Текст книги "Цари и скитальцы"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Качаются и бьются истёртые полозья на разбитой дороге. Волнисто перебегают вдаль, за горизонт, заснеженные и заброшенные поля. Разобранные на дрова домишки издали похожи на обломки кораблей в синеющем снегу, и вся страна напоминала море в длинной мёртвой зыби. Энтони погружался в тишину весны, бодрящую и обессиливающую, исполненную тщетной надежды неведомо на что. Не юность ли к тебе вернулась, Энтони?

Он на мгновение испытал кощунственное чувство, будто вернулся к себе на родину. В нём были боль, бессилие перед её болезнью... Но здравое сознание, что его истинная родина не здесь, вернуло Дженкинсону философское спокойствие.

Джером Горсей догнал его верхом.

– Милорд! На следующем яме мы расстанемся, вас вряд ли пустят в сожжённую Москву. Когда вы возвратитесь в Лондон, не откажите в любезности сказать два слова обо мне и передать мой почтительный поклон лорду Уолсннгему. Он принимает во мне участие, милорд.

   – Желаю вам успеха и богатства, – ответил Дженкинсон. – Но более того желаю – полюбите эту непонятную страну. И постарайтесь, чтобы ваше пребывание здесь принесло её лучшим, добрейшим людям не меньше пользы, чем Компании.

   – Вы полагаете, милорд, что англичанин может что-нибудь улучшить в чужой стране?

   – Нет чужих стран, – чуть слышно ответил Дженкинсон.

2

– Жильцы гробниц! Чем напились они, чтобы до Киемата проспать без памяти?

Знай Неупокой фарси, он понял бы, что произнёс татарин в голубом хутыне и с красной феской на бритой голове. Неупокой услышал только мелодичное перетекание слов. Оно и вывело его из обморока, длившегося минуту или день. Слюда в окончине алела – видимо, закатом.

Неупокой испытывал непобедимую расслабленность и нарывающую боль в пальце. От мерзкого воспоминания, как Матай с идольским выражением засовывал ему под ноготь нож для разделки лошадиных туш, низ живота продрало ознобом.

Дуплев лежал на ковре посреди светлой горницы. Едва заметно пахло пылью от ковра и сажей от потолочных балок. Их ровная чернота не создавала впечатления грязи. На необшитой бревенчатой стене висел другой ковёр, на нём – сабли, круглый щит и саадак с луком.

Татарин в голубом хутыне, едва прикрывавшем растопыренные колени, сидел напротив входа, под оружием. Он был обут в толстые цветные носки. В углу у входа стопой лежали меховые одеяла.

Если швырнуть одно из одеял в лицо татарину и дотянуться до сабли на ковре... Татарин с виду быстр и ловок. Ещё он был красив, доброжелателен, имел приятный голос, а тёмные глаза его без признаков степной дикости были улыбчиво-грустны.

Ногайцы украли у Неупокоя сапоги. Онучи размотались, Неупокою стало стыдно своих костлявых, серых от грязи ног. Он подобрал их, подтянулся на локтях и сел.

   – Не здесь, – сказал татарин и указал налево от себя. – Гостю почёт.

Он произносил русские слова уверенно, с приятной жёсткостью, свойственной восточным людям, привыкшим выделять звонкие согласные. Наверно, он был из служилых татар, прижившихся в Москве, но не крещёных. Им разрешали строить мечети в татарских слободах. В войне татар употребляли против немцев, а служилых немцев посылали на юг, против татар.

   – Куды меня приволокли? – спросил Неупокой.

Ему хотелось казаться грубым и тупо-непробиваемым. Ноготь от шевеления жгуче заболел, с ужасом подумалось: не дай бог снова ножом – в то место!

Хозяин, улыбаясь, ударил в ладоши. Явилась девка, мешковатая от множества красно-синих одежд. Она внесла поднос с узким серебряным кувшином и чашками из белой глины. Птицы были нарисованы на чашках.

Хозяин снова пропел стихи. Сказал по-русски:

   – Жаль, ты не понимаешь фарсистанского наречия. Ваш язык чужд ему, мне не передать оттенков мыслей великого певца. А внешний смысл прост: «Месяц Дей побеждён, по весне книга жизни подходит к концу; пей вино! Огорчения – яд, а вино – целебный мельхан...»

Он налил в чашки. Вино было красным и липкосладким. Боль под ногтем притихла.

   – Месяц Дей... март, что ли? – спросил Неупокой.

   – Месяцы наших вер не совпадают. Наверно, бог посмеивается над нами: он как-то обходился совсем без времени.

   – Как же он узнает день Страшного суда?

Татарин оценил шутку:

   – Это великая тайна даже для пророка. Может быть, страшный суд вершится каждый день, только мы этого не замечаем. Нас приговаривают к аду, к раю, гурии ласкают нас в обличье наших жён, а мы не замечаем их сокровенной красоты, обезумев от суеты службы, войны, добывания хлеба и пожирания хлеба. Пей ещё!

От сладкого стало немного тошно. Неупокой взглянул на свой почерневший ноготь. На пальце засох наплыв сукровицы. Хозяин тоже смотрел на ноготь. Покачал феской:

   – Вы, русские, жестоки.

Неупокою стало душно от внезапной злости:

   – Кто мне нож совал? Матай!

   – Матай – никто. Скажу ему: перегрызи горло любому коню – он сделает. Ему Игнат велел, а Игнат зол. Но ты не мсти ему, он как заболевший волк, его свои загрызли. Ему теперь одна дорога, как и тебе. У нас вам будет хорошо, спокойно. Ты во сне много говорил против опричных и своего царя.

   – Я говорил?

   – Ты нюхал сладкий дым и говорил, как женщина в постели после любви. Знаешь, как они говорливы... Не бойся, мы не донесём, пока друзья.

Татарин снова взялся за кувшин. Неупокой выставил над чашкой чёрный ноготь:

   – Не стану. Покажи записи, чего я говорил. Не мог я государя хаять.

   – В вас, русских, страх перед ним сидит глубже, чем сны и бред?

Хозяин веселился. Он был доволен собой и в меру пьян. В избе было тепло и тихо. Хозяину хотелось, чтобы Неупокою тоже стало хорошо. Он открыл кипарисовый ларец и вынул из него бумагу, покрытую закорючками и точками.

   – Читай!

   – Я же по-русски бредил.

   – Но диван-эффенди в Бахчисарае не понимает русского. Это письмо – ему.

   – Перетолмачь!

Хозяин не ответил. Налил вина. Неторопливо и с удовольствием заговорил:

   – Хочу понять: зачем вы держитесь греческой веры? Учение нашего пророка непротиворечиво и стройно, как минарет. Ваши полки святых, учение о троице и воплощении похожи на ваши церкви со множеством луковиц. Пестро и двоемысленно: един ли бог? Почему самые умные из вас не переходят в нашу веру? Ведь самые умные из нас переходят к вам на службу.

Неупокой перестал соображать, что плетёт голубой татарин. Кому он сам-то служит? Или этот кувшин не первый у него сегодня?

   – Коли вы к нам на службу едете, стало быть, бог за нас?

Татарин грустно взглянул на Неупокоя, и тот почувствовал себя болваном.

   – Может быть умная вера и бедная, слабеющая жизнь. Яйла, истоптанная овцами, мелкие поля с ячменём в сырых долинах. В Крыму нетрудно прокормиться, но трудно нажить богатство. Ваша страна богата.

   – Не заметно...

   – Бедный народ, то правда. Но богатая страна. Великая. Через сто лет будет ещё больше. Крымский юрт ста лет не проживёт.

Неупокой решительно не понимал татарина.

   – Не удивляйся и не лови меня на слове, – продолжал тот. – Мы не увидим гибели Крымского царства. Но она придёт, раз уж такие юрты сгинули, как Золотая Орда и Казань. Мурзы, отъехавшие к вам в Звенигород, Романов и Касимов, живут в довольстве, а которые в Крыму, должны воевать. Война – самая тяжкая работа.

   – Вот и сидели бы...

   – Не обольщайся. Мои слова – о дальнем будущем. Оно не повлияет ни на твою, ни на мою судьбу. Вражда Москвы и Крыма нас переживёт. Расскажи снова о себе. Я сверю твой рассказ с твоим бредом, чтобы узнать, правдив ли ты со мной. Чего твой брат не поделил с Грязным? Какую рыбу?

От голубого татарина исходило опасное обаяние ума. Неупокой всегда тянулся к тем, кто, «мало пищи и пития приемля, живёт как бы меж смертью и бессмертием». Так говорили о книжниках. Чем бы ни занимался книжный человек – от переписки книг до шпионства, – он сохраняет сознание ничтожности всех этих внешних дел перед лицом перетекающего времени и божьих непостижимых замыслов. Книжные люди узнают друг друга по усмешке, мягкой насмешке надо всем, о чём они хлопочут ради ближних и дальних.

Когда вино в кувшине кончилось, голубой сказал:

   – Ваш государь с опричными делает то, чего не сделали бы тысячи лазутчиков с мешками золота. Он превращает свой народ в своих врагов. В Бахчисарае знают это по прошлогоднему походу, но то, что ты поведал мне, вошло в моё сердце, как игла. Я помогу тебе отомстить убийцам брата. Но я не хозяин себе. Мои начальники не слышали рыданий в твоём голосе. Они верят делам. Не осердись: покуда ты не повязан кровью, с тебя не спустят глаз.

   – Как тебя называть? – спросил Неупокой.

   – Зови меня Юфар. Ты чином и, конечно, родом ниже меня, но мы родичи по духу, что важнее. Мы ещё побеседуем с тобой о высшем знании... Скажи, а кто такой Ильин?

   – Грязные-Ильины...

Нет, дьяк в приказах. Тоже, стало быть, родич Василия Грязного?

   – А, Осип Ильин! Главный дьяк Ямской избы. Большой человек. Никак вы под него копаете?

Юфар не ответил.

   – А кто из дьяков ближе к войску? Мы слышали, некий Клобук?

   – Андрей Клобуков – имя известное.

   – Значит, Игнат не врёт.

   – Ты и Игнату не веришь?

   – Я никому не должен верить. Совпадут вести – верю. Двое одинаково соврать не могут, если не сговорятся... Тебя отведут в избу, ты будешь жить с Игнатом. О твоей службе поговорим завтра.

Юфар резко крикнул по-татарски. В горницу, согнувшись, вошёл Матай. Он блудливыми глазами улыбался, чуть не подмигивал Неупокою, словно другу. Что ж, причинение боли намертво связывает людей. Неупокой Матая не забудет. Игната тоже. Он чувствовал, как с появлением Матая, посланца тупого и злого мира, сгорает, словно бумага на обманчиво-чёрных углях, его симпатия к Юфару. Он был среди врагов.

На улице Неупокой вдохнул густого мартовского воздуха и осмотрелся. (Мартовский дух: настой из почвенной и снежной влаги, талого конского навоза, щепы, развеянного дыма давно протопленных печей и мёртвой, вылезающей из снега зимней копоти). Он был, по-видимому, за Москвой-рекой, в Заречье. В дальний просвет между домами темнели массивы леса или садов – не царских ли? Слободка состояла из десятка изб, низко увязших в болотистой земле, без подклетов. На задах огородов виднелись войлочные юрты и даже берестяные шалаши. В них непривычные к избе ногайцы жили летом. Посреди улицы на затоптанной площадке стояла изба побогаче, с башенкой и гульбищем под самой крышей: мечеть. Татарская слободка обрезалась полем с конским выгоном, а дальше начиналась русская застройка вокруг серой, обгоревшей сбоку деревянной церковки. Тёмная луковка её так больно и приветно кольнула Дуплева, словно он долго прожил на чужбине и вот вернулся.

Игнат Шишкин, бывший стрелецкий пятидесятник, беглец и изменник, ждал их на пороге крайней избы. От острого удара злобы и счастливого сознания, что этого человека именно он, Неупокой, подведёт под пытку, пришлось остановиться и снова медленно вздохнуть. Стал слышен ветер с поля, звон ботал на конских шеях. «Месяц Дей побеждён...»

   – Здрав будь, – почти ласково пробасил Игнат. – Щи стынут, заговорился ты с Юфаром. Полюбились друг другу?

В его словах слышалась осторожная ревность. Неупокой, стараясь не смотреть на Игната, вошёл в избу.

Крепкий запах щей выбил жадную слюну. Игнат хлебал лениво, Неупокой не поднимал лица от чашки. Чашка была одна на двоих. Ненависть за общей едой скудела. Когда пятидесятник, отложив ложку, неожиданно заговорил о своей обиде, Неупокою уже не было гнусно слушать.

   – Почему я должен ему прощать? Коли он царь, так вся Россия? А я кто, а сестрёнка моя – ей юбку завязали над головой да проволокли мимо опричных... Мы кто? Пёс загрызёт хозяина, если тот станет бить его без дела и без пощады. В стране нет правды и не будет. Зачем мне защищать эту страну?

Неупокой чуть не сказал: иди в обитель. Зачем идти к татарам, менять злодея на злодея? Но вовремя поддакнул:

   – Глотки бы рвать опричным.

   – Знаешь, сколько придётся глоток порвать? Кабы опричнину один царь ввёл... Да весь московский посад насел на Кремль, когда это наше чудо в Слободу утекло незнамо от кого. Все виноваты.

   – И ты?

   – И я был виноват, пока служил. Теперь сбежал и – чист!..

...С неделю Неупокой осматривался, обживался в татарской слободе. Она располагалась в Заречье, неподалёку от Ордынской большой дороги. Вниз по Москве-реке жили кожевники, от них шёл смрад при юго-восточном ветре. А с севера тянулись приречное болото и царские сады по ту и эту сторону реки.

Неупокоя охраняли крепко. Возле него всегда вертелись два ногайца или Игнат. Ходил Неупокой к Юфару – беседовать о вере. В нежных руках Юфара сосредоточились все нити татарской разведки на Москве. Но с ним Неупокою было легче, чем с Игнатом: Юфар по крайней мере работал на своих.

Татары жили в слободе по-басурмански. Ходили в деревянную мечеть, устланную внутри коврами, но со стенами пустыми до дикости. Однажды Юфар завёл туда Неупокоя, доказывая, что пустота мечети подтверждает мудрость магометанской веры. «Разве мы можем угадать обличье бога? А ваши попы его рисуют!» В мечети Неупокоя пробрал душевный сквозняк, он не мог бы молиться здесь.

Татары молились. Татары жили как умели, пригревшись у южного бока матушки Москвы. Разводили коней, сеяли в огородиках ячмень, распахивали отведённую слободе низинку. Но больше торговали – лоскутным шитьём, лежалыми тканями из Самарканда, по дешёвке скупленными у расторговавшихся гостей. Татары ходили по бедным слободам, нахально лезли во дворы, разбрасывали по снегу товар, плевались, торговались, возвращались по три раза. Кто побогаче, приторговывал конями на площадке у стены Китай-города. К разведке большинство татар не имело отношения. Слобода служила только крышей для Юфара, в двух-трёх её домишках шла потайная жизнь, писались письма в Крым и собирались сведения для мурз, назначенных править Москвой после победы.

Главной заботой Юфара были численность н будущее расположение русских полков на берегу Оки. Юфара интересовала «роспись полкам» – секретный документ об их составе, вооружении и командовании. Он намеревался получить хотя бы часть этих сведений через кого-то из служащих Разрядного приказа, решавшего вопросы обороны.

Юфар уже установил, что работу над полковой росписью возглавляет дьяк Андрей Клобуков. Андрей был дворянином второй статьи, долго служил в Посольской избе, умел молчать. Он пользовался доверием государя. Соваться к такому с поминками взяткой – было глупо, поминкодатель тут же будет схвачен, пытан, и всем вместе с Юфаром плясать тогда на огоньке.

Был на примете другой дьяк, жадный до поминок и оскорблённый государем в прошлом месяце. Его звали Осипом Ильиным, он родич Василия Грязного.

Осип долго грел руки в опричнине, участвовал в разборе изменных дел вместе со свирепым стяжателем боярином Темкиным. В новый двор Осипа не взяли, а назначили руководить Ямским приказом. Для Ильина это денежное место было, однако, «потерькой чести» после того, как он, поддержанный обоими Грязными, распоряжался судьбами больших людей. Теперь он оказался в той самой Земщине, которую он вместе с Темкиным давил несколько лет подряд.

Так рассуждал Юфар со слов Игната. Что думал сам Ильин, не знал никто. Ногайцы вышли на него в кабаке Штадена.

У Штадена был холоп Рудак. Прознав о связях немца с заграницей, Рудак донёс на него Григорию Грязному, руководителю Разбойного приказа. Опричные бояре уже смеялись, спрашивая Генриха: «Не хочешь ли мясца?», что на причудливом жаргоне тех лет обозначало пытку. Донос холопа разбирали Темкин и Ильин. Штадену жизнь была дороже денег, позже он так и написал в воспоминаниях: «Деньги решили дело». Рудак был найден за воротами с проломленной башкой.

Ногайцы осторожными шмелями закружились вокруг главного дьяка Ямской избы. Штаден принимал у себя Ильина бесплатно, а Осип не давил его ямскими сборами. Скоро Юфару донесли, что Осип готов «принять» задаток. Это была хорошая зацепка. Юфара не смутило, что Ильин служит в далёком от военных дел Ямском приказе: он знал, как путаются и переплетаются земские службы, как велика их взаимная осведомлённость.

У Осипа была лазейка: ему внушили, будто выборки из разрядных списков нужны служилым детям боярским, чтобы заранее знать, к какому воеводе их назначат и можно ли за деньги «поправить» назначение. Иьин намекнул, что у него в Разрядном есть человечек – подьячий, нуждающийся в деньгах.

Неупокою и Игнату предстояло продолжить с Осипом игру и так обойти его, так скурбовать (на языке тогдашнего ворья), чтобы добыть полковые росписи из первых рук, если понадобится – с кровью.

3

Среди забот этой богатой тревогами весны одна казалась по меньшей мере неуместной, не ко времени. И тем не менее она затягивала государя с растущей силой мартовского кошачьего тепла.

По окончании великого поста Иван Васильевич наметил свадьбу. Четвёртой его супругой должна была стать Анна Колтовская, дочь дворянина из Коломны.

Четвёртый брак был незаконным. Люди, радеющие об интересах наследника престола, – дядя царевичей Никита Романов Юрьев и земские бояре, позволявшие себе судить поступки государя, предпочитали, чтобы Колтовская стала любовницей, а для народа Иван Васильевич оставался вдов. Их не рискнули поддержать иерархи церкви, ослабленной опричными чистками и иосифлянским лизоблюдством: на иерархов давил новый архиепископ Новгородский Леонид.

Мнение иерархов и правовые нормы не занимали Ивана Васильевича. Его отношения с богом и совестью не требовали посредничества стяжателей-попов. А нестяжателей он уничтожил сам.

Вот почему о свадьбе Иван Васильевич договорился сперва со своим ангелом-хранителем, затем направил Освящённому собору «моление о прощении и разрешении и облегчении четвёртого брака». Формула созыва собора была такая: «Государь послал по своих богомольцев и велел им быть у себя».

В «молении» слышалась изумлённая обида на семейные неудачи самого завидного жениха России.

Любовь играла в жизни Ивана Васильевича не главную, но трагическую роль. Как часто случается у одержимых делом, художеством, наукой или властью, его любовь была обречена на гибель самим избранничеством. После трёх неудач он продолжал настаивать на браке, хотя в телесных развлечениях недостатка не испытывал и имена его любовниц и любимцев не все забыты.

Он смолоду и, может быть, до смерти любил единственную женщину. Ту, что в отроческом неистовстве, в светлую минуту одоления проснувшихся страстей он примечтал себе и раз навсегда поверил, будто в бескрайности его земли она, безвестная, ждёт его.

Царевна Несмеяна? Или мудрая Феврония?

Её черты почудились в лице Анастасии, первой жены, а после её смерти всё мельчали, блекли у других: южной красавицы Марии, потом – Марфы Собакиной. Ему был нужен союз духовный, в нём крепко жило сознание чистоты брака и греховности любви внебрачной. Оно было тем крепче, чем чаще он в хмельной жадности или по злобе давил его, позоря дочерей и жён своих друзей или врагов.

Сколько их было, даже не близких телесно, а опоганивших его воображение и зрение, когда над ними изгалялись озверевшие опричные... Но ту, что примечталась в юности, он продолжал ждать, во всё больших подробностях характера и внешности рисуя её себе. Вот так же рисовал он и государство – «единый царь, как бог...». Его ль вина, что править ему пришлось совсем другой страной, а любимую жену не удалось найти среди десятков тысяч девушек этой страны.

За его жизнь их трижды собирали на смотрины. Он выбирал... Но никогда его не оставляло подозрение, что даже те, кого он выбирал, были назначены заранее, подсунуты ему, как лошади на Конской площадке: не худые, но и не лучших статей. От этого любовь его была ущербной, а после смерти Анастасии – и бесплодной, к великой радости Юрьевых.

Он утверждал, что всех его жён травили. В прошении к Освящённому собору гордость не позволяла ему сказать: подсовывали. Версия об отравлении не доказана, хотя смерть Анастасии была на руку зачинателям опричнины, а смерть Марии Черкасской и убийство её брата открыли муть Скуратову. Зловещей выглядела история с третьей женой – Марфой Собакиной, возле которой с самого начала хлопотала жена Малюты. Марфуша умерла через неделю после свадьбы. Иван Васильевич, надеясь на особое расположение святителей к царице (он верил, что и на небо отсвечивает земная иерархия), обвенчался с нею. Они молились вместе об исцелении, совместная молитва сближала их сильнее, чем брачная постель, да постель уже и не нужна, невозможна была – от Марфы пахло смертью. Кто-то неумолимый вырывал из рук Ивана Васильевича то, что стало ему любимо. Словно нарочно, чтобы показать царю России, что есть цари сильней, чем он.

Иван Васильевич ждал Леонида, Новгородского архиепископа. Он должен был привезти постановление Освящённого собора о четвёртой женитьбе государя. Останется только собрать епископов и «приложить их руки» – подписи.

С Леонидом было занимательно беседовать. Убеждённый иосифлянин[16]16
  Убеждённый иосифлянин... — Иосифляне – церковно-политическое течение в Русском государстве конца XV – середины XVI в., идеолог – Иосиф Волоцкий; иосифляне отстаивали незыблемость церковных догм, защищали церковно-монастырское землевладение.


[Закрыть], циник и стяжатель, архиепископ интересовался таинственными проявлениями духа – неважно, доброго или злого. В последний раз, толкуя ветхозаветное предание о царе Сауле и волшебнице, он заметил, что и в наше время существуют неистовые жёнки, способные общаться с мёртвыми. В великий четверг они жгут на заре солому и выкликают умерших... Всё это отдавало ересью, опасным колдовством, и в то же время увлекало, расцвечивало привычный мир – до тошноты знакомый, предсказуемый мир человека в сорок лет.

Иван Васильевич любил узнавать новое, и чем невероятнее, тем лучше. Перед приездом Леонида он вызвал Елисея Бомеля – лекаря и астролога, составителя тончайших ядов, убивавших с точностью до минуты. Дав Елисею осмотреть себя, ответив на его вопросы о сне, работе болезненного стомаха и пропустив мимо ушей увещевание не пить вина, Иван Васильевич велел Бомелю сесть в угол на скамеечку.

Приехал и был введён архиепископ Леонид. У него были грубые черты, не сочетавшиеся с заполошными, вечно чего-то сладкого или ужасного ожидающими глазами. Леонид жил непрерывно – обычно люди живут накатами, всплесками желаний, страха, удовольствий, перемежающимися часами безразличия; Леонид каждую минуту жизни чего-то очень сильно хотел, в чём-то себе отказывал и что-то получал.

Благословив государя и намеренно не заметив Бомеля, он сразу заговорил о новом, неизвестном Ивану Васильевичу пункте будущего постановления – приписке, сделанной самим Леонидом: о недерзании всех прочих русских людей сочетаться, по примеру государя, четвёртым браком.

Иван Васильевич не возражал. Так же смиренно он принял епитимию: в течение года после свадьбы он не имел права входить в церковь, если не был в походе против иноверцев.

Покончив с неприятным, тяготившим и Леонида, и государя, заговорили о соблазнах: о секте ложных христов во главе с Иваном Емельяновым, об истеричных поклонницах Параскевы Пятницы. Беседовать о жёнках было соблазнительно и гадко, Иван Васильевич долго не прерывал беседы.

   – О, flagellantes! – вдруг подал голос Елисей.

Из его объяснений выходило, что и у немцев есть такие – флагелланты, бичующиеся до исступления и ради любострастия. Только они, как всё у немцев, бичуются расчётливо, ходя по улицам в колоннах, и в дни, определённые начальством.

Грех любострастия, считал Елисей Бомель, неявно связан с глубочайшими корнями жизни, с той частью природы человека, в создание которой вмешались бесовские земные силы. Недаром ведьмы, дабы получить нечто от дьявола, вступают с ним в плотское сношение.

   – Всё, как у нас, – пробормотал архиепископ и спросил у Елисея с громадным интересом: – Чего же они хотят, сношаясь с диаволом? Стяжания?

   – Могущества.

   – Да для чего?

   – Господин бискуп спрашивает так, словно я сам соединялся с дьяволом.

Шутка была в духе тогдашних застолий. Иван Васильевич захохотал, но быстро вспомнил, что идёт пост, когда нельзя вести срамные разговоры. Леонид тоже опомнился и построжал:

   – Будет об этом, будет... Ежели бы могущество было доступно ведьмам, они бы на земле и правили.

   – Конечное могущество принадлежит Христовой церкви, – согласился Елисей с горячей убеждённостью, удивившей Ивана Васильевича. Он услышал искренность в голосе лекаря, а в ней он редко ошибался. – Однако в человеческих делах есть много суетного, но дорогого людям. На это годится могущество от бесов. Я знаю бесов, которых призывают русские ведьмы: Народил и Сатаниил.

   – Верно. Ведьма – ведает! – с нецарским простодушием откликнулся Иван Васильевич.

Ему нравилось делать открытия в языке, обнаруживать родство и игру слов. Однажды он сказал немецкому посланнику, что лучшие русские люди – бояре – получили имя от немецких «баварцев» и, следовательно, всё русское боярство идёт от немцев.

   – Государь! – воскликнул Леонид. – А немец-то у тя... умён!

   – Уродивых не держим, – улыбнулся Иван Васильевич. – Ты бы послушал, как он о самоцветах, лалах, измарагдах говорит! Вот – лазоревый яхонт ношу по его подсказке: усмиряет похоть и помогает открывать измены.

   – Ну, похоть-то... молитва-то вернее, государь, – насупился Леонид.

   – Молитвой не пренебрегаю. – Иван Васильевич вспомнил, с чем явился Леонид, и погрустнел: – С той поры, как Марфа умерла... Готов хоть весь яхонтами обвешаться, отец святый!

   – Что ж, государь, Собор твои страдания поймёт. И пост не вечен.

Сильнее уважения к государевым терзаниям Леонида свербило другое, он снова обратился к Елисею:

   – А что, серебряного стяжания не просят ваши ведьмы у диавола? Клады открывать.

   – Ах, это есть ничтожно перед другим могуществом!

   – Зажрались.

Леонид поднялся. Благословил Ивана Васильевича. Со скупой доброжелательностью ответил на поклон Елисея. Он что-то ещё хотел сказать астрологу, но не посмел и уходил с неохотой. Елисей внимательно смотрел ему в затылок.

Всё это Иван Васильевич отметил своими быстрыми глазами, с детства приученными улавливать взаимоотношения окружающих. Как медвежатник ходит у берлоги, так государь должен ходить по собственному дому, угадывая намерения домочадцев.

Отпущенный Елисей уехал следом. Где-нибудь на лесной дороге под Сергиевым посадом его возок догонит каптану[17]17
  ...догонит каптану... — Каптана – зимний закрытый возок.


[Закрыть] Леонида. Знать бы, о чём они заговорят... А ходят слухи, будто есть одержимые, способные слышать на большое расстояние. Отыскать бы такого...

Какая нынче тусклая весна. Чем ближе к пасхе, тем медленнее тянется великий пост. В феврале думалось: дел невпроворот, дни улетают, яко птицы, военное лето на носу, вести шли, будто татары нападут но синему едва подтаявшему – льду! Москва в развалинах, без стен. Прошло полтора месяца, и нашлись люди, и занялись спокойно каждый своим делом, и без вызова носу не кажут в Слободу, и не боятся отвечать за неполадки. Неужели всего и нужно русским людям, чтобы их оставили в покое?

Нет, они сами умоляли об опричнине. Посадские, княжата, дети боярские. Они начали бить друг друга, Иван Васильевич только ввязался в драку.

Безвластная весна. Оттепель без конца и краю. Тело неудержимо копит силы. И вот приходит дымно-закатный час после дневного сна, перед вечерней. От взгляда на алое светличное окошко, где ждёт невеста Анна, в чреслах родится тяжесть, боль, невыносимо набухают становые жилы. Вдруг оборачиваешься бесстыдным зверем, рысьим шагом ступаешь по мглистым переходам, пугаешь и гонишь стражу: прочь, не гляди! Вылезаешь, как тать, во двор. Задами церкви выходишь к хоромам редко наезжающего из Москвы сынка Ивана – там теперь Анна, охраняемая братьями. Твоё большое и осанистое тело с растущим животом и толстыми ногами кажется видимым изо всех окон – а изо всех и пялятся, и площат носы о стёкла и слюду: государь двинулся к невесте! В пост!

Ты поворачиваешься и уползаешь прочь, словно стрелец, сбежавший со стены на встречу с девкой, а мамка её выследила и заперла. И злобно тебе, что зря сбежал, и стыдно пятидесятника. И девку начинаешь ненавидеть, так бы и врезал бердышом по белу пузу. А встретят тебя товарищи сочувственным ковшом дешёвой медовухи, и вот они уже дороже тебе, чем девка. Пьёшь, плачешь и целуешься, и даже дуб-пятидесятник разделяет твою печаль.

Ты говоришь:

   – Зови... Богданка.

Невидимый истопник, всё время следивший за тобой по правилам, вколоченным в него Дмитрием Годуновым, летит за Бельским. Ты обнимаешь своего любимца, опускаешь голову на его мощное, немного бабье, жиреющее плечо и жалуешься:

   – Богдаша, скучно мне. Теснит...

За дверью затихает скрип – то истопник на мягких сафьяновых носочках отходит дальше, дальше, чтобы случайно не услышать сокровенного между царём и первым его любимцем.