Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Вскоре майор вернулся, лег. Сообщил, отплевываясь:
– Ну и пакость!
– Зря вы, – сказал я.
– Все равно б долго не выдержал. В первом же бою закурил бы…
Некоторое время мы лежали молча, по-прежнему придавленные тяжелым дыханием ребенка.
И вдруг я заметил, что перебои, насторожившие меня еще в самом начале, уже следовали один за другим с небольшими перерывами. Всякий раз воздух заглатывался с невероятными, почти судорожными усилиями. Мальчик задыхался..
До меня долетело приглушенное рыдание хозяйки: наверно, она боялась нас разбудить.
Я разом перемахнул через лежавшего майора и, накинув на плечи шинель, пулей влетел на ту половину.
Хозяйка сидела на полу у сундука и тихо выла. Она даже не обернулась в мою сторону. Меня обожгла мысль: неужели она поняла абсолютную бесполезность и никчемность моего присутствия?
И в этот момент хозяйка вскочила, бросилась ко мне.
– Товарищ командир! Помогите! Он умирает!
– Зажгите свет, – сказал я, стараясь быть спокойным и уверенным.
Она метнулась к столу. Но прежде чем зажечь лампу, переломала, наверно, с десяток спичек…
Наконец тусклый и жидкий свет медленно добрался до закутка. В широко раскрытых глазах мальчика проглядывал ужас.
Я стоял и не знал, что делать. По-прежнему было бессмысленно уповать на знания внутренних болезней, полученные мною в училище. До всего я должен был дойти своим умом. Не теряя головы, в считанные минуты найти то, что знал самый плохонький врач, даже не врач, а студент старших курсов медицинского института. Первое – пытался я рассуждать – надо понять, отчего задыхался мальчик. Может быть, у него все внутри забито мокротой? А может быть, сузился просвет в горле? Скорее всего последнее, почему-то решил я. Достаточно послушать, с какими усилиями проходит туда и обратно воздух: на его пути почти осязаемая преграда, которую он всякий раз должен преодолеть. И вдруг откуда-то из глубин памяти выплеснулось короткое и резкое, как немецкая воинская команда, слово – круп! Круп истинный, круп ложный. Крупозное воспаление легких? Нет, я что-то путаю. А если у него не крупозное воспаление легких, а дифтерия? Та самая дифтерия, за которую я получил двойку по инфекционным болезням? Она часто сопровождается отеком гортани. Неожиданно одно потянуло за собой другое. Я вспомнил, что в записках какого-то врача, ставшего потом писателем, не то Вересаева, не то еще кого-то, приводился подобный случай. Там также задыхался ребенок, металась в отчаянии мать, а молоденький и неопытный врач стоял в растерянности перед кроваткой и мучительно припоминал все, чему его учили в институте. Но он все-таки был врач и кое-что знал. Он сделал мальчику разрез горла и вставил трубку. И тот остался жить. Боже, как же называется эта операция? Трахео, трахео… Впрочем, зачем мне название? Да, легко сказать – разрезать горло. Правда, скальпель у меня есть. И простерилизовать его недолго. Можно найти и резиновую трубку. Но взять и разрезать вот эту тоненькую, худенькую, наболевшую шейку? И где, в каком месте? На какую глубину? А вдруг там, где я разрежу, проходят важные кровеносные сосуды и нервы? Разумеется, мы тоже изучали анатомию человека, но не до таких тонкостей. Только самое главное, самое основное. Артерию сонную, височную, бедренную… Кажется, и все? Нет, нет, даже и думать нечего. Не хватало еще, чтобы я своими руками зарезал ребенка. Но все-таки что же делать? Стоять и смотреть, как он умирает в муках? Слушать, как рядом тихо и обреченно всхлипывает его мать?
Я стал искать у Игорька пульс. Зачем? Не знаю. Лишь бы не стоять без дела. Наконец после долгих и отчаянных поисков я ощутил очень редкие и слабые толчки.
Но я и без того видел, что состояние мальчика быстро ухудшалось. Он уже не бредил. Сейчас его организм из последних сил боролся за каждый глоток воздуха.
– Ну что, лейтенант? – раздался позади взволнованный голос майора.
– Сейчас сейчас, – растерянно твердил я, но по-прежнему не знал, что делать.
Впрочем, я мысленно хватался то за одно, то за другое средство и тут же отказывался от них: о, если бы была хоть малейшая уверенность, что они помогут! Даже самые обыкновенные банки, разумеется если их удастся найти или, на худой конец, заменить чем-нибудь, например стаканами, представляли для меня уравнение со многими неизвестными: можно ли их ставить или нет, а если можно, то куда, и не будет ли упущено, пока вожусь с ними, драгоценное время: каждая минута, каждая секунда могли стать последними…
– Врача бы сюда, – почти простонал я, признаваясь в своем бессилии.
– Чему вас только учили? – хмуро бросил в мою сторону майор. – Капитан! Сходил бы…
– Все, понял! – мгновенно отозвался тот, натягивая у порога сапоги. – Сейчас разведаю!
Майор прав. Не может быть, чтобы во всем селе, где большинство домов забито до отказа заночевавшими солдатами и офицерами, не оказалось ни одного военного врача. Пусть это будет самый неопытный, самый несведущий, самый недетский доктор. Надо думать, что знаний у него хватит, чтобы разобраться в состоянии умирающего от удушья мальчугана…
Вскоре громко хлопнула за капитаном входная дверь, торопливо проскрипели ступеньки крыльца.
Теперь я страшился одного – как бы врач не пришел слишком поздно. За два года своей фронтовой жизни я немало нагляделся на тяжелораненых и хорошо понимал, что означала синева, проступившая на лице мальчика. Я с ужасом вслушивался в его беспорядочное дыхание, которое могло оборваться в любое мгновение…
Я мог лишь ждать, ничего больше. Я прильнул к окну, за которым уже занимался рассвет.
А за моей спиной хозяйка в полный голос уже оплакивала сына:
– Игоречек, что ты со мной сделал? Что я скажу твоему папке, когда он вернется?
Меня трясло как в лихорадке. Если можно было бы отдать свое легкое, беспрепятственное дыхание ребенку, изнемогающему от удушья, я бы, не задумываясь, это сделал.
– Может, чего-нибудь все-таки придумаешь, лейтенант? – сказал майор.
– Трахеотомия, – вдруг вспомнил я. – Так называется эта операция. Ее делают только врачи.
– Не справишься?
– Нет, – жалобно ответил я.
– Тогда подождем врача, – и добавил с горькой усмешкой: – Если он еще понадобится пацану…
Я прижался лбом к холодному стеклу. За окном медленно раскручивалось новое утро.
Почему так долго нет капитана? А вдруг не нашел? Или же высунув язык все еще бегает из одной избы в другую: село большое, почти поселок. И найдет врача где-нибудь на том конце?
В любом случае ему пора вернуться…
Но если он не приведет врача и мальчуган умрет, мне останется одно…
Многое может простить себе человек. Многое, но не все. Я вспомнил старшего лейтенанта Егуличева, красивого, самоуверенного парня, любимца всей бригады. В бою под Тихоновкой он все свои три танка сгоряча загнал на минное поле. Из двенадцати человек в живых остались двое – сам Егуличев и его заряжающий. У сержанта была перебита нога, содрана кожа с затылка. Старший лейтенант перевязал раненого, перетащил его на шоссе и только после этого, отойдя в сторонку, застрелился. Я не помню, чтобы Егуличева кто-нибудь осудил за самоубийство. Наверно, на его месте многие поступили бы так же. Я давно понял, что самый строгий судья над человеком он сам…
– Капитан идет! – Майор стоял у второго окна на кухне, и ему было лучше видно.
– Один?
– Один…
Капитан, увидев нас в окне, удрученно развел руками. Не нашел. Неторопливо – куда теперь спешить? – поднялся на крыльцо…
Вот и все. Как только умрет мальчуган, умру и я. Под каким-нибудь предлогом выйду во двор и спущу курок…
Капитан виновато оправдывался:
– Честное слово, обошел все дома. Санинструктор, правда, встретился…
Изо рта у него вылетал пар. Мы и не заметили, что за ночь остыла печь и в избе было довольно холодно…
На той половине все так же убивалась, причитала хозяйка.
– Пора ехать! – проговорил майор.
– Да, пора, – отводя взгляд в сторону, согласился капитан.
Я даже не шевельнулся…
Мальчик умер через несколько минут. Сделал два-три усталых вздоха и затих. Я вышел в сени. Но мои попутчики, заподозрив неладное, бросились за мной вслед и отобрали оружие…
После войны я стал детским врачом. Пожалуй, это единственное, что я не мог не сделать, даже если бы очень захотел. У меня могли быть другая жена, другие дети, я мог жить в другом городе, мог совершить массу поступков, которых по разным причинам и соображениям не совершил. И только одно не ушло бы от меня – это мое призвание, моя специальность. Я должен был стать детским врачом, хорошим детским врачом, и я стал им.
Да, треть века прошло с того времени, когда люди с необыкновенной легкостью убивали друг друга. Уже целое поколение успело появиться на свет, прожить больше половины отпущенного ему срока и, породив себе смену, само задуматься о быстротечности человеческой жизни.
Чего только ни повидал я с тех пор – и хорошего, и плохого, но та ночь, определившая мою жизнь, помнится вся – от первой до последней минуты, как будто она прошла вчера, всего несколько часов назад…
И НЕТ ЭТОМУ КОНЦА
Ваня лежал в дальнем углу палаты и молча из темноты смотрел на меня. И, конечно, видел все. Что-что, а зрение у него как у кошки.
Он был ранен в живот, и спасти его могла только срочная операция, которую у нас, в медсанвзводе, обычно не делали. Везти его также было опасно.
Командир медсанвзвода обвела взглядом комнату и повернула обратно. Я догнал ее и, страшась отказа, сказал:
– Я возьму Долгова!
– Долгова? – переспросила она и, подумав, согласилась: – Ну что ж, берите…
Я побежал отдавать распоряжения.
Во дворе было черно, хоть глаз выколи. Где-то у кладбища по-прежнему перестреливались автоматчики. В противоположной стороне отрывисто стучал пулемет. То там, то здесь пощелкивали одиночные винтовочные выстрелы…
Наше наступление выдохлось. Пройдя с боями немалое расстояние от Вислы до Нейсе и потеряв почти половину боевой техники, наш танковый корпус последним усилием захватил город Лауцен и неожиданно оказался лицом к лицу со свежими немецкими дивизиями, срочно переброшенными сюда с Западного фронта. Силы были настолько неравны, что уже в первые два дня гитлеровцам удалось уничтожить больше половины оставшихся «тридцатьчетверок» и почти окружить наше соединение. Лишь одна-единственная дорога, по которой мне сейчас предстояло везти раненых в госпиталь, связывала остатки корпуса с куда-то вдруг исчезнувшими и притихшими тылами. Если бы не она, эта дорога, упорно обороняемая горсткой гвардейцев, окружение можно было бы считать полным…
Ко мне подбежал санитар.
– Товарищ лейтенант! Вас просят зайти товарищ майор!
Чего ему еще надо?
Я взбежал по лестнице в дом. Осторожно ступая между ранеными, которыми были забиты все коридоры и проходы, с трудом добрался до кабинета начсанбрига.
В комнате стоял полумрак. Лишь слабо светил огарок свечи на тумбочке – подальше от затемненных окон. Начсанбриг ждал меня. Теперь он походил на настоящего окруженца. Лицо заросло бородой, глаза воспалены.
– Товарищ майор! Вы вызывали меня?
– Да… Так вот. Все-таки постарайтесь затемно сделать кроме этого еще один рейс.
– Есть!
– Мы должны вывезти больше раненых…
Этого он мог бы и не говорить. Мы ведь только и думали о том, как бы отправить побольше раненых: немцы в любую минуту могли ворваться в Лауцен. Между тем в нашем распоряжении осталась одна санитарная машина. Вторая «санитарка» была в упор расстреляна немецким танком при попытке проскочить по дороге. Третья машина – огромный «стударь», выделенный командованием в помощь медсанвзводу, ушел с ранеными еще утром и до сих пор не возвращался. А раненые все прибывали и прибывали…
– Разрешите выполнять?
– Да, – не глядя на меня, ответил он…
Санитары быстро погрузили раненых. В том, что командир медсанвзвода отбирала только сидячих, был свой нехитрый расчет: поместить как можно больше людей. Ваня был единственный лежачий. Когда носилки с ним уже были в «санитарке», командир медсанвзвода вдруг сказала:
– Давайте лучше оставим вашего друга.
– Почему? – Я ухватился за носилки, которые санитары уже начали вытаскивать из машины.
– Можете не довезти. Ведь вы же будете гнать, а его надо везти осторожно, не трясти. А вместо него мы двоих сидячих поместим.
– Товарищ капитан! – взмолился я. – Разрешите мне взять Долгова…
– Ну, смотрите, – проговорила она, и носилки снова въехали в кузов. Несмотря на темноту, я заметил в лице Вани какую-то настороженность, странную скованность, словно он только что начал постигать что-то очень и очень важное для себя. Смутная тревога охватила меня. Я заглянул в глубь кузова и в свете зажженной кем-то спички отчетливо увидел напряженное лицо друга. Сердце у меня сжалось…
Путь от центра Лауцена, где находился медсанвзвод, до начала простреливаемой дороги был короток: только сели в машину, развернулись, немного проехали – и вот уже оказались у последнего дома, за которым, кроме густой черноты, ничего не было…
– Стой! Стой!
Нам наперерез бросились какие-то солдаты.
Шофер резко затормозил.
Это были танкисты с подбитых «тридцатьчетверок», или «черная пехота», как они сами себя называли. Один из них вскочил на подножку.
– Вы куда?
– Раненых везем.
– Главное – постарайтесь проскочить второй поворот. Там уже одну вашу «санитарку» накрыли.
– Знаем.
– Ну, тогда – ни пуха ни пера!
Танкист спрыгнул.
– А после поворота как?
– После поворота? Кто его знает!
Машина тронулась.
– Счастливого! – донеслось из темноты…
Последний каменный амбар. Впереди простиралась ночь, сразу навалившаяся на нас и подступившая неизвестностью со всех сторон. Мы въезжали в нее с ощущением своей полной беззащитности и действительно беззащитные, прикрытые от пуль и снарядов тонкой фанерой и стеклом. Ожидая, что вот-вот в нас влепят снаряд или с десяток пулеметных пуль, мы невольно жались к спинке сиденья. Каждая секунда тишины и движения, отвоеванная нами у ночи и дороги, приближала нас к цели, но вся эта ночь состояла из секунд, и невозможно было предугадать, что принесет нам следующая…
Зрение наше настолько обострилось, что второй поворот мы увидели издалека. О том, что это именно тот поворот, можно было догадаться по очертаниям разбитых машин, в том числе и «санитарки», чей высокий кузов был хорошо виден даже в темноте…
– Теперь держись! – сказал шофер.
Но с нами ничего не случилось – ни когда мы проскочили мимо «санитарки», ни позже, когда проезжали мимо других покореженных и сгоревших машин, ни даже тогда, когда последние метры поворота остались позади. Нас выручала ночь, страшная и добрая… Но кто знает, что она приготовила нам впереди?..
– Ну, как? Все живы-здоровы? – крикнул я в заднее окошко.
– Все! – послышался ответ.
– Посмотрите, как Долгов?
– Ничего. Привет передает.
– Передайте ему тоже!..
Я ясно увидел перед собой его хитрющую физиономию, которая столько раз вводила меня в заблуждение и которую я в конце концов так хорошо изучил, И хотя она никак не вязалась с тем напряженным и настороженным лицом, которое промелькнуло на носилках, именно она-то и стояла перед моими глазами все время…
Наша дружба началась с того, что он здорово меня «купил». Это было в один из первых дней моего пребывания в части, когда я еще никого, за исключением двух-трех штабистов, не знал. Он как раз удрал из госпиталя и потихоньку, разными кружными дорогами, добирался до бригады. И надо же было нам встретиться в тот момент, когда я в ельничке, подальше от глаз человеческих, сажал из пистолета по пустым консервным банкам. Но так как я стрелял всего второй раз в жизни, то большинство пуль послал «за молоком», а одну чуть не всадил в прохожего, которым оказался Ваня Долгов. Конечно, это не доставило ему большого удовольствия, и он тут же проучил меня. Но не с ходу, а так, играючи, как кошка мышку. Сперва отругал, а потом, когда я, заметив на его лице первую – короткую – улыбку, подумал, что с инцидентом покончено, он вдруг спросил:
– Где сто пятьдесят четвертая?
– Сто пятьдесят четвертая? Она тут, за бугорком! – охотно и радостно сообщил я.
А ему этого только и надо было. Со словами: «Ты знаешь, кто я?» – он скорчил страшную рожу. И не успел я опомниться, как он рывком поднял меня в воздух и швырнул в снег. За какую-нибудь минуту он заткнул мне рот кляпом, обезоружил, скрутил руки. И при этом еще приговаривал: «А я немецкий шпион и диверсант!» Я был слишком новичок, чтобы заподозрить в этом поучительный розыгрыш…
Нашу «санитарку» обогнал броневичок. Из люка высунулся человек. Я разглядел: он сделал нам знак следовать за ним. Наверно, это был офицер связи из штаба армии, который, как я слышал, днем проскочил в Лауцен, а теперь, по-видимому, возвращался обратно.
С появлением броневичка исчезло, хотя и не полностью, сознание нашей беззащитности. И пусть у него была тонкая, очень тонкая броня и один жалкий пулемет, все равно настроение у нас поднялось. Кроме того, мы теперь были не одни, а это уже само по себе кое-что да значило…
Чтобы не отстать от него, мы прибавили газу. В нескольких местах нас сильно подбросило: очевидно, шоссе было разбито танками.
– Осторожней! – заорал я.
Шофер моментально убавил скорость.
Я поднялся к окошку. В кузове было тихо и спокойно…
От броневичка мы отстали. Он шел примерно метрах в трехстах от нас, и расстояние между нами продолжало увеличиваться. Мы уже начали беспокоиться, как бы не потерять его из виду и не остаться одним на черной наковальне дороги…
«Санитарка» стала осторожно набирать скорость…
Я снова потянулся к окошку.
– Как Долгов?
– Мы тут под него еще шинель подложили.
– Здорово тряхнуло?
– Было.
– А сейчас спросите, как он себя чувствует?
– Просит пить.
– Он же знает, что ему нельзя пить.
– Он спрашивает: «А выпить можно?»
Уж я-то знаю, с какой интонацией произнесены эти слова. Он не только поддразнивал меня, но и производил разведку, хитрюга. Он всегда был не дурак выпить…
– Когда выздоровеет! – ответил я.
У меня отлегло от сердца, росла уверенность, что и на этот раз он выскочит. Он был удачлив. Только при мне он три раза ходил в тыл к немцам и возвращался оттуда без единой царапины…
Броневичок мелькнул в темноте. Вдруг где-то впереди застрочили автоматы. Взлетела и осветила дорогу ракета.
Дергаясь от волнения, наш шофер стал разворачивать машину. Не успела ракета погаснуть, как раздались один за другим несколько орудийных выстрелов и рядом с броневичком начали рваться снаряды. Из него плеснуло пламя…
Мы неслись по полю к черной полосе леса. Позади все осветилось. Вторая ракета! Немцы явно искали нас, но на дороге, кроме подбитого броневичка, теперь ничего не было…
Ломая кусты и ветки, «санитарка» влетела в лес и остановилась. Я вышел из кабины. Стояли глубокая темнота и тишина. Слышен только хруст сучьев под моими ногами. В этом месте лес был пуст. Я пошел посмотреть раненых. Первое, что я увидел, открыв дверцу, были щегольские носки Ваниных сапог. Их неподвижность насторожила меня. Но вид остальных раненых, занятых собою и обсуждавших обстоятельства обстрела, успокаивал. Я уже смелее спросил о Ване.
– Да он тут как у бога за пазухой! – ответили мне.
Надо было быстрее принимать решение. Но какое? Попытаться проскочить? Нет, даже и пробовать нечего!.. Добираться другим путем?.. Я углубился в лес и, продираясь сквозь темноту, осмотрел все поблизости. Ничего похожего на дорогу…
Вернуться? Отказаться от последней попытки спасти Ваню? И этих двенадцать, и тех, кто остался в медсанвзводе?..
Карту бы! Но для нас, нестроевиков, карт вечно не хватало!
– Товарищ лейтенант! – сказал шофер. – А ежели попробовать через Кайзерсвальдау?
– Кайзерсвальдау? Где это?
– Отсюда километрах в десяти. Шофера говорили: тут где-то лесная дорога есть. Только по ней, мол, никто не ездит. Сплошь колдобины…
– Такая дорога не для нас.
– Один говорил: местами будто ничего…
– А где она?
– Где-то тут…
– Ну, тогда поехали.
Шофер запустил мотор.
– Только на малой, – предупредил я.
– Знаю, – ответил он, трогая машину. – Лишь бы нам на фрицев не напороться…
«Санитарка» медленно ползла, осторожно выбирая дорогу между деревьями. Мне ничего не оставалось больше, как положиться на интуицию шофера. В конце концов, он, наверно, уже не раз попадал в какие-нибудь передряги. Правда, он у нас недавно, дней десять, но до этого он возил на легковушке начальника политотдела, а еще раньше шоферил не то в автобате, не то в саперном батальоне. И по всему чувствовалось, что шофер он опытный…
Поначалу я почему-то решил, что мы забираемся в глубь леса. Но когда справа, из-за деревьев, явственно донесся гул моторов и лязг гусениц, я понял, что мы едем вдоль шоссе. С замирающим сердцем вслушивались мы в звуки, которые то отдалялись, то приближались. В эти мгновения нам казалось, что нас также могут услышать: на неровностях и поворотах «санитарка» вся дребезжала, исходила скрипом. Это был старый заслуженный ЗИС с солидным довоенным стажем, драндулет, ежегодно представляемый к списанию и, возможно, уже списанный, о чем мы могли и не знать…
Мы уже довольно долго пробирались по ночному лесному бездорожью, а дороги все не было. Напрасно мы оба вытягивали шеи, отыскивая хоть какие-нибудь признаки колеи…
– Может, дороги и вовсе нет? – спросил я.
– Как же нет? – не очень уверенно возразил шофер.
Будь на моем месте Ваня, он бы сразу сориентировался. Посмотрел бы в одну сторону, в другую, а потом бы только дирижировал: прямо, влево, прямо. Помню, однажды точно в таком же темном и чужом лесу он гнал машину и с легкостью брал один за другим крутые повороты. И, глядя на него, на его размашистые и точные движения, трудно было поверить, что он пьян. Впрочем, тогда все поднабрались. Такой уж был день – всеобщий выпивон по случаю награждения бригады орденом Красного Знамени. Сперва банкет у комбрига. Затем ужин у комбата-два. Потом пригласили к соседям, которых тоже чем-то наградили. А под конец – госпитальная аптека, где в довершение всего Маша поднесла нам по стакану кагора. Она была слишком рада нашему появлению, чтобы придавать значение тому, что мы изрядно под мухой… Из госпиталя мы выехали по дороге, хорошо знакомой нам по прежним поездкам. Но она вдруг привела нас в лес, который вообще неизвестно как очутился в этих местах. Пока я пытался сообразить, где мы, Ваня, не говоря ни слова, направил опелек между сосен. Как мы не врезались в одно из сотен деревьев, которые то и дело выскакивали нам навстречу, уму непостижимо. Это был захватывающий дух, бесконечно долгий цирковой номер… Когда наконец мы выехали из леса, Ваня остановил машину и долго не мог открыть дверцу. Затем вышел и, пошатываясь, пошел отыскивать дорогу. Не прошло и пяти минут, как он, так же пошатываясь, вернулся обратно. Он по-прежнему молчал, словно не желал тратить остаток сил на ненужные разговоры. Через полчаса мы были дома… Сейчас он бы тоже не долго ломал голову…
– Ну, где же дорога? – спросил я.
– Поищем в глуби, – ответил шофер. В его голосе прозвучала виноватая нотка.
Мы повернули в глубь леса…
Теперь-то мне было ясно, почему его сняли с легковушки. В нем почти ничего не было от фронтового шофера. Это был редкий, чудом уцелевший экземпляр доисторического мирного племени водителей городского автотранспорта…
Лес густел. Повсюду пни, кочки, кусты. Мы едва тянули. Я взглянул на часы: полпервого. Уже сорок минут мы плутали в поисках дороги…
– Товарищ лейтенант! Там кто-то есть!
– Где? – Я взялся за автомат.
– Вон там!
– Останови.
Машина стала. Я вышел из кабины и направился к густому кустарнику, за которым застыла, угрожающе притаившись, темнота.
Я споткнулся о пенек и упал на колени. И тут же услышал треск кустов и увидел, как что-то легкое и быстрое промелькнуло впереди. Я вскочил и бросился к ближайшему дереву. Стал за ним.
Стояла напряженная тишина… Нет, на фрицев не похоже. Скорее всего, гражданские немцы или репатриированные, которые пережидали здесь, пока кончатся бои…
Я начал осторожно продвигаться вперед. И вдруг наскочил на груду чемоданов, узлов и еще какого-то барахла. Хозяева, наверно, находились поблизости.
Я негромко подал голос:
– Кто здесь?
Никто не откликнулся.
Я повторил. Молчание. Теперь я твердо знал, что это гражданские немцы. Но как заставить их выйти и показать дорогу? Не обшаривать же все кусты! Ваня бы сообразил…
Я с трудом припомнил немецкие слова и спросил темноту:
– Во ист ди вег ам Кайзерсвальдау?
Но и на этот раз ответа не последовало.
– Во ист дер вег нах Кайзерсвальдау?[26]26
Где дорога на Кайзерсвальдау?
[Закрыть] – поправился я.
Темнота упорно молчала. В третий раз я крикнул громко и раздраженно. Ни звука. Но они были здесь. Не могли же они уйти далеко от своих шмуток… Что ж, посмотрим, смолчите ли вы сейчас или нет. Я выбрал два чемодана побольше и понес их к машине. Меня никто не окликнул… Я остановился, посмотрел на чемоданы и со злостью швырнул их.
– Товарищ лейтенант? – Из-за деревьев показался шофер с автоматом. – Там чего упало?
– Ничего. Поехали…
И «санитарка» так же медленно, на ощупь, продолжала путь…
На лесную дорогу мы выехали совершенно неожиданно. Мы даже не поверили, что это и есть та самая дорога на Кайзерсвальдау, на которую мы возлагали столько надежд. И хотя она сразу встретила нас колдобинами и ухабами, мы в первые мгновенья почувствовали облегчение: все-таки она брала на себя если не все, то часть наших забот…
Шофер чуть прибавил газу. При каждом толчке я поглядывал на окошко, но там было тихо… Главное – довезти до госпиталя. А там сделают все, чтобы его спасти. Маша немедленно поднимет с постели самых лучших хирургов, притащит самых опытных операционных сестер, из-под земли достанет самые дефицитные медикаменты…
Было время, когда ей нравился я. Оказывается, еще в училище она обратила на меня внимание. Тогда на меня все обращали внимание: я был длинный и тощий и в силу этого всегда находился на виду, на правом фланге мужского фельдшерского батальона. Но в то полуголодное-полудетское время меня не очень интересовали девчата из фармацевтической роты. К тому же их было слишком много, чтобы серьезно к ним относиться… Познакомились мы с ней только на фронте. Это была встреча столь неожиданная и радостная, что мы сразу стали друзьями. Но вот однажды с тайной целью похвастать своим приятелем я взял с собой Ваню. Я руководствовался немудреным расчетом: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…». В тот вечер он был молчалив и предупредителен и, возможно, поэтому понравился Маше. Я почувствовал это, и меня забрала ревность. Сидя с ними за столом, я дал волю своему настроению и глушил стаканами слабый рислинг… Потом я целую неделю избегал Долгова. Когда мы все-таки попадались друг другу на глаза, я делал вид, что его не замечаю. И он понимал мое состояние. Но продолжал ездить в госпиталь…
Стрелка на спидометре застыла на цифре «10». «Санитарку» мягко подбрасывало. Тихо, словно опасаясь, что его могут услышать, поскрипывал кузов…
А вот теперь я везу его к тебе, Маша, Машенька, может быть, на последнее свидание…
Тишина в кузове уже не успокаивала меня. Я не доверял ей. Могло быть и так: умрет человек, они и не заметят.
Я потянулся к окошку.
– Как вы там?
– Далеко еще? – послышалось в ответ.
– Доберемся до Кайзерсвальдау, а там уж близко…
– Быстрей бы…
– Потерпите. Вот выедем на хорошую дорогу…
– А на хорошей немцы, – насмешливо заметил кто-то.
– А на плохой душу вытряхнет! – так же насмешливо возразили ему.
– Посмотрите, как Долгов, – наконец спросил я.
– Дышит…
– Что-то говорит…
– Что?
– Еще, мол, живой я…
– Ваня, ты слышишь меня? – крикнул я в кузов. – Мы скоро будем в госпитале, а там тебя сразу положат на операцию!..
Только бы добраться до Кайзерсвальдау!
Вдруг я вспомнил. Именно так назывался городок, в котором мы проучили того горе-мстителя…
Наши танки ворвались в этот самый Кайзер и, не задерживаясь, пошли на Лауцен. С полдороги начсанбриг повернул меня обратно. Он узнал от пленных, что в городке есть большой склад медикаментов. Там могли быть сульфамиды, которых нам не хватало… Склад я нашел скоро. Набрав полный рюкзак, я потащился в центр городка, где легче было поймать попутную машину… Я шел по безлюдным узким улицам, мимо безмолвных домов. Стояла мертвая тишина. Только мои шаги гремели по мостовой… И вдруг прямо над моей головой раздался выстрел. Я отскочил к стене и вытащил пистолет. Откуда-то сверху донеслась русская речь.
– Эй! Кто там дурака валяет? – крикнул я.
В одном из раскрытых окон третьего этажа показался офицер. На груди у него поблескивала единственная медаль. Он долго искал меня взглядом.
– Эй! Ты чего людей пугаешь?
– А… давай ко мне сюда! Я тут фрицев поймал! – радостно сообщил он.
Я поспешил в дом. Все двери в квартирах были распахнуты. Повсюду, даже на лестнице, валялось барахло. Я поднялся наверх. И здесь все было настежь. Шагая по тряпкам, я переходил из одной комнаты в другую и наконец увидел их: капитана и сидевшую на диване немецкую семью – пожилую женщину, старика и двух девушек. Все четверо со страхом посмотрели на меня. Очевидно, они не ожидали от моего появления ничего хорошего, одни лишь новые осложнения. Какое-то странное возбуждение охватило меня. Ведь это были первые гражданские немцы, с которыми я встретился, – обыкновенные люди в обыкновенной одежде…
– Садись, будем судить их, – сказал офицер.
– Как судить? За что? – не понял я.
– За зверства. Садись.
– Их – за зверства? А откуда вы знаете, что именно они совершали зверства?
– Откуда? Я все знаю! Я всех немцев насквозь вижу! Садись, будем судить их!
Я подошел к нему и тихо сказал:
– Уходите.
Он схватил меня за погон и потянул к стулу:
– Давай садись!
Я отшвырнул его руку и повторил:
– Уходите!
– Брысь, медицина! – махнул он рукой.
Я вынул пистолет:
– Уходите!
От неожиданности он растерялся и даже испугался.
– С оружием на старшего по званию?! – проговорил он. – Ну, ладно, – добавил он угрожающе и скрылся за дверью. Я слышал, как он тяжело и неуклюже сбегал по лестнице.
Я обернулся к немцам. Они со страхом и ожиданием смотрели на меня. Ах, черт! Я забыл, что в руке у меня пистолет. Я спрятал его, взял вещмешок с медикаментами и двинулся к выходу. У двери я напоследок оглянулся на девушек и, ничего не сказав, вышел…
Улицы по-прежнему были пустынны. Никого. Даже не верилось, что здесь еще утром ходили немцы, разъезжали немецкие машины, шла торговля в этих магазинах…
– Вот он!
Из-за угла выскочил капитан. За ним показались Ваня и два его разведчика. Ваня увидел меня, сплюнул и пошел шагом. То же самое сделали солдаты.
Капитан подбежал ко мне. Он далее не заметил, что я что-то чересчур спокоен.
Он схватил меня за рукав:
– Я держу его!
Я оттолкнул его с такой силой, что он чуть не влетел в витрину магазина.
