Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Правда, было связано с канцлерским домом одно неудобство – его парадные залы и многие покои были расписаны сценами из эллинской и римской мифологии, причем сцены эти были далеко не самого невинного свойства.

Не желая выглядеть ханжами, а тем более обскурантами, Литта приказал оставить во дворце все как было, но для молитв благочестивых орденских братьев получил разрешение пристроить капеллу, названную Мальтийской. Как раз в это время и начал ее строить в тихом дворцовом саду еще один итальянец – Джакомо Кваренги.

Вот здесь-то, в огромном и роскошном «канцлерском доме», отныне получившем название «Мальтийский замок», и собрались братья-госпитальеры на совет и, единодушно низложив иуду Гомпеша, столь же солидарно высказались и за то, чтобы предложить корону великого магистра Павлу Петровичу.

Литта, забрав с собою протокол, поехал в Гатчину к государю и вскоре подписал акт о поступлении Мальты под защиту России.

Тотчас же президенту Академии наук барону Николаи велено было в официальном календаре, академиею издаваемом, числить остров Мальту одной из губерний Российской империи. Однако же тем дело не кончалось, а только начиналось, ибо новая российская губерния лежала в сфере интересов многих держав и, кроме того, имела весьма своеобразный статус, с чем даже такой могучий государь, каким был император всероссийский, не считаться не мог. И потому в Рим к Папе Пию VI был направлен посол Лизакевич, ибо Папа считался земным патроном всех военно-монашеских рыцарских католических орденов.

Папа, которому безбожные завоеватели-французы угрожали более, чем всем другим владетельным особам Европы, немедленно согласился, послав с Лизакевичем буллу, в коей называл Павла заступником христиан, другом человечества, благодетелем угнетенных и предписывал всем католикам молиться за него.

Утром 29 ноября 1798 года от Садовой, где стоял Мальтийский замок, до Зимнего дворца встали в два ряда гвардейские полки.

В одиннадцать часов из ворот замка выступила блестящая кавалькада всадников и парадных карет, эскортируемая взводом кавалергардов. В полдень мальтийские рыцари в черных мантиях с белыми крестами ордена иоаннитов вошли в Большой тронный зал. Здесь встречали их, сидя на тронах, император и императрица, а в зале в полном составе стояли Правительствующий Сенат и Священный Синод.

Литта шел впереди процессии братьев-рыцарей. За ним двое рыцарей несли на двух алых бархатных подушках корону великого магистра и меч – Кинжал Веры. Он коленопреклоненно попросил императора принять эти знаки гроссмейстерского достоинства и стать великим магистром ордена.

Канцлер, князь Безбородко, отвечая от имени Павла, сказал, что император согласен исполнить просьбу мальтийских рыцарей.

Возложив на голову корону, Павел обнажил меч и перекрестился им, поклявшись таким образом соблюдать уставы ордена, а рыцари, обнажив мечи, поклялись в верности и послушании своему великому магистру.

В этот же день Павел, растроганный всем произошедшим, прочел с трона устав нового российского ордена – святого Иоанна Иерусалимского и объявил, что великим канцлером он назначает графа Федора Васильевича Ростопчина.

Столь романтическое начало вскоре обернулось совершенно непредвиденными событиями, втянувшими Россию в такие ситуации, которые трудно было вообразить еще совсем недавно.

Теперь уже не Австрия, а Россия становилась главной силой, намеревавшейся сокрушить Францию.

В сентябре соединенный русско-турецкий флот прошел в архипелаг[44]44
  Имеются в виду экспедиции русского флота из Балтийского моря в район Греческого архипелага.


[Закрыть], где уже сражался против французов объединенный флот Англии и Неаполя. Русско-турецким флотом командовал адмирал Ушаков, англо-неаполитанским – адмирал Нельсон. Однако разногласия, возникшие из-за Мальты, разрушили коалицию, потому что и Англия, и Неаполь претендовали на владение островом, забывая или, скорее всего, не зная, что Мальта – одна из губерний Российской империи.

Новая затея так увлекла Павла, что он подчинил этой во многом сумасбродной игре немало времени и сил, где надо, а чаще всего – где не надо, выдвигая дела ордена на первый план до такой степени, что считал себя обладателем и защитником Мальты, как и всех прочих земель и царств, входящих в его великую империю.

В то время, как происходили все эти события, генерал-фельдмаршал Александр Васильевич Суворов-Рымникский жил в селе Кончанском. Он был отставлен Павлом от службы 6 февраля 1797 года. Высочайший приказ гласил: «Фельдмаршал, граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что, так как войны нет, ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворову было запрещено и ношение мундира, в котором прослужил он ровно полвека.

27 февраля опальный фельдмаршал писал русскому послу в Вене Разумовскому: «Я команду сдал как дворянин и еду в Кобринские деревни».

Однако в Кобрине Суворов долго не задержался и в конце апреля уехал в глухую новгородскую деревню – Кончанское. Была деревня гиблым медвежьим углом, от коего до уездных Боровичей надобно было ехать сорок верст. Вокруг были болота, озерца, чахлые леса и каменистая бесплодная земля. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже казалось заброшенной. Суворов приехал в Кончанское 5 мая и, поселившись в отчем доме, тут же официально был уведомлен явившимся к нему боровицким городничим премьер-майором Вындомским, что находится он под гласным надзором полиции.

Впрочем, Вындомский оказался глубоко порядочным человеком.

В июле приехали к нему дочь Наташа Зубова со своим маленьким сыном Сашенькой, названным так конечно же в честь деда, и его тринадцатилетний сын Аркадий. Их приезд доставил шестидесятишестилетнему отцу и деду большую, но слишком мимолетную радость, ибо осенью все они уехали обратно в Петербург, и ему стало еще более одиноко и печально.

Осенью же надзор за ним поручили соседу-помещику Феофилакту Долгово-Сабурову, отставному офицеру, который мог навещать Суворова, не вызывая у него никаких подозрений.

Самому же Суворову запрещено было отъезжать от Кончанского более чем на пять верст.

Затем из-за болезни «друга» Феофилакта появился возле Суворова еще один «друг» – отставной коллежский асессор Юрий Николаев, тоже один из соседей. Соглядатаем он оказался ревностным и доносчиком аккуратным, но слишком уж глупым, и потому сообщения его в Петербург были однообразны и поверхностны: что кому фельдмаршал сказал, когда был в бане, когда и с кем стоял в церкви. Видя немилость к опальному полководцу даже со стороны мелких чиновников, зашевелилась вокруг полководца всякая нечисть. Майор войска Донского Чернозубов вчинил Суворову иск на восемь тысяч рублей, полковник Шиллинг – на три тысячи с половиной. Всех превзошел польский граф Вроцель, отсудивший пять тысяч шестьсот червонцев.

Не осталась в стороне и жена Суворова Варвара Ивановна, потребовавшая от него московский дом и восемь тысяч ежегодной пенсии. И в результате получилась кругленькая сумма – сто тысяч рублей, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого.

Так и шли тоскливые дни, недели и месяцы, как вдруг 14 февраля 1798 года на пороге дома Суворова появился его племянник, князь Андрей Горчаков, – и все враз мгновенно переменилось.

Андрей был младшим братом Алексея Горчакова, служившего возле Суворова в Очакове и на Кинбурнской косе. Когда появился он в Кончанском, было ему шестнадцать лет, но он был уже подполковником и флигель-адъютантом императора. 12 февраля Павел приказал ему доставить Суворова в Петербург.

Андрей полагал, что дядюшка будет рад приказу, но вышло наоборот – Суворов ехать отказался. И только когда понял, что отказ его мог больно ударить по карьере племянника, согласился, выговорив себе право ехать не на почтовых и не по тракту, а на долгих, проселочными дорогами, говоря, что он стар, болен и от быстрой езды давно отвык.

Горчаков помчался в Петербург и обо всем доложил императору. Сутки шли за сутками, Павел каждый день спрашивал у Горчакова, где Суворов, а юный флигель-адъютант лишь беспомощно разводил руками.

Так прошло почти две недели. Суворов приехал в полночь и явился к Горчакову. Андрей тут же поскакал во дворец и велел доложить государю, что фельдмаршал прибыл. Павел вышел к нему в накинутой на плечи шинели и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно, и велел быть ему во дворце в девять часов утра.

Поскольку отставлен был Суворов без права ношения формы, то на прием к Павлу он явился в мундире Андрея Горчакова. Оказавшись в приемной, он стал задирать Ивана Кутайсова – крещеного турка, давно забывшего родной язык, бывшего камердинера и брадобрея Павла, а ныне одного из первых сановников империи, говоря с ним по-турецки.

Павел ласково принял Суворова, беседовал с ним более часа, но упрямый старик ни в чем не соглашался с императором. Переборов себя, Павел пригласил Суворова на развод, а потом и на вахт-парад. Желая угодить фельдмаршалу, ненавидевшему шагистику и бессмысленную экзерцицию, Павел приказал учинить учебный встречный бой, но и от этого зрелища Суворов отворачивался и что-то ворчал себе под нос или даже смеялся, приговаривая: «Нет, не могу более, ей-богу, уеду».

Наконец, проговорив: «Брюхо болит», отпросился с вахт-парада, чем поверг Горчакова в совершеннейшее отчаяние, а Павла – в бешенство.

Полмесяца пробыл он в Петербурге и в марте снова уехал в Кончанское, отказавшись вернуться на службу.

Метаморфозы, произошедшие с упрямым стариком фельдмаршалом на виду у всего петербургского света, конечно же и занимали и развлекали весьма многих. Однако же еще больший интерес вызвала громкая история, случившаяся с человеком, которого ненавидел и боялся весь сановный и служивый Петербург. И человеком этим был не кто иной, как Алексей Андреевич Аракчеев, несомненно персона выдающаяся.

Родившись в доме бедного отставного поручика, в тверской деревенской глуши, обученный дьячком письму и чтению за двадцать четыре пуда зерна, он всего добился сам, начав с того, что в тринадцать лет выдержал экзамены в Петербургский артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Алеша Аракчеев говорил о себе, что он неученый русский дворянин, как и большинство помещичьих детей, и что суровая и довольно скудная жизнь в корпусе – рай земной по сравнению с тем, что видел он у себя дома. Учение давалось ему легко, но, несмотря на это, не было в корпусе кадета более прилежного, чем он. В пятнадцать лет Алеша стал помогать преподавателям в обучении отстающих кадетов, что было в традициях этого заведения. И среди тех, кто когда-то учился здесь и в тринадцать лет не только репетировал отстающих, но и вел целые классы, называли бывшего кадета Михаила Кутузова.

Аракчеев, будучи кадетом, классов не вел, но удостоился чести столь же редкой: директор корпуса генерал-майор Мелиссино почтил семнадцатилетнего воспитанника уникальным приказом: Аракчееву разрешалось посещать занятия, когда будет ему угодно. В письме к нему Мелиссино добавил: «Вы сами себе составите план наук и будете одной совести вашей отдавать в оном отчет», – и подписался не как обычно, а совсем по-домашнему: «Ваш верный друг Петр Мелиссино».

Однажды Мелиссино прислал Аракчеева к Павлу заделать образовавшуюся в пушечном жерле раковину. Павел, следивший за тем, как умело Аракчеев и приехавший с ним мастер-оружейник сделали это, пришел в совершеннейший восторг и попросил Алексея Андреевича остаться в Гатчине командиром артиллерийской роты.

А когда Павел узнал, что каждое учение артиллеристов длится по двенадцать часов, Аракчеев сразу же стал самым любимым его офицером из всего гатчинского гарнизона. Уже через месяц прапорщик Аракчеев удостоился чести обедать за одним столом с цесаревичем. Павла покорила дисциплинированность, аккуратность, скрупулезность и отличное знание дела, сопряженные с поразительным служебным рвением.

Не только бедность была врагом Аракчеева – природа наградила его и крайне отталкивающей внешностью. Один из современников оставил такой портрет Алексея Андреевича: «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей. Уши у него были мясистые, большие, толстая безобразная голова всегда склонена набок. Цвет лица был у него земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри раздутые, большой рот и нависший лоб. Глаза у него были впалые и серые, и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости».

Но, несмотря на столь несчастливую наружность, он не только выбился в люди, но отмел в сторону многих красавцев и угодников, из которых преимущественно и состояла прислуга дворца, офицеры дворцовых караулов и придворный штат.

И тот же современник, оставивший столь нелицеприятное описание внешности Аракчеева, вынужден был признать, что положения своего сумел он достичь благодаря уму, строгости и неутомимости и, став в Гатчине самым необходимым для Павла человеком, приобрел неограниченное доверие цесаревича и в то же время оказывал на него огромное влияние.

К тому же был Аракчеев прям, бескорыстен, обладал большими способностями быстро и хорошо организовывать всякое дело, внося в него строгую методичность и порядок. В последнем, впрочем, как и в соблюдении формы, не знал он предела и часто доходил до тиранства.

Кроме того, Аракчеев был по-собачьи предан своему августейшему сюзерену и, когда только мог, выказывал неустанную заботу о его безопасности.

В июне 1796 года, когда шел Аракчееву двадцать седьмой год, был он по просьбе Павла произведен Екатериной в полковники.

В это время занимал Алексей Андреевич должность инспектора гатчинской артиллерии и пехоты и уже два года руководил всеми делами и устройства и обустройства гатчинских войск, в которых состояло две с половиной тысячи солдат и офицеров.

Став в день воцарения Павла комендантом Петербурга и вскоре же командиром Преображенского полка и получив таким образом почти неограниченную власть над всеми войсками столичного гарнизона, Аракчеев превратился в тирана масштабов грандиозных.

В начале 1798 года Аракчеев, проводя смотр собственного Преображенского полка и увидев плохую выправку, так разъярился, что побил тростью и обложил матом офицеров батальона, которым командовал подполковник Лен.

Оскорбленный за своих товарищей и подчиненных, не имея возможности вызвать старшего по званию на дуэль, Лен, придя домой, написал Аракчееву гневное письмо, после чего пустил себе пулю в висок.

Павел был полковником всех гвардейских полков, знал всех старших офицеров, и подполковник Лен был у него на самом хорошем счету.

Громкая история стала известна ему. Когда император прочитал письмо покойного, то он тут же отправил Аракчеева в отпуск по болезни, а затем и вообще отставил от службы. Правда, отставка его была недолгой, ибо обойтись без Аракчеева представлялось Павлу делом весьма затруднительным, и он через три месяца вернул его на службу.

Однако за время отсутствия Аракчеева произошла важная перемена: на посту военного губернатора столицы был уже не граф Буксгевден, которого Павел тоже выгнал со службы, а пятидесятитрехлетний генерал от кавалерии остзейский барон Петр Алексеевич фон дер Пален, отозванный Павлом с должности курляндского генерал-губернатора.

Барклай знал о Палене больше, чем о других генералах, и потому, что был ему земляком, и потому, что в последней войне с турками получил Пален известность храбрейшего кавалерийского генерала, славившегося во всей армии абсолютной невозмутимостью и воистину олимпийским спокойствием, в каких бы смертельно опасных и головоломных ситуациях он ни оказывался.

Эту репутацию храбреца дополняла и добрая молва о его радушии, прямоте и всегдашнем расположении к товарищам.

Барклай невольно всегда следил за карьерой остзейцев, и перипетии службы Палена становились известны ему, как, впрочем, и другим их землякам. Однако, далекий от Петербурга и двора, Михаил Богданович не знал, что барон Петр Алексеевич перебрался из Риги в Петербург благодаря тонкой и, как потом оказалось, далеко ведущей дворцовой интриге. Воспитательница шести дочерей Павла, статс-дама, баронесса Шарлотта Карловна Ливен, занимавшая среди особ прекрасного пола столь же властное положение, какое Аракчеев среди особ пола сильного, тоже была из остзейского края и, как водится, усиленно протежировала своим землякам. Одной из ее подопечных была дальняя родственница – тоже остзейская баронесса Юлиана Шеппинг.

Стараниями Шарлотты Карловны Юлиана стала второй женой Палена, а потом, как и она сама, статс-дамой великой княгини Елизаветы Алексеевны – жены цесаревича Александра Павловича.

Именно этот несокрушимый союз двух статс-дам проложил путь в столицу курляндскому губернатору.

Задумав выдать замуж Юлиану Шеппинг, Шарлотта Карловна должна была сначала развести Палена с его первой женой – внебрачной дочерью князя Потемкина и его родной племянницы, бывшей замужем за графом Скавронским.

Пален с удовольствием расстался с первой женой и потому, что была она дамой не больших добродетелей, и потому, что развод с фактической дочерью ненавистного Павлу князя Таврического должен был весьма импонировать императору.

Свидетель всего происходившего, немецкий писатель Август Коцебу, хорошо знавший Палена, так характеризовал его: «При высоком росте, крепком телосложении, открытом, дружелюбном выражении лица он от природы был наделен умом быстрым и легко объемлющим все предметы. Эти качества соединены были в нем с душою благородною, презиравшею всякие мелочи. Его обхождение было суровое, но без жестокости. Всегда казалось, что он говорит то, что думает, выражений он не выбирал. Он самым верным образом представлял собою то, что немцы называют «рубака». Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал это исходя из собственных интересов, сохраняя вид, будто исполнял их безжалостно, когда иначе не мог поступать, что случалось довольно часто.

Почести и звания, которыми государь его осыпал, доставили ему, вполне естественно, множество горьких завистников, которые следили за каждым его шагом и всегда были готовы его ниспровергнуть.

Часто приходилось ему отвращать бурю от своей головы, и ничего не было необычайного в том, что в иные недели часовые по два раза то приставлялись к его дверям, то отнимались. Оттого он должен был всегда быть настороже». Таким был третий выдающийся человек, который, как Суворов и Аракчеев, занимал весной 1798 года умы петербуржцев, да и всех россиян, внимательно наблюдавших за происходящим вокруг трона.

Барклай также с интересом следил и за тем, что происходило в Санкт-Петербурге, и в Египте, и в Европе, и не было это праздным любопытством, ибо от всего этого самым неожиданным образом могла мгновенно перемениться и его судьба, и судьба России.

Понимали это и Аракчеев, уехавший к себе в имение Грузино, и Суворов, снова оказавшийся в своем Кончанском.

Однако, если Барклай смотрел на все как солдат, которого в любой момент могут поднять по тревоге, Аракчеев, тоже ожидавший сигнала, лелеял надежду, что его снова призовут к престолу.

Суворов же, оставив всяческую надежду, погрузился в чтение исторических трудов и газет, как петербургских и московских, так и заграничных.

Читая их, полководец более всего интересовался делами военными. Он следил и за тем, как воевал Бонапарт в Египте, и за тем, как шли сражения в Европе, и за появившимися в газетах известиями о готовящейся высадке французов в Англии. Понимая всю сложность ее осуществления, Суворов называл подготовку такого десанта репетицией трагикомической военной драмы, которая никогда не будет разыграна.

А между тем против Франции составилась новая, Вторая коалиция. К Австрии и Англии присоединилась Россия, а затем еще Турция и Неаполь.

В августе русский генерал Андрей Розенберг уже готов был выступить во главе двадцатитысячного корпуса, но по вине австрийцев перешел границу только в середине октября, а потом след его затерялся где-то на юге. Второй русский корпус, численностью в одиннадцать тысяч человек, повел генерал Иван Герман на помощь Неаполю и острову Мальта.

Готовился и третий корпус – самый большой, тридцатишеститысячный – для войны против французов в Германии.

Русский флот не только пошел вместе с турецким в архипелаг, но несколько русских эскадр вошли в Северное море, чтобы вместе с англичанами блокировать Нидерланды.

Французы тоже не теряли времени: они лишили трона сардинского короля, присоединив к Франции Пьемонт, завоевали Неаполитанское королевство, провозгласив в Неаполе Парфенопатскую республику.

Австрийцы, не сумевшие противостоять армиям санкюлотов, запросили помощи у России.

Суворов, наблюдая за всем происходящим, лишь горько досадовал на неумех австрийцев и на то, что на помощь им идут не Бог весть какие полководцы.

Так прошел весь 1798 год и наступил 1799-й. Деятельная натура полководца не могла мириться с унылым прозябанием. Летом он еще занимался хозяйственными делами, следил за строительством нового дома для себя, ухаживал за садом, надзирал за полевыми работами, а осенью глухая тоска наваливалась на него тяжелым камнем, и кроме чтения оставались ему лишь беседы с местным священником, устройство крестьянских свадеб, крестины да службы в церкви.

Шел Суворову шестьдесят восьмой год, никакой перспективы для себя он не видел и потому в декабре 1798 года написал Павлу письмо, прося разрешения уйти в Нилово-Новгородскую пустынь и принять там иноческий постриг.

Ответа от Павла не последовало.

В начале 1799 года Павел решил все корпуса отправить на выручку австрийцам. Туда же направлялся и третий корпус, во главе которого был генерал-лейтенант Римский-Корсаков.

Австрийцы же никак не могли остановиться ни на одной кандидатуре собственного главнокомандующего. К этому времени Суворов потерял уже всякую надежду вернуться в строй, как вдруг 6 февраля 1799 года загремел под окном его дома колокольчик фельдъегерской тройки.

Старик выглянул в окно, ожидая увидеть фельдъегеря, но из возка выпрыгнул полковник, и Суворов узнал в нем государева флигель-адъютанта Толбухина.

Переступив порог и даже не сбросив с плеч шинели, Толбухин протянул Суворову высочайший рескрипт, помеченный 4 февраля:

«Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германа идут. И так посему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену.

За тем есм вашим благосклонным Павел».

Он не позволил Толбухину даже переночевать. Дал лишь отогреться, вручил ему короткое письмо к государю и тот же час отправил обратно.

Сам же, не мешкая, собрался, вечером горячо и истово помолился в маленькой деревянной церковке и утром 7 февраля, еще до света, помчался в Петербург.

Толбухин приехал в Петербург 8 февраля. Павел, прочитав письмо Суворова, велел сказать австрийскому послу Кобенцелю, что фельдмаршал вскоре приедет и что венский двор может им располагать по желанию.

На следующий день Суворов примчался в Петербург.

Столица встретила его как триумфатора, хотя не было ни шпалер войск, ни народных толп, ни колокольного звона, ни пушечного салюта. Но стоило ему появиться на улице, как вокруг тотчас же собирались люди, кричали в его честь здравицы, а весь петербургский свет повалил к нему с визитами, осыпая подобострастными улыбками и низкими поклонами.

Павел расточал Суворову милости и комплименты, но одно, мелкое, впрочем, обстоятельство показало, что император сильно переменился. Однажды фельдмаршал попросил кое-что изменить в войсках, отданных ему под начало, и Павел согласился: «Веди войну по-своему, как умеешь».

Несмотря на ласку и даже восторги, выказываемые на людях, император все же не доверял полководцу и послал генералу Герману секретное предписание, поручая ему строгую слежку за непредсказуемым стариком. Павел писал: «Иметь наблюдение за его, Суворова, предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее, однако же, вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами».

Суворов закончил все свои предотъездные дела за полмесяца, но ехал медленно, останавливаясь дважды в день – для обеда и для ужина, причем каждая остановка длилась по три часа.

Кроме того, в городах остановки продолжались и по целым суткам.

Первая была в Митаве. Узнав о его приезде, к герцогскому замку съехалась вся знать и столпилась в приемной у двери его покоев.

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился Суворов – босой и в одной ночной рубашке. Визитеры обмерли. Чудаковатый старик произнес:

– Суворов сейчас выйдет! – и скрылся за дверью.

Не прошло и трех минут, как он степенно вышел при всех орденах и поразил собравшихся изумительными манерами и безукоризненным французским, а для тех, кто этого языка не знал, – столь же безукоризненным немецким. Все поняли, насколько фельдмаршал бодр и непредсказуем.

Затем Суворов поехал с визитом к французскому королю, жившему в Митаве в изгнании. Это был брат казненного Людовика XVI, граф Прованский – Станислав-Ксаверий.

Он жил в Митаве в ожидании реставрации династии Бурбонов, и Суворов мог стать одной из его надежд, если бы его поход увенчался успехом.

Но старик произвел на Станислава-Ксаверия ужасное впечатление. Король писал потом, что увидел причуды, похожие на умопомешательство, что у Суворова была обезьянья физиономия, а ухватки его были столь странными и уморительными, что нельзя было смотреть на все это без смеха или же сожаления.

Появившись перед графом Прованским, старик поклонился ему до полу, поцеловал руку и край камзола. Однако, когда начали они беседу, то наследник французского престола не заметил, как пролетел час.

Главным в этой беседе было сожаление полководца, что он не встретится на поле боя с Бонапартом, находящимся в Египте, и заверение в том, что через год Станислав-Ксаверий взойдет в Париже на трон Бурбонов.

В Вильно встречали Суворова восторженные толпы горожан и любимый его Фанагорийский полк, солдаты которого слезно просили Александра Васильевича взять их с собою в Италию.

Но это было совершенно невозможно, и фельдмаршал, расцеловав ветеранов и назвав их своими милыми и чудо-богатырями, велел ехать дальше, пообещав на прощание просить государя отпустить их с ним в поход.

…9 марта в Бресте переехал он русско-австрийскую границу, а еще через пять дней прибыл в Вену.

Александр Васильевич остановился в доме русского посла графа Разумовского. Хозяин распорядился, чтобы из покоев фельдмаршала вынесли зеркала, бронзу, картины, чтоб приготовили постель из сена и поставили чан с ледяной водой.

Утром 15 марта Суворов и Разумовский поехали во дворец Хофбург на аудиенцию к императору. Они проезжали по улицам, заполненным тысячами венцев. Две живые стены тянулись от дома русского посла до Хофбурга. Крики «Виват, Суворов! Виват, император Пауль!» волной катились следом за каретой.

Император Франц сначала принял одного Суворова и полчаса беседовал с ним, сетуя главным образом на то, что русские войска идут на помощь очень медленно.

Разумовский же был принят из простой любезности и протокола – приехавшего во дворец посла великой союзной державы не принять было нельзя.

После этого на фельдмаршала посыпался град приглашений на балы и обеды от самых видных сановников и военачальников, но ни одного из приглашений Суворов не принял, сославшись на Великий пост. И дело дошло до того, что из-за боязни получить отказ император Франц не стал приглашать фельдмаршала на торжественный обед в Хофбурге, что ничуть не повредило репутации Суворова, – вся Вена буквально сходила от него с ума, ни о ком столько не говорили, никого так горячо не обсуждали, как этого странного, чудаковатого, великого старика.

23 марта Суворов получил из рук императора Франца патент на звание австрийского фельдмаршала, ибо главнокомандующий австрийской армией должен был иметь звание выше всех своих подчиненных.

А на следующий день Суворов выехал из Вены, чтобы положить предел завоеваниям французов в Италии и повернуть их вспять.

Начиналось великое противостояние двух сильнейших военных держав – Франции и России, закончившееся более чем через полтора десятилетия.

В тот же день, когда Суворов выехал из Вены, – 24 марта 1799 года – Павел подписал указ о присвоении полковнику Барклаю чина «российской армии генерал-майора».

Исход Барклая кончился, и наступил в его жизни – Канун.