Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

Коновницын в полном порядке отступил, и изумленный король Неаполитанский увидел перед собою свежие боевые порядки Остермана-Толстого, войска которого стояли теперь в первой линии обороны, а дивизия Коновницына, поменявшись с ним местами, стала во вторую линию, составляя резерв. Этот маневр был одним из первых в задуманной Барклаем длинной серии имитаций.

Наполеон не знал своего противника и рассчитывал неверно. Ввести его в заблуждение могло также общее состояние духа русской армии, горевшей нетерпением сразиться, и публичные заявления Барклая, накануне только и говорившего о предстоящем сражении.

И под Витебском Барклай не хотел давать решительного сражения, но делал вид, что готовится к нему. Продолжая задуманные им имитации этого, он приказал Винценгероде выдвинуться с резервными батальонами и двумя казачьими полками Платова к Красному, а Платову с остальной частью его войск – к Лиозно.

Обманутый этими ложными маневрами, Наполеон приказал ускорить движение всех колонн до максимума, хотя жара всю последнюю неделю доходила до двадцати восьми градусов в тени.

Еще 8 июля, по выходе из Полоцка, Ермолов издал приказ: «По воле господина главнокомандующего армиею предписывается в жаркое время на марше нижним чинам галстуки снимать, мундиры расстегивать: грудь не стеснена, легче солдату; несколько манерок с водою можно иметь в руках».

Развивая задуманный маневр, Барклай продолжал вводить Наполеона во все больший обман. Утром 16 июля Михаил Богданович выстроил всю армию к бою, выдвинул вперед сильный отряд Палена, состоявший из 14 батальонов, 32 эскадронов и двух казачьих полков, а затем добавил еще и несколько полков егерей.

Между авангардом Палена и главными силами Барклай поставил крепкий кавалерийский заслон и почти всю свою конную артиллерию.

Маневр удался. Барклай видел, что войска Наполеона останавливаются, офицеры производят рекогносцировку и располагают подходящие к позиции войска в боевой порядок.

Всю первую половину дня Пален выдерживал натиск пехотной дивизии Брусье, а после полудня в бой втянулись кавалерийские полки корпуса Нансути и еще одна пехотная дивизия – Дельзона.

Лишь в пятом часу дня Пален отступил за речку Лучесу и с наступлением темноты зажег по всей линии фронта бивачные огни, желая показать Наполеону, что вся армия стоит на позиции, ожидая продолжения битвы на следующий день.

А Барклай между тем уходил от Витебска, вновь уклонившись от решительного сражения.

Барклай намерен был драться под Витебском и дальше, но в ночь с 14 на 15 июля получил он извещение от Багратиона о неудаче, постигшей его под Могилевом: атака 2-й армии на город была отбита, и он пошел к Смоленску. Михаилу Богдановичу не оставалось ничего иного, как последовать в тот же город для соединения обеих армий.

Отправив гонцов к Багратиону с письмом, извещавшим его, что пунктом встречи будет Смоленск, Барклай тут же послал письма к губернатору и предводителю дворянства Смоленской губернии, требуя принять все меры к обеспечению обеих армий продовольствием.

Начав отступление от Витебска к Смоленску, Барклай по-прежнему делал все, чтобы неприятель оставался в уверенности, что русские готовятся вступить в решительное сражение.

Арьергарду 1-й армии была поставлена задача сдерживать противника до полудня, а главные силы в это время снова должны были оторваться от преследования.

Барклай рассчитывал, что французы поверят в его намерение драться, и 15 июля дело ограничится с их стороны лишь рекогносцировками и авангардными сшибками.

Это его намерение исполнилось превосходно, и Барклай приказал главным силам оставить Витебск и отходить на Смоленск.

Утром Наполеон обнаружил, что русская армия снова исчезла. Многие французские мемуаристы утверждают, что именно в эти дни Наполеон впервые засомневался относительно успеха всей задуманной им кампании.

Прошло более месяца, а ни 1-я, ни 2-я армии не были уничтожены, в то время как численность его собственных войск сократилась примерно на сто тысяч человек: и из-за растянутых коммуникаций, и из-за многочисленных мелких и средних стычек и сражений. Недостаток продовольствия, обнаруживавшийся уже в это время, также подрывал моральный дух наполеоновской армии.

Выдержав длительный и кровопролитный бой с арьергардом 1-й армии, Наполеон остановился. Он простоял около недели, дав войскам отдых, подтягивая обозы, подвозя продовольствие и еще более «собирая» его в окрестностях. Штаб Наполеона разместился в Витебске, и здесь-то и произошло первое столкновение императора с маршалами, не желавшими наступать дальше.

Но Наполеон остался непреклонен. «Заключение мира ожидает меня у московских ворот», – ответил он маршалам, не допуская мысли, которая показалась бы ему совершенно невероятной, что пройдет менее двух лет, и он подпишет капитуляцию в Париже.

Отступая к Смоленску, Багратион досадовал на себя и негодовал на Барклая. Человек прямой и честный, горячий и бескомпромиссный, воспитанный под знаменами Суворова и с младых ногтей приверженный его тактике – тактике наступления, он не понимал происходящего и не мог мириться с беспрерывным отступлением.

И хотя до Смоленска 1-я армия отходила чуть больше месяца – этот срок казался Багратиону чудовищно долгим.

Уже 1 июля – на девятнадцатый день войны – Багратион в письме к царю из Слуцка настоятельно требовал дать Наполеону генеральное сражение. Отступление Барклая от Витебска две недели спустя привело Багратиона в совершеннейшую ярость.

Он написал Барклаю письмо, полное упреков, и утверждал, что его отход от Витебска открыл французам дорогу к Москве.

Барклай ответил Багратиону, что отступлением он выигрывает время, чтобы дать возможность составить новые ополчения и получить идущие к нему резервы. Тон его письма был спокойным, изложение фактов и доказательств – деловым.

Однако аргументация Барклая не убедила Багратиона. Решительно настроившись на борьбу с Барклаем, Багратион стал искать сторонников. Интриганов из Главной квартиры он презирал и добиваться поддержки у них считал ниже своего достоинства. Своими союзниками он пытался сделать Аракчеева, московского главнокомандующего Ростопчина и Ермолова.

Если Аракчеев и Ростопчин не были подчинены по службе Барклаю, то Ермолов являлся не только его подчиненным, но и особо доверенным лицом. В этом, конечно, для Ермолова была немалая сложность положения.

Сначала Ермолов попытался взять сторону Багратиона и в приватных своих к нему письмах подыгрывал ему, однако вскоре понял, что правда не на стороне Багратиона.

И Ермолов, хотя и продолжал испытывать к Багратиону чувства искренней симпатии и уважения, как человек честный и дальнозоркий, не мог согласиться с командующим 2-й армией. Он понимал правильность стратегического замысла своего командующего и в создавшейся ситуации видел свою задачу в том, чтобы смягчить отношения между Багратионом и Барклаем.

Ермолов писал в эти дни своему другу Казадаеву о Барклае: «Несчастлив он потому, что кампания 1812 года не в пользу его по наружности, ибо он отступает беспрестанно, но последствия его оправдывают. Какое было другое средство против сил всей Европы? Рассуждающие на стороне его; но множество, или те, которые заключают по наружности, против него. Сих последних гораздо более, и к нему нет доверия. Я защищаю его не по приверженности к нему, но точно по сущей справедливости».

А «сущая справедливость» была такова, что к Смоленску подошла ровно половина Великой армии: за тридцать восемь дней войны Наполеон потерял и оставил в тыловых гарнизонах 200 тысяч человек.

Однако в России почти никто не разделял концепции Барклая. В образованном русском обществе подавляющее большинство людей были единомышленны с Багратионом, да и в армии его сторонников становилось все меньше.

В обстановке все более разгорающейся распри Барклай первым протянул Багратиону руку примирения. 19 июля он писал Багратиону: «Позвольте теперь Вас просить предать все забвению, что между нами могло производить неудовольствие. Мы, может статься, оба не правы, но польза службы и государя и Отечества нашего требует истинного согласия между теми, коим вверено командование армий. Прошу Ваше сиятельство быть уверенным, что почтение и уважение мое к Вам останется всегда непоколебимо».

В постскриптуме этого письма Барклай добавлял: «Я с нетерпением ожидаю времени того, в котором честь иметь буду видеться с Вашим сиятельством и согласить с Вами общие наши действия. Я не могу Вашему сиятельству изъяснить, сколько мне больно, что между нами могло существовать несогласие. Прошу Вас все забыть и рука в руку действовать на общую пользу Отечества».

В то время как 1-я и 2-я армии с запада и юга шли к Смоленску, 1-й пехотный корпус генерала П. Х. Витгенштейна, прикрывавший петербургское направление, одержал первую крупную победу в начавшейся войне. В упорном бою, длившемся с 18 по 20 июля, Витгенштейн выиграл сражение у маршала Удино, заставив его корпус отступить с поля боя. Особо отличился в сражении отряд генерал-майора Кульнева. Все три дня он был на переднем крае сражения, но во время преследования противника сам Кульнев был смертельно ранен у деревни Клястицы, Россошского уезда Витебской губернии.

В те самые дни, когда была одержана победа под Клястицами, удача сопутствовала и двум Западным армиям, отступающим к Смоленску: к армии Барклая через боевые порядки французов прорвался конный корпус Платова, вскоре встретившийся в районе Рудни с войсками 1-й армии, а вслед за тем Барклаю стало известно, что от Быхова через Мстиславль форсированным маршем идет к Смоленску и вся 2-я армия.

Барклай остановился в доме губернатора Аша. Прежде всего он приказал, чтобы были срочно сформированы команды хлебопеков, ибо обозы с хлебом по неразумению и халатности смоленского губернатора были отправлены из Смоленска к Витебску.

На следующий день весь город ждал 2-ю армию. Она была еще на марше, когда у городских ворот появилась блестящая кавалькада генералов в парадной форме, в лентах и орденах.

Их уже ждали и чиновники, и духовенство, и толпы горожан.

Впереди шести молодцов-генералов прошел гусарский конвой, а вслед за тем появились и главные военачальники подходящей армии.

Впереди скакал генерал-аншеф князь Петр Иванович Багратион, в голубой Андреевской ленте через плечо, с полудюжиной орденов, которые получил он из рук Потемкина и Суворова, Екатерины Великой, императоров Павла и Александра. Его узнали сразу же и по пышному орденскому банту, и по тому, что скакал он первым, и более всего по характернейшему орлиному профилю.

Вслед за ним шли иноходью кони еще пяти генералов. Их всадники поражали взор блеском многочисленных наград, мужественностью лиц и прекрасной кавалерийской осанкой.

Стоявшие в толпе инвалиды, служившие вместе с ними на Дунае и в Польше, в Италии и Финляндии, узнавая своих бывших командиров, с гордостью, чтоб и другим смолянам было известно, кричали: «Раевский! Васильчиков! Воронцов! Паскевич! Бороздин!»

Услышав свою фамилию, каждый из генералов улыбался и кланялся горожанам, а те в ответ кричали: «Ура!» и «Виват!».

Радость встречи командующих двух армий, казалось, отодвинула все распри, неурядицы и недоразумения. Барклай встретил Багратиона у дома смоленского генерал-губернатора в полной парадной форме, с непокрытой головой и на виду у всех, толпившихся возле дома, дружески обнял Петра Ивановича, пропустив затем всех генералов в дом впереди себя.

22 июля произошло и соединение армий, которые по случаю праздника – к тому же был еще и день рождения вдовствующей императрицы-матери – входили в город в полной парадной форме, под звон колоколов, гром оркестров, с развернутыми знаменами.

Барклай и Багратион, съехавшись в центре выстроившихся войск, сердечно пожали друг другу руки.

В этот же день Барклай писал царю: «Отношения мои с князем Багратионом наилучшие. В князе я нашел характер прямой и полный благороднейших чувств патриотизма. Я объяснился с ним относительно положения дел, и мы пришли к полному соглашению в отношении мер, которые надлежит принять. Смею даже заранее сказать, что доброе единогласие установилось, и мы будем действовать вполне согласно».

Соединение армий было воспринято всеми солдатами и офицерами не только как несомненная большая удача, но и как наконец-то достигнутое общими усилиями непременное и вполне достаточное условие для долгожданного победоносного генерального сражения.

Барклай и Багратион, объезжая боевые порядки войск, на виду у солдат и офицеров обменивались крепкими рукопожатиями и дружескими улыбками. Это придавало силы и вселяло во всех уверенность в победе.

Соединение армий значительно расстроило предположенное Наполеоном действие и нанесло чувствительный удар его первоначальному замыслу.

Это соединение принудило Наполеона собрать воедино все свои силы между Двиной и Днепром, оставив корпус Удино один на один с Витгенштейном, что и привело к разгрому французов при Полоцке.

Находясь в Смоленске, Барклай начал организацию широкой народной борьбы с захватчиками – партизанского движения, которое Лев Толстой позднее назвал «дубиной народной войны».

20 июля Барклай приказал атаману Платову призывать крестьян к истреблению вражеских патрулей и мелких отрядов, и этот день следует считать первым днем, когда крестьяне взялись за дубины, вилы и топоры. «Внушите жителям, – писал он, – что теперь дело идет об Отечестве и Божьем законе, о собственном имени, о спасении жен и детей».

На следующий день Барклай предписал смоленскому губернатору Ашу: «Именем Отечества просите обывателей всех близких к неприятелю мест вооруженною рукою напасть на уединенные части неприятельских войск, где оных увидят.

К сему же я пригласил особым отзывом россиян, в местах, французами занятых, обитающих, дабы ни один неприятельский ратник не скрылся от мщения нашего за причиненные вере и Отечеству обиды».

В листовке, выпущенной в середине июля, Барклай обращался к жителям Псковской, Смоленской и Калужской губерний, призывая их помочь регулярным войскам «защитою собственных домов ваших от набегов более дерзких, нежели страшных», когда враги, «нападая на безоружных поселян, тиранствуют над ними со всею жестокостью…». Барклай просил их брать пример со смоленских партизан, которые «пробудились уже от страха своего… вооружаясь в домах своих с мужеством, достойным имени русского, и карают злодеев без всякой пощады».

Это обращение читалось во всех церквах трех губерний; дворянские собрания обязали помещиков «ко благоразумному внушению оного», и дело дошло до того, что стали один за другим возникать партизанские отряды, вооруженные не только вилами да дубинами, но и отбитым у французов оружием и тем оружием, с каким приходили в деревни отставшие, раненые, отбившиеся или заблудившиеся русские солдаты и унтер-офицеры.

В те дни, когда под Смоленском соединились 1-я и 2-я Западные армии, Барклай обратился с воззванием и к «Верным соотечественникам дворянам российским».

«Увеличьте силу армий наших, – писал он, – поспешите в ряды между воинов русских; вы найдете там своих братьев; …есть ли же отдаленность или другие препятствия не позволят иным присоединиться к нам, тогда, вооруженные в домах своих, истребляйте неприятеля мечом и пламенем. Да каждый шаг злодея будет омыт его кровию!

Верные соотечественники! Оправдайте сими поступками мнение, которое имеет о вас целой свет. Да познают враги, на что народ наш способен, не посрамите земли Русские!

Любовь к Отечеству, ненависть к врагам и мщение будут единственным предметом наших движений».

В этот же день, 21 июля, Барклай послал на Петербургскую дорогу крупный кавалерийский отряд из пяти полков – трех Донских казачьих, Ставропольского калмыцкого и Казанского драгунского.

Этим полкам предписывалось: «посылать разъезды как можно ближе к Велижу, истреблять неприятельские партии, брать пленных, стараться узнать от них: кто именно идет на нас и в каком числе, тревожить денно и нощно левое крыло неприятелей и не допускать их до дальнейшего распространения на нашу землю».

Не случайным был и выбор командира отряда – Винценгероде, давно уже зарекомендовавшего себя отчаянным смельчаком.

Барон Фердинанд Винценгероде в начале своей военной карьеры был типичным ландскнехтом. Он начал службу в рядах французской армии, затем перешел к австрийцам, после них – к гессенцам, пока в 1797 году не оказался в России и был принят майором в Орденский кирасирский полк.

Доминантой в деятельности Винценгероде была ненависть к Наполеону. Ему довелось участвовать в Итальянском походе Суворова и сражаться при Кремсе и Дирнштейне в 1805 году. Тогда же он оказал важную услугу Кутузову, искусно проведя переговоры с Мюратом: во время переговоров так оттянул время, что Кутузов сумел благополучно отойти от Браунау и избежал угрозы окружения.

Его ненависть к Наполеону была столь велика, что после Тильзита он перешел в австрийскую армию, а когда Наполеон в 1812 году двинулся на Россию, Винценгероде снова вернулся на русскую службу.

Здесь-то он и получил назначение со своим особым отрядом прикрыть дорогу на Петербург и действовал там партизанскими методами.

Винценгероде занял Велиж и Усвят и лихими набегами своей кавалерии перерезал коммуникации французской армии, уничтожая обозы с продовольствием и захватывая пленных.

Широкая партизанская война была еще впереди, но первые ее признаки уже появились…

После соединения армий возле Смоленска сложилась следующая обстановка: Евгений Богарнэ стоял с двумя корпусами – 4-м пехотным и 1-м резервным кавалерийским – между Суражем и Поречьем. Мюрат со 2-м резервным кавалерийским корпусом – между Рудней и Лешной, а позади него – ему в подкрепление – расположился маршал Ней со своим 3-м корпусом. Справа от Рудни в междуречье Днепра и Березины стоял 3-й резервный кавалерийский корпус генерала Монбрюна, в тылу которого встал 1-й корпус маршала Даву. Наполеон с гвардией пока что оставался в Витебске.

Под давлением Багратиона, Ермолова и некоторых других генералов Барклай раздумывал о возможности нападения на войска неприятеля.

Барклай принял решение силами 1-й армии нанести удар по корпусам Богарнэ. 2-ю армию он оставлял в Смоленске для наблюдения за неприятелем и для прикрытия дороги на Москву.

Если бы корпуса Богарнэ удалось разбить или потеснить, то обе армии могли соединиться – возле Рудни и нанести удар по неприятелю соединенными силами.

Барклай понимал, что в ответ на его действия противник мог все силы двинуть к Смоленску, в этом случае 1-я армия тотчас бы отошла к городу и присоединилась ко 2-й.

25 июля Михаил Богданович собрал Военный совет и предложил этот план. На Совете присутствовали Константин Павлович, Багратион, Ермолов, Сен-При – начальник штаба 2-й армии – и генерал-квартирмейстеры обеих армий.

Было решено двинуться от Смоленска к Рудне, оставив перед Смоленском сильный отряд пехоты с несколькими казачьими полками.

Закрывая Военный совет, Барклай еще раз повторил:

– Император, вверив мне в Полоцке армию, сказал, что у него нет другой. С уничтожением армии Россия погибла бы. Напротив, сохранив ее, всегда можно надеяться на лучшее. Я должен действовать с величайшей осторожностью и всеми способами избегнуть поражения.

Вечером, призвав Ермолова и Сен-При, он предупредил, что и 1-я и 2-я армии не должны удаляться от Смоленска более чем на три перехода, и пуще всего им следует опасаться обходных маневров и окружения.

26 июля обе армии выступили к Рудне. Сначала к Барклаю поступили сообщения, что противник отступает, но вскоре от Винценгероде пришло известие, что Богарнэ стянул оба свои корпуса к Поречью и туда же подошла кирасирская дивизия графа де Фринеля.

Опасаясь обхода с правого фланга, Барклай приказал Багратиону занять сильную позицию возле села Выдра.

Барклай тотчас же переместил армии ближе к угрожаемому направлению и в три часа ночи сам поехал к Палену с приказом поддержать Платова, а затем перевел колонну Тучкова на Пореченскую дорогу.

Пален и Платов внезапно обрушились на авангард противника, стоявший у Молева болота, разбили его и погнали к Рудне.

Среди трофеев, захваченных русскими войсками в одном из помещичьих имений возле Молева болота, оказалась и странная записка, обнаруженная на столе командира дивизии генерала Себастиани, в которой его извещали о готовящемся наступлении русских под Рудней. Было ясно, что генерал только что получил ее. Автором записки был Мюрат. Однако было непонятно, от кого он узнал о планах русских.

В штабе Барклая этот эпизод вызвал множество толков. Противники Михаила Богдановича обвиняли в измене Винценгероде и его адъютанта Левенштерна, а также офицера штаба Багратиона – француза-эмигранта Жанбара.

Лишь несколько лет спустя выяснилось, что невольным виновником случившегося был флигель-адъютант Александра – князь Любомирский. Он состоял при штабе Барклая и, узнав о наступлении, известил об этом свою мать, жившую в имении возле местечка Ляды, неподалеку от Рудни. В Лядах в то время стоял штаб Мюрата. Письмо помещице Любомирской было перехвачено французами и Перлюстрировано.

Барклай совершенно не верил в виновность Винценгероде, однако относительно Левенштерна у него возникли сомнения.

Дело в том, что в первые дни войны Левенштерн ездил парламентером к Мюрату и провел сутки у генерала Себастиани, на столе у которого и нашли злополучное письмо. К тому же перед маршем русских войск на Рудню Левенштерн по неблагоприятной случайности был послан Барклаем на аванпосты.

Опасаясь, что кто-нибудь из недоброжелателей Левенштерна вызовет его на дуэль или принудит к дуэли оскорблением, Барклай немедленно отослал Левенштерна в Москву с письмом к тамошнему генерал-губернатору графу Ростопчину. Граф Федор Васильевич был другом Барклая, к тому же сын Ростопчина был, как и Левенштерн, одним из адъютантов Михаила Богдановича, а все его адъютанты были преданы ему и дружны между собою.

Отъезд адъютанта командующего с депешей к генерал-губернатору первопрестольной не должен был считаться чем-то необычным, и, посудачив недолго, об этом забыли, тем более что надвигались грозные события. Зато в Петербурге сразу же возникло множество домыслов и слухов, в которых среди его крайних недоброжелателей Барклай фигурировал не только как соучастник этого происшествия, но даже и как сознательный, купленный Наполеоном агент.

В следующие три дня только отряды Платова и Палена одержали несомненный успех: в стычке при Молевом болоте они разбили неприятеля и восемь верст гнали его.

Барклай же и Багратион с главными силами своих армий дефилировали между Пореченской и Руднянской дорогами, опасаясь обходного маневра французов. Так как движение войск несколько раз происходило через деревню Шеломы, то штабные острословы назвали эти марши-маневры «ошеломительными».

Однако «ошеломительными» они были не для французов.

В это время главные силы Наполеона сосредоточились в районе Рудни. Боясь, что противник может отрезать часть 1-й армии, растянувшейся до Поречья, Барклай решил соединиться со 2-й армией возле Волокова.

2 августа обе армии заняли позицию при Волокове и стали ждать подхода главных сил неприятеля.

Как вдруг на следующий день пришло известие, что Наполеон со всеми силами переправился на левый берег Днепра и, вступив в бой с 27-й дивизией генерала Неверовского, принудил ее отступить к Смоленску.

Впоследствии стало известно, что через Днепр перешло 185 тысяч человек.

* * *

В сорока семи верстах от Смоленска французский авангард – корпуса Мюрата и Нея – натолкнулся на не обстрелянную и почти еще необученную, состоящую сплошь из новобранцев 27-ю дивизию Неверовского, занимавшую город Красный. Стремительным и мощным ударом Мюрат выбил дивизию из Красного, захватив при этом девять орудий из четырнадцати, имевшихся у Неверовского.

Однако дивизия, оставив Красный, тут же заняла удобную и выгодную позицию у Смоленской дороги, за глубоким оврагом.

Когда на помощь сорока полкам кавалерии Мюрата подошло семь полков пехоты Нея и Богарнэ, Неверовский, как говорил он потом, подумал, что три корпуса во главе которых стоят два короля и один из лучших маршалов Франции, сделали бы честь любому полководцу мира.

Нанеся серьезные потери неприятелю, дивизия начала свое «львиное» отступление к Смоленску. Новобранцы отбивали одну за другой атаки французов, ощетинившись во все стороны штыками и разя кавалеристов и пехотинцев меткими залпами, с дружными криками: «Умрем, а не сдадимся!»

Отойдя на двадцать верст, дивизия заняла позицию, подготовленную заранее высланным вперед полком Назимова, который успел выстроить укрепления и умело расположить артиллерию.

Французы, увидев позицию, занятую Назимовым, прекратили преследование, и остатки дивизии Неверовского получили короткий отдых.

Имея в своих рядах семь тысяч необстрелянных бойцов-новобранцев, дивизия за один только день отбила сорок атак французской кавалерии и не дала французам с ходу захватить Смоленск.

Ночью Неверовский отошел к Смоленску и, не доходя до города шести верст, встретился с шедшим ему навстречу отрядом И. Ф. Паскевича из 7-го корпуса Раевского.

Современники и очевидцы были восхищены подвигом 27-й дивизии. «День 2 августа принадлежит Неверовскому. Он внес его в историю», – записал очевидец происходившего русский офицер Граббе.

Багратион писал в тот же день Александру: «Примера такой храбрости ни в какой армии показать нельзя».

А адъютант Багратиона – поэт Денис Давыдов восклицал с пафосом и гордостью: «Я помню, какими глазами мы увидели эту дивизию, подходившую к нам в облаках пыли и дыма. Каждый штык ее горел огнем бессмертия!»

Не менее панегиричны были и противники Неверовского: генерал Сегюр утверждал, что Неверовский отступал, как лев. А сам Мюрат, не сумевший победить русских пехотинцев, сказал офицерам своей свиты: «Никогда не видел большего мужества со стороны неприятеля».

А уж король Неаполитанский, и сам один из первых храбрецов Великой армии, знал, что такое мужество.

Утром 3 августа войска 7-го корпуса Раевского, в составе которого шла и 27-я дивизия, вошли в Смоленск, а в шестом часу дня в виду города появились вражеские пикеты. К вечеру авангард французской армии подтянулся к окраинам города и встал на расстоянии пушечного выстрела от крайних домов предместий, обхватив город полукольцом – от Свирской слободы до Раченки.

В 6 часов утра 4 августа начались бои за Смоленск, а к концу дня к городу подошли главные силы Багратиона и Барклая.

Под Смоленском 180-тысячной армии Наполеона (пять тысяч было потеряно на подступах к городу за два дня боев) противостояло 120 тысяч русских.

Наполеон, когда в Смоленске находилась лишь одна дивизия из корпуса Раевского, кажется, мог бы взять город, но не сам Смоленск был его целью – ему было необходимо победоносное генеральное сражение. Поэтому он решил не препятствовать соединению обеих армий, и когда ближе к вечеру увидел спешно идущие к Смоленску пешие и конные русские полки, то с радостью воскликнул: «Наконец-то, теперь они в моих руках!»

На рассвете 5 августа французы начали страшную бомбардировку города, после чего Наполеон во главе 150-тысячной армии подошел к Смоленску. На соединение с ним шел из Могилева еще и Польский корпус Юзефа Понятовского. Барклай понял, что маневр, предпринятый Наполеоном, имеет целью отрезать 1-ю и 2-ю армии от южных губерний России и от находившейся там 3-й армии Тормасова.

Для того чтобы сорвать замысел противника, Барклай приказал 2-й армии в ночь с 4 на 5 августа выйти на Дорогобужскую дорогу, а часть 1-й армии должна была прикрыть этот маневр армии Багратиона, в конечном счете обеспечивая безопасность стратегически важной дороги на Москву.

Барклай решил прикрывать 2-ю армию до тех пор, пока она не достигнет Соловьевой переправы на Днепре, ключевого пункта в его замысле.

Когда Наполеон отдал приказ о штурме Смоленска, Барклай уже успел поставить на позициях артиллерию, расположить войска на наиболее угрожаемых участках, разместив свой командный пункт напротив предместья Раченки.

Ружейная перестрелка началась в восемь утра, а еще через два часа французы пошли в атаку, однако до середины дня ворваться в город не смогли. Тогда Наполеон бросил на штурм Смоленска сразу три корпуса – Нея, Даву и Понятовского.

Старый соперник Михаила Богдановича – Даву был известен ему со времен Эйлау. Тогда же ему пришлось впервые скрестить оружие и с Неем. И Юзефа Понятовского, племянника польского короля Станислава Августа, военная судьба тоже сводила с Барклаем не раз.

На пути этих войск встали полки Дмитрия Сергеевича Дохтурова, Петра Петровича Коновницына, принца Евгения Вюртембергского и Дмитрия Петровича Неверовского.

Адъютант Барклая Левенштерн писал впоследствии в своих «Записках»: «Главнокомандующий объехал все пункты, коим угрожала опасность, и остановился на нашем крайнем левом фланге, на возвышенности возле церкви Гурия, Самсона и Авивы, маскировавшей батарею с двенадцатью орудиями, коей командовал полковник Нилус. Он приказал открыть огонь. Неприятель отвечал на него энергично. Это был настоящий ад.

Генерал Барклай, бесподобный в таких случаях, по-видимому, вовсе не думал об опасности, коей он подвергался, и отдавал приказания с величайшим хладнокровием».

Французы несли огромные потери, но шли вперед безостановочно. Русские тоже обливались кровью. Командир егерской бригады 7-й дивизии генерал Балла был убит. Коновницын ранен в руку, но не отошел даже на перевязку. Дохтуров, державшийся из последних сил, попросил у Барклая подкреплений. Барклай послал ему 4-ю дивизию, сказав:

– Передайте Дмитрию Сергеевичу, что от его мужества зависит сохранение всей армии.

По иронии судьбы в храме Гурия, Самсона и Авивы в это же самое время находился настоятель церкви протоиерей отец Иван Жиркевич. Он видел то же самое, что и Левенштерн, но насколько различными, более того – диаметрально противоположными, оказались впечатления и оценки всего происходящего у того и другого. Вот что писал в «Записках» смоленский священник Жиркевич: «В то время, когда происходила самая жаркая битва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обход Раевского и отдававшего свои приказания…

Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Все накипевшее у нас выражалось в глазах наших, а он, по-прежнему бесстрастно, громко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни малейшего внимания на нас.