Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
– Ты уж, Иван Иванович, не посетуй, что покидаем тебя.
А второй добавляет:
– Сам понимаешь, каждая минута дорога.
«Наш» сдержанно отвечает:
– Счастливого пути.
И не очень торопится обмениваться рукопожатиями. Сидит, упершись кулаками в колени, и перед собой смотрит. Потом, не глядя, подает руку. Те смущенно пожимают ее и залезают в машину, где их уже поджидают капитан и шофер.
Я помогаю полковнику подняться. Мне подают его полевую сумку. Едва подножка освобождается, как «виллис» рывком подается назад, затем вперед, на дорогу, с ходу вклиниваясь между идущими машинами.
– Иван Иванович! Скорее поправляйся! – доносится с него.
Но полковник оставляет это пожелание без ответа. Молча провожает взглядом своих бывших попутчиков.
И вот мы остаемся одни. Он стоит в неловкой и нелепой позе, на одной ноге, обняв меня за шею – большой, одинокий и беспомощный. А у наших ног так же одиноко и бесприютно темнеет его хромовый сапог…
Сколько можно так стоять? Куда бы его посадить?.. Ни черта нет! Ни пня, ни камня! Не сажать же его на голую землю. Хотя солнце и греет, она все еще сырая, обильно напоенная холодными весенними ручьями…
Один выход – подстелить шинель.
– Подождите, товарищ гвардии полковник! – говорю я, расстегивая шинель.
– Не стоит…
Этот ответ неожидан для меня. В нем слышится какая-то новая, доверительная, почти дружеская нотка. Я чувствую, что постепенно он перестает видеть во мне только фельдшера… А я… а я уже сейчас готов разбиться в лепешку для него!
Но легко сказать – «разбиться в лепешку»! Я даже отойти от него не могу, чтобы посмотреть, нет ли где ящика из-под снарядов или мин.
Попросить бы кого-нибудь… Но пеших почему-то давно нет, а машины идут сплошным потоком, не останавливаясь.
Конечно, не так уж часто встречаются раненые полковники, стоящие на одной ноге у дороги. И действительно, многие смотрят на нас с любопытством. Но мы никаких знаков проходящим машинам не подаем, и они проезжают мимо…
Наконец показывается долгожданная «пехота»: четверка солдат, идущих гуськом по обочине.
– Эй, братцы! – окликаю я их.
Они молча переглядываются. Неторопливо и настороженно подходят.
Старший из них по званию и возрасту – сержант – рапортует по всей форме:
– Товарищ полковник! Группа выздоравливающих в составе четырех человек возвращается из госпиталя в часть. Старший группы сержант Савченко.
– Значит, с новыми силами на врага?
– Так точно, товарищ полковник!
– Ну, фрицам теперь несдобровать, – шутливо замечает полковник. – Можете вести свою группу дальше, сержант Савченко.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – И к своим: – Пошли!
Нет, дудки! Что я, для этого их останавливал?
– Подождите, братцы! – восклицаю я. – Посмотрите, нет ли где поблизости какого-нибудь ящика, чтобы товарищу полковнику сесть…
– Отчего ж, можно и посмотреть, – отвечает сержант и обращается к выздоравливающим: – Давай, инвалиды, расползайся! Только по-быстрому! А то, пока искать будем, наши Берлин возьмут!
При этих словах полковник больно сжимает мое плечо, которое все целиком умещается в его кулачище. Я начинаю ерзать, и только тогда он ослабляет пальцы.
А солдаты разбредаются по опушке. Заглядывают за кусты и деревья. Кое-кто спускается в траншею. Углубляется в лесок…
И вот они уже возвращаются с добычей: двумя порожними снарядными ящиками и телефонной катушкой, на которой также вполне можно сидеть.
Мы с сержантом осторожно усаживаем полковника. Когда он наконец находит удобное положение и боль в ноге, очевидно, стихает, его лицо принимает прежнее нетерпеливое и сердитое выражение.
– Разрешите идти, товарищ полковник? – спрашивает сержант.
Раненый поднимает глаза, смотрит на того непонимающе-вопросительным взглядом…
Наконец смысл сказанного доходит до него.
– Да, да, идите.
Слегка удивленный, сержант делает своим спутникам знак головой: пошли, хлопцы, бог знает, что у этого странного полковника на уме…
Но полковник ничего этого не замечает. Он нетерпеливо спрашивает:
– Долго еще?
– Нет, товарищ гвардии полковник! Он вот-вот должен подойти!
– Ты уж постарайся, лейтенант. А то к вечеру мне надо быть в дивизии…
– К вечеру? – удивленно переспрашиваю я. Ведь только на то, чтобы добраться до медсанбата, нам потребуется по меньшей мере два часа. А там его положат на операцию. Даже если все пройдет без осложнений, его продержат в госпитале не одну неделю. А он говорит: «к вечеру»…
Но сказать ему об этом у меня не хватает духу.
А он, уловив в моем голосе сомнение, тут же подтверждает:
– Да, да, к вечеру… – И опять доверительным тоном: – Сам понимаешь, Берлин…
Последнего он мог бы и не говорить. Я давно догадываюсь, что у него на душе… Но что я могу сделать? Поскорее доставить в медсанбат – и все?
Где же Яхин?..
А вот наконец и он. Плетется с носилками на плече. Маленький, худенький, он издалека смахивает на подростка.
– Давай быстрей! – кричу я.
Он сбегает с дороги к нам.
Я выговариваю ему:
– Сколько можно ходить?
Раньше он бы огрызнулся. Теперь же бросает на меня лишь косой сердитый взгляд. Молча раскладывает на земле носилки.
Я отмечаю про себя: прямо на глазах растет человек!
Полковник смотрит на нас с Яхиным с нескрываемым недоверием. Он явно сомневается, что мы при нашей жалкой комплекции справимся со своей ношей. Но сказать нам это в глаза не решается. Чтобы нас не обидеть, как мне кажется, он ту же мысль выражает по-другому:
– А может, я сам пойду?
Откровенно говоря, мы и сами знаем, что нам достанется крепко. Но ни я, ни Яхин не сомневаемся, что дотащим его. Только придется как следует попотеть. Но это наша работа.
– Не положено, товарищ гвардии полковник, – отвечаю я. – Разрешите, мы поможем вам лечь на носилки.
Обняв нас за плечи, он поднимается со снарядного ящика. С нашей помощью опускается на носилки. Но лечь на спину отказывается. Сам выбирает себе положение – на боку, опираясь на локоть. Этим он как бы говорит всем, и нам в том числе: я вам не тяжелораненый и изображать умирающего не собираюсь. Мы не возражаем: в общем-то, так оно и есть…
Беремся за ручки. Как всегда, я впереди, Яхин сзади.
– Взяли? Пошли!
Но едва нам удается с огромным трудом оторвать носилки от земли и сделать первые шаги, как раздается громкий треск.
– Эй, друзья, авария! – восклицает полковник.
Господи, только этого не хватает! А тут еще Яхин по инерции никак не может остановиться.
Я кричу в отчаянии:
– Стой!
Я слышу, как трещат чуть ли не все швы провисшего под тяжестью огромного тела полотнища. Краем глаза вижу: полковник пытается удержаться на носилках…
– Ставь быстрей!
Опережая падение раненого, мы быстро опускаем носилки на землю. Но все равно он почти наполовину проваливается в образовавшуюся прореху.
Смущенные и расстроенные, мы стоим в ожиданий заслуженного нагоняя…
Но полковник даже не упрекает нас. В глубине его глаз, по-моему, прячется улыбка. И говорит он скорее всего самому себе:
– Да, для меня нужна танковая броня.
Просто здорово, что он чувствует комизм положения и не очень на нас сердится. Мы благодарны ему за это. Помогаем ему выбраться из носилок и встать на ноги, Вернее – на ногу.
– Далеко машина? – спрашивает он.
– Нет, всего метров сто за поворотом, – отвечаю я, с трудом ворочая шеей, зажатой его пудовой чугунной рукой… Хотя, действительно, расстояние до «санитарки» не больше, щеки мои начинают гореть, как от неумелого вранья. Одно маленькое слово «всего», но в нем столько трусливой неправды, поспешной неискренности. Надо быть глухим, чтобы не расслышать все его гаденькие оттенки… и, дескать, не такая уж это беда, что порвались носилки… и, мол, машина недалеко… и дойти до нее – пара пустяков…
Но он или не замечает этого, или, что более вероятно, не придает значения какому-то словечку. Во всяком случае, по его ответу не скажешь, что оно его как-то задело. Даже наоборот…
– Поехали, доктора! – говорит он и первым, не дожидаясь нас, подается вперед. Покачнувшись от неожиданного толчка, сбиваясь с ноги, мы следуем за ним… Так мы делаем наши первые общие шаги…
Наверное, наша группа производит странное впечатление. Она весьма живописна. Огромный, почти в два метра ростом, полковник, совершающий короткие прыжки на одной ноге, и мелькающие где-то у него под мышками две маленькие головки в пилотках. Особенно проигрывает на этом фоне Яхин. Можно представить, как это все выглядит, если он даже мне по плечо.
Вскоре мы забываем, что на нас смотрят с проходящих машин. Теперь все наше внимание сосредоточено на его шагах и на оставшемся расстоянии…
Отсчитываем про себя: еще шаг… еще шаг… еще шаг…
Каждый пройденный метр достается ему ценой невероятных усилий… Но и мы скоро выбиваемся из сил. Иногда мне кажется, что еще шаг-другой, и я свалюсь у его ног. Яхину как будто немного легче. Просто моя шея – более удобная точка опоры, чем его, расположенная гораздо ниже…
Еще один шаг… Еще…
Порой я перестаю воспринимать нас троих по отдельности. Временами мне представляется, что мы какое-то одно, странное, вконец разладившееся существо. То пятиногое, то шестиногое. Последнее потому, что полковник постоянно меняет ногу. Вернее – положение ног. Проскачет немного на одной ноге, затем, когда устанет, переходит на ходьбу: здоровой ногой – на полную ступню, раненой – на носок. Сделает так несколько шагов и уже снова ищет спасения от боли в прыжках. При перемене положения он давит на мои плечи с такой силой, что я удивляюсь, как он еще не сломал мне шею.
Так же, как и я, молча несет свой крест Яхин. В общем, ему тоже достается.
Согнутые в три погибели, мы невольно смотрим не вперед, а себе под ноги. И в этом есть большой плюс. Здесь столько траншей и окопов, что запросто можно сковырнуться вниз. Но пока судьба милует нас. Мы их благополучно один за другим обходим.
Но расстояние до «санитарки» сокращается не так быстро, как хотелось бы полковнику. Он все время пытается или спрямить дорогу, или же прибавить ходу.
– Поднажать, медицина! – то и дело доносится сверху.
И «медицина» жмет. По шагу в минуту.
Чтобы как-то облегчить свою участь, прибегаю к самообману. Мысленно разбиваю видимое расстояние на несколько отрезков: вон до той сосны… затем до того бугра… затем до поворота… А там, от поворота до «санитарки», будут свои вехи…
Где-то сзади на высокой ноте замирают тормоза.
Вскоре до нашего слуха долетает топот бегущего человека и его голос:
– Товарищ гвардии полковник!
Подбегает. Старший лейтенант. На щеках румянец. Не то от быстрого бега, не то от природы такой.
– Кружков? – удивляется полковник.
– Так точно, Кружков, товарищ гвардии полковник!
– Как там у вас?
– Полный порядок! Жмем на Берлин!
– Ну, ну, жмите… – В голосе полковника явственно звучит зависть.
Старший лейтенант как-то странно опускает глаза.
– Товарищ гвардии полковник!
– Что, Кружков?
– Вас опять ранило?
– Да вот немного задело…
– Лейтенант, – обращается ко мне Кружков, – там не ваша «санитарка»?
– Наша.
– Товарищ гвардии полковник, разрешите, я подброшу вас до нее? – И он, не дожидаясь ответа, круто поворачивается на каблуках и подается к своей машине.
Что он собирается делать? Не будет же он останавливать движение на дороге, сотни машин, танков, самоходок, орудий, только для того, чтобы самому развернуться?
– Кружков!
Снова крутой поворот на каблуках.
– Слушаю, товарищ гвардии полковник!
– Отставить эту затею!
– Но почему, товарищ гвардии полковник? – Краска заливает все его лицо.
– Потому что даже ради своего бывшего командира полка не стоит задерживать движение на Берлин.
Эта фраза, похожая на чье-то знаменитое изречение (вроде запомнившегося еще с детства: «Вы ранены?» – «Нет, сир, убит!»), мне очень нравится. Для меня приятная неожиданность, что «наш» полковник умеет так красиво и благородно выражать свои мысли. И все же я чувствую, что главная прелесть сказанного – в иронии, в той мягкой и неопределенной иронии, которая обращена неизвестно к кому. То ли к себе, то ли к старшему лейтенанту, то ли еще к кому-то. Все дело в интонации. Не будь этой иронии, фраза показалась бы несколько напыщенной.
Впрочем, последнее соображение, возможно, пришло мне в голову позднее. Вероятнее всего, после нашей второй встречи в Вюнсдорфе. А в тот момент, когда это изречение только родилось, я не видел в нем никаких изъянов, ни явных, ни скрытых. Таким красивым – сплошь благородной чеканки – оно и остается в моей памяти.
Такое же сильное впечатление оно производит и на старшего лейтенанта. Он смотрит на своего бывшего командира откровенно влюбленными глазами.
– Товарищ гвардии полковник, разрешите тогда помочь им? – спрашивает он.
– Ну, помоги…
Кружков обращается ко мне:
– Давай, лейтенант, сменю!
Но я уже немного передохнул и готов идти дальше. Показываю головой на Яхина:
– Нет, лучше его.
– Отдохни, ефрейтор!
Яхин послушно уступает старшему лейтенанту свое место. Оказывается, ему надо бежать к машине. Он придумал, как сократить расстояние. Все очень просто. Если проехать над окопом, а затем все время давать задний ход, то можно подогнать «санитарку» еще метров на сорок. А для нас это не так уж и мало…
– Что ж, попробуй, – разрешаю я.
Яхин поднимается на дорогу и, отчаянно лавируя между идущими машинами, перебегает на ту сторону…
У нас тоже дела идут веселее. Старший лейтенант старается вовсю.
Полковник сверху нахваливает нас:
– Добре… Добре… Так темп держать!
Я вижу, что Кружков так же, как и я, хочет в один прием добраться до машины. И это нам почти удается: за все время мы отдыхаем всего два или три раза.
А Яхин тоже выполнил задуманное. Но подогнать «санитарку» на полсотню метров – еще не все. Ее отделяют от нас несколько рядов непрерывно движущейся техники.
Мы видим маленькую фигурку Яхина, которая то появляется, то исчезает на той стороне. Он бегает вдоль дороги, высматривая для нас просвет между машинами. Но какая польза от его подсказки, если нам все равно не поспеть за ним?
А он досадует на нас. Его злит наша неповоротливость и наша непонятливость, как он считает…
Но у старшего лейтенанта свой план. Он пропускает огромную колонну автомашин с боеприпасами. Несмотря на то что полковник продолжает сердито поторапливать нас, мы терпеливо дожидаемся, пока проедет мотопехота. И только когда появляются громыхающие коробки тяжелых танков, Кружков говорит мне:
– Пора!
Подхватив полковника, мы бросаемся через дорогу… С переднего танка замечают нас и сбавляют ход… Следующее препятствие – бронетранспортер. Но и он вскоре остается позади… Так, совершая броски от одного ряда машин к другому, мы за какую-то минуту оказываемся на той стороне.
– В темпе!.. В темпе!.. – продолжает подгонять нас и себя полковник.
Из фургона «санитарки» выглядывают наши раненые и больной. Они несколько возбуждены и озабочены предстоящим подселением: был бы это свой брат солдат или, куда бы еще ни шло, младший офицер, а то полковник!
Но они напрасно беспокоятся. Поколебавшись, я принимаю решение: полковник есть полковник, и место его в кабине…
У подножки он отпускает наши плечи и хватается обеими руками за дверцу.
– Ну, все… Теперь я сам!
Но сказать легче, чем самому взобраться на подножку. К счастью, мы рядом и вовремя приходим на помощь.
Кабину он заполняет собой почти всю. Яхин выглядывает откуда-то из-под его локтя.
– Поехали! – говорит раненый шоферу.
И тот, даже не поглядев, сел я или нет, рванул с места!
Я едва успеваю вскочить на подножку.
Мы выезжаем на дорогу и занимаем место между двумя трофейными итальянскими грузовиками.
Я держусь обеими руками за дверцу с опущенным стеклом.
Хотя нас разделяет всего несколько сантиметров, полковник совершенно не обращает на меня внимания: как будто на подножке никого нет…
– А нельзя ли побыстрее? – вдруг обращается полковник к Яхину.
Я вижу, что им с новой силой овладевает нетерпение… Но как «побыстрее»? Обгонять идущие впереди машины? Это невозможно. Справа от нас бесконечный кювет и траншеи с окопами, а слева половодье машин, направляющихся навстречу – к передовой. Некоторые из них проходят так близко, что едва не задевают нас бортами. Узенький коридор, в который мы зажаты с обеих сторон, не дает нам возможности не только обогнать кого-то, но и вообще проявить даже малейшую самостоятельность.
И все же иногда, очень редко, чаще всего на стыке колонн, когда интервалы немного увеличиваются, можно обогнать одну, от силы две машины.
Первая же попытка объехать трофейный грузовик кончается у Яхина неудачей. Дело в том, что точно такой же обгон предпринимает машина из встречного потока. Но она несколько опережает нас, и мы вынуждены снова пристроиться в хвост грузовику.
Яхину ничего не остается, как помахать кулачком вслед своему более удачливому сопернику.
Новая возможность попытать счастья появляется только через четверть часа. На этот раз Яхин не зевает. Ему удается обогнать грузовик и идущую перед ним легковушку. Конечно, пара десятков метров – успех не ахти какой. Но даже такая малость поднимает у полковника настроение: начало положено! А может быть, тут капелька азарта? Ведь невозможно участвовать в подобного рода обгонах и не загореться чисто спортивным интересом.
И в самом деле, не успели мы занять новое место в колонне, как он уже теребит Яхина:
– А ну, ну, ну!.. Быстрей, быстрей!
А тот, окрыленный своей первой удачей, гордый тем, что к нему так просто обращается полковник, бросает «санитарку» в отчаянно короткий просвет между машинами. Надо было видеть, с какой точностью и быстротой он проскочил мимо «газика», который пытался опередить его, и обогнал тягач, тянувший за собой на буксире подбитую «тридцатьчетверку»…
Полковник аж крякает от удовольствия, глядя на эти яхинские курбеты.
А через несколько минут мы производим новый бросок. И еще одна машина остается позади.
То, что Яхин первоклассный шофер, и говорить нечего. Но сейчас он к тому же в ударе…
И тут неожиданно мне приходит в голову недобрая мысль: скорее всего, он лезет из кожи, чтобы угодить полковнику. Только для чего? Чтобы тот взял его с собой? Или запомнил на будущее? Во всяком случае, усилия его не пропадают даром. Полковнику он явно нравится.
Не то что я. На меня тот вообще не обращает внимания. Разумеется, это не значит, что я ему неприятен или он имеет что-нибудь против меня, я бы это почувствовал. Здесь что-то другое. Но что? Может быть, все дело в том, что я ему сейчас не нужен? Сейчас ему нужно яхинское умение – и ничего больше?
Но осуждать его за это просто глупо. У него единственное и глубоко понятное мне желание – быстрей обернуться. Удастся ли ему это – другой вопрос. Он даже не подозревает, что ему придется «припухать» в госпиталях по меньшей мере месяца два. Но об этом известно лишь мне. Он же еще на что-то надеется. И в первую очередь на лихие яхинские обгоны…
Только пользы от них мало. За это время мы обогнали всего восемь машин. Восемь из сотен растянувшихся на многие километры.
И вдруг полковник обращается ко мне:
– Медсанбат в Оберхаузе?
– В Оберхаузе, товарищ гвардии полковник!
– Сейчас посмотрим, – говорит он и достает из полевой сумки карту. Разложив ее на коленях, принимается искать Оберхауз. Наконец находит его. Оказывается, кроме нашего шоссе туда ведет и узкая полевая дорога.
– Она километра на три короче, – сообщает полковник. – И движение там, надо думать, не столь плотное.
Действительно, от шоссе ответвляются несколько проселочных и полевых дорог. Две или три мы уже проехали. Которая наша?
– Товарищ гвардии полковник, а мы, случайно, ее не проехали? – спрашиваю я.
– Нет. Случайно мы ее не проехали, – отвечает он с обычной для него мягкой и неопределенной иронией, которая мне так нравится…
– А вот и она! – вскоре объявляет он.
Дорога упрятана между двумя рядами фруктовых деревьев и уходит вдаль, петляя в холмах… По ней движутся редкие, очень редкие машины… При желании их можно сосчитать по пальцам.
– Ну что, лейтенант, будем сворачивать?
Я понимаю, что этот вопрос больше для проформы, чтобы соблюсти приличие: все-таки за рейс отвечаю я, а не он. Но тем не менее я тронут: он как бы спрашивает моего согласия. И я тут же с готовностью отзываюсь:
– Как прикажете, товарищ гвардии полковник!
А он принимает мой ответ как само собой разумеющийся:
– Добре.
Свернув с шоссе, мы оказываемся в компании еще двух машин, также решивших сократить путь.
– А теперь, ефрейтор, гони! – распоряжается полковник. Яхин и рад стараться. Шпарит так, что я едва удерживаюсь на подножке…
Через несколько минут мы обгоняем одну за другой две машины и продолжаем жать вовсю, несмотря на изъяны полевой дороги, весьма разбитой отступающей немецкой и наступающей нашей боевой техникой.
От толчков на ухабах больше всего достается полковнику. На какое-то мгновенье он замирает от боли, а потом весело чертыхается. Я вижу, быстрая езда искупает для него все неудобства, включая боль…
Кстати, на меня он по-прежнему обращает мало внимания, впрочем как и на все остальное, кроме километров, оставшихся до медсанбата. Он даже не замечает усилий, которые я затрачиваю на то, чтобы не сорваться с подножки. Я его понимаю, ему сейчас не до меня. Но Яхин мог бы гнать поосторожней. Так и о дерево шмякнуть недолго… Вот ненормальный!.. Ну ничего, я ему это припомню!.. А не перебраться ли, пока не поздно, в фургон? Но для этого надо остановить машину. Да тогда полковник из меня бифштекс сделает!.. Поэтому и приходится прижиматься к дверце, перехватываться руками то за борт, то за боковое зеркальце – только бы устоять на подножке, не загреметь вниз… Никогда бы не подумал, что мои конечности окажутся такими ловкими.
Но вскоре появляется и вторая причина, удерживающая меня на подножке. Хотя с тех пор прошло почти тридцать лет, я очень ясно и отчетливо помню свое тогдашнее состояние…
Мы въезжаем в деревушку, обыкновенную немецкую деревушку с каменной мостовой, с кирпичными домами и амбарами. Местных жителей не видно. Кругом одни солдаты. А вон и группа девушек в военной форме. Судя по всему, здесь осела какая-то тыловая часть.
Наше появление не проходит незамеченным. На нас удивленно смотрят, с любопытством оборачиваются. Я понимаю: привлекает всех не «санитарка» – за день их тут, наверное, проходит достаточно, – а некоторые сопутствующие обстоятельства. Это и большая скорость, с которой мы несемся по улице, и огромная фигура в полковничьей папахе, восседающая в кабине, и стоящий на подножке лейтенант неизвестно какой службы… какого рода войск. Ведь ничто, кроме самой «санитарки», не выдает моей принадлежности к медицине. Ни погоны, ни петлицы. Три рода войск при желании могли бы заспорить обо мне.
Скорее всего, меня можно принять за адъютанта полковника. Тем более что погоны у меня защитного цвета, как у строевика.
Я начинаю смотреть на себя глазами вон тех военных девушек, провожающих нас взглядом… Глазами всех этих несчастных тыловиков, вряд ли когда-либо по-настоящему нюхавших пороху…
«Полковник и лейтенант, – красноречиво говорят их взгляды, – только оттуда, с поля боя… Там, в ожесточенном сражении за Берлин, полковник был ранен… А этот красавец лейтенант вытащил его из-под пуль и сейчас везет, истекающего кровью, в госпиталь. Они всегда вместе, полковник и его верный адъютант. Вот кто настоящий фронтовик – не то что мы…»
Мне почему-то кажется, что такие же мысли и чувства, только в другом варианте – «раненый полковник и его верный шофер», – обуревают Яхина. Во всяком случае, вид у него в эту минуту на редкость самодовольный…
Впрочем, полет фантазии обрывается сразу же, как только мы выезжаем из населенного пункта и исчезают прохожие. Без них мы моментально скисаем и превращаемся в самих себя: я в зауряд-фельдшера, он – в обыкновенного водителя санитарной машины. Но стоит лишь показаться каменным постройкам новой деревушки и снова появиться прохожим, как все начинается сначала…
Но вот из-за поворота выскакивают первые дома Оберхауза.
Полковник уже весь напрягся. Он с трудом досиживает последние секунды пути.
Его нетерпение передается нам. Я даже встаю одной ногой на крыло – все-таки, хоть ненамного, но продвижение вперед.
А Яхин еще за два квартала начинает жать на клаксон, предупреждая о нашем приближении…
Не удивительно, что медсанбат встречает нас уже задранным до предела шлагбаумом.
Мы влетаем во двор, останавливаемся у приемного отделения. Я соскакиваю и бросаюсь к сбегающему с крыльца эвакоотделения главному хирургу. Длинный и тощий, с очень некрасивым толстогубым лицом, он давно вызывает во мне безотчетную неприязнь. Но слава о нем как о прекрасном хирурге заставляет всех, в том числе и меня, относиться к нему с уважением. Особенно когда он бывает нужен…
Я подбегаю к нему и взволнованно сообщаю:
– Товарищ майор, я привез раненого полковника!
А он, вместо того чтобы тут же броситься оказывать помощь, лишь резко спрашивает:
– Куда ранен?
– В голень осколком снаряда.
– Сдайте раненого в приемное отделение. – И, потеряв ко мне всякий интерес, продолжает свой путь.
Я следую за ним:
– Как сдать?
– Как сдаете всех раненых, – на ходу отвечает он.
Я готов провалиться сквозь землю. Еще никогда в жизни меня так не обрезали. Даже в училище, где над тобой столько командиров.
Понурый, я возвращаюсь к «санитарке». Около нее уже стоят и ждут меня все наши раненые, включая полковника, которого поддерживают Яхин и солдат с ангиной.
Полковник настороженно спрашивает:
– Кто это?
– Главный хирург медсанбата.
– Что он сказал?
Я отвожу взгляд в сторону.
– Что сперва надо в приемное отделение… – И, сменив больного солдата, говорю: – Пойдемте, товарищ гвардии полковник.
И вот мы заходим в приемное отделение. Это бывший спортивный зал, сплошь заставленный койками с сидящими и лежащими на них ранеными. Снуют санитары. Одним они дают пить, другим – лекарства, третьим подают утку. Кого-то уносят на носилках, кого-то приносят…
К нам подбегает девчонка-санитарка:
– Товарищ полковник, минуточку, сейчас мы вас примем!
И тут же исчезает.
Мы ждем десять – пятнадцать минут, к нам никто не подходит.
Лицо полковника выражает растерянность. Я его понимаю: когда столько раненых, даже как-то неудобно напоминать о себе…
Постепенно растерянность все же сменяется нетерпением. Полковник раздраженно спрашивает:
– Ну, где же ваши врачи, лейтенант?
И в самом деле, куда они подевались?
– Я сбегаю, позову их! – говорю я.
Но в этот момент появляются главный хирург и врачиха приемного отделения. Она недавно окончила медицинский институт, и ей еще не успели присвоить звание. Нас она замечает сразу. Но главный хирург торопливо ей что-то выговаривает, и она молча следует за ним мимо нас…
Останавливает их обоих голос полковника:
– Товарищ майор!
Главный хирург какое-то время раздумывает, словно решая, стоит подойти или нет.
Подходит, но с недовольным выражением на длинном лице.
– Слушаю вас, товарищ полковник!
– Товарищ майор, я прошу вас срочно прооперировать меня, – негромко произносит полковник.
– Ну, разумеется, вам срочно, а тяжелораненые пусть подождут! – вдруг вскипает главный хирург.
Полковник вспыхивает. Я чувствую, что ему стоит огромного труда сдержаться, не сказать майору что-нибудь такое же резкое и гневное. Отвечает он сдержанно, с достоинством и с неприкрытой обидой в голосе:
– Я просил вас о срочной операции только потому, что к вечеру мне надо быть в дивизии…
В лице главного хирурга что-то меняется. Но говорит он строго и, как мне кажется, чуть-чуть похваляясь:
– В нашем медсанбате неукоснительно соблюдают правило: первым оказывают помощь тем, кто в ней больше нуждается. И никаких исключений, товарищ полковник…
– Тогда простите, что побеспокоил вас, – странным голосом произносит полковник и, обняв меня за шею, говорит: – Пошли, лейтенант!..
И мы все втроем ковыляем к выходу. В эту минуту мы с Яхиным испытываем к главному хирургу самую что ни есть лютую ненависть. Будь на то наша воля, мы на месте полковника раз пять поставили бы его по команде «смирно». Чтобы знал, как разговаривать со старшим по званию! Чтобы знал, как строить из себя борца за справедливость!
Мы идем и слышим, как позади нас воцаряется напряженная тишина. Неожиданный поступок полковника вызывает у врачей растерянность.
Открываем дверь, выходим на крыльцо…
И вдруг нам в спину ударяет голос врачихи:
– Вернитесь, товарищ полковник!
Но мы, не обращая внимания на оклик, продолжаем спускаться по ступенькам.
– Вернитесь!
Она догоняет нас в самом низу лестницы.
– Товарищ полковник, вы напрасно обижаетесь… Вы же видели, как у нас забито… На каждого хирурга только тяжелораненых по тридцать человек… Мы совсем не управляемся… А раненые все прибывают!
Но он не отвечает ей. Добравшись до «санитарки», он хватается обеими руками за дверцу и рывком, почти без нашей помощи, поднимается в кабину. По его побледневшему лицу, по остановившемуся взгляду все видят, какой ценой достается ему этот показательный прыжок.
– Товарищ полковник, остановитесь! – взволнованно говорит врачиха. – Я попробую уговорить главного хирурга…
– Не надо уговаривать, – задумчиво произносит он и, помедлив, добавляет: – Он прав.
И еще, помедлив:
– К тому же мне к вечеру нужно быть в полках. Штурм Берлина, доктор, не такое уж частое мероприятие, чтобы им можно было пренебречь…
А последнее звучит совсем как гром среди ясного неба:
– Особенно для легкораненых товарищей, вроде вашего нового командира дивизии…
– Что? – одновременно вырывается у меня и у врачихи.
…Этим эффектным признанием в общем-то и закончилась наша первая встреча. Яхин повез его в дивизию, а я задержался, чтобы сдать остальных раненых. По-разному восприняли неожиданную новость молоденькая докторша и главный хирург. Она долго причитала и охала. Он даже не изменил выражения своего длинного толстогубого лица. Сказал лишь:
– Ну и что?
Где и когда полковника оперировали, я не знаю. Одно ясно, что с ногой у него уже в Вюнсдорфе был полный порядок. Все-таки, когда он шагал мне навстречу, я имел достаточно времени разглядеть его.
А он прошел мимо и даже бровью не повел. Может, просто не узнал, а может, устыдился того, чему я был свидетель. Минут слабости и обид? И не подозревает, что именно они, эти мгновения, сказали мне о нем, о силе его, больше, чем все остальное…
