Текст книги "Цари и скитальцы"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

7

С первого сентября Филипку стали обучать грамоте, но он за годы немоты непостижимым образом запомнил буквы и скоро мог читать самостоятельно. Венедикт Борисович с умилением слушал в его исполнении выбранные священником куски из «Откровения Мефодия Потарского» про кота и кошку:

«И пожре их вода всех сущих на земле и поиде вода на горы высокие. И тогда не иде сноха Ноева в ковчег по диаволю научению. Ной же поча звать ю в ковчег, глаголя: поиди, окаяннице, поиди, прелестнице!»

Филипка не понимал, почему мать с отцом на этом месте переглядывались с туманными улыбками. Он с замиранием катил по тексту, зная, какую страшную ошибку сейчас допустит Ной. Впервые на примере праотца Филипка постигал неотвратимость судьбы или необратимость сказанного слова.

«Егда же рече Ной снохе: поиди, диаволе, в ковчег! – она же поида, и диавол с нею внид в ковчег... Тогда же окаянный диавол хотяще потопить весь род, оборотился мышью, нача грызть дно ковчегу; Ной же помолился богу, и прысну лютый зверь, выскочиста из ноздри его кот и котка и скочиста удависта диавола мышью, и не сбыется диаволе злохитрство».

Филипка постигал неотвратимость победы добра над злом.

Его «кот и котка» утешали Венедикта Борисовича. После ареста Василия Ивановича прошло почти два месяца. Страшная казнь Тулупова, как ни странно, успокоила многих: решили, что семейное дело ограничится, так сказать, домашним террором. Царицу Аннушку без шума сослали в монастырь, как и её предшественницу. Опасность не уничтожилась, но отступила от тихого дома Колычевых на Никольской. Если Венедикт Борисович пережил гибель митрополита Филиппа, то, оже бог даст, и ныне его забудет государь. И Дунюшка, и Венедикт Борисович очень хотели, чтобы их забыли.

Теперь, когда заговорил Филипка, они зажили слишком счастливо, чтобы господь решился погубить их. Должен же остаться во всей Москве хоть этот островок благополучия!

Они и говорить старались о семейном, утешно будничном, сулившем небогатые, но устойчивые радости: скоро Ксюшу замуж отдавать, за кого бы? Через три года Филипку в новики верстать, на службу. Как время пролетает. Им с Дунюшкой одно осталось: медленно и светло стареть, радуясь жизни детей, как своей.

Филипку возьмут на службу к наследнику Ивану. Протасий Юрьев обещал место рынды. За Иваном – будущее. Оно представлялось Венедикту Борисовичу тёплым разгаром дня, когда с каждым часом солнце выше, а тени прозрачней и короче. Несмотря на густые тени, на множество злого и горького в жизни страны, она, казалось Венедикту Борисовичу, шла от неразумного к разумному, а значит, к доброму. Прав Даниил Андреевич Друцкий, беспокойная, вечной мечтой-заботой отягощённая душа: Россию надо строить во всенародном согласии...

Удар в ворота вызвал у Венедикта Борисовича только величавый гнев. Давно уже даже посланцы государя являлись к нему вежливо, выказывая уважение. Ворота затряслись. Вратарь подбежал с рогатиной, хотел просунуть понизу, ударить по ногам.

– Стой! – крикнул Венедикт Борисович с запоздалой догадкой и жалкой надеждой на милость тех, кто тряс ворота.

Но сторож, верно, уже кольнул кого-то, и люди, вошедшие во двор, умело разбили ему голову клевцами.

Клевцами они работали и дальше, чтобы уж больше не стучаться, не унижать себя: рушили двери, преобразуя дом, место укромное и злачное, в открытое пространство, где может разгуляться человеческая злая суть, освобождённая от совести.

Среди вошедших Венедикт Борисович узнал детей боярских из Слободы, из близких же знакомцев – Болото Леонтьева и Злобу Мячкова. Дом, судя по всему, отдан им на разграбление.

А домочадцы?

Гадать пришлось недолго. Двое детей боярских зашли в подклет, там закричала женщина. Венедикт Борисович встретил Мячкова стоя, загородив детей. Злоба отбросил его плечом прямо на растопыренные руки детей боярских. Те ловко повязали Венедикта Борисовича. Мячков увидел Ксюшу.

Сняв кожаную рукавицу, он погладил её по круглому, передёрнувшемуся плечу. Подобно бесу, выскочил откуда-то казак – оружничий Мячкова и не поволок, а перебросил обезволенное тело Ксюши в хозяйский кабинет. Злоба неторопливо пошёл туда.

Что было хуже: то, что из кабинета не донеслось ни звука (наверно, Ксюша была без памяти или ей рукавицей забили рот), или вой Дунюшки, которую тут же стали бить эти нелюди, псоглавцы, – вой, затихающий по мере того, как Дунюшку тащили вниз по лестнице; или страшней всего – разинутый, бессильный рот Филипки, вновь неспособного произнести ни слова, ни даже вопля ненависти издать. Ненависть, невыразимая словами, сушила его мученические глаза.

8

Земский собор – первый за последние десять лет – был назначен на конец ноября. В Москву стали съезжаться из дальних мест служилые, выборные посадские и монастырские старцы. С Берега царь вызвал Шереметевых, из Новгорода прибыл Леонид.

Весть о соборе воодушевила земских бояр и дьяков. Они решили, что государю стало невмоготу самодержавно править разорившейся страной. Ходили слухи о выделении северного удела царевичу Ивану. Руководители приказов почувствовали свою незаменимость, а значит – силу: если они теперь заговорят о земских неурядицах, никто им не захлопнет рты.

Бояре Юрьевы, Бутурлины, Старые и дьяки Володимеров, Мишурин и Ильин готовились «единствовать в делах» собора. Их вместе не посмеют тронуть, когда они потребуют глубоких изменений в управлении страной. Необходимы новые законы о земле, снижение податей и сокращение поместного землевладения. Князь Друцкий ратовал за расширение полномочий своего приказа. Промышленные люди надеялись на те же привилегии, какими обладали англичане.

Арест Умного-Колычева насторожил бояр. Они готовы были на соборе потребовать гласного суда над ним. Когда схватили Протасия Юрьева, братья Бутурлины посетили Никиту Романовича, предложив ему ходатайствовать за племянника от имени Думы. «Неужто не сладим с Годуновыми?» Никита Романович слёзно просил молчать.

В Москве меж тем стало тревожно и опасно. Разгром двора Венедикта Борисовича положил начало ограблению домов его приятелей. Приехавшие из уездов дети боярские вели себя на улицах неподобно, а соединясь с московскими дворянами, задевали и проезжающих бояр. Несколько жалоб на имя государя осталось без ответа. Он словно соглашался с догадливыми земскими – да, я устал, мне одному не поддержать порядок; но вот попробуйте-ка без моей защиты! Вас погрызут.

На время подготовки Земского собора, когда в приказах шум стоял от споров и шелеста бумаг, сам государь уехал в Слободу и там, в глухой осенней тишине, по пятницам принимал избранных людей: Нагого, Годуновых, Шереметевых и почему-то – Симеона Бекбулатовича, крещёного татарина, правившего Касимовом. Призрак новой опричнины бродил по Слободе. В Москве о ней не думали.

Почасту собирались у боярина Ивана Андреевича Бутурлина. Он, правда, после ареста Колычева стал мрачен и неожиданно впадал в молитвенное настроение. Но рано не отпускал гостей, словно на людях было ему спокойней. Конечно, обсуждали земские дела – свободно, не оглядываясь на верных слуг. Князь Друцкий был говорлив особенно – хлеб и земля всему-де голова, Польша на хлебе богатеет... Коли царю угодно будет отменить тарханы, монастыри начнут распродавать свои разросшиеся земли, тут бы на них и посадить хозяйственных мужиков из чёрных. Мы хлебом завалим немцев.

Случившийся тут – именно случившийся, ибо до той поры ни разу не хаживал к Бутурлину. – Андрей Щелкалов значительно сказал:

   – Россия, князь, не Англия. Сила у нас не на деньгах – на сабле держится. Кто машет ею, тех наверху услышат и поймут, а кто не машет... Ты бы поостерёгся с сокровенными речами. Большое дело можешь загубить.

   – Словами, что ли? – строго нахмурился князь Даниил Андреевич.

Втайне он презирал Щелкаловых, детей барышника.

   – Приказ твой, князь, государь решил не трогать, а только на соборе ты бы лишнего не говорил.

   – Лишнего? То-то я вижу, Андрей, что ты в последнее время сам примолк. Сторонишься трудных дел. Земщина – сила...

Щелкалов не любил восторженных словес. Он только всмотрелся в воспалённые глаза Даниила Андреевича и заключил:

   – Я не охотой сюда заехал, государи, а показалось мне нехорошо на улице, опасно. Бывает, мнится, только я редко ошибаюсь. Дал бы ты мне, боярин Иван Андреевич, холопов в провожатые, я-то всего с двумя приехал. И ты меня прости, князь: не мне тебя учить, коли ты сам себя жалеть не хочешь.

Даниил Андреевич, пренебрежительно отворотившись, забормотал. Видимо, чистил до эпического блеска свою соборную речь, надеясь потрясти ею государя.

Холопы с боевыми топорами сопровождали больших людей. Факелы чадили под дождём, и издали казалось, что Друцкий и Щелкалов едут с малой охраной. Боярин Бутурлин дальше обычного провожал их, едва не до угла Никольской улицы. Там и случилась неприятность.

В косом заборе небогатого дворишки отворилась дыра-калитка. Оттуда молча, страшно чернея масками-скуратами из коровьих шкур, вылезло человек пятнадцать. Густо дыша вином, они набросились на проезжавших, на подоспевших холопов, а услышав грозный окрик боярина Бутурлина, попёрли прямо на него. Верные слуги в отчаянии замахали чеканами, и сам Андрей Щелкалов, выхватив запазушный кистень, пошёл хлестать им – сверху сподручно бить пеших. Сухой, пригорбленный, он оказался в драке ловок и спокоен. Тут кто-то завопил: «Болото, берегись!» И душегубцы рассыпались по переулку, не перекрытому решёткой.

На месте осталось пятеро убитых или раненых. Иван Андреевич велел сорвать скураты. Глянув на лица, Щелкалов съёжился: «Из Слободы... А это – Леонтьев, новый годуновский прихлебатель».

Болото, кажется, дышал, его не тронули. Молча покланялись друг другу и разъехались.

Неделя оставалась до открытия собора. Ранним ноябрьским утром во двор Бутурлина въехал простой возок. Старая мамка плакала, крестя дорогу, а слуги с домочадцами гадали, куда бежать. Скоро сюда ворвутся люди, станут искать боярина... Иван Андреевич уезжал в Псково-Печерский монастырь на добровольный постриг. Решил не ждать открытия собора, предупреждённый, видимо, Щелкаловым.

В Москву съезжались последние представители. Их вовсе не выбирали на местах, а назначали сверху. Ближние люди государя знали, на кого можно положиться, и посылали наказы – прибыть в Москву. То же вершили и руководители приказов, и, разумеется, митрополит Московский и Всея Руси. Святых отцов ещё и припугнули судными делами митрополита, архимандрита Чудова монастыря и, вовсе неожиданно, арестом Леонида. Тот не был даже допущен к государю для объяснений.

Поэтому и представители подобрались простые умом и сердцем. К примеру, от Волоколамского монастыря явился Гурий Ступишин, предъявивший отчёт за месяц на сто рублей и двадцать два алтына. Не о земле печаловаться, а оправдаться в тратах – вот его тяготы.

С московскими посадскими было и вовсе просто: они за честь сочли, что их пустили в Грановитую палату. Ждать от них ничего, кроме восторженного лепета, не приходилось.

Приказные же деятели не вызывали у государя ни малейшего сомнения. Они всегда подписывали то, что он велел. Но с ними он как раз и просчитался и в наказание должен был выслушивать всё, накопившееся и наболевшее у дьяков за годы управления страной.

...Записи их речей не сохранились. О чём они вещали, упрекали, какие рисовали печальные картины, можно лишь догадаться, читая ответное двухчасовое слово государя. Его записал для лорда Уолсингема Джером Горсей.

«Беззаконные и неверные холопы! Какие слова могут заклеймить этот несчастный день? Как выбелить из памяти ваш позор и измену? Чем смыть пятна этой скверны, нечистоты и подлости?.. Я покину вас! Враги вас растерзают и поработят. Господь и чудотворцы на небесах вопиют против вас – сами же вы кричали тут о голоде и бедствиях страны! В этом не я виноват, а вы... Но никакие наказания, ниспосылаемые через нас от бога, не смогут возбудить в нашем народе совести и исправить его!»

9

В разорённом доме поселились воры.

Они подкармливали беглого Неупокоя и беспризорного Филипку, вновь замолчавшего как будто для того, чтобы не поломать гримасу ненависти, окостенившую его навеки сомкнутые губы.

Воры вселились в дом Венедикта Борисовича ненадолго. Никольская улица – не для ночных промышленников. Стоило земским казакам узнать про них, их быстро перебили бы. Но очень уж заманчиво иметь пристанище в сердце Китай-города, где было столько поживы. Пока их не накрыли в этом опальном доме, им были не страшны решётки, запиравшие ночные улицы, и неожиданные налёты щелкаловских дозоров на воровские тёмные окраины.

Вельможные соседи и богатые посадские, со страхом ожидавшие развития событий наверху, и в мыслях не держали заглядывать в проклятый дом. Тени же на его дворе, скрипы калитки и нечаянные огоньки, когда упившиеся с добычи воры теряли осторожность, соседи объясняли просто: Дунюшкина душа бродила по загаженным чуланам в поисках Ксюши и Филипки. Спаси и упокой её господь.

Филипку воры нашли в садовом шалаше. Он пробавлялся капустой и морковкой с заброшенного огорода и яблоками – первым урожаем от молодых посадок после московского пожара. Воры использовали мальчонку как гулевой отряд, для боевой разведки. Он объяснялся с ними простыми знаками: «опасно – не опасно», «казак», «посадский во хмелю», «бобёр» – богато одетый без охраны. И по заборам Филипка лазил ловко, главное – ладил с собаками самых свирепых сторожевых пород. На нём, считали воры, лежит благодать невинного страдальца, и звери чуют её...

Неупокою повезло в последнюю минуту: по возвращении посольства в Старицу глава Стрелецкого приказа Григорий Колычев предупредил Дуплева об аресте Василия Ивановича. Большего он сделать не мог. Той же ночью Неупокой исчез с бумагами, касавшимися князя Полубенского. Зачем он взял их, он и сам не знал, – не для того ли, чтобы ищейки Годунова упорней его искали? Сперва хотел бежать на Волгу, около месяца болтался по лесным избушкам, потом сообразил, что в Нижнем Новгороде его уже высматривают. В сентябре на дорогах были усилены заставы, Василий Щелкалов показывал старание... Легче всего оказалось попасть в Москву. В дом Венедикта Борисовича Неупокой пробрался по тем же соображениям, что и воры: здесь его искать не догадаются.

Первое время он не слишком верил, что ему угрожает смерть. Как человеку Колычева, ему не избежать допроса с пыткой, но легче вынести мучение, чем прятаться всю остальную жизнь. За что сгубили Василия Ивановича, Неупокой понять не мог. Во всяком случае, его задание, отлично выполненное в Литве, причислить к измене было трудно, Неупокой готов был дать отчёт кому угодно... Временами ему даже хотелось, чтобы его поймали, немного попытали и помиловали. Сам он являться с повинной не решался, но выходил на улицы в дневное время, испытывал судьбу. Он убедился, что скрыться в городе легче, чем в лесу.

Но однажды толпа увлекла его к Кремлю, куда с Арбата привезли для казни пытанного Елисея Бомеля. Неупокой увидел его в пяти шагах.

Телегу с лекарем почти не охраняли – кому он нужен, горелый кусок мяса. Москвичи весело лезли поглядеть на чародея, но вскоре так же резво выбирались прочь. Вид Елисея вызывал изгагу. Из-под забуревшей, сморщенной и лопнувшей кожи сочилась жёлтая дрянь, лицо стало нечеловеческим, безумным, Елисей выглядел хуже мёртвого. Изредка открывались его глаза, подернутые смертной слепотой, безразличием к миру. Однако при звоне колокола к обедне в раскрытых бельмах как будто зачернела бездна, какое-то бесчеловечное знание или видение... Пытка, шептали москвичи, выявила его бесовский облик, вывернула наружу всё зло его души. Искромсанные губы, казалось, не способны были произнести ни звука, но оказавшиеся рядом с телегой уверяли, будто Елисей изредка произносит слово «езу». Посадские считали, что он беседует на тайном языке с самим Хозяином – бесом, сопровождавшим его всю жизнь. Неупокой вспомнил, как произносят католики имя Иисуса. Елисей Бомель умирал верным учеником Игнатия Лойолы[36]36
  ...учеником Игнатия Лойолы. — Игнатий Лойола (1491—1556) – основатель ордена иезуитов, Лойола выработал организационные и моральные принципы ордена.


[Закрыть].

Неупокой смотрел, смотрел и вдруг задом попёр через толпу – прочь. Страх за себя давил его. Кто-то его окликнул. Он увидел озабоченное и неуверенное лицо Еремея Горсея. Тот тоже пришёл смотреть на Бомеля, чтобы описать его гибель. Что-то сообразив, Горсей поспешно отворотился, а Неупокой бросился на Никольскую. Забравшись в дом, он поклялся больше не выходить на улицу, пока холод или земские казаки не выгонят его из Москвы.

Теперь он получал свежие вести только от воров. Октябрь выдался щедрым на новости, одна другой страшней и непонятней.

Судили за измену и чародейство Леонида, владыку Новгородского. В Новгороде сожгли пятнадцать ведьм, служивших ему для волхвований. Сам Леонид сидел в тюрьме и делал ложки. Воры считали, что долго он не просидит, помрёт от тюремных щей или его уморят. Все свои вины, в их числе – отправку серебра на Запад, Леонид признал чистосердечно и плакал перед государем.

Скоро о нём забыли, потому что открылась новая измена – бояр Бутурлиных, Юрьевых-Захарьиных и глав приказов – князя Друцкого, дьяков Дружины Володимерова, Осипа Ильина, Мишурина. Воры не понимали, возмущались: этим чего в жизни не хватало? Казну обкрадывают, гребут поминки, князь Друцкий нагрел, наверно, руки на земельных распродажах... Когда Неупокой, по свойственной всем русским правдолюбцам привычке спорить где надо и не надо, пытался доказать ворам своё о князе Друцком, те стали коситься на него и устранять из разговоров. Воры готовы были горла рвать государевым изменникам. Что сами они воруют, так то от чёрной жизни, те же бояре да дьяки довели. Патриотизм воров был искренним, но, к счастью для Дуплева, умеренным. Он не рассказывал им лишнего о себе. Они считали, что Неупокой, убив кого-нибудь по пьянке, скрывается от розыска. Когда он приоткрыл себя крамольными речами, воры задумались.

Их сильно заботила грядущая зима. Брошенный дом нельзя топить. А проходил, холодными дождями вытекал октябрь, яблони оголились, малиновые заросли в саду сквозили колко и сиротливо. Пал и растаял первый снег – грамотка от мороза-душегубца. Дни стали коротки, воры долгими вечерами сидели в темноте, скублись друг с другом от тоски и холода, от невозможности сыграть хотя бы в «семь-одиннадцать». Надо бы уходить туда, где можно жить открыто, не боясь дыма собственного очага. Не было денег на долгую дорогу: что воровали, проедали и пропивали для сугреву. В последнюю неделю, когда заканчивал работу Земский собор, на улицах были усилены дозоры, воровать стало невозможно. Бог миловал от обысков в заброшенных домах.

   – Куда ж пойдёте? – спросил однажды Неупокой.

Он не сказал: пойдём. Он видел, что воры рады отделаться от него, только не знают, как по-христиански поступить. Гнать его на ночную улицу к дозорщикам воровская совесть не позволяла.

   – Надо бы к солнышку, – уклончиво ответил главный.

Воров было четверо. Они сидели на затоптанном ковре, когда-то утеплявшем стену спального чулана Колычевых, и еле видимыми в полутьме глазами разглядывали Неупокоя. За окошком с раздавленной слюдой дотлевал последний свет. Ночь, судя по закату, обещала быть с морозцем.

   – Филипку-то с собой возьмёте?

   – Да уж не кинем. Из него ловкий климач получится.

Климач – вор на тайном языке. Думал ли Венедикт Борисович... А государь? Осознает ли он, сколько он со своими «подобедами, сиречь порозитами» сеет зла? И что ждёт эту землю, когда взойдут плевелы? Ничто ведь не проходит безнаказанно ни для народа, ни для власть имущих. Одна надежда – что зло, посеянное нами, поразит не нас, а наших внуков.

А из Филипки вырастет в степях умелый душегубец. Возможно, он захочет вернуться на Москву и разобраться кое с кем.

   – Деньги нужны, – просипел главный. – Рублёв хоть... пенда! Ловака пулим, да и на грызик надо положить какую малость хоть раз на дню. У, лобари несытые!

На пять рублей он собирался купить – «пулить» – лошадь и пропитаться, пока не попадут в места, где можно снова воровать.

Утекая из Старицы, Неуиокой но мог взять много денег, и те были уже проедены. Из ценного у него остался только золотой, полученный за тайные дела у Молодей. Он берёг награду в сапоге на самый чёрный день.

Неупокой стал стягивать сапог:

   – Ребяты, об одном прошу, мальчишку не бросайте!

Воры склонились над золотым. Поднесённый к окну, он изловил последний алый отблеск и погас. Старшой вертел его кривыми пальцами.

– Што ты за человек? Такие награды выдаются не ниже сотника.

Неупокой ушёл в свой угол и стал укладываться спать. Воры шептались.

В ближайшую неделю их пророчество, основанное на знании тюремной жизни, исполнилось: умер архиепископ Леонид. Смиренное вытачивание ложек не спасло его.

Двадцать четвёртого октября казнили троюродного брата и оружничего царевича Ивана, Протасия Юрьева. Отрубленную голову государь велел кинуть во двор боярина Никиты Романовича.

Самого покорителя Пернау по указанию государя ограбили до нитки. В одной холодной однорядке он явился на соседнее подворье к англичанам. Джером Горсей дал ему шубу ценою в рубль. Такие шубы из овчины выдавались английским приказчикам на год.

Самое дикое случилось в день закрытия собора.

Царь и великий князь Иван Васильевич отрёкся от престола!

Он передал титул государя крещёному татарину Симеону Бекбулатовичу. Сам переехал на Арбат.

Всю следующую неделю изумлённая Москва шуршала разговорами о том, что государь велит звать себя князем Иванцом Московским, а Симеону пишет челобитные о новом переборе людишек, как перед той опричниной. Что это – скоморошество? Новая опричнина в шутовском наряде?

Воры злорадно полагали, что государь таким путём показывает боярам силу своей власти: шута горохового поставлю над вами, и станете ему служить! Никто, конечно, Симеона Бекбулатовича не принимал всерьёз, а издевательство над шапкой Мономаха подданные проглотили.

Вскоре была назначена торжественная казнь приказных дьяков и князя Даниила Андреевича Друцкого – «под колоколы». Вот куда поволокутся москвичи, вот где раздолье резать калиты и тайные карманы. Воры всю ночь не спали, совещались, зачем-то ползали по дому и, показалось Неупокою, увязывали мешки. Под утро он уснул, а, когда проснулся, в доме было пусто.

Он пожалел, что не простился с Филипкой. «Всё одно, удачи им», – коротко помолился Неупокой.

Он погрыз сухарь, тихонько вылез в сад, съел яблоко – подмерзшее, с гнильцой. Слабые сучья четырёхлетней яблоньки не загораживали неба. Оно было белёсым, как бумага. Неупокой сел на сырую землю и стал, словно уродивый, смотреть на эту твердь, глухо замкнувшую окоём: ждал.

Когда на звонницах Ивана Лествичника и Покрова-на-рву ударили колокола, бескрасочное небо проникло в Неупокоя, что-то шершаво проскребло в его душе, и он впервые испытал истинно смертную тоску: мир без тепла, красок и смысла заглатывает тебя, и нет не только будущего здесь, но и надежды на спасение там. Такая тяжесть, тяжесть...

«Их убивают, не меня», – пытался оживить себя Неупокой.

Колокол снова ударил, и Дуплев заплакал прощальными слезами.

Торжественно, с сознанием смысла и величия минуты, власть и согласные с ней люди уменьшали число несогласных в России до безопасного предела.

В кустах раздался шорох, словно пробежала большая крыса. Неупокой обернулся с унылым отвращением. Над ним стоял Рудак.

Неупокой считал, что Рудак мёртв или в тюрьме. Но нет, Рудак не был видением, от него даже в свежем саду потягивало острым потом, из-за чего Умной, бывало, не пускал его дальше порога.

   – Как ты меня нашёл?

   – Через воров, – сказал Рудак. – Их взяли на торгу с твоим угорским золотым. Пообещали отпустить, они и выдали тебя.

Только теперь Неупокой увидел в садовых воротцах двух казаков с саблями наголо. Рудак стоял без сабли, очень близко.

   – Продали, – равнодушно заключил Неупокой.

   – Жить все хотят, осундарь мой, – с незнакомой солидностью кивнул Рудак.

   – И ты?

Неупокой за голенищем сапога нащупал нож. Рудак движением локтя остановил казаков.

   – Я не просто жить хочу, осундарь. Есть у меня мечтание, чтобы дети мои писались детьми боярскими. Мне господин мой Борис Фёдорович велел тебя живым доставить. Сам ведаешь, мне выслужиться трудней, нежли тебе. Так что уж ты не заставляй нас тебе поджилки резать, глотку онучей затыкать. Прими казнь со смирением.

Неупокой не угадал последнего удара колокола: тот замолчал внезапно, словно опричный пономарь Малюта, протянув руку из смертной мглы, вырвал ему язык.

Неупокой поднялся и пошёл из сада.

Из деловой переписки 1575 года:

«От великого князя Московского Ивана Васильевича в Псков в Печерский монастырь Успения Пресвятыя Богородицы игумену Сильвестру с братиею. По нашему указу послан вам в монастырь с приставом Рудаком Незнамовым колодник сын боярский Олёшка Неупокой сын Дуплев. А как к вам ся наша грамота придёт и вы бы у него того колодника взяли и велели держать в монастыре с великим бережением. А к Рождеству есте постригли и имя ему нарекли по правилом святых отец иное. А как того колодника у пристава примете, и вы б о том к нам отписали с тем же приставом, а отписку велели подать кравчему нашему Борису Годунову».

«...Прислал еси, государь, к нам колодника Олёшку Неупокоя сына Дуплева. И по твоему государеву указу у пристава Рудака того колодника приняли и в декабря 21 день постригли, по правилом святых отец нарёкши именем Арсений».