Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Но попытаться все-таки надо. Хоть сколько-нибудь дали бы за нее! Лишь бы хватило на один билет!
Тропинка, проходившая по запущенному, вытоптанному газону, вывела Мишу на одну из новых улиц… Прохожих было мало. Миша подумал, что это даже к лучшему. Можно остановить человека, поговорить с ним, не привлекая лишнего внимания.
Вот приближалась парочка. За ней виднелась еще одна. А там шли еще люди…
Когда между ним и парочкой осталось всего пять-шесть метров, вдруг раздался знакомый голос:
– Ты куда пропал?
Парень вынырнул из-за угла.
– Еще не продал?.. Дай-ка!
Миша отдал куртку.
Парень повесил ее через руку и уверенно двинулся к прохожим… Но, как и предчувствовал Миша, желающих купить куртку не оказалось. Одни говорили «нет» и шли дальше. Другие нехотя приценивались, но, узнав, что им готовы уступить, неожиданно теряли интерес к вещи. Миша начал подозревать, что его спутника здесь хорошо знают.
У питейного заведения, над которым горели неоном, веселя всех, остатки вывески «…сторан» (сто ран!), парень вдруг сказал Мише:
– Ты побудь тут! Я сейчас!
Миша хотел попросить его оставить куртку, но, пока он собирался сказать, того и след простыл.
Что ж, можно подождать несколько минут. Только бы не пропил куртку…
Миша прошелся взад-вперед вдоль фасада, задерживая дыхание всякий раз, когда оказывался рядом с распахнутой дверью: зачем терзать себя запахами пищи? Потом, чтобы как-нибудь не прозевать парня, мужественно встал против входа и встречал взглядом каждого, кто выходил оттуда… Но тот почему-то не появлялся. Конечно, можно было бы самому подняться… Но с него хватает и тех танталовых мук, которые он испытывает внизу.
Попить, что ли? Пока это единственный способ заморить червяка.
Миша вошел в вестибюль и заглянул за лестницу. Там сидел старик гардеробщик и ел суп.
– Отец, у вас есть тут где-нибудь вода? – спросил Миша.
– Минеральная? – Ложка в руке старика застыла в воздухе.
– Нет, простая, водопроводная, – краснея, ответил Миша.
– Там, в коридоре… Не туда, влево!
В коридоре было темно. Миша попробовал отыскать выключатель, но не нашел… И вдруг его кольнула мысль о Гале. Как ей там одной?.. Темнота в коридоре расширилась и слилась с темнотой на пригорке. От страха, может быть, не знает, куда деваться?.. И в самом деле… Кругом ни души… Только слышатся то там, то здесь непонятные ночные звуки… Белое пятнышко блузки… Одно в темноте ночи… Чувствовать себя так, как будто тебя видят все, а ты никого…
Миша распахнул дверь и вышел к гардеробу. Теперь он знал, что делать!
– Отец! Парень с курткой не выходил?
– Не знаю. Может, и выходил.
Подняться наверх? Но если он вышел, то только упустишь время…
Миша выскочил из ресторана и быстро осмотрелся – не видно!
А вдруг уже смотался?
Миша взобрался на штакетник и заглянул в ближайшее освещенное окно: в нем вызывающе меланхолично жевали какие-то физиономии. Дальше виднелись еще столики. Но и там его не было.
Не слезая со штакетника, Миша двинулся ко второму окну. Тоже нет!
Только у третьего окна вздохнул с облегчением: увидел знакомый синяк!
Миша взбежал по лестнице, свернул в зал и прямо направился к дальнему окну. Он шел, не глядя по сторонам, и те запахи, от которых у него раньше кружилась голова, теперь его почти не волновали. Правда, было бы преувеличением сказать, что он не помнил или не думал обо всех этих мелькающих справа и слева жующих и пьющих людях. Но относился он уже к ним так, как относятся, например, к дождю, идущему где-то рядом.
Уже издалека он заметил куртку. Она лежала на батарее, и никто из компании не обращал на нее внимания.
В то же мгновенье Мишу заметил парень. Он вскочил, радостно замахал руками:
– Эй, студент! Давай сюда!
Молодые ребята переглянулись и с интересом уставились на Мишу.
Миша подошел, молча взял куртку и повернул назад. Краем глаза увидел, как переглянулись ребята и заерзал парень.
Отходя от столика, услышал:
– Вот привязался! Продай да продай кому-нибудь куртку! А кто ее возьмет?
Миша вспыхнул, хотел сказать что-то резкое, но сдержался: не это сейчас главное… Главное – Галя! Главное – скорее к ней!.. Он знает, он в этом уверен, что она будет недовольна. Недовольна тем, что столько заставил ждать… тем, что не продал куртку… тем, что еще не придумал, как выбраться из этого чертова города… Он все это знает, но беспокойство о ней сильнее.
Что это? Свободный столик с неубранными грязными тарелками. И горкой белого хлеба в вазе!
Миша оглянулся: официантов не видно, а соседи не обращают внимания. Бешено забилось сердце… Спокойно. Спокойно. Подойти с равнодушным и безучастным видом…
Миша медленно подошел к столику, сел и, еще раз убедившись, что никто на него не смотрит, быстро распихал хлеб по карманам… Посидел немного… Потом встал и, стараясь не спешить, неловко прикрывая руками карманы, направился к выходу.
Только на лестничной площадке он почувствовал облегчение. Одним духом спустился по ступенькам и вышел на улицу. Остановился, соображая, куда идти… Наконец вспомнил: когда шли сюда, светящиеся буквы были над ближним углом… Зашагал туда… Скоро кончилась освещенная у ресторана часть тротуара… Дальше простиралась темнота, лишь местами чуть разбавленная светом от высоких и редких домов.
И тут Мишу охватил страх за Галю. Он подумал, что, пока он ходил, там могло что-нибудь случиться… И он сразу же представил себе, как на нее напали хулиганы… Она вырывается, бежит, и ее крик теряется в далеком и темном безмолвье…
Все это Миша увидел настолько ясно, что не выдержал и рванулся вперед. Он бежал, думая только о том, чтобы вовремя поспеть на помощь Гале…
Первое, что поразило Мишу, когда он выбежал к мосткам, была тишина. Застывшая, без единого звука… С ужасом подумал: опоздал!.. Или она притаилась и ждет?.. Но там, где он в последний раз видел белое пятнышко блузки, стояла густая непроглядная темнота. Впрочем, как и повсюду.
Миша поднялся на мостки и, не выпуская из рук тяжелую палку, которую он на всякий случай подобрал на улице, затанцевал на неровных и пружинящих досках. И хотя он часто ступал мимо, ушибаясь и сдирая кожу с ног, весь путь по мосткам он проделал быстрее, чем в тот раз.
Наконец он взлетел на пригорок – белой блузки не было!..
– Галя!.. Галя!..
Было так тихо, что он услышал, как с ветки на ветку перелетела и теперь возилась, устраиваясь на новый ночлег, потревоженная им птаха.
Куда же она ушла?.. Но, может быть, это не тот пригорок?.. Нет, вроде бы тот… Ну, конечно, тот. Вот даже те кусты, за которыми она сидела. А по этому склону он тогда сбежал… А вдруг она где-нибудь поблизости?
Миша спустился с пригорка и снова позвал Галю.
Молчание.
А что, если она забралась повыше, чтобы не так быть на виду?
Миша быстро зашагал вверх по дороге. Через каждые пятнадцать-двадцать шагов он подавал голос:
– Галя!.. Галя!..
Но ничто не обнаруживало человеческого присутствия… Иногда у Миши замирало сердце: он принимал за белую блузку то дорожный столбик, покрытый мелом, то старую газету, то могильную плиту, зачем-то перенесенную сюда с монастырского кладбища.
Понимая, что Гали здесь нет, а то она обязательно бы откликнулась, он все же продолжал идти дальше… А вдруг с темнотой она перебралась в монастырь? Какие ни есть, а крыша и стены, хотя страху там можно натерпеться ничуть не меньше, чем под открытым небом.
Но вот и высокое монастырское крыльцо. Осторожно, почти на ощупь, поднялся он по ступенькам и остановился перед черным и мрачным колодцем, из которого несло холодом и затхлостью. Он помнил, что вниз ведет широкая пологая каменная лестница (чтобы, как заметила Галя, монахиням не надо было высоко поднимать ноги), но тем не менее туда не торопился. Некоторое время стоял, прислушиваясь к раздававшимся где-то в темноте скрипам и шорохам.
Послышались чьи-то тихие и осторожные шаги.
– Галя! Это ты? – На всякий случай добавил: – Ну, давай выходи! Я вижу тебя!
Но пока он говорил, шаги пропали…
Миша зажег спичку и осветил лестницу. Метнулись за колонны черные тени. Миша отскочил назад. Прижимаясь спиной к косяку, он попятился к наружным ступенькам. О палке, которую он, доставая спички, прислонил к косяку, он даже не вспомнил. Еще бы немного, и он бы дал тягу.
Но тут он вспомнил о Гале. Ему не стоило большого труда представить, как долго и безжалостно хохотала бы она, увидев все это, и сколько неприкрытого презрения было бы в ее смехе… Ах ты Мишаня!.. Ах ты Мишуля!.. Ах ты Мишуня!..
И, стыдясь своей минутной трусости, он вернулся к проему. Снова зажег спичку и, внутренне готовый ко всему, кроме отступления, двинулся по широким и пологим ступенькам вниз. На середине лестницы он вспомнил о палке, которую оставил наверху, ню возвращаться не стал… Будь что будет!.. То, что Гали здесь нет и не может быть, он уже не сомневался. Скорее всего, она пошла ему навстречу, и они разминулись. Но вернуться вот так просто он уже не мог. Если бы он это сделал, он бы окончательно перестал уважать себя: когда ноги только и ждут команды, чтобы повернуть назад, не так уж трудно разобраться в своих ощущениях.
У самого входа в галерею с кельями Миша вдруг обнаружил, что спичечная коробка пуста. Тогда он отодрал от стенки тонкую сухую дранку и последней спичкой зажег ее. С этим самодельным факелом, высоко поднятым над головой, он вошел в коридор.
По обе стороны узкого прохода тянулись кельи. Все было как будто в том же положении.
Неожиданно Мише пришла в голову странная мысль, что сейчас вторая половина семнадцатого века и что он не кто иной, как сам патриарх Никон, совершающий ночной обход монастыря. Он даже ощутил, как замедлились его шаги, уверенной и значительной стала походка. И одежда на нем соответствующая эпохе – золоченые ризы и клобук… А может быть, не обязательно ризы и клобук? Мог же тот иногда себе позволить ходить в легком и простом одеянии, с неприкрытыми темными и вьющимися, как у будущего царя Петра, волосами? И шагать не так, как приличествует его высокому сану – торжественно и степенно, а быстро, отсчитывая своими длинными и сильными ногами сажень за саженью.
Но независимо от того, как он ходил, попритихли, заслышав его шаги, монахини в своих каморках. Разбежались по углам ближние боярыни и боярышни, сопровождавшие царицу на богомолье. А некоторые из них даже крестились: изыди, сатана! Знали, что берут на душу великий грех, даже вот так, сквозь каменную стену, по-женски любуясь молодым и красивым патриархом… И только одна царица не двинулась с места в своей келье. Ни один мускул не дрогнул на прекрасном лице Гали. Лишь побелели, стали восковыми ее тонкие, длинные девичьи пальцы.
А он пошел дальше…
Перед ним неожиданно раскинулось необъятно-бездонное небо. Выбросив догоревшую дранку в темнеющий оконный проем, Миша спрыгнул на землю. Это была та самая насыпная терраса, где у них произошла размолвка. Теперь это в прошлом. Теперь он другой, очищенный от скверны страха за себя.
Из-под террасы выплеснуло тысячи огней… Но где же она?.. Бродит ли среди этих огней – крохотная, микроскопическая точечка? Или находится где-то здесь, на дне этой необозримой черной впадины?
О, если бы можно было в мгновенье ока перенестись туда к ней! Как во сне или в сказке!
И Миша, тяжело вздохнув, тронулся в обратный путь.
– Ми-и-и-ша!..
Это было так неожиданно, что он усомнился – могло и послышаться. Только когда далекий Галин голос позвал его во второй раз, он, не помня себя от радости, сорвался с места и побежал ему навстречу. Он не замечал ни темноты, по-прежнему окружающей его со всех сторон, ни дороги, которая круто спускалась вниз и петляла. Его охватило удивительное ощущение легкости и невесомости: порой ему казалось, что он вообще не соприкасается с землей – почти как в полете. Ему даже не приходила мысль об опасности. А она была рядом: притаились, подстерегая каждое неосторожное движение, валуны и ухабы, корни и пни. Все вытеснила радость. Радость, что все страхи уже позади, что она там, внизу, живая и невредимая.
А голос звучал все ближе и ближе:
– Ми-и-и-ша!.. Ми-и-и-ша!..
Мелькнуло белое пятнышко. Оно то появлялось, то исчезало. Миша не сразу разглядел, что Галя бежит в гору, бежит тяжело, то и дело переходя с бега на шаг…
Наконец и она увидела его. Остановилась, замахала рукой:
– Миша! Ну, быстрее!
Он в несколько огромных прыжков оказался рядом, даже проскочил немного вперед.
– Ты где пропадала?
– А ты где?.. Побежали!
– Куда?
– Там машина стоит!.. Идет в наш город!.. Сказали, что подождут!.. Побежали!
И они устремились под гору. Пока дорога шла вниз, Галя почти не отставала от Миши, который старался держаться к ней поближе, все время замедлял шаг и поглядывал в ее сторону. Вскоре он услышал, как она тяжело дышит. Он хотел взять ее за руку, чтобы помочь бежать, но она сердито отстранилась:
– Не надо.
Когда под ними заходили мостки, Миша обернулся, чтобы предупредить ее: то там, то здесь чернели вместо досок провалы. И надо же, чтобы именно в этот момент, когда он оглянулся, она вдруг вскрикнула и, всплеснув руками, растянулась на мостках.
Миша бросился к ней:
– Больно?
– Нет, ничего, – ответила она, поднимаясь с Мишиной помощью и отряхивая с себя пыль. – Побежали!
Но, пробежав всего несколько метров, она снова ойкнула и остановилась.
– Что с тобой? – не на шутку перепугался Миша.
– Что-то с ногой.
– Что? Ушибла? Растянула?
– Не знаю… – Галя осторожно шагнула. – Больно!
– Можно посмотреть? – нерешительно спросил Миша.
– Все равно ничего не увидишь… – И, сделав еще один шаг, призналась: – Нет, не могу!.. Что же делать?
– Я сбегаю, предупрежу их, чтоб подождали. Где стоит машина?
– Во дворе дома. В одном из дворов. Только я не знаю, как эта улица называется…
– А ты скажи, как туда пройти?
– Как? – Галя на секунду задумалась. – Надо дойти до переезда…
– До переезда? – удивленно переспросил Миша.
– Да. А там свернуть налево, а потом… Нет, все равно ты ее не найдешь!.. Пошли! – Галя взяла Мишу под руку.
– Куда ты пойдешь с такой ногой?
– А что нам делать? – И она, держась за Мишу, молча превозмогая боль, дошла до середины следующей доски и встала.
– Галя! – вдруг сказал Миша.
– Что?
– Дай я тебя понесу!
– Еще чего!
– Но другого выхода нет, – жалобно произнес он.
Галя бросила на Мишу короткий непонятный взгляд и снова двинулась вперед. Но на этот раз она не прошла и половины доски. Остановилась и тихо сказала:
– Я тяжелая…
– Чепуха какая! – воскликнул Миша. – Я на воскреснике мешки по восемьдесят килограммов ворочал!
– По восемьдесят? – не то удивляясь, не то оценивая, повторила Галя.
– А некоторые мешки были даже по девяносто килограммов!
– У меня пятьдесят два…
– Ну, тут и нести нечего! – Миша сделал шаг в сторону и примерился взглядом, – Только как лучше взять?
– Ну уж этого я не знаю, – усмехнулась она в темноте.
– Положи мне руку на плечо…
Галя послушно положила.
Затем, пугаясь собственной решительности, Миша обнял Галю и неловко поднял ее. И хотя она и в самом деле не была тяжелой, первые метры дались ему нелегко. Он шел, стараясь держать ее как можно дальше от себя, затрачивая на это массу лишних усилий. Ему казалось, что стоит ему только опустить ее себе на грудь, как она тут же заподозрит его в нечистых мыслях. Но такое напряжение было чрезмерным даже для его сильных и длинных рук. С каждым шагом они слабели. И вот это случилось. Галя лежала на его руках, обняв его за шею, плотно прижавшись к нему всем телом. Но совесть Мишу уже не мучила. Он сделал все, чтобы этого не было. И Галя не могла не знать, каких усилий ему это стоило!
Осторожно ступая по доскам, едва различимым в темноте, Миша шаг за шагом продвигался вперед. Несмотря на то что нести теперь стало легче и удобнее, он ощущал, как постепенно тяжелеют, наливаются свинцом руки и ноги… Хорошо бы устроить хотя бы короткую полминутную передышку!.. Но сказать об этом у него язык не поворачивался: пройдено всего каких-нибудь тридцать-сорок метров, а он уже скис!.. И надо же было ему хвастать, где и какие мешки он ворочал!
А Галя, догадавшись о его состоянии, уже говорила:
– Миш! Дай я лучше пойду пешком!..
И даже сняла с плеча руку.
Но Миша лишь крепче обнял девушку и молча, не глядя на нее, продолжал идти.
– Миш! Тебе ведь тяжело… – жалостливо убеждала она, сознавая в то же время, что никакие уговоры уже ни к чему не приведут.
Перед ее глазами плыл Мишин профиль. В нем было все незнакомое. Напряженное, резкое, мужское. С тревожным недоумением она вглядывалась в изменившиеся черты Мишани-Мишули-Мишуни, и сердце сжималось от томительных предчувствий…
МОЙ ЧЕРТОВ ЗАМ
Почти детектив
С чего начинается день в нормальной редакции? Непременно с каких-либо неотложных дел, связанных с выпуском газеты. У меня же – с очередной выходки моего заместителя.
Вот и сегодня. Только я зашел к себе в кабинет, как тут же влетела Зина с грудным на руках. Вид у нее взъерошенный. Все надето на скорую руку. Блузка и юбка съехали набок.
– Что случилось?
– Володька пропал!
– Как пропал? Он же в доме отдыха!
– Нет его там.
– Как нет?
– Да так и нет! Позвонила я утром, хотела его попросить, чтоб съездил в Ленинград, купил мне три метра тюля. А мне отвечают: «Не знаем, где он. Его уже второй день нет. Наверно, домой уехал!»
– А может быть, он уже дома? – несмело предположил я.
– Ты что, Петр Петрович, смеешься надо мной?
В общем, она и Макаров два сапога пара. Будь Зина моей женой, я бы и дня не вытерпел. Разве можно так жить – чуть что, бежит жаловаться на него? А он не только терпит, но еще и процветает при ней. Одну другой хлестче шутки отмачивает.
– Петр Петрович, помоги найти его. – В ее голосе появились жалобные нотки.
– Сейчас все брошу, побегу искать!
«Вот он у меня где, твой Володька!» – так прямо черным по белому и написано на моей физиономии. А она заметила это и сказала:
– Все-таки два дня, может, случилось чего?
– Ах, мы еще сомневаемся! Разве был хоть один день, когда с ним ничего не случалось? И вообще, – продолжал я, – Макаров сейчас в отпуске. Мне не подчиняется. Где он там ходит, где он там бродит, меня не касается!
Выпалил и тут же пожалел. Я забыл об одной Зининой особенности: она могла приходить в ярость лишь на общем спокойном фоне. Когда же еще кто-нибудь начинал кипятиться, она становилась холодной и ироничной.
Она сунула Ниночке в рот выпавшую соску и этаким невинным голосом спросила меня:
– Ты это кому говоришь, мне или себе?
– Тебе! А кому же еще? – разозлился я.
– Не плаць, Нинок. Дядя сютит! – посюсюкала она над дочкой.
А Ниночке-то всего шестой месяц, и понимает она ничуть не больше, чем ее чокнутые родители.
И, окинув меня своим особым взглядом, который я знаю уже двенадцать лет, вышла из кабинета.
Иди-иди!
Может быть, у него и началось все с семейной жизни? Хотя, говорят, он и до женитьбы был с приветом…
Я снял трубку, заказал междугородную.
– Это Шнырьков. Примите два заказа. Дом отдыха «Красные зори». Директора. И второй – Управление внутренних дел. Силантьева. Сперва – дом отдыха, а потом Управление. Жду.
Минуты через две меня соединили с домом отдыха. Все было правда. Вот уже два дня, как Макаров тайком, ничего не сказав администрации, уехал из дома отдыха. Не исчез, не скрылся, не пропал, а уехал. Что ж, пусть будет так – уехал. Но если уехал – то куда? Этого они сказать не могут. Может быть, знают соседи по комнате? Нет, все в один голос заявляют, что он никому ничего не говорил. Просто забрал вещички, и был таков. Ах, все-таки забрал вещи? Ну, мыльницу, зубную щетку, книжки. Чемодан, который хранится в кладовке, он не взял. Значит, рассчитывал вернуться? Возможно. Но назад они его уже не примут. Сегодня будет подписан приказ об его отчислении из дома отдыха. Чемодан он, конечно, может взять. Вот и все сведения, которыми они располагают. Не густо. Увы, больше ничем не могут помочь. Тогда всего доброго. До свидания…
Управление дали сразу после дома отдыха.
– Майора Силантьева!
– Кто спрашивает?
– Его товарищ, Шнырьков.
– Одну минутку. Он где-то здесь. Сейчас посмотрим.
По-видимому, он был где-то близко.
– Майор Силантьев у телефона.
– Юрка, привет!
– А, Шнырек! Ну как ты там живешь?
– Как всегда, от одной макаровской выходки до другой.
– А сейчас что он у вас там отколол?
– Ни больше ни меньше как исчез.
– Ну и радуйся! Хоть отдохнешь без него!
– Все-таки живой человек. Первый зам!
– Ты что хочешь, чтобы я объявил всесоюзный розыск? Ни черта, побродит день-другой и придет!
– Уже два дня прошло.
– Он что, от семьи умотал?
– Нет, из дома отдыха.
– Ну, тогда все понятно! Я и сам однажды дал деру оттуда! Скучища страшенная!
– Но ты хоть домой вернулся. Или тоже куда подался?
– Ну ладно, – оборвал пикировку Силантьев. – Чего тебе от меня надобно?
– Помоги разыскать его.
– Прости, Шнырек, но я сейчас очень занят.
– Я понимаю. Но Зина в отчаянии. Чуть ли не вдовой себя считает. Ты же понимаешь: трое детей…
– Ну, давай выкладывай. Где, когда, что?
Записав необходимые данные, Силантьев сказал:
– Когда что-нибудь выясню – позвоню…
Я положил трубку. Тихо звякнул телефон – отключилась междугородная…
В сущности, мне следовало давно распроститься с Макаровым. На этом настаивали сверху, да я и сам понимал, что рано или поздно нам придется расстаться. И все же я не торопился. А порой даже вступался за него. При этом особенно нажимал на то, что он с отличием окончил партийную школу, обладал несомненными журналистскими способностями, был весьма знающим и начитанным человеком. И это действительно так. Но все эти достоинства становились недостатками, как только Макаров рьяно принимался за какое-нибудь дело. Он все портил, потому что никогда ни в чем не знал меры…
Когда он кого-нибудь критиковал, то читатели недоумевали: почему никто еще не осужден и даже не снят с работы? Случалось, давали опровержение в газете. Макарову же я ставил на вид, и все возвращалось на круги своя. Хвалил он тоже без удержу. Не раз бывало, что на его восторженные очерки о людях, об их делах, как мухи на мед слетались журналисты областных газет. И тотчас не солоно хлебавши поворачивали обратно.
И жили бы мы тихо-мирно, если бы все его материалы, прежде чем попасть в номер, проходили через мои руки. В одних я убирал чрезмерную резкость, в других чрезмерные восторги, и все вставало на свои места. Но стоило мне только уйти в отпуск, отправиться в командировку или заболеть, как мой чертов зам засучив рукава принимался наводить порядок в районе. Пыль столбом стояла! Стояла до тех пор, пока не возвращался я. И тогда начинались разговоры о том, что я распустил подчиненных и не занимаюсь воспитательной работой в коллективе. Мне ничего не оставалось, как время от времени признавать критику справедливой. Макаров же ни с чем не соглашался, горячился, хлопал дверью, требовал создания авторитетных комиссий для проверки напечатанного. Словом, вел себя как мальчишка. После этого, естественно, ставился вопрос о его незрелости и даже несоответствии…
Не составляло большого труда от него избавиться. Но я терпел его. Возможно, дело было вовсе не в нем, а в Зине, с которой я когда-то вместе учился в юридическом институте. Правда, она была на курс младше. Но это не мешало нам поддерживать самые дружеские отношения. А Юрка Силантьев даже был влюблен в нее, но безответно.
Встретились мы все только через три года после окончания института. Она была уже замужем. Двое детишек превратили ее в убежденную домохозяйку. Макаров был инструктором райкома комсомола где-то в глубинке и только собирался поступать в партийную школу. Мне он очень понравился: белобрысый, белозубый, подвижный как ртуть. Серьезный и легкомысленный одновременно. Тогда меня это не пугало. Я и сам был немножко такой – увлекающийся, что ли. Признаться, именно в тот момент я впервые подумал, что неплохо бы заполучить его после учебы сотрудником.
Настораживали лишь какие-то мелочи, которым я, в общем, не собирался придавать значения. Однажды, например, я зашел к ним домой. Зина возилась на кухне. Детишки играли в продавца-покупателя. А Макаров сидел за столом и что-то очень старательно и аккуратно переписывал из книжки в небольшую самодельную тетрадку. «Шпаргалки готовим?» – подмигнул я. «Да так», – слегка смутился он. Но, поторопившись встать из-за стола, он нечаянно взмахнул пером и посадил в тетрадке кляксу. Пока он, расстроенный и огорченный, искал промокашку, я придерживал страницы, чтобы больше не испачкать. Моему удивлению не было границ. Макаров каллиграфическим почерком переписывал «Евгения Онегина»! Его труд уже подходил к концу. Клякса замыкала собой строчки из седьмой главы: «Вот отошел… вот боком стал… – Кто? толстый этот генерал?» Это никак не укладывалось в голове. Переписывать Пушкина, когда его произведения имеются в каждой библиотеке и переиздаются миллионными тиражами? Для чего? С какой целью? Я спросил его об этом. Он ответил: «Да так. От нечего делать». Но это была явная отговорка. Помню все оттенки своего тогдашнего недоумения. Может быть, рассуждал я, таким способом он учится писать без ошибок? Но зачем тогда перерисовывать все виньетки и рисунки, так тщательно выводить бисеринки букв? Что это даст? Еще одну книгу? Сверх миллионов изданных? Или, кто знает, переписывая, он испытывал какое-то особое удовольствие от пушкинского стиха? Или же так он вырабатывал усидчивость, которой ему не хватало, занимался самовоспитанием?
Это была первая, поначалу неучтенная загогулина, за которой потянулись другие – большие и малые, теперь уже учтенные и переучтенные множество раз. Последним, вернее, предпоследним художеством моего зама (последним будем считать его внезапное исчезновение) была история с иконами. Произошла она буквально на следующий день после моего отъезда на семинар редакторов районных газет. Часов в десять утра одна из сотрудниц, привлеченная шумом на улице, выглянула в окно и ахнула. По мостовой шагали Макаров и четверо рабочих в касках. В руках они держали листы из жести с изображением каких-то фигур. Гремя сапогами, вся эта компания поднялась на второй этаж, где находились основные помещения редакции. «Товарищи, смотрите, что я нашел!» – радостно сообщил всем Макаров. Оказалось, что эти почерневшие от времени и сырости листы были содраны со стен и выброшены на свалку при ремонте бывшего собора. Вскоре все святые висели на самых видных местах редакционных кабинетов. Совсем нетрудно представить, какие пошли разговоры среди населения. Ответственный секретарь потом рассказывал мне, что он своими глазами видел, как украдкой отвешивала поклоны и крестилась в кабинете Макарова курьерша тетя Таня. Разумеется, я ничего не имею против работ талантливых богомазов. Я сам готов часами смотреть на «Троицу» Андрея Рублева. Меня волнуют иконы новгородских и псковских мастеров. Но вся эта живопись хороша на своем месте. В музеях, в частных коллекциях, наконец в церквах. Но зачем тащить их в учреждение, призванное заниматься антирелигиозной пропагандой?
Спасло Макарова от выговора то, что он ушел в отпуск и уехал в дом отдыха. И вот тебе – новое коленце!..
– Петр Петрович, я вам давно говорил: хлебнете вы с Макаровым…
Это наш отсекр, Виктор Алексеевич Баландин. У него давняя и устойчивая неприязнь к моему заму. Старый газетный волк, он воспринимал Макарова как инородное тело, как шишку под носом у алжирского дея. Он открыто осуждал меня за либерализм и считал, что в создавшемся положении виноват я один. Что ж, отчасти он прав. Но за десять лет работы редактором я уволил всего двоих. Шофера редакционного «козлика», нагло левачившего на глазах у всего района, и девчонку-корректора, пропускавшую в газете столько грамматических ошибок, что нам было стыдно выходить на улицу…
Нервно зазвонила междугородная.
– Редакция? Будете говорить с городом!
– Самого главного редактора! – и короткий смешок.
– Юрка?
– Шнырек? Слышишь, ты имеешь довольно солидные шансы встретиться со своим живым и невредимым замом.
– Где он?
– Ишь ты, какой быстрый! Пока я еще такой информацией не располагаю. Но кое-что уже прояснилось…
– Что?
– Что ему крупно повезло. За эти два дня его никуда не доставляли. Ни в морги, ни в больницы, ни в вытрезвители, ни в стол находок. Словом, готовься к торжественной встрече!
– Ты что, дальше его искать не собираешься?
– Ну что ты! Как говорил один мой знакомый: «Рази можно? Мундир обязыват!» Жди звонка. Адью!..
Отсекр, который слышал только мои вопросы, сделал вид, что, несмотря ни на что, обеспокоен судьбой сослуживца:
– Что с ним?
– Спросите, Виктор Алексеевич, что-нибудь полегче, – ответил я.
Отсекр не без укора покачал головой и вышел из моего кабинета…
И вдруг меня как током ударило. А что, если Макаров уже дома? Ведь прошло добрых два часа, как Зина ушла к себе. Вот будет водевиль, если позвонит Силантьев и с обычным своим ехидством скажет: «Слышишь, Шнырек, ты бываешь когда-нибудь на квартирах у своих подчиненных? Нет? Ай-ай-ай, как нехорошо! Не поленись, зайди в одну из квартирок в доме напротив! Сделай милость!» Юрка – мастак на такие нокауты.
Так что лучше, пока не поздно, сходить проверить…
Первый непорядок: дверь не заперта. Заходи кто хочешь. Второй: из большой комнаты доносятся сердитый Зинин голос и детский плач во всех диапазонах – от хныканья до рыдания. Явно Макарова нет. Иначе она воевала бы с ним, а не с детьми.
Плакали все трое. Но основную партию вел старший, семилетний Гошка. Рыдая, он то и дело восклицал:
– Папки нет!.. Папка пропал!
– Слышишь? – кивком головы показала мне на него Зина, пеленавшая Ниночку. Это у нее получилось как напоминание о несчастных «сиротках».
– Слышу, слышу, – пробурчал я.
– Ну, узнал что-нибудь?
– Вся милиция поставлена на ноги. Во главе с Юрой Силантьевым.
– Ну и что он? – Ее большие карие глаза блеснули нездоровым интересом: наверно, она считала, что Юрка до сих пор по ней сохнет.
– Рад до пят, что наконец дело ему нашли.
– Да перестань жилы из меня тянуть! – набросилась она на Гошку.
Тут захныкал средний, пятилетний Бориска:
– Папки нет!.. Папка плопал!..
Зина не выдержала:
– Да пропади он пропадом, макрорус несчастный! – и выбежала из комнаты.
– Не хочу моклоус! – с ходу переключился Бориска.
– Ну, хватит плакать, ребята! – сказал я обоим макаровским чадам. – Никуда ваш папка не денется! Скоро придет!
– Не придет! – проплакнул Гошка.
– Почему это не придет?
– Мамка его домой не пустит!
– Не пустит, – плача поддакнул брату Бориска.
– И не пущу! – сказала вошедшая Зина. – Пусть катится туда, откуда пришел!
Мальчишки дружно заревели.
– Ох, господи! – воскликнула Зина. – Если вы сейчас же не прекратите выть, я тоже уйду и никогда больше не приду!
