Текст книги "И нет этому конца"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Остановил. Села. Не знала, как благодарить. Все сигаретку предлагала. С фильтром. А он их терпеть не мог. Привык к «Беломору». Но взял, чтобы не обидеть. А она развеселилась, довольна, что в кабине тепло и не дует. И ему не так было скучно: все же живой человек рядом, девушка. Но внешность ее с самого начала ему не приглянулась. Правда, на фигурку ничего, но лицо уж больно некрасивое. Не то чтобы страшное или неприятное, а просто какое-то неинтересное.
Оказалось, что продавщица в обувном. В мужской секции. Сразу предложила: если ему чего надо… Вот ее телефон. Служебный. Домашний тоже есть. На всякий случай.
Скорее всего, больше бы они и не встретились, если бы не одно случайное совпадение: как раз в это время двоюродный брат Морева Сашка до изнеможения рыскал по обувным в поисках мало-мальски модерновых полуботинок.
Через три дня Сашка стал счастливым обладателем стильных «корочек», а Морев с кислым видом тащился со своей новой знакомой на какой-то фильм, даже вспоминать неохота. Потом еще встретились, и еще. То ли оттого, что не нравилась, то ли оттого, что опыта не хватало у него, между ними ничего такого не было. Правда, целовались. Но тут инициатива исходила больше от нее. А он боялся обидеть.
Так продолжалось около месяца. А потом в его самосвал врезалась «санитарка»: ее водитель, по-видимому, не спал всю ночь – гонял по вызовам – и вот на мгновение расслабился. Самосвал, конечно, пострадал меньше. Того водителя – уже при смерти – увезла другая «санитарка». Морев же отделался легкими ушибами и царапинами. Но все равно его три недели продержали в больнице, пока не сняли многочисленные швы. Милиция его почти не беспокоила: как выяснилось, во всем виноват был погибший. Зато каждый день к Мореву наведывалась с гостинцами Женька. Чего только не носила: и апельсины, и бананы, и даже ананас где-то достала. Не говоря уж о конфетах, печенье и прочей ерунде.
А затем подошло время идти в армию. И обещали они, как это водится, переписываться. Раз в неделю. То была ее идея – чтоб писать раз в неделю, не реже. Он не возражал: раз так раз! Вначале и в самом деле шло по-задуманному: она писала, он отвечал. Только уже с третьего письма ему вдруг стало неинтересно читать. Ничего, кроме барахла да свадеб. И все с подробностями: какие сапожки себе купила, да на каких каблуках, да какую блузку достала. И замуж у нее подруги чуть ли не в каждом письме выходили. А для него все эти Ольги, Людки, Ленки – пустой звук, ни разу не видел их. Но тенденция чувствовалась – подтолкнуть его в должном направлении. И так тянули они эту бумажную волынку около года. А потом Морев понял: надо кончать, а не то увязнешь, как муха на липкой бумаге. И в один прекрасный день перестал ей отвечать. Подумал: может, сама поймет. А она, наоборот, еще чаще стала писать. Спрашивала, почему не пишет, не случилось ли чего с ним? И решил он тогда написать ей всю правду: мол, не люблю тебя больше («больше» – чтобы не так обидно было), так что давай не будем с тобой переписываться, для обоих лучше. Написать-то написал, а вот отправить духу не хватило. Каково ей будет читать? И с того времени носил он ответ в кармане, конверт уже черт знает на что похож стал, видно заново переписывать придется.
О его запутанных личных отношениях знал на заставе только один человек. Но и ему не было известно, что письмо-то не отправлено до сих пор…
И вот этот человек – водитель второго «уазика» Костя Бакуринский – стоял сейчас за спиной у Морева и спрашивал:
– Ну, что пишет?
– Свитер новый купила, – ответил Морев и незаметно прикрыл локтем свое неотправленное письмо.
– И ничего больше?
– Еще одна подруга замуж вышла. Тамарка какая-то…
– Так она получила от тебя письмо или нет?
– Затерялось, видно…
– Ну что будешь делать? – Бакуринский взял стул и сел рядом.
– Что? Новое напишу.
– Только не очень тяни. А то дождешься последнего гудка паровоза. Встретит она тебя там гвоздичками в целлофане, и уже не отвертишься!
– Завтра напишу.
– И отправляй авиа, заказным. Ты то простым послал?
– Ага!
– Странно, теперь письма редко теряются. Честно говоря, впервые слышу…
– Всякое в жизни бывает.
– Да, и на ровном месте голову ломают… Дай-ка «беломорку»!
Морев полез в карман за папиросами и в этот момент позабыл о своем письме. Спохватился, прикрыл локтем, когда уже было поздно.
– Постой! – загорелся Костя Бакуринский. – А это что за письмо?
– Какое? – Локоть пополз дальше, прикрывая светлую полоску конверта.
– Да под локтем!
– Да так – от одного…
– От одного – твоим почерком?
Обман был налицо. Морев смотрел на друга жалобным взглядом.
– Дай-ка! – Бакуринский вытащил из-под локтя злополучное письмо, прочел адрес. Вид у Морева был обреченный. – Так и не отправлял?
– Не…
– Почему? Ведь твердо решил?
– Угу! – кивнул Морев.
– Ну тогда ни черта не понимаю!
– Жалко ее…
– Ее жалко? А себя? Как потом жить будешь, не любя? А ей, думаешь, хорошо будет?
– После праздников отправлю.
– Это еще неделя! А там новые праздники!
– Ну чего тебе от меня надо? – простонал Морев.
– Мне от тебя? – выразил на лице удивление Бакуринский. – Это тебе от меня надо! Давай сюда письмо!
Морев отодвинулся:
– Зачем?
– Через десять минут я повезу прапорщика в Вахруши за новым кинескопом и сам отправлю это письмо! Ну? – протянул он руку.
Морев отдал письмо.
– Может, сменить конверт? – робко спросил он.
– Ничего, сойдет и этот! Помни: в бою и любви везет только решительным!
– Ладно! – нахмурил брови Морев. – Валяй, пока не отобрал!
После отъезда Бакуринского Моревым овладело странное двойственное чувство: с одной стороны, как бы гора с плеч свалилась, все оставалось позади, открывались новые прекрасные дали в любви, а с другой стороны, не давала покоя мысль: а каково ей будет читать это письмо? Правда, уговаривал он себя, она быстро утешится – к ней уже на другой день вернутся привычные заботы: тряпки, подруги, новые знакомые. Сколько их ежедневно вертится у ее прилавка – веселых и грустных, развязных и скромных, шумных и вкрадчивых, выбирай любого! Да и, честно говоря, не подвези он тогда ее на самосвале, она бы села в другую машину, и он почти уверен: полюбила бы не его, а кого-то другого. Так что он должен быть благодарен Косте Бакуринскому, решившему одним махом отрезать у него все пути к отступлению. Так-то оно лучше, вернее…
С этими мыслями Морев вышел из Ленинской комнаты и едва не угодил в таз с теплой мыльной водой. На него накинулся дежурный по заставе старший сержант Бирюков:
– Морев, ты чего спишь на ходу? А ну, бери тряпку, покажи первому году, как моют полы!
И хотя Морев заступал сегодня на пост – ему еще предстояло дежурить всю ночь у входа на территорию заставы, – он ничего не сказал Бирюкову. Молча взял тряпку и принялся намывать полы. Он даже был доволен – все это отвлекало от тяжких мыслей.
Рядом с Моревым пыхтели и другие ребята, в основном первого года службы. Где-то позади сопел Синицын.
А Бирюков, старавшийся во всем походить на старшего лейтенанта Ревякина, ходил следом за каждым и тыкал носом в малейшее упущение:
– В уголочке, в уголочке!.. Вот это убрать тоже!.. Воды, воды поменьше лейте, а то в подвале все мыши утонут!.. А ну-ка пройтись по плинтусам!.. Ребята, двери чище мойте!
Никто не возражал, не спорил. И только Синицыну вдруг показалось, что старший сержант к нему придирается.
– Уже чисто! – буркнул он.
– И это ты, голуба, называешь чисто? – сделал удивленное лицо Бирюков. – Еще три разика пройдешься мокрой тряпкой, тогда, может быть, и будет чисто!
– Придираешься, старший сержант!
– Что ты, голуба? Если я начну придираться, ты маму по ночам звать станешь! А ну давай еще разочек!
И пришлось Синицыну драить плинтусы до тех пор, пока они не заблестели как новые.
Досталось слегка и Мореву. Постоял над ним Бирюков и покачал головой:
– Ай, ай, Морев, уже второй год к концу подходит, а где полы мыть – не знаешь!
Что ж, прав был Бирюков: под столом, у барьера, отделявшего дежурку от коридора, всегда скапливался мусор – это знал каждый старый солдат.
И вот субботняя генеральная уборка подошла к концу.
Но старший сержант Бирюков еще по инерции продолжал распоряжаться:
– Давайте, давайте, мальчики! Еще немного! Наши давят, шведы гнутся!
И наконец облегченно произнес:
– Вот теперь вроде чисто!..
Дверь в канцелярию была открыта, и резкий голос начальника заставы разносился по коридору. Он разговаривал по телефону, как Морев сразу понял, с заместителем коменданта капитаном Грибовым – изрядным придирой и службистом. Судя по всему, речь шла о сегодняшнем нарушителе.
– Николай Иванович, я все сам проверил… То, что он рассказал о себе, подтвердили другие… Предварительно условились? Исключено. Пригласил его человек заслуженный, ветеран войны… Пытался спрыгнуть на ходу? Не совсем точно. Поезд, как я выяснил, только тронулся… Ну что делать, если я уверен, что он не собирался нарушать границу? Обыкновенный растяпа… Разумеется, я несу ответственность и не собираюсь от нее отказываться… Пожалуйста, проверяйте… Все данные записаны… Морев, закройте дверь!
Морев торопливо закрыл дверь в канцелярию. Но голос старшего лейтенанта легко пробивался сквозь дощатую преграду.
Морев сходил в умывальную комнату. Вымыл лицо, руки.
До боевого расчета оставалось сорок пять минут – можно было и отдохнуть. Морев прилег на койку. Только закрыл глаза, как сразу же задремал.
И вдруг его резко дернули за рукав. Он вздрогнул, открыл глаза. Рядом стоял Андрюшка.
– Морев, вставай!
– Чего тебе?
– Пошли в гараж!
– Завтра пойдем.
– А я хочу сегодня!
– Скоро боевой расчет, не успеем.
– А мы недолго!
– Ладно, только по-быстрому.
– Идет! – совсем по-взрослому ответил Андрюшка.
Они вышли во двор. Ранние сумерки уже притемнили заснеженные дорожки. Андрюшка старался идти в ногу с Моревым – как же, тоже мужчина!
В гараже было темно. Морев включил свет.
– Ну что будем делать? – спросил он мальчика.
Андрюшка обошел машину, постучал ногой по каждому скату. Потом спросил Морева:
– Можно я посижу в кабине?
– Можно.
Андрюшка мгновенно залез туда, дал несколько коротких сигналов.
– Не надо, – сказал ему Морев. – А то нам влетит от старшего лейтенанта. Скажет: делать вам больше нечего!
Тогда Андрюшка засигналил одним ртом.
– Так оно спокойнее, – заметил Морев.
Но Андрюшке было уже не до него. Ухватившись руками за баранку, он гнал свой «уазик» по крутой и узкой дороге, преследуя нарушителей. Время от времени он выхватывал пистолет и стрелял в убегавших врагов.
– Ну все! Убил наповал! – похвалил Морев.
– Нет еще!
– Как нет? Я сам видел!
– Не выдумываешь?
– Ну что ты! Можешь посмотреть: упал и не дышит!
Андрюшка выглянул из кабины. Лежавшее в углу гаража запасное колесо мгновенно в Андрюшкином воображении превратилось в поверженного врага. Но, может быть, тот притворился убитым? Как в кино?
Андрюшка выскочил из машины и, стреляя из пистолета, рванулся в угол, но его на бегу перехватил Морев.
– Будет на сегодня.
– А я хочу!
– Ну и оставайся один! – Морев отпустил мальчика.
Тот сразу же опомнился.
– А ты куда?
– На боевой расчет. И так уже опаздываю!
– Попадет?
– А ты думал как? Сам небось знаешь, какой старший лейтенант?
– Строгий?
– А то нет?
Морев и Андрюшка прибавили шагу: за ярко освещенными окнами заставы никого из ребят не было видно. Значит, все уже выстроились в коридоре. Опоздал-таки!
Морев взбежал на крыльцо и с силой толкнул массивную входную дверь. Молча выравнивая ряды, до самой сушилки тянулся строй.
К счастью, Морев опоздал на самую малость.
Но замечание старший лейтенант все-таки сделал:
– Те же и Морев!
Так как команды «Смирно!» еще не было, кто-то не без подковырки добавил: «Ну, Морев, известно, поспать любит!»
Каждый вечер в одно и то же время на заставе проводится боевой расчет. Это и полный глубокого смысла ритуал, и задание на следующие сутки. Голос старшего лейтенанта звучал, как всегда, резко и внятно:
– За истекшие сутки нарушений государственной границы на участке нашей заставы не было. Пограничные наряды службу несли бдительно и действовали по обстановке правильно. Наряд в составе сержанта Ясенькова, рядовых Спивакова и Мухаметшина, сопровождая поезд от Лихачей до Стукалова, задержал неизвестного, который вполне мог оказаться нарушителем границы. За проявленную бдительность этим товарищам объявляю благодарность. Сообщаю обстановку на завтра. В связи с приближением ноябрьских праздников…
Пограничники слушали с напряженным вниманием. Поступило сообщение, что на эти три дня студенческое спортивное общество запланировало массовые соревнования скалолазов. Находились же скалы всего в десяти километрах от границы, и это могло здорово облегчить задачу нарушителю. В прошлый раз, например, под видом скалолаза, заблудившегося в лесу, дошел почти до рубежа прикрытия и был задержан некто Носков. Он обокрал в Большеграде несколько квартир и предпринял отчаянную попытку уйти за рубеж. Не исключено, что и в этот раз кто-нибудь попытает судьбу. Кроме того, имеются сведения о том, что, возможно, попробует перейти границу опасный уголовный преступник, давно разыскиваемый милицией. Его приметы… пятьдесят пять лет… среднего роста… светлые волосы… серые, широко поставленные глаза… маленький подбородок…
Морев тоже запомнил. На всякий случай. Хотя знал, что у него мало шансов проявить себя на этом поприще. Его дело подвозить нарушителей на машине, уже готовеньких…
Впрочем, он уже привык, что слава обходила его стороной, но в душе продолжал мечтать об удаче, которая заставит притихнуть всех насмешников.
Боевой расчет сегодня несколько затянулся: сложная обстановка, праздники, из офицеров на месте один начальник заставы. Старший лейтенант Ревякин называл каждого, кто заступал на охрану государственной границы, определял время дежурства, участки, состав тревожных групп.
Морев вздохнул: его «уазик» должен быть готов к выезду по обстановке через две минуты после объявления тревоги…
Разговор снова зашел о праздниках. Бдительное несение службы, подчеркнул старший лейтенант, это их подарок любимой Родине. И тут Морев внутренне сжался. Он вдруг подумал о Женьке, которая получит письмо как раз пятого или шестого ноября. У всех будут радость, веселье, а у нее одной… Хороший подарочек, ничего не скажешь, ожидает ее в праздники. Зря поторопился он с отправкой письма. Можно было подождать еще с недельку. Даже три дня тут сыграли бы роль. Это все Костя Бакуринский, будь он неладен, благодетель чертов!
– Застава, равняйсь! – ударился о строй резкий голос старшего лейтенанта. – Смирно! Командирам отделений приступить к выполнению мероприятий согласно распорядку дня!
В Ленинской комнате яблоку упасть негде было. Незаконченное Высшее, который пришел чуть позже других, долго ходил со стулом в руках, искал, где бы приткнуться, но так и не нашел. Его пожалел, потеснился Игнатов. Некоторые стояли у дверей, тянули шеи. Только что по телевизору начался показ танцев на льду. Видимость была неважная, но этот недостаток возмещала хорошая музыка.
Как всегда, первыми вышли на лед самые юные и самые неопытные. Но и они танцевали прекрасно, потому что, прежде чем очутиться здесь, тоже где-то кого-то побеждали, считались лучшими из лучших, были отмечены и подавали большие надежды. Один танец сменялся другим, и с каждой новой парой росло мастерство.
Постепенно души солдат как бы раздвоились. С одной стороны, молодые парни просто любовались ярким и красивым зрелищем, а с другой стороны, чем прекраснее были танцы, чем сильнее действовала музыка, тем дальше уносило воображение. Как никогда хорошо мечталось и думалось им в эти удивительные минуты у экрана.
Думал о своем и Морев. Да, с Женькой он поступил нехорошо. Мало того, что испортил ей праздники, но и вообще, надо признаться, вел себя с ней неблагородно. Вспомнил он, как лежал в больнице и она иногда два, а иногда и три раза в день навещала его. Для нее не существовало никаких запретов: она прорывалась к нему даже в невпускные дни, даже когда отделение запиралось на ключ и попасть туда можно было только с разрешения главного врача. А ей удавалось. То черным ходом, то в чужом белом халате. Почти все свои короткие обеденные перерывы она проводила у него. А потом мчалась на работу, и он сейчас не уверен, успевала ли она поесть. Проторчать же целый день на ногах у прилавка – это не сидеть за рулем в теплой и уютной кабине. А сколько раз, бывало, его вдруг поднимало с постели какое-то чувство, он выглядывал в окно и видел внизу ее – улыбающуюся, некрасивую, энергично машущую ему рукой. И в записочках, которые она присылала, ни слова не было о тряпках и подругах. Все только о нем, о его здоровье…
Музыка оборвалась. Наступила тишина. Луч прожектора быстро проследовал за парочкой…
Он и она – оба в сверкающих нарядных костюмах, красивые и стройные – легко и изящно танцевали старинное танго, и огромный зал зимнего стадиона неистовствовал при каждой удачной фигуре. Парочке без конца аплодировали, и она снова и снова – послушная и счастливая – выкатывала на ледяное поле. На какое-то мгновение замирала в трепетном свете прожекторов. И когда сверху из динамиков проливались первые звуки музыки, юноша и девушка, прильнув друг к другу, делали вместе шаг и снова – в который раз – уносились в танце.
Лицо у Морева горело. Он вспомнил, как однажды они с Женькой поздно вечером гуляли в парке культуры и отдыха. Откуда-то издалека доносилась музыка. Возможно, даже эта самая. Сперва они бродили по центральной аллее, а потом свернули на боковую. Там была беседка, в которой днем посиживали старушки и старички, а вечером уединялись парочки. И вдруг Женьке взбрело в голову станцевать с ним под далекую музыку. Было так темно, хоть глаз выколи. Со всех сторон их окружали скамейки, а пол в беседке был покатый. Но они ни разу не споткнулись, не оступились. Темнота словно обволакивала их и защищала. Но больше всего его поразило то, что в этой непроглядной тьме он видел Женькины глаза. Они были огромны и прекрасны. Впрочем, это наваждение исчезло, как только оба очутились на свету. И подобные чудеса продолжались с ней все время, пока его не призвали в армию. То она казалась ему такой невидной, такой неинтересной, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не отвернуться, а то вдруг глядел на нее и не верил своим глазам: откуда что бралось!
Тот вечер запомнился еще тем, что к ним привязались трое хулиганов. От них дико разило водкой. Вначале он пытался поговорить с ними по-хорошему. Но они вели себя нагло и все оттирали его плечами от Женьки. Тогда он набросился на них с кулаками. И трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы не Женька. Она заорала так, что переполошила весь парк культуры и отдыха. А попутно хлестала своей модной кожаной сумочкой по жестоким и глумливым рожам.
Морев опустил голову. Больше он не мог смотреть на экран. «Ах, какой я подлюга!» – стучало в висках.
Он встал и, наступая кому-то на ноги, с трудом пробрался к двери.
– Морев, ты куда? – услышал вдогонку.
Торопясь, он даже оттолкнул кого-то.
– Ты чего? – удивился тот.
Морев подошел к барьеру, за которым устроился уже новый дежурный по заставе, младший сержант Петревич.
Сказал с едва сдерживаемым нетерпением:
– Соедини с почтовым отделением в Вахрушах!
– А зачем оно тебе? – полюбопытствовал Петревич.
– Надо! – отрезал Морев.
Больше вопросов дежурный не задавал. Быстро соединил с коммутатором погранотряда, попросил дать местное почтовое отделение.
– На! – протянул он трубку Мореву.
– Почтовое отделение слушает! – зазвенел по ту сторону девичий голосок.
– С вами говорят с Ивановской заставы, – взволнованно произнес Морев. – Скажите, заходил ли к вам наш шофер, чтобы отправить заказное письмо авиа?
– Подождите, сейчас спрошу!
Очевидно, она тоже заступила на дежурство недавно.
– С Ивановской никого не было!
– Честное слово?
– Хоть два! – весело ответила девушка.
– Нет, правда? – все еще не верил Морев.
– А зачем мне врать? За вранье нам не платят!
– Послушайте, у меня к вам большая просьба. Если появится шофер с Ивановской, фамилия его Бакуринский, зовут Костя, скажите ему, что звонил Морев и просил не отправлять письмо!
– Хорошо, передам!
– Пусть вернет письмо! Понятно?
– А чего тут понимать? Передам!
– Очень прошу!
– Ну хорошо, хорошо, – ответила девушка и дала отбой.
Морев же продолжал вертеть в руках трубку, словно разговор прервался на самом интересном месте.
– А что это за письмо? – не унимался Петревич.
– Да впопыхах не тот адрес написал, – ответил, покраснев, Морев и с огромным облегчением на душе пошел досматривать танцы…
Экран лихорадило. Пока Морева не было, совсем исчезло изображение. Помехи катили свои нескончаемые волны сперва по горизонтали, потом по вертикали и, наконец, по диагонали.
Встретили Морева шутливыми репликами:
– А куда Морев ходил?
– Известно куда – на крышу!
– А зачем?
– Метлой помехи разгонял.
– Сразу видно – схалтурил!
– Сами слазили бы, посмотрел бы я, – в тон приятелям ответил Морев.
– Наверно, дырку в крыше сделал: уж больно быстро напряжение падает!
– Дайте ему ведро!
– А зачем ведро-то?
– Пусть за напряжением сбегает! Тут недалеко… всего пять километров до подстанции.
– Сейчас побегу, – ответил Морев. – Вот только портянки перемотаю.
В этой пикировке участвовали все доморощенные остряки: и Игнатов, и Незаконченное Высшее, и уж, конечно, старший лейтенант – сам большой любитель дружеских подначек. Поэтому-то и тянулись к нему молодые ребята: ничто так ие сближает в свободное время, как добрая шутка…
И вдруг изображение появилось снова, только уже не фигурное катание, а какой-то толстый и сонный дядя, равнодушно вещавший об успехах здравоохранения.
Сразу же застучали стулья, один за другим потянулись к выходу солдаты.
И в этот момент старший лейтенант увидел Андрюшку, который тихо сидел на коленях у Глазкова.
– А ты как здесь? – удивился он.
– Кино смотрел, – опасливо ответил тот, сползая на пол.
– А ну, живо домой!
Андрюшка молчал и не двигался с места.
– Я тебе что сказал?
– Боюсь, – ответил мальчик.
– Темноты, что ли? Морев, не в службу, а в дружбу, проводи его!
Морев шагнул к Андрюшке:
– Пошли!
– Я не темноты боюсь, – чуть не плача сказал тот.
– А чего?
– Мамули… Она сказала, чтобы мы с тобой больше домой не возвращались. Сказала: можете и жить, и ночевать на заставе!
Кто-то не удержался, прыснул. И впервые старший лейтенант густо покраснел в присутствии подчиненных. Сказал Андрюшке:
– Пошли домой!
Взял упиравшегося сына за руку и потянул за собой.
Вскоре в Ленинской комнате остались двое: дядя, позевывавший на экране, да Морев, которому нужно было как-то скоротать время до возвращения Бакуринского.
Но высидел он всего минуты две-три. Ему показалось, что приехал Бакуринский. Но это разговаривал по телефону младший сержант Петревич, голос которого издалека походил на Костин. В Ленинскую комнату Морев уже не вернулся: сердечно-сосудистые заболевания его интересовали ничуть не больше, чем лов креветок в Желтом море. Он не находил себе места. Посидел в сушилке и, выкурив подряд несколько папирос, вдруг ни с того ни с сего попросил у Сухова электрическую бритву и сбрил пушок на верхней губе, потом чуть ли не четверть часа простоял в одной гимнастерке на крыльце, прислушиваясь к шуму далеких машин.
Когда он как неприкаянный ходил по коридору, мимо него молча прошел старший лейтенант Ревякин – озабоченный и угрюмый. У двери в канцелярию Ревякин обернулся, внимательно посмотрел на Морева и спросил:
– Почему не отдыхаете перед дежурством?
– А я уже отдохнул, товарищ старший лейтенант! – соврал Морев.
– Дежурного – ко мне!
Морев крикнул младшему сержанту Петревичу, который в это время обрезал перочинным ножом ногти:
– Дежурный – к начальнику заставы!
Тот вскочил и попросил Морева:
– Посиди за меня!
Морев прошел за барьер и сел за стол с аппаратурой. Вдруг его осенила мысль. Он снял трубку и вызвал дежурного по погранотряду. Когда там ответили, он спросил напускным командирским баском:
– Говорят с Ивановской. Наш прапорщик у вас или уже уехал?
– Сейчас узнаем, – послышалось в ответ, и вскоре тот же голос сказал: – Слышите? Уже час как уехал!
Значит, скоро должны быть. Час на обратный путь более чем достаточно. Даже с учетом темноты и плохой дороги.
Подумал, что не мешало бы еще раз позвонить на почту, но постеснялся: сколько можно беспокоить людей?
К тому же, вернулся Петревич. А звонить при нем было уже совсем неудобно. Опять начнет выспрашивать, что за письмо.
– Приказал постелить себе в комнате для приезжих офицеров, – сообщил Петревич.
– Видно, опять поругался с женой, – вздохнул Морев.
– И зачем только люди женятся, а, Морев?.
– Будто не знаешь? Чтобы вместе в кино ходить!
– Старшему лейтенанту скажи, – усмехнулся Петревич.
– Ты сейчас дежурный, ты и скажи, – отпарировал Морев…
Морев выскочил на крыльцо, едва услышал шум подъехавшей машины. Бакуринский остановился у самых ступенек.
Держа в руках кинескоп, прапорщик даже не ступил на снежную дорожку – прямо на крыльцо.
– Ты чего, Морев? – удивленно спросил он.
– Я – к Бакуринскому! – смущенно ответил тот.
– Уже соскучился? – сказал прапорщик, зная о большой дружбе обоих шоферов.
Как только прапорщик с кинескопом скрылся за дверью, Морев сбежал к машине, заглянул в кабину.
– Ну все, отправил! – как радостную новость, сообщил Бакуринский.
– Как отправил? – убитым голосом произнес Морев.
– Как обычно отправляют. На, держи квитанцию! – протянул он клочок бумажки и тронул машину.
– Постой! Я же просил тебя не отправлять! – крикнул Морев, не отпуская дверцы.
– Ты просил меня? – Бакуринский дал тормоз. – Ты что, уже совсем свихнулся из-за своей Женьки?
– Тебе ничего не передавали?
– Нет! Никто и ничего!
– А ведь обещала.
– Кто?
– Девушка с почты.
– Какая девушка? Там никакой девушки не было. Только две пожилые женщины.
– А ты откуда отправил? – начал догадываться Морев. – Из погранотряда?
– Да нет, из Стукалова! Там прапорщик на секунду заскочил к теще. А почта как раз напротив. Слушай, а почему ты раздумал?
– Потому что потому, – ответил Морев и, махнув рукой, в совершенно подавленном настроении пошел в дом…
Он знал, что случилось непоправимое. Через два-три дня, перед самыми праздниками, она получит письмо, которое воспримет не иначе, как удар в спину. И будет права. Он живо представил себе ее лицо – еще более некрасивое от слез, жалкое и несчастное. Однажды он уже видел ее такой. Но это было в больнице, когда она думала, что не застанет его в живых. Тогда за эти слезы он испытал к ней благодарность, хотя видел, что они вконец портят ее и без того неинтересное лицо. Правда, слезы вскоре высохли, а в глазах ее было столько любви и преданности…
И тут Морев вспомнил, как остальные больные в палате завидовали ему. А ведь тоже видели, что она и некрасива, и недалека, и с хитрецой. Кто-то даже сказал, что главное в женщине душа. А лицо? Что лицо? С лица не воду пить. А фигурка, мол, у нее ничего. Ладненькая. Так и сказали: «Ладненькая».
Впрочем, и лицо у Женьки не всегда такое. Он заметил, что оно меняется в зависимости от настроения, от выражения ее больших – с косинкой – глаз. Вот как тогда, в парке культуры и отдыха…
А что, если посоветоваться со старшим лейтенантом – он уже не раз помогал ребятам добрым советом. С юморком, конечно, с его обычным похмыкиваньем. Но все равно не было случая, чтобы кто-нибудь ушел от него ни с чем.
Правда, дело делу рознь. Да и что тот может посоветовать насчет Женьки, если сам Морев до сих пор не знает, как к ней относится?
Так что обращение к начальнику заставы – отставить!
Ему хотелось побыть одному. Но всюду находились ребята. И в сушилке, и в бытовке, и в спальне, и в коридоре. И только в Ленинской комнате, в которой после вечерней поверки гасился свет и куда до самого утра никто не заходил, можно было уединиться. Особенно Морев любил сидеть у окна. Далеко-далеко тянулись огоньки поселка. Он знал каждый из них. Во всяком случае, большинство. Всегда долго горел свет в двух окнах комнатки, которую снимал с семьей начальник заставы. Жена старшего лейтенанта ложилась спать не раньше двух – читала книги или проверяла тетрадки: она преподавала английский язык в здешней школе. Мореву Лариса Емельяновна не нравилась, хотя смотреть на нее было одно удовольствие, до того красива. Но от ее красоты веяло холодом, она почти никогда не улыбалась и глядела как бы сквозь человека. Поговаривали, что она дочь какого-то генерала из Киевского округа. Будто старший лейтенант познакомился с ней на Юге, где она отдыхала в военном санатории, и вскружил ей голову. Наверно, так оно и было: уж очень она подчеркивала всем своим видом, что здорово продешевила. Отчасти ее можно было понять: какой женщине охота всю жизнь мотаться по дальним заставам – ни себя показать, ни людей посмотреть. Даже в театр надо ехать восемь часов скорым поездом!
Уж какое тут может быть счастье, если один недоволен своей судьбой? То-то все чаще и чаще старший лейтенант ночевал в комнате для приезжих офицеров. Стоило для этого жениться!
Зато красавица, не то что Женька. С такой по улице пройдешь, каждый подумает: не иначе артистка какая-нибудь!
Не старший лейтенант, так ее тут же другие отхватили бы. В старину из-за таких на дуэлях дрались…
Но лично Мореву сейчас Женька больше нравилась – простая, добрая, готовая ради него в огонь и воду. Окажись она здесь, попроси ее в шутку постоять вместо него на посту, возьмет автомат и пойдет. И всю ночь простоит в одном платьице!
А он…
Ослепив Морева, вспыхнул свет. На пороге, держа руку на выключателе, стоял начальник заставы.
– Морев, ты что здесь делаешь?
Тот встал.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
– Обращайтесь!
– По личному делу…
– Ну, пошли в канцелярию…
Не сразу, но все-таки старший лейтенант добрался до сути: говорил Морев взволнованно, несвязно и поэтому понять его было нелегко. Поначалу было только удивление. Вот уж от кого Ревякин меньше всего ожидал подобных переживаний. Но перед ним сидел Морев, а не кто другой, и смущенно улыбался.
Одно было ясно: парень ждал от своего командира простой человеческой помощи. Но как помочь ему? Первое, что пришло на ум старшему лейтенанту, это сегодня же послать вдогонку новое письмо или телеграмму, в которых бы то первое письмо объявлялось неудачной шуткой. Но он тут же отказался от этой мысли – можно еще хуже запутаться. Да и вряд ли этим поправишь дело, на всю жизнь останутся обида и недоверие. Нет, нужно что-то другое.
Старший лейтенант невесело усмехнулся: самое время заниматься чужими любовными историями! Свои бы отношения с Ларисой наладить. Сколько месяцев он уже бьется, чтобы преодолеть ее нарастающее отчуждение, и никакого просвета впереди. Страшно подумать, что, возможно, придется расстаться. Сама уедет и еще Андрюшку увезет навсегда.
