есть.
Борис перевел. Пленный рассыпался в любезностях: он, мол, всегда рад помочь господину унтер-офицеру.
– Ишь ты, рад! – усмехнулся разведчик. – Доктор, передайте ему, что ежели он жить хочет, а не гнить в земле сырой, то должен делать все, что я скажу.
Когда Борис перевел, немец в знак согласия бурно закивал головой:
– Я! Я![10]10
Да! Да!
[Закрыть]
– Стоп! – сказал Срывков, и они остановились. – Доктор, возьмите у него мешок и дайте мне свой автомат.
– Это еще зачем? – Борис даже отодвинулся.
– Да не бойтесь. Сейчас сами увидите!
– Ну, хорошо, – сказал Борис и подал автомат разведчику.
Тот вынул обойму и принялся ее разряжать. Патроны так и защелкали в его коротких пальцах. Разрядив обойму, он вставил ее в автомат и протянул его пленному:
– На! Цени доверие!
Дезертир растерянно улыбался одними деснами и не спешил брать оружие.
– На. Держи, говорят тебе!
Но тот все дальше отводил руки с мешком от автомата.
– Доктор, возьмите у него мешок!
Борис все понял. То, что придумал Срывков, было здорово, хотя и рискованно. Но это, пожалуй, единственная возможность добраться до своих.
Понял все и немец. Он отдал мешок и нерешительно взял автомат.
– Доктор, – сказал Срывков, – спрячьте пистолет и гранаты под шинель… А шинель расстегните…
С этой минуты им предстояло изображать из себя свежих русских пленных, а дезертиру – их конвоира. Договорились с Гансом: если спросят о них, сказать, что это захваченные в плен русские медики. Расчет был простой: вряд ли кого-нибудь особо заинтересуют санитар да фельдшер.
А если поинтересуются, что в мешке, говорить правду – бинты и вата. Часть пусть тоже назовет свою. За пять-шесть часов боевых действий не так легко установить, кто убит, кто ранен, кто в плен попал или пропал без вести, а кто дезертировал.
– А ежели не то вякнешь, – предупредил Срывков, многозначительно поводив под шинелью своим ППС, – быть тебе покойником!
На этот раз перевод не понадобился.
– Форвертс![11]11
Вперед!
[Закрыть] – вдруг закричал на них Ганс, и закричал так натурально, что Борис даже вздрогнул.
И они зашагали…
12
Центральные улицы Куммерсдорфа были забиты боевой техникой. Отовсюду выглядывали танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия, тягачи, грузовые и легковые машины. Вдоль оврага стояли, задрав в небо стволы, тяжелые минометы. Кругом сновали вооруженные солдаты и офицеры. Определенно что-то готовилось. И никому не было дела до двух русских пленных, бредущих в овраге в сопровождении служаки-конвоира.
А Ганс Клозе и впрямь старался вовсю:
– Шнель!.. Шнель!.. Ферфлюхте хунде!.. Шнель![12]12
Живо!.. Живо!.. Проклятые собаки!.. Живо!
[Закрыть]
И это были далеко не самые крепкие ругательства, которыми он сыпал. Порой Борису казалось, что их «конвоир» вошел во вкус и забыл о своем положении. Как бы он еще не надумал поправить свои дела за их счет! Тогда бы ему простили и подозрительно затянувшуюся самоволку, и неожиданное исчезновение с поля боя. Кто бы в этом случае заподозрил его в дезертирстве и измене фюреру?
Неужели его останавливал лишь страх перед угрозой Срывкова, который, возможно, даже не успеет ее осуществить? Или неуверенность в том, что ему зачтут их «поимку»? Кто знает, когда придет к нему эта вполне естественная в его положении мысль. Во всяком случае Борис готов к любым неожиданностям…
И все-таки, несмотря на эти не очень приятные размышления, на душе у Бориса какая-то странная легкость. Если бы каких-нибудь два часа назад ему сказали, что он будет вот так спокойно, не испытывая особого страха, шагать под охраной липового конвоира перед вооруженными до зубов гитлеровцами, он бы ни за что не поверил. И не только шагать, но и с жестоким любопытством смотреть на них, радуясь тому, как они со Срывковым их обманули. Это было почти как во сне, в котором некого и нечего бояться, где никогда не поздно, при первой же серьезной опасности, проснуться.
Борис спохватился: пока он занимался самоанализом, Срывков не терял времени зря – подсчитывал, запоминал. Как разведчик он не мог упустить такую возможность. Досаде Бориса на себя не было границ, тем более что уже пошли улицы, где нечего было запоминать: с двумя-тремя машинами у домов. Чтобы как-то наверстать упущенное, Борис стал лихорадочно припоминать, где и что он видел три минуты назад.
– Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? – тихо спросил Борис.
– Двенадцать, – ответил Срывков.
– Швайгт ир, швайне! – продолжал орать на них Ганс. – Шнель!.. Линкс!.. Рехтс![13]13
Молчите вы, свиньи!.. Живо!.. Налево!.. Направо!
[Закрыть]
Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернуть на Лауцен.
Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом.
Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Но полной уверенности все же не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание своих «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?
Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, будто ему платили за каждое слово:
– Шнель!.. Шнель!.. Доннерветтер![14]14
Живо!.. Живо!.. Черт побери!
[Закрыть]
Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что они сами третью ночь не смыкают глаз – по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться. Борису показалось, что немец смотрит на них со Срывковым с каким-то одобрением, словно радуясь, что из-за них еще кто-то не спит…
– Лос! Хинауф![15]15
Наверх!
[Закрыть] – рявкнул Ганс.
Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась накинутая на плечи шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?
Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности.
А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить…
Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому, склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.
– Кажется, влипли, – быстро шепнул Борис Срывкову.
– Да подожди! – отмахнулся тот.
Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.
– Русс, шнель!.. Шнель! – продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос.
Впрочем, ему еще не поздно сделать тот единственный шаг, который вернет его к своим. В нем всегда может пробудиться солдат вражеской армии. Да и что помешает ему, когда они окажутся под прицелом пулеметов, выдать их? Тем более что для него это не будет предательством.
Борис сунул свободную руку в карман шинели, сжал лимонку.
Нет, им нельзя, нельзя смотреть на немцев. Пока они со Срывковым не уверены, что их раскрыли, они обязаны продолжать свою смертельную игру. Они пленные. Они должны брести понуро, опустив взгляд. Надо, чтобы от каждого их движения веяло безысходностью. Они – пасынки войны, смирившиеся со своей страшной участью…
– Линкс!..
Они прошли мимо пулеметного поста, вступили на мост. Сейчас их в любое мгновенье могли прошить очередью. Сапоги скользили по грязи. Каждый шаг отдавался в сердце, ведь следующий мог стать последним.
Часовой, который оказался фельдфебелем и, судя по всему, командиром пулеметного взвода, шагнул к ним и сделал знак остановиться. Борис ощутил горячую бугристую поверхность лимонки. Но немец обошел их. Его интересовал Ганс. Он снова спросил, куда тот ведет пленных. Ганс ответил, как условились: в штаб, в Лауцен. «А там что, своих пленных нет?» – осведомился фельдфебель. И тут Ганс проявил самостоятельность. Начал хохотать. Смеялся он до того искренне, до того заразительно, что фельдфебель стал ему вторить – сперва сдержанно, а потом, все больше постигая смысл этого смеха, громко и открыто. Вскоре они хохотали оба. Уж они-то хорошо знали, какой ценой немцам удалось окружить в Майнсфельде русских гвардейцев и почему нет пленных.
Но этот неожиданный и дружный смех встревожил Срывкова: не над ними ли смеются фрицы? Встретив его вопросительный взгляд, Борис незаметно покачал головой: ничего опасного. Срывков опустил веки: мол, понял…
В этот момент фельдфебель резко оборвал смех: либо заметил, что они переглянулись, либо подумал, что дальнейший смех в присутствии пленных неуместен. А может быть, вспомнил о подозрительном блеске под Фединой шинелью?
Фельдфебель прошелся у них за спиной. Все! Борис почувствовал, как у него сдавило в груди. Краем глаза он увидел Срывкова. По его напряженной позе видно было, что он тоже весь как сжатая пружина. Первым он, бесспорно, срежет фельдфебеля. «А мне надо, – быстро соображал Борис, – одну гранату швырнуть в тот пулемет, а другую, если останется время, в этот…»
