Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Наконец после долгих колебаний оно выбрало второе – открылось людям до последнего лучика.
Панько, которого я взял с собой, оттолкнул лодку от берега и всем туловищем повис на носу. Солдаты взмахнули веслами, и в лицо мне ударили тяжелые холодные капли. Я поежился. Первая лодка с шестью связистами ушла вперед метров на тридцать.
– Поднажать! – скомандовал сидевший на корме лейтенант.
Все шире становилась полоса воды, отделявшая нас от левого берега, и с каждым метром на душе было беспокойнее и торжественнее. Трудно сказать, представляли ли какой-либо интерес для гитлеровцев две рыбацкие лодчонки с солдатами, но то, что мы были на виду у немецких наблюдателей и корректировщиков, не вызывало сомнений.
Впрочем, связисты, спешившие на ту сторону, ничего этого не знали. Они полчаса назад прибыли из запасного полка и направлялись в одну из действующих частей – для восполнения потерь. Для них самое страшное начиналось там, на плацдарме, а переправа представляла собой лишь путь туда. Во всяком случае мне так показалось. Уж больно спокойно и безмятежно они сели в лодки, отчалили и вот теперь преодолевали все насквозь прострелянные метры речного пространства.
Единственно, чем они были озабочены, это не очень отрываться друг от друга. Лейтенант то и дело напоминал гребцам:
– Опять отстали!
И тогда связисты снова нажимали на весла.
Прямо над нашими головами с металлическим ревом пронеслась шестерка «ИЛов». Они прошли низко над правобережными холмами и ревущим штопором ввинтились в гремящую толщу боя.
Солдаты живо комментировали:
– Сейчас дадут немцам жизни!
– А что? Знай наших!
– «Горбатенькие» не подведут!..
Внезапно небо над нами наполнилось треском пулеметных очередей и громом орудийных выстрелов.
Резко набрав высоту, уходили отбомбившие и отстрелявшие весь свой боекомплект штурмовики. Их преследовало несколько «фокке-вульфов». Один «ИЛ» вскоре задымил и пошел на снижение. В этот момент из-за солнца вынырнули шесть «ястребков». Они молниеносно атаковали немецкие истребители. Огненные трассы разрисовали небо густой и рваной сеткой. Все смешалось. Где наши самолеты, где фашистские, разобраться было невозможно. И вдруг мы увидели, как пламя охватило один из «ястребков». Самолет стал падать крутой спиралью. От него отделилась темная точка. Затаив дыхание мы следили за свободным падением пилота, который стремительно приближался к воде. Когда до нее осталось всего метров сто – сто пятьдесят, над летчиком наконец раскрылся серебристый купол парашюта. Мы облегченно вздохнули. Но тут же нами снова овладел страх за пилота – сейчас его подстерегала новая опасность. До берегов было далеко, и широкая глубокая река терпеливо поджидала свою очередную жертву.
Обе наши лодки немедленно повернули к месту будущего падения, до которого было по меньшей мере метров триста. Господи, только бы успеть!
Летчик мгновенно погрузился в воду, и его медленно накрыло огромное полотнище.
Никогда в жизни, наверное, связисты так не работали веслами, как в эти минуты.
Парашют течением отнесло в сторону. На поверхности воды показалась голова. Она то исчезала, то появлялась вновь. Летчик выбивался из сил. Хорошо, что ему как-то удалось освободиться от парашюта. Однако набухшие одежда и обувь тянули его вниз, и неизвестно, сумеет ли он продержаться до нашего подхода…
Теперь до него было метров сто.
– Ребятки, ну еще маленько, ну еще маленько, – упрашивал гребцов лейтенант.
Один солдат на нашей лодке и двое на той скинули с себя одежду и стояли в чем мать родила, готовые в любое мгновение прыгнуть в воду. Сбросил свою кожанку и стал расстегивать ботинки Панько…
Вдруг летчик что-то крикнул и снова скрылся под водой.
Прошла одна долгая секунда… другая… третья… четвертая… целая вечность, а он все не появлялся.
Даже я, не умевший плавать, машинально подался к борту. А о других и говорить нечего. Разом бросились в воду трое связистов. Последним прыгнул Панько. Посмотрел на меня, дурашливо перекрестился, набрал воздух и нырнул.
– Мина! – неожиданно воскликнул лейтенант.
Я обернулся и увидел, как метрах в двадцати от нас взметнулся и осел водяной столб.
– Вот паразиты! Ведь видят же, что человека спасаем! – возмутился лейтенант.
Нараставший свист второй мины прижал нас к днищу. На этот раз столб воды поднялся за передней лодкой.
Третья и четвертая мины разорвались неподалеку от ныряльщиков. К счастью, осколки никого не задели: все четыре головы одна за другой замелькали на поверхности.
Несмотря на обстрел, солдаты и Панько продолжали нырять, но все безрезультатно.
Оставаться дольше было бессмысленно. И все-таки лейтенант никак не мог решиться отдать приказание о прекращении поисков. Его, как и нас, мучило сомнение: а что, если летчик где-то рядом и его можно еще спасти? Но и рисковать своими людьми он тоже не хотел.
В этот момент за нашей кормой разорвалась пятая мина. То ли взрывной волной, то ли осколком выбило кое-где шпаклевку, и лодку начало медленно заливать. Кто чем – касками, банками, саперными лопатками – стали вычерпывать воду.
– Назад! – крикнул спасателям лейтенант.
Трое из них поплыли к лодкам.
Всплывший последним Панько отчаянно закричал:
– На пидмогу!
Рядом с ним безжизненно шевелилось тело пилота.
Связисты тотчас же повернули обратно.
– Ребятки, подойдемте ближе! – обратился к гребцам лейтенант.
Несколько сильных взмахов веслами, и лодку вплотную подогнали к Панько.
Ухватившись за мокрую и скользкую куртку, мы попробовали втащить летчика в лодку.
Где-то впереди всплеснул воду очередной близкий разрыв. Мы пригнулись. Один из связистов, сидевший на веслах, удивленно посмотрел себе на запястье – оно мгновенно окрасилось кровью. Вот и первый раненый!
И тут летчик стал выскальзывать у нас из рук. Я с ужасом увидел, что Панько, поддерживавший его из воды, вдруг как-то странно запрокинулся и быстро пошел ко дну.
Я смотрел в лица подплывших связистов и молча показывал рукой на то место, где только что был санитар, – неожиданно я потерял дар речи…
Летчика и Панько втащили в лодку одного за другим. Панько был мертв. Осколок угодил ему чуть ниже сердца. Летчика же откачали. У него оказались перебиты обе ноги. Как он еще только держался на воде?
Я глядел на белое лицо Панько и уже не узнавал его. Какое-то чужое, незнакомое. Вот так и унес он с собой тайну своего испытующего ласкового взгляда…
5
Похоронили мы Панько в окопчике неподалеку от обрыва. На это ушло минут десять, не больше. Летчика в той же лодке отправили на левый берег. Потом связисты пошли своей дорогой – вправо, а я своей – влево. Один…
Первым из санитаров мне встретился Зубок. Он приколачивал указатель с надписью «Санпост». Вот молодцы! Так точно и верно назвали. Не медпункт, не санчасть, а именно санпост.
– Зубок! – позвал я.
Сказано было под руку, и он саданул себя камнем по пальцу и взвыл от боли. Затем простонал:
– Це вы, товарищ лейтенант?
– Сильно ударили?
– Гитлеру бы так промиж очей!
– А вы подуйте, помогает, – посоветовал я и смутился – так говорила мне мама.
Зубок с недоверием посмотрел на меня и… подул.
– Та и справди полэгшало, – удивленно сообщил он.
По пути к землянке мы разговорились. Зубок оказался человеком словоохотливым и бесхитростным. Через несколько минут я был в курсе всех новостей. О судьбе Чепаля до сих пор неизвестно. Прямо как в воду канул. Но большинство считает, что его где-то убило и засыпало землей. Сегодня утром отличился младший Ляшенко – Савва. Упал, зацепившись ногой за колючую проволоку, и чуть ли не до кости распорол себе руку. У старшего Ляшенко – Теофана – тоже беда: на заднице вскочил чирей, ни встать, ни сесть. Но больше всех не повезло Коваленкову. Второй день понос – едва успевает добежать до кустов…
– А зараз и я соби по пальцю тюкнув! – закончил свой рассказ об общих несчастьях Зубок.
– Хоть сам-то Сперанский здоров? – спросил я.
– Та здоровый, – успокоил меня санитар. – Ось вин иде!
К дороге по склону спускался в своей длинной, прожженной до дыр шинели Сперанский. Его мрачное лицо выражало крайнюю сосредоточенность.
Я помахал рукой. Он увидел меня и сдержанно улыбнулся: ни радости, ни удивления, всего лишь сухая регистрация факта моего появления. Возможно, это и хорошо – обходится без меня.
Подошел, доложил:
– Товарищ лейтенант, первое отделение отдыхает после дежурства. По списку числится шесть, налицо пять. Санитар Чепаль не вернулся с задания. Проведенные поиски оказались безрезультатны.
Ну, об этом мне уже известно.
– Скольким раненым вы оказали помощь? – спросил я.
Сперанский замешкался с ответом.
– Что случилось?
– В первую ночь помогли восьмерым.
– А вчера? А сегодня?
– Нам сказали, что раненых перевяжут и без нас, что наше дело только таскать их на носилках.
– Кто сказал?
– Командир санвзвода.
У меня вытянулось лицо:
– Кто?!
Он повторил:
– Новый командир санвзвода.
Я обалдело смотрел на него. Потом собрался с духом и потребовал объяснений. И вот что выяснилось. Ночью объявился незнакомый старший лейтенант, назвавшийся командиром санвзвода. С ним были санинструктор и два санитара в военной форме. Они заняли одну из пустых землянок на берегу и устроили там медпункт. Когда начался обстрел и появились первые раненые, обе группы, разумеется, столкнулись нос к носу. После недолгого выяснения отношений старший лейтенант принял под свою высокую руку мое отделение.
– Проведите меня к нему, – приказал я Сперанскому.
Тот молча двинулся под гору.
Новый медпункт я разглядел издалека – около него на шесте трепыхал флажок с красным крестом, сидели и лежали раненые.
Что же это все могло значить? Я не знал, что и думать.
Мы вошли в землянку. Ее стены и потолок были обтянуты белыми простынями. Чистота, порядок. Под стать общей белизне и лицо старшего лейтенанта – бледное, с бесцветными, слегка вывернутыми губами. Он точными и уверенными движениями перевязывал раненого.
– Вам что? – неприязненно спросил он.
– Нужно срочно поговорить.
– Подождите снаружи, – кивнул он головой на выход.
Я едва не задохнулся от возмущения: он осмелился указать мне на дверь!
– Сперанский, пошли!
Я отшвырнул брезентовый полог и вышел из землянки. Не оглядываясь, что есть духу зашагал в гору.
Вскоре меня догнал Сперанский.
– Зря вы…
– А кто ему дал право так разговаривать со мной? – негодовал я.
– Так ведь раненые не виноваты? – раздумчиво упрекнул он меня.
От этих пронзительно тихих слов все внутри у меня мгновенно застыло. Он прав: никакие обиды, никакие личные соображения не должны заслонять главного. А главное – это раненые.
Сделав еще несколько шагов в гору, я решительно повернул назад…
6
Дожидаясь у медпункта старшего лейтенанта, я незаметно втянулся в разговор с одним из санитаров – рыжим ефрейтором со значком авиадесантника. Тот ничего не скрывал, и вскоре я знал о новом командире санвзвода если не все, то многое. Они вообще были не из нашей армии. Это меня очень обрадовало. А то я уже начинал подумывать о грандиозном подвохе со стороны подполковника Балакина.
В целом я был доволен случившимся. Еще бы, такая тяжесть свалилась с плеч. Мои заброшенные, предоставленные самим себе санитары первого отделения нежданно-негаданно обрели руководителя, которого я не мог им предоставить. Лундстрем же пока нужен был там, на левом берегу, – его присутствие развязывало мне руки. Во всяком случае от объединения с чужими медиками дело лишь выигрывало. Досадно только, что человек, с которым предстояло работать, видно, грубиян каких мало. Но другого выхода у меня нет: мы должны, мы обязаны найти общий язык!
Между тем он по-прежнему вел себя недружелюбно. Несколько раз выглядывал, бросал на меня неприязненный взгляд и просил зайти или внести следующего раненого. Я упрямо продолжал сидеть и ждать, хотя меня все время подмывало встать и уйти. Пока он занимался ранеными, я не имел права выражать какого-либо неудовольствия.
Но вот наконец наступил момент, когда он, закончив все перевязки должен был удостоить меня вниманием. Однако прошло минут десять, прежде чем он подошел ко мне.
– Ну, что у вас? – спросил он, уставившись в меня своим недобрым взглядом.
– То же, что у вас, – ответил я сидя.
В его глазах пробежало недоумение.
– Кто вы такой?
– Командир санвзвода, – сощурился я.
Теперь лицо вытянулось у него.
– Кто?
– Командир санитарного взвода, – и я назвал гвардейский танковый корпус, которому мы были приданы.
– Это ваши? – кивнул он в сторону нашей землянки. Впервые в его глазах появилась озабоченность.
– Наши, – сказал я, не сводя с него насмешливого взгляда.
– Вы собираетесь их забрать?
– Да нет, совсем наоборот!
– Что наоборот?
– Оставить их в вашем подчинении. – Последние слова я произнес так, как будто вручал ему по меньшей мере командование над всем нашим корпусом.
И вдруг старший лейтенант улыбнулся своими некрасивыми вывернутыми губами, тихо и задушевно спросил:
– Спирт пьешь?
– Пью, – ответил я, хотя никогда еще не пил ни спирта, ни водки. Даже красное вино я попробовал всего один раз – перед отправкой на фронт.
– Давай лапу! – сказал он, протягивая руку.
Я подал свою. Он помог мне встать и, хлопнув по плечу, сказал:
– Пошли!
Мы спустились в землянку. Там он достал из походного ящика бутылку с прозрачной жидкостью, две мензурки и налил в них ровно по пятьдесят граммов.
– Наркомовская норма. Так будешь пить или с водой?
– Так! – героически ответил я.
– Дают танкисты! – в его глазах промелькнула едва заметная усмешка. Он отвел взгляд в сторону и подал мне полную мензурку.
Я уже готов был опрокинуть ее таинственное содержимое в рот, как в землянку с грохотом ворвался рыжий ефрейтор.
– Товарищ старший лейтенант! Там снарядом машину с автоматчиками накрыло!
– Где? – Мой коллега опустил мензурку на стол. В воздухе запахло пролитым спиртом.
– Наверху, у села! Полно убитых и раненых! А по соседству ни врачей, ни фельдшеров. Даже перевязать некому!
– Лейтенант! – обратился ко мне мой новый знакомый. – Берите своих – и наверх! Мы догоним!
7
Мы взобрались на первую высотку. За желтеющим кукурузным полем начиналось большое село. Плотная завеса дыма и пыли поднималась за дальней околицей. Громко и отчетливо долетала каждая пулеметная и автоматная очередь, каждый винтовочный выстрел.
И здесь всюду овраги. Только вскарабкались, как снова надо спускаться. А потом опять вверх – вниз, вверх – вниз.
Везде окопы, траншеи, колючая проволока. Еще два дня назад эти овраги по многу раз переходили из рук в руки. Кругом следы ожесточенных схваток – опрокинутые и разбитые орудия, сожженные танки и самоходки, покореженные и втоптанные в землю винтовки и автоматы. Повсюду золотились гильзы.
В то время как танки и пехота дрались уже по ту сторону села, минометные и артиллерийские батареи находились еще на прежних огневых позициях.
Прямо над нашими головами проносились мины – их тут же, у нас на глазах, закидывали в стволы сноровистые работяги-минометчики. И сотрясали воздух, рвали барабанные перепонки стоявшие совсем рядом орудия.
Мы бежали по селу, то и дело кланяясь, – чуткое ухо улавливало посвист шальных пуль.
– Вон она! – крикнул мне Сперанский.
Из-за деревьев, обступавших хатки, показалась развороченная снарядом автомашина. Она стояла поперек дороги, и около нее толпились люди.
– Быстрей! – подгонял я санитаров.
Несмотря на грохот близкого боя, я слышал, как позади тяжело бухали сапоги Сперанского, дробно стучали ботинки остальных санитаров.
Нас заметил и двинулся навстречу офицер. На погонах сверкнули два просвета. Майор-артиллерист!
– Доктор? – спросил он.
– Да, – ответил я, смутившись. В конце концов, на фронте всех офицеров-медиков называли докторами, – а чем я хуже других? Майор сообщил:
– Из двенадцати пятерых наповал. Остальные ранены.
– Тяжело?
– Есть и тяжело…
Солдаты расступились, пропуская нас. Раненых старательно, но неумело перевязывала молоденькая девушка-санитарка. Убитые лежали чуть поодаль. Два солдата натужно тащили от машины еще одно изуродованное тело.
– Пустите! – сказал я девушке.
Она сразу уступила мне место возле раненого. Сперанский принялся за второго бойца.
Я еще не закончил перевязку, как рядом раздался протяжный скрежет автомобильного тормоза. С подъехавшей «санитарки» спрыгнул старший лейтенант.
– Дали всего на полчаса. Довезти до медпункта, – сообщил он. – Надо в темпе! А там, на берегу, если потребуется – подбинтуем.
Втроем у нас дело пошло быстрее. За каких-нибудь четверть часа мы перевязали и погрузили в машину всех раненых. Повез их старший лейтенант. А я со своими санитарами пошел пешком – не хватило места в фургоне.
8
Чтобы нас также не накрыло снарядом или миной, я приказал рассредоточиться.
Неподалеку от меня, как будто приглядываясь ко мне, шагал Коваленков.
Когда в одном месте наши тропки сблизились, он вдруг воровато оглянулся и сунул мне в руку какой-то листок.
– Товарищ лейтенант, це вам!
– Что это? – удивился я.
– Потим подывытэсь! – быстро проговорил он и, опять воровато оглянувшись, отстал от меня.
Я положил бумагу в карман. Потом так потом.
Мы двигались навстречу частым вспышкам выстрелов – артиллерийские и минометные батареи усилили обстрел немецких позиций. Прямо над нами полосовали воздух снаряды и мины. И хотя это ощущение не из приятных, мы быстро к нему привыкли. Даже перестали кланяться.
Когда до оврага оставалось всего метров сто, вдруг лихорадочно забили зенитки.
Я услыхал мгновенно нараставший рев неприятельских самолетов и заорал истошным голосом:
– Ложись!
И сам бросился на землю. Я не смотрел в небо и не видел самолетов, но уже твердо знал, что они пикировали не куда-нибудь, а на ближайшую минометную батарею.
С тонким металлическим воем прямо на меня, на нас падали бомбы…
Земля, в которую я до полного изнеможения врастал пальцами, лбом, подбородком, всем своим ставшим в одно мгновение таким огромным и неповоротливым, таким открытым для бомб, для осколков телом, внезапно перевернулась и опрокинулась на меня. Я пытался оттолкнуть ее руками, но они лишь погружались в нее как в старую ветошь, проходили насквозь и боролись с пустотой.
Когда после короткого помутнения я пришел в себя, то увидел, что лежу на боку и медленно продираюсь головой сквозь рыхлые, пропускающие свет комки земли…
Я пошевелил руками, ногами – вроде бы целы…
Стряхнул с себя гору песка и разной трухи. И услышал звук быстро удалявшихся самолетов. Посмотрел вслед: оба «юнкерса» набирали высоту и вокруг них вспыхивали все новые и новые хлопья разрывов.
Вскоре самолеты сверкнули плоскостями и скрылись в солнечных лучах.
Я вскочил на ноги.
Метрах в десяти от меня зияла огромная воронка. От нее в разные стороны тянулись узкие языки грунта, выброшенного из глубины взрывом.
Батарея же как стояла, так и продолжала стоять – ровненько задрав в небо короткие стволы. Возвращались на свои места минометчики, пережидавшие бомбежку в укрытиях.
Но где же санитары?
Первым я увидел Сперанского. Он стоял и тоже беспокойно осматривался.
А вот и остальные. Выбирались из траншеи, подсаживая друг друга, толстяки Ляшенко. Осторожно поднимался из-за старой яблони Коваленков.
– Товарищ лейтенант! – обратился ко мне Сперанский. – Вы не видели Зубка?
И впрямь, где Зубок? Неужели убит или тяжело ранен?
– Зубок! – позвал Сперанский.
Прошла добрая минута, прежде чем из окопа с опаской выглянула голова, с которой скатились комья земли.
– Зубок, жив-здоров? – обрадовался я.
– Улетив?
– Улетели! Давай вылезай! – сказал Сперанский.
Мы помогли Зубку выбраться наружу. Он показал на свои уши, а затем принялся трясти головой, пытаясь прогнать глухоту.
– Не тряси, – предупредил его Сперанский. – Может стать хуже. Это контузия!
Удивленно поглядывая на огневые позиции, внезапно погрузившиеся в тишину, Зубок молча зашагал за нами к оврагу. Теперь мысли о нем, о его контузии не давали мне покоя. Хорошо, если это не сегодня-завтра у него пройдет. В противном случае придется отправить в госпиталь. И тогда на правом берегу останутся четыре санитара. Да и те при желании могут объявить себя больными – у каждого что-нибудь…
Хотя бы тот же Ляшенко-старший. После сегодняшней беготни состояние его явно ухудшилось. Он уже плелся в хвосте, с трудом переставляя ноги.
Я обождал его. Осторожно спросил:
– Ну как фурункул?
– Хоч лягай та помирай, – тяжело вздохнул он.
– Ничего, Ляшенко, пройдет!
– Товарищ лейтенант, а може, там не чиряк, а пуля? – робко предположил он.
– Пуля? – я не удержался и захохотал.
– А що, не може буты? Колы я пид кущем сыдив, вона и куснула?
– Пуля бы не так куснула!
– А мабуть вона при кинци лету була?
– Вот разве только на излете, – весело согласился я.
И тут я увидел глаза Теофана. Они смеялись. Неужели его самого забавляла вся эта история с фурункулом, вскочившем у него на заду? Тогда он – ей-богу! – достоин всяческого уважения, толстячок в брезентовом плаще, бывший заготовитель сельхозпродуктов.
– Сперанскому показывали?
– Показував.
– Что он говорит?
– Що це тилькы начало!
И фыркнул, мать честная!
Увидев, что я разговариваю с его братом, остановился подождать нас младший Ляшенко – Савва.
– Что, тоже пуля? – спросил я, показывая на забинтованную руку.
– Вы маете в виду ту пулю, що вин придумав?
И мы все втроем засмеялись. Сейчас я готов поклясться, что у них и в мыслях не было идти в госпиталь.
– Я сам посмотрю ваши раны, – пообещал я.
– Добре дило, – отозвался старший Ляшенко.
В этот момент мы обнаружили, что сбились с дороги, спустились в совсем другой овраг. Сперанский упрекнул меня:
– Вы пошли, а мы все за вами.
– Мало ли куда меня занесет, – попробовал я отшутиться.
– Ладно, учтем на будущее, – неожиданно поддержал мою шутку командир отделения.
Чтобы не лазить вверх-вниз по горкам в поисках пропавшей дороги, решили спуститься этим оврагом до Днепра, а там берегом добраться до медпункта.
Шли тропкой, извивавшейся по склону.
Я вспомнил о Коваленкове, который после того, как сунул мне записку, держался от меня на расстоянии.
Интересно, что в ней? Правда, он попросил посмотреть ее потом. Но «потом» – это уже сейчас. Кроме того, меня начало разбирать любопытство…
Я пропустил отделение вперед и достал из кармана смятый листок. Развернул. Он весь был исписан малограмотными каракулями. С огромным трудом разобрал первую строчку: «Як совецки патриот сообчаю секретно про чужи илементив…» Что это? Ах вот что! Коваленков осведомлял меня, а в моем лице, по-видимому, и командование, о прошлом своих приятелей… «Чепаль – тесть палецай… (Все тот же злополучный тесть – тесть номер один!) Задонски – батька деакон, сослан Сибир… (Ну и что? Сын за отца не ответчик!) Орел – куркуль… (Чушь! Был бы он кулаком, так бы ему и доверили воспитание детей!) Панько – дизиртир з партизанскава атряду…»
Это был донос – настоящий донос на своих товарищей! Я с силой скомкал и швырнул листок на землю. Но через несколько шагов спохватился: а вдруг кто-нибудь найдет и прочтет? Быстро вернулся. Поднял, спрятал в карман…
Не знаю, видел ли Коваленков, как я расправился с его сочинением.
Я догнал его. В крохотных зрачках санитара спаялись ожидание и настороженность.
Я участливо спросил:
– Как ваш живот?
– Мий жывит? – удивился он.
– Ну да, ваш!
– Дуже погано, товарищ лейтенант! И болыть, и проносыть кожни пивгодынкы!
– Придется в госпиталь лечь! – сказал я.
– Та хиба я проты? – жалобно произнес он. – Колы треба, то треба…
У меня отлегло от сердца.
Скатертью дорога, приятель! Слава дизентерийной палочке, выбравшей из многих доносчика! А мы уж без тебя как-нибудь перебьемся.
9
Первым на мине подорвался солдат, который взбирался по склону со стороны реки. На помощь к нему бросился Зубок, находившийся ближе всех, и новый взрыв взметнулся вместе с душераздирающим криком. Маленький санитар сделал еще несколько шагов и упал ничком.
Мы мгновенно скатились с минного поля на тропинку, проходившую в середине оврага.
Время словно остановилось. Мы с ужасом смотрели, как Зубок пытался встать, но никак не мог справиться со своим странно укороченным телом. Потом он повалился на бок, перевернулся на спину и беспорядочно задвигал руками и ногами. А рядом с ним неподвижно лежал солдат, первым наскочивший на мину. Он был или убит, или потерял сознание.
От них нас отделяли десять – пятнадцать метров, усеянных невидимыми противопехотными минами.
Мы заметались по тропинке, не зная, что делать. Понимали, что каждая упущенная секунда все меньше оставляла надежд на спасение раненых.
Вдруг Сперанский выдернул из валявшейся на земле винтовки шомпол.
– Я пошел!
– Не надо! – закричал я.
– Я видел, – спокойно сказал он, – один солдат так прошел все минное поле…
И, поколов шомполом в нескольких местах землю, он сделал первый шаг… затем второй… третий…
Когда самодельный миноискатель в руках Сперанского натыкался на что-то твердое, я весь замирал…
Я сознавал, что также должен решиться на это. Каким бы опытным санинструктором ни был Сперанский, его знания медицины уместятся на одной или двух страничках школьной тетради. Он даже укола сделать не сможет, чтобы поддержать в раненом слабый огонек жизни.
Еще два-три шага, и я позабуду, куда он ставил ногу. Неизмеримо возрастет риск.
Или сейчас, или его невидимые следы сотрет время.
Моя правая нога нащупала знакомую площадку между бугорками, а левая, задев чертополох, перенесла тело на целых два шага вверх по склону. Дальше меня взяло сомнение: тот ли это камешек, на который наступил тяжелый сапог санинструктора? По отношению к одуванчику тот был чуточку левее. Или это обман зрения? Но другого тут нет. Значит, он… Наступил. Полный порядок… А выше основательно примята трава. Опасаться нечего.
Сперанский обернулся, сурово поинтересовался:
– А вы-то зачем?
– Странный вопрос, – ответил я.
– Смотрите, оставите взвод без фельдшера! – предупредил он.
– Ничего, – в тон ему ответил я. – Теперь у меня на каждом берегу по помощнику.
– Идите хоть по моим следам!
– А я по ним и иду!
Правда, раза два или три меня подводила зрительная память и я ставил ногу наугад. Но, к счастью, судьба меня миловала.
И так шаг за шагом поднимались мы по косогору, подгоняемые стонами одного раненого и молчанием другого.
– Осторожнее, – предупредил меня Сперанский, когда мы приблизились к месту взрывов.
Первым у нас на пути лежал солдат. Короткого осмотра его неподвижного тела было достаточно, чтобы установить, что мы ему уже не нужны.
Зубок был еще жив, хотя и находился в бессознательном состоянии. Он все реже и реже шевелил ногами. Осколками ему срезало обе ступни, которые вместе с ботинками держались на одних сухожилиях. Под ним была огромная лужа крови.
Впервые я совершенно потерял голову, не знал, за что хвататься. Лихорадочно рылся в своей санитарной сумке и не мог отыскать то, что лежало на самом виду.
Потом мы со Сперанским накладывали жгуты и перевязывали раны. С каждой секундой лицо Зубка становилось бледнее и прозрачнее.
– Готов, – сказал Сперанский.
– Что? – не понял я.
– Умер…
Действительно, налицо были все приметы смерти, но я еще на что-то надеялся: пытался нащупать пульс и услышать слабое туканье сердца. Даже попробовал поймать зеркальцем дыхание.
– Напрасно вы, товарищ лейтенант, – сказал мне Сперанский и закрыл Зубку глаза…
10
С невероятным трудом и предосторожностями мы со Сперанским вынесли умерших с минного поля. Затем на носилках по одному спустили к берегу.
И уже внизу вдруг меня окликнули. Я обернулся в полной уверенности, что это кто-то из санитаров, и неожиданно встретился со знакомым пронизывающим взглядом.
– Лейтенант, пройдемте со мной, – сказал капитан с тонкими усиками.
– Зачем? – я даже отступил.
– Здесь, неподалеку…
Я оглянулся на санитаров, которые удивленно смотрели на нас и озадаченно переглядывались.
– Товарищ капитан, мне же хоронить надо!
– Ничего, похоронят и без вас.
– Я бы хотел присутствовать. Кроме того, мы собирались похоронить их рядом с другим нашим санитаром – за причалами.
– Тогда придется подождать, – жестко произнес он и кивнул в сторону санитаров. – Они тоже могут понадобиться.
Неужели ему до сих пор не давали покоя мои гражданские санитары? Или в самом деле они в чем-то провинились перед советской властью? Что ему известно о них? У меня же сейчас лишь к одному из двенадцати не лежало сердце – к Коваленкову. Вот бы за кого я не поручился.
А что, если капитан имел дело лично ко мне? Сомнительно. Пока я за собой никаких грехов не чувствовал…
Землянка капитана находилась в крохотном овражке.
И тут меня точно кипятком обдало. Я вспомнил о записке Коваленкова, лежавшей в кармане шинели. Незаметно пригладил ее ладонью.
– Садитесь! – сказал капитан, когда мы вошли внутрь.
Я опустился на снарядный ящик.
Капитан уселся за самодельный дощатый стол, достал из полевой сумки какие-то исписанные листки, два карандаша.
Только после этого со значением произнес:
– У нас говорят правду.
– Я знаю, – сказал я, покраснев.
– Расскажите все, что вам известно о Чепале…
Значит, их интересовал Чепаль. Похоже, они уже располагали о нем сведениями. Как минимум – о его таинственном исчезновении. Как максимум – о его дальнейшей судьбе.
Я рассказал все, что слышал о нем от санитаров. Умолчал лишь о Коваленкове. Не все ли равно, кто первый сообщил о бывшем тесте?
– Стало быть, прошлое у него как стеклышко? – сыронизировал капитан.
– Вы просили меня рассказать, что я знаю. Я рассказал. А выводы делайте сами, – вдруг разозлился я.
– И сделаем, можете не сомневаться.
В последних словах мне послышалась угроза.
Я струхнул. Вспомнил о записке, лежавшей в кармане, о Коваленкове, которому ничего не стоило установить прямой контакт с капитаном, о своих санитарах, чье будущее, возможно, находится в руках сидевшего напротив меня человека. И решил вести себя потише.
– Значит, вы ничего не замечали подозрительного в этом человеке? – Многозначительность, с какой были сказаны эти слова, не предвещала ничего хорошего.
– Никак нет!
– А в других ваших людях?
Смятый листок раскаленным железом жег мне бедро.
– Тоже, товарищ капитан!
Помолчав, капитан впервые произнес просто, без иронии и скрытой угрозы:
– Что ж… – и добавил после короткой паузы: – Я ожидал от беседы с вами большего.
– Товарищ капитан, скажите же, что с ним? Где он? – не выдержал я.
– Где он? Здесь.
– Как здесь? – я окинул взглядом землянку. Попутно удивился, заметив в углу незнакомого сержанта. Тот сидел за крохотным столиком и записывал мои ответы. Когда он зашел?
Капитан сделал ему знак. Сержант встал и вышел из землянки. Вскоре над ступеньками, ведущими вниз, показались его хромовые сапоги. Они немного посторонились, пропуская вперед старые, ободранные, на веревочках, сандалии.
