Текст книги "Цари и скитальцы"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

4

Царевича Ивана на масленом катании сопровождали Протасий Юрьев, Семейка Бутурлин, для смеху севший за возничего, Венедикт Борисович Колычев и Михайло Монастырёв.

Иван не любил ездить по городу, как ездил в молодости его отец, давя пьянчуг и прижимая к заметам посадских жёнок. Его манили снежные великокняжеские луга, накатанные просёлки за Дорогомиловской слободкой, опасная голубизна рано подтаявшего льда Москвы-реки. Протасий уселся с Иваном в сани, а Колычев с Монастырёвым скакали верхами следом. Поодаль весело безобразничали дети знатнейших московских бояр, пристроенные ими ко двору наследника. Сами бояре, за исключением Романовых-Юрьевых, Бутурлиных и Колычевых, не лезли на глаза: сложное отношение государя к сыну было известно.

Из западных ворот Земляного города вылетели в луга, оставив слева неглубокий Сивцев овражек, где ворье прятало краденое, а после продавало скупщикам села Семчинского. Со Смоленской дороги, словно кто гнался за ними, стекли на лёд Москвы-реки, пошли по руслу. Верховые кони зверели от азарта скачки, от душного, пахучего соседства упряжных кобылиц, увлечённых полётом никуда, за синим призраком весны. Он чудился на западе, где льдисто-белое, сабельно изогнутое русло вспороло небо.

Куда неслись? Всё ещё уязвляемый памятью о деревне, о зле и бедности, оставленными за Шелонью, Венедикт Борисович не опьянялся скачкой в пустоту и треском льда у берега, где в реку выносило талые ключи. Что-то занудливое, постное появилось в его характере. Скачка и баловство молодых дворян казались ему преступным расточением сил. Бросить бы их туда, где не хватает смелого деяния и слова в его древнем, жертвенном понимании: в стране столько трусливого обмана, засилья злых, страха народа перед властью и недоверия власти к своему народу... А неподкованные кони крошили синий лёд, знатный возница плетью мучил и бесил коренника, тот от обиды готов был запалить и разорвать сердце, упасть и умереть у ног хозяев, в последний раз втянув ноздрями оттепельную влагу.

Кто выбивает слёзы из глаз коней – ветер или нагайки? Господи, да зачем мы мучаем друг друга? Коренник сбился с хода на проталине, Венедикта Борисовича вынесло вперёд, и он увидел слёзы на серых, совсем отцовских глазах царевича.

На правом берегу реки, за Вспольем, был тихий лес. В нём ещё непоколебимая зима. Полуденное солнце оставило следы робкого целования у изножий елей и алых сосен, но слишком чистый снег не принимал его тепла. Опустив голову и уроняя пену на сугроб (пена казалась жёлтой на снегу), остановился коренник. Трепещущими губами ткнулась в него измученная пристяжная. Семейка Бутурлин слез с коренника, подошёл к саням, криво ставя ноги в глубокий и зернистый под настом снег, сел с краю. Всё тут, на взгляд Венедикта Борисовича, делалось не по чину. Иван полулежал в санях, смотрел в небо прищуренными глазами, рано ослабленными чтением. Верховым ветром мотало в поднебесье вершину мачтовой сосны.

   – Как просто, – сказал Иван.

Протасий откликнулся неторопливо:

   – Что просто, государь?

   – Видишь сосну? Красуется. Сколь густо обступили её меньшие деревья. Придёт буря, захочет вырвать её из родной земли, а корни её сплетены с соседями, меньшие стволы поддерживают снизу. И не повалит её ветер. А если бы она, сосна, хищно тянула из-под меньших земные соки, давила их, они и возросли бы низкими, никчёмными. Сосна повеличалась бы до первой бури... Как просто додуматься до этого. Отчего он не хочет?

Протасий и другие не спросили – кто. Венедикт Борисович приоткрыл рот, но вовремя захлопнул. Догадался.

После скачки показалось ему зябко в лесной тени. «Любит поговорить, в отца», – подумал он.

Иван говорил, как бредил, опавшее и побелевшее лицо уставилось в голубизну, крупное тело бессильно раскинулось в санях.

   – В немецких землях тоже возрастает власть королей и дьяков. Ныне без этого не выживешь. Но... Бориске Годунову говорили англичане, и Янкин то же говорил: ихняя королева шагу не сделает без тайного боярского совета. По-ихнему боярин – лорд. Всякий имеет свою печать, дабы прикладывать к решению королевы. Если она хоть в малом исторопится, решит без них, будет обида, и решение могут отменить. Слабее ли, бедней ли от того Англия?

Царевич не ждал ответа и поддакиваний. Его ближние люди понимали друг друга без лишних слов. Шумная свита не увязалась за санями, рассеялась по Всполью, по опушкам, пугая лис и зайцев и давая знать царевичу, что все готовы явиться по первому призыву.

   – Бояре-лорды, – возразил Протасий, – сами того добились. Янкин рассказывал – всякие короли были у них. Хартия вольностей – вот главное. Всем всё понятно – обязанности и права.

   – Понятно, так не болтай.

Иван настороженно косанул по сторонам. Лес стоял тихий и вблизи – безлюдный. Протасий слишком вольно ухмыльнулся и вылез из саней.

   – Ништо. Выделит тебе государь Новгородчину в удел, устроишь всё по-своему.

   – Жди...

   – А мы привыкли ждать. Ишшо обождём хоть... года два!

Видимо, у Протасия терпение было отмерено. Колычеву очень не нравились такие разговоры. И на Ивана они действовали нехорошо: его как-то болезненно, нетерпеливо повело, он вытянулся на рысьей шкуре и вдруг сказал капризно, по-отцовски:

   – Хочу в седло!

Торопясь услужить, Венедикт Борисович запутал ногу в стремени. Семейка Бутурлин соскочил с саней, помог ему. Иван завалился в седло, свистом послал коня вперёд, и чужой конь охотно послушался его, унёсся в ельник.

Никто не поскакал за государем. Семейка по-простому достал из передка саней баклажку жжёного вина, первому протянул Колычеву. Приученный закусывать, Венедикт Борисович заел вино крупичатым снежком, Протасий, прислушиваясь к треску в ельнике, не слишком почтительно сказал:

   – Ишь носится. Выхлещет очи твоему каурому.

   – Бог с ним, лишь бы на пользу.

Теперь Венедикт Борисович почувствовал, как сладко дышится в лесу. Упившаяся солнцем хвоя изливала смолистый запах в морозный воздух. В голову влезла блажь: заночевать под ёлкой. Или построить келью и никогда не возвращаться в грозную Москву. Улицы её вдруг показались страшными – бог знает отчего.

Иван вернулся – мрачно разгорячённый, с саблей в руке. На сабле запеклась смола. Протасий с неожиданной бережностью помог ему слезть с коня, царевич подчинился ему без молодечества и на кратчайшее мгновение уронил голову на плечо Юрьеву. Выпил из той же захватанной губами баклажки.

Лошади выворотили сани из зарослей и сугробов, неторопливо побежали по своим следам. На Всполье свита чинно пристраивалась по двое. У въезда на Смоленскую дорогу собрались, узнав царевича, дорогомиловские жители. Кланялись молча, многие становились на колени в снег. Один не выдержал и крикнул:

   – Милостивец! Дай тебе бог...

В возгласе слышались надежда и затаённая озлобленность – признак бессильной тоски по переменам.

Когда Венедикт Борисович похвастал дядюшке Умному о катании с наследником, Василий Иванович ответил недовольно:

   – Знаю. И что беседовали тайно в ельнике, и что кричали вам у Дорогомилова... Венедикт! Пока не езди к ним и от Протасия держись подале. Ты уж послушайся меня.

   – Да как же сам ты не боялся с Никитой Романовичем...

   – Пению время, и молитве час, – темно возразил Василий Иванович.

5

Василий Иванович Умной не был человеком мнительным, но служба приучила его улавливать признаки неудач и государевой немилости.

Четырнадцатого марта был день ангела Венедикта Борисовича. Обильное застолье с рыбной, по-постному, закуской омрачалось отсутствием людей из Слободы. От Годуновых не явились даже с поздравлением, хотя в прежние годы, пока Венедикт Борисович не стал окольничим, Борис охотно наезжал к нему.

В день Иоанна Лествичника, ангела-хранителя царевича Ивана, пир вышел тоже каким-то однобоким. Государь сидел недолго, был чем-то недоволен, дважды рассеянно спросил о Годуновых – почему их нет? Царевич вёл себя излишне резко, неспокойно. Государь не ответил на поклон Венедикта Борисовича.

Совсем нелепо получилось с Крыштофом Граевским, тайным посланцем польской шляхты.

В разведке случаются провалы по пустякам. Кто знал, что после перехода границы Крыштоф Граевский застрянет в Полоцке? Полоцкий воевода по своей стяжательской привычке несколько дней выманивал поминок, пока Граевский не послал ему дорогой перстень. После чего сам начал мутить воду с выкупом Данилы Левшина, требуя возмещения каких-то денег, хотя ему известно было, что Левшин – только предлог для выезда в Московию. Литовские евреи отдали деньги без возврата, с ними у Колычева свои счёты. А упустив время и исторопившись, Граевский помчался прямо в Слободу. Данила Левшин от радости свидания с родиной тяжело запил и не донёс Василию Ивановичу о местонахождении поляка. Когда Граевский явился в Слободу, Умного там не оказалось.

Государь выслал беседовать с поляком Нагого и дьяка Ерша Михайлова. Понятно, разговор вышел не деловой, Ёрш и Нагой подсказывали друг другу с пятого на десятое, зачем то читали Граевскому давно известный в Литве «Наказ», посланный с Ельчаниновым. А на прощание укорили за неосторожность, создав у Крыштофа впечатление то ли неумного вероломства московитов, то ли неразберихи в Посольской избе.

Нагой с восторгом поведал государю, что колычевский замысел с Граевским – пустое дело, за поляком большие люди не стоят. К утру, когда Василий Иванович приехал в Слободу, государь сам пожелал беседовать с поляком, показывая ближним, какие у него бездарные помощники.

Граевский проживал в слободке для иностранцев. В субботу, задолго до рассвета, его подняли и повели в крепость. Около часу он изнывал от робости в холодной нижней палате. Василий Иванович впервые его увидел, когда Граевского, бледного и какого-то пупырчатого от недосыпа, ввели в приёмную.

Государь вошёл в сопровождении князя Токмакова, нового приятеля Нагого. Он дал Крыштофу руку для целования, сразу заговорил о том, что в случае избрания готов помочь полякам против татар, опустошавших Киевщину. «Земля же мне ваша не нужна, своей довольно... Скажи, Крыштоф, отчего моих купцов перестали пускать в Литву?»

   – Не ведаю, государь, – пробормотал потерявшийся Граевский.

   – Так отвезёшь ты мою грамоту панам в Краков?

Граевский испугался:

   – Отвезу, государь, если в ней не будет ничего во вред Польше.

Словно он чуял, что его возьмут на границе, и страховался. Иван Васильевич уныло стал повторять условия, известные Граевскому и всей Литве. Прервал себя:

   – Скажи, зачем вы так цепляетесь за Киев с городками? Это же наша вотчина с древних времён.

Крыштоф не знал, что отвечать. Торговать Киевом ему не поручали.

   – Чего вам ещё нужно, если я стану править?

   – Сохранить вольности...

Иван Васильевич впервые кисло взглянул на Колычева. Недолгое молчание показало, что говорить с Граевским ему неинтересно. Тот был отпущен. Иван Васильевич ушёл в сопровождении Токмакова, не дав Умному руки для целования.

В воскресенье Граевский выехал в Москву. Там, на Арбате, Василий Иванович вытряс из него что мог. Дал письма – раскидать по кабакам в Литве. Граевский был человеком конченым. Теперь осталось, как только он попадёт к Остафию Воловичу, наладить его связь с поляками, чтобы у них был предлог покричать в Стенжице. Об этом позаботится Неупокой.

Начало весны прошло в делах, похожих на плетение паутины в заброшенном чулане, с такой же надеждой изловить муху. Радовал Дуплев: что-то наметилось у него с князем Полубенским. Василию Ивановичу очень нужен был успех. Он прицепился к известию Неупокоя о странной обмолвке Полубенского по поводу высказывания государя о гнилой матице.

Слов царя ни Василий Иванович, ни Щелкалов не слышали. Но они отвечали его нынешнему настроению, он мог бы сказать их кому-то из очень близких. Василий Иванович рискнул на встречу с Борисом Годуновым.

Годунов принял приглашение. Был скованно внимателен, на откровенность не отвечал. Мгновенный интерес определился, только когда Василий Иванович упомянул «неких людишек, не удержавших, я чаю, языка на литовском подворье».

Слова князя Полубенского поразили Бориса. Он не долго думал, стоит ли открывать Умному эту маленькую тайну. Видимо, победили интересы дела.

   – Сии слова, что у самих-де матица гнила, чужая же кровля и вовсе придавит, не государь молвил, а я не к месту пошутил. А был при том Афанасий Нагой, более никого. Государь велел мне замолчать, хотя и не прогневался.

   – Не повторил ли он кому? Афанасий Фёдорович – человек посольский, осторожный. Кто был из стражи?

   – Истопник за дверью слышать не мог. Государь отослал его, он не любит при всех разоблакаться.

   – Государь раздевался? Для чего?

   – Елисей осматривал его... Об нём я и не вспомнил, вроде не человек.

   – Неужто Бомель?

Колычев знал о Елисее Бомеле гораздо больше Годунова. Его подозрения не увязывались в доказательства, но если бы Василий Иванович чувствовал себя уверенней, он убедил бы государя взять Бомеля на пытку. Теперь, если он тронет человека, коему государь доверил своё здоровье, Годуновы воспользуются любой его промашкой.

Василий Иванович сказал проникновенно:

   – Знаешь ли ты, Борис, каких трудов мне стоит выискивать измену – в грязи, во тьме. Не следует ли нам, вместо грызни, помогать друг другу?

Если бы за Борисовой спиной не было дяди и Нагого, и если бы Борис не вырос во дворце, он, может быть, и дрогнул бы по молодости. Но он ответил Василию Ивановичу только уклончиво сочувствующим взглядом своих чисто вырезанных, под длинными ресницами, птичьих глаз.

Василий Иванович установил за Елисеем Бомелем тайное наблюдение.

Пошёл апрель. От весенней меланхолии Василий Иванович ослаб и заболел. Три дня лежал, питался квашеной капустой с луком. Оправившись, поехал в Посольскую избу распорядиться и просмотреть письма.

Подьячий Костя нагловато доложил, что «литовские отписки» переданы Нагому:

– Афанасий Фёдорович выбрал из них вести про князя Курбского да и повёз к государю.

Курбский оставался живой язвой государя, он все известия о нём просматривал. Василий Иванович испытал острое желание взять Костю за намазанные маслом патлы и сунуть носом в дубовый стол, кровь по углам... От меланхолии он стал несдержан.

Итак, с ведома государя Нагой прибрал к рукам Литовское повытье. Счастье, что переписка с Неупокоем идёт не через Посольскую избу. В распоряжении Василия Ивановича остались только самые тайные дела. За них держаться...

В последний раз Умной испытывал подобную растерянность, когда его везли в тюрьму за ревельскую неудачу. Он вспомнил о царице, о Тулуповых. Печально, что ему приходится бороться за государя с их помощью, но как иначе? Пусть государыня пошепчет, не пожалеет ночных часов.

В начале святой недели Колычев выехал в Слободу без приглашения.

6

Вода Днепра летучими водоворотами слепила Рудака. Он шёл всю ночь и утром оказался в четырёх вёрстах от Орши. Шёл тайно, без охранных грамот. Если поймают, – повесят как московского лазутчика.

Опасность злобно раздражала Рудака. Такое у него было свойство – от страха раздражаться до какого-то ледяного исступления. Большие люди ценили в нём это свойство.

Подобно хорошему телёнку, Рудак сосал двух маток. Больше других он уважал Василия Ивановича Умного и именно его продавал за семь рублей в год. Рудак был повязан клятвой с теми, кто спас его несколько лет назад. Теперь он оказался живым зерном на мельнице, где требуется великое искусство, чтобы не размололи.

Одни холопы судьбой обречены на верность, другие – на предательство. Рудак служил Генриху Штадену. Немец сносился с заграницей. Рудак пошёл в Земскую избу возле Поганой лужи и донёс на немца подьячему. Тот – выше, Григорию Грязному, тогдашнему главе Разбойного приказа. Грязной, приятель Штадена, перебрал у него много денег. Замять донос ему не удалось, пришлось привлечь к расследованию людей, чем-то обязанных Генриху. – Осипа Ильина, боярина Темкина из опричных. На допросе Рудак сослался на свидетелей, слуг Штадена Ивана и Анну. Их допросили слабо, без огня, они отперлись, их даже с очи на очи не поставили с доносчиком. Всех отпустили. Рудака в тот же вечер ударили кистенём и бросили подыхать у ворот штаденского кабака.

Его подобрала Лушка Козлиха, служившая Скуратову. Большие люди втолковали Рудаку, что немец не оставит его в покое и убьёт. Надо исчезнуть и жить так, как скажут большие люди. Деньги ему пойдут – пять рублей в год.

Рудак заложился в неполные холопы к Венедикту Борисовичу Колычеву. Потом попал к Умному – удача, за которую большие люди добавили ему два рубля в год. Смерть Григория Лукьяновича Скуратова не освободила Рудака: он перешёл к зятю-наследнику, Борису Годунову. Теперь он от Бориса Фёдоровича получал семь рублей, от Колычева – девять. За время пребывания в Литве – рубль в месяц дополнительно: боевая обстановка.

Копились деньги. Рудак рассчитывал, когда накопит сто рублей, залечь на дно, сбежать от Колычева и Годунова к Строгановым. Заняться пушной торговлей. Его манила несуетная северная жизнь.

Рудак остановился, облегчился в кустах. Его, как зверя, если прихватывало, то всегда по делу: к реке как раз спускался малый купать коней. Если бы он увидел Рудака, пришлось убить.

Жеребец и кобылица ласково толкались мокрыми телами. Рудак любил коней и любил ласку. Когда-нибудь он заведёт себе таких же сытых, рыжих. Голому малому с конями было так радостно, что его хотелось для равновесия зарезать.

Рудак выбрался на высокий берег-материк. За небольшим ячменным полем начинался сосновый лес. В низинке была деревня. Озимый ячмень стоял уже высоко: начало мая. Солнышко припекало, сосна потела, смертельно хотелось спать. На краю поля стоял сарай – сушить или хранить зерно. Рудак был человеком городским, в жизни не занимался земляным хозяйством, презирал его. В Москве он был как крыса в родном подклете, а в деревне всё казалось ему чужим и грубым. Он забрался в сарай, неловко потоптался на прошлогодней соломе и, оставив приоткрытой дверь, задремал.

Сон – светлая пещера с перетекающими по стенам тенями. На выходе из пещеры тоже тени – то, что осталось в мире наяву. Рудак привык дремать, не полностью зажмуривая глаза. Из пещеры сна он видел женщину.

Чего ему недоставало в жизни, так это женщины. Сосуда, готового вместить его неистовство. Горячего плеча для сна. Козлиха не допускала его не потому, что он холоп, а за уродство. Рожей господь его обидел. И длинными руками с ладонями-лопатами – они бросались в глаза раньше короткого широкогрудого туловища. Рыжие волосы росли патлами, а лоб – большой и лысоватый.

Мечтание, конечно, было: скопятся деньги, найдётся молодая небедная вдова. Бездетная: чужих детей Рудак не сможет полюбить, тут он был строг. Он только опасался, что к тому времени его любовь станет не такой ярой...

Женщина в белой рубахе и чистой цветной понёве[29]29
  ...цветной понёве... — Понёва – старинная южно-русская и белорусская одежда замужних женщин, род запашной юбки из трёх полотнищ шерстяной ткани.


[Закрыть] шла к сараю, как из мечтания. На голове, на русых волосах – платок, спущенный на нос: берегла лицо от солнца.

Рудак совсем проснулся.

Он скрал женщину по правилам, которым обучил его оружничий Умного. Втянутая в сарай, она впала в бесчувственность – так бывает, когда человека сгребёт медведь. Мужик ещё подёргается сдуру, пока ему не спустят кожу с затылка на глаза, а баба сразу обеспамятеет и без мучений отойдёт.

Белые ноги женщины безвольно показали срам. Будя живую неподатливость – главную сладость любви насильной. – Рудак куснул её за грудь, влажно скользнувшую из-под рубахи. Женщина вся, до пыльных щиколоток, была орошена холодным смертным потом.

Когда Рудак отмаялся, она бессмысленно взглянула на него. Он равнодушно показал ей нож. Он не хотел её убивать, но разумом, источенным всей его прежней жизнью, не видел иного выхода. Женщина непременно выдаст чужака. А труп? Летом его не спрячешь, собаки раскопают. Сам себя спутал по рукам.

Настраиваясь на злодейство, Рудак лёг распалённым прыщеватым лбом в запревшую солому. Женщина побежит, он её в спину... В соломе проклюнулись пригревшиеся зёрна. Пахло хлебом.

Женщина не шевелилась. Она сидела так задумчиво и тихо, будто вслушивалась в рост травы или в перетекание соков в своём поруганном теле. Рудак, оправившись от равнодушного отвращения, которое всегда накатывало на него как наказание за нечистую любовь, с давно забытой умиротворённостью тоже слушал молчание земли и затихающий шум в ушах. Когда в ложбине раздался лошадиный топот, ни Рудак, ни женщина не шевельнулись. Ей стоило крикнуть, и через час Рудак болтался бы на сосне. Он мог зажать ей горло привычным способом, она задохнулась бы без крика. А они замерли в сарае, словно застигнутые любовники.

Топот затих. Женщина встала и пошла, не разбирая тропки, по ячменю. Церковь со звонницей виднелась за краем поля.

...Рудак нашёл Неупокоя в слободке на берегу Оршицы, недалеко от торга. Русские там пригрелись. На свежий московский взгляд, их жизнь в Литве выглядела затянувшимся отдыхом. «Хорошая работа у посольских», – решил Рудак, наблюдая, как рыбак тащит Неупокою живую рыбу прямо из Оршицы и как лениво торгуется с ним Митька Крица. Юная зелень садов, сонная шелковистость обильного, но неширокого, домашнего Днепра омыли совесть Рудака от всех дорожных приключений.

Он вручил Дуплеву послание Колычева, написанное цифирью. Подьячий Годунова снял противень, но разобрать вряд ли сумеет.

На Дуплева свалились невесёлые заботы.

Если бы не условный знак Василия Ивановича, Неупокой решил бы, что Умного подменили. Он требовал ускорить «добывание вестей», не останавливаясь перед похищением документов, войти в сношение с людьми, близкими к князю Курбскому, и «сотворить ему докуку». Попросту – навредить, сделать подарок государю. До этого Умной ещё не опускался... Немедленно связаться с Крыштофом Граевским, куда бы его ни посадил Волович, и передать его послание в Стенжицу – «для гвалту между панами».

Неумная, губительная суета. Кажется, что-то изменилось в положении Василия Ивановича. Особенно нелепо было выходить на князя Курбского: он давно отошёл от разведки, утешаясь бессильными писаниями. Придётся рисковать людьми и добрым именем посланника, чтобы напакостить ему.

Крыштоф Граевский, взятый на границе, допрашивался сначала в Дисне и Вильно, затем переведён в Троки, в собственный замок Остафия Воловича. Рудак, накачанный Умным, рвался в бой. Он был готов проникнуть в замок пана Троцкого, устроить там погром. Ему мерещились засады в болотах у дорог, по коим едут посланцы Кмиты или сам Курбский. Излишняя готовность Рудака идти на риск казалась Дуплеву опасной. Он велел Крице негласно приглядывать за Рудаком.

В послании была строка для Ельчанинова: не жалеть денег на оплату долгов князя Полубенского. Его начальнику Ходкевичу щедро пообещать на будущее, коли он станет голосовать за государя.