Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Для сего создано было им Училище колонновожатых, где Петр Михайлович собрал весь цвет офицерской молодежи, причем строжайшим отбором слушателей руководил сам Волконский. Окончившие училище отправлялись в распоряжение генерал-квартирмейстеров, возглавлявших штабы армий, обер-квартирмейстеров – в штабы корпусов и квартирмейстеров – в дивизии.

Таким образом, вся армия России сверху донизу получила единую службу управления войсками.

Но важнее, чем организация службы Генерального штаба, была реконструкция еще более значительной государственной структуры – Министерства военно-сухопутных сил. Конечно же главным реорганизатором министерства был сам министр, а правою его рукой, на удивление многим, стал не генерал и даже не офицер, а один из ближайших сотрудников Сперанского – Михаил Леонтьевич Магницкий.

Если маршал Бертье долгое время маневрировал между монархистами и республиканцами, то карьерные лавирования Магницкого были не менее крутыми, хотя и на особый, российский, лад.

Все началось с того, что, еще будучи семнадцатилетним студентом Московского университета, напечатал он свое первое стихотворение: «Печальная песнь на кончину Императорского Московского университета куратора Ивана Ивановича Мелиссино», доводившегося благодетелю Аракчеева Петру Ивановичу Мелиссино старшим братом. Это случилось в 1795 году: Аракчеев, хотя еще не был даже полковником, но уже вошел при наследнике престола в большую силу. Он более чем благосклонно отнесся к юному поэту и навсегда сохранил доброе отношение к автору слезного панегирика.

Окончив университет, пошел Магницкий не по статской части, а по военной, начав служить в Преображенском полку, командиром которого был Аракчеев.

История умалчивает, почему Магницкий вскоре ушел из военной службы, оказавшись в Министерстве иностранных дел. Затем некоторое время служил в Париже и Вене, пока не попал под благодетельную сень Сперанского, приблизившего его за ум, образованность и умение ясно излагать мысли и по-русски, и по-немецки, и по-французски.

Получив при содействии двух антиподов – Сперанского и Аракчеева – чин действительного статского советника и должность одного из статс-секретарей императора, Магницкий был привлечен Барклаем к делу реорганизации Министерства военно-сухопутных сил. Для этого была создана специальная комиссия, где преобладали штатские чиновники, а в помощь им были приданы особые члены – четыре генерала и один полковник.

Председателем же комиссии был сам Барклай, а собиралась она на заседания, именуемые конференциями, по три раза в неделю.

Почему же именно Магницкий вел все дела комиссии? Да потому, что в это же самое время великий зодчий российской бюрократии Сперанский работал над грандиозным проектом «Общего учреждения министерств» и Министерство военно-сухопутных сил должно было стать одним из элементов этого сооружения, украшая фасад Храма Имперской Бюрократии. К ведению министерства Барклая были отнесены «все военные сухопутные силы в составлении их, в устройстве, продовольствии, снабжении и движении», а это означало, что сотни мануфактур и фабрик – казенных и частных, тысячи поставщиков всего необходимого армии – от пушек до кваса, сотни канцелярий во всех губерниях и тысячи иных предприятий и заведений должны были действовать согласно, не мешая одно другому, но, напротив, всячески содействуя важнейшему государственному делу – созданию могущественной армии державы.

Следовало создать такое министерство, в котором бы быстро и четко взаимодействовали все департаменты и «особенные установления», не дублируя деятельность друг друга и, что еще важнее, не внося в дело сумятицы и бестолковщины.

Одновременно с реформой министерства разрабатывался и основополагающий документ исключительной важности – «Учреждение для управления Большой действующей армией».

Уже по самому смыслу слова «Учреждение» призвано было «устроить в чреду, в ряд и в порядок, установить правилами, устроить» управление Большой действующей армией – Великой армией России.

Для того, чтобы первый документ – «Учреждение военного министерства» ни в чем не противоречил документу второму – «Уложению для управления Большой действующей армией», и тот и другой разрабатывала одна и та же комиссия.

Только при составлении «Уложения для управления Большой действующей армией» привлекались еще два ближайших сотрудника Барклая – флигель-адъютант, полковник Алексей Васильевич Воейков и руководитель финансовой службы министерства, статский советник Егор Францевич Канкрин.

За три первых месяца члены комиссии просмотрели пять тысяч дел, имеющих отношение к составляемым ими проектам.

Можно представить, сколько материалов прошло через их руки за два года, пока создавались оба документа!

Наконец 27 января 1812 года Барклай был приглашен к Александру для того, чтобы внести последние исправления и уточнения перед подписанием и того и другого документа.

Сим завершался исключительно важный этап в деятельности нового министра военно-сухопутных сил.

Глава седьмая
Интрига

27 января 1812 года государь, как и обычно, начал работать в семь часов утра.

Огромное число бесконечных дел, окончательное решение которых Александр не мог доверить никому и потому должен был исполнять сам, не позволяло ему сибаритствовать, к чему имел он природную склонность. Накануне он целый день читал «Учреждение» и «Уложение» военного министерства и Большой действующей армии и все-таки одолел от начала до конца – как ни велики были оба этих документа.

В таком отношении к делу проявлялась та черта его характера, в которой чаще всего ему отказывали, – несгибаемая сила воли.

В числе людей, разгадавших в Александре это качество, был Арман Коленкур – посол Наполеона в России.

В частном письме к Наполеону он писал: «Александра принимают не за того, кто он есть. Его считают слабым – и ошибаются. Несомненно, он может претерпеть досаду и скрыть свое недовольство. Но эта легкость характера имеет свои пределы – он не выйдет за очерченный для себя круг, а этот круг сделан из железа и не гнется, ибо на природную доброжелательность, прямоту и честность, а также на возвышенные по сути своей чувства и принципы накладывается у него приобретенное умение полностью скрывать свои мысли, что говорит о непобедимом упрямстве».

Работая по двенадцать часов в сутки, Александр ежедневно в полной мере проявлял это «непобедимое упрямство», возглавляя гигантское по размаху и разнообразию дело подготовки к войне с Наполеоном. Если Барклай и Аракчеев готовили к войне армию, Чичагов – флот, Румянцев – дипломатов, Козодавлев – чиновников и сотрудников Министерства внутренних дел, Балашов – полицию, Гурьев – финансы, то Александр координировал деятельность всех этих и десятков других сановников меньшего ранга – генерал-губернаторов и губернаторов, командующих армиями, корпусами, дивизиями и полками, командиров которых он знал всех поименно. И это относилось не только к армии, хотя, конечно, армия была его страстью, но и всех других знал он: крупных чиновников, общественных деятелей и коммерсантов, будь то попечители учебных округов, председатели губернских палат, предводители дворянства или миллионщики-откупщики и меценаты.

Теперь предстояло утвердить «Учреждение» и «Уложение» и придать этим документам силу закона. Структура военного министерства в конце концов приняла такой вид: семь департаментов: артиллерийский, инженерный, инспекторский, аудиторский, то есть судебный, комиссариатский, провиантский, то есть интендантство, и медицинский.

Кроме департаментов были образованы и «особенные установления» – Военный ученый комитет, Военное топографическое депо, типография и Особенная канцелярия – секретная служба при министре, ведавшая разведкой и контрразведкой.

«Уложением для управления Большой действующей армией» была создана четкая структура взаимодействия главнокомандующего с командующими армиями, с корпусными и дивизионными начальниками и их штабами – и по горизонтали, и по вертикали.

Прежде чем Барклай появился во дворце, Александр еще раз перечитал раздел «Уложения», посвященный правам и обязанностям главнокомандующего. На эту должность, когда Большая армия становилась еще и Действующей, скорее всего, мог быть определен военный министр, и царь знал, насколько ревностно относился Барклай именно к этому разделу, ибо считал, что главнокомандующий должен быть наделен почти неограниченными полномочиями и на самом деле являться Главным командующим. «Уложение для управления Большой действующей армией» было написано с использованием множества декретов и деклараций Конвента Французской Республики, приказов ее полководцев, уставов и наставлений, действовавших в ее победоносной армии.

Одним из главенствующих принципов руководства французской армии было единоначалие. Наполеон был главнокомандующим, а те его родственники, которые оказывались командирами корпусов, – брат его король Вестфалии Жером, пасынок Евгений Богарнэ, зять – король Неаполитанский маршал Мюрат, – беспрекословно подчинялись тем военачальникам, которые были старше их по должностям.

Составляя «Уложение для управления Большой действующей армией», Барклай сумел убедить Александра, что и русский главнокомандующий по отношению ко всем своим генералам должен обладать столь же бесспорными полномочиями, как и его противник, хотя, разумеется, последнее слово оставалось за Александром, ибо он был вождем России и бессменным Верховным главнокомандующим в силу своих императорских прерогатив и по самому смыслу и существу самодержавного принципа.

Но все члены императорской фамилии – великий князь Константин, принцы Евгений Вюртембергский и Карл Мекленбургский, герцог Георг Ольденбургский – должны были безоговорочно подчиняться главнокомандующему.

Первая глава «Учреждения» называлась «О главнокомандующем», и уже ее первый параграф гласил: «Главнокомандующий Большою действующею армиею представляет лицо императора и облекается властью Его Величества».

Параграф четвертый определял, что «приказания главнокомандующего, как в армии, так и всеми гражданскими чиновниками пограничных областей и губерний, исполняются, яко Высочайшие именные повеления».

Главнокомандующий имел право «без всякого различия званий и чина отрешать от должности, высылать из армии, предавать суду и утверждать окончательно смертные приговоры вплоть до полковников».

По параграфу четырнадцатому «и самые члены императорской фамилии, прибыв в армию, вступают в непосредственное и полное начальство главнокомандующего».

И наконец, параграф восемнадцатый гласил, что только тогда, когда император находится при армии, верховная власть переходит к нему, да и то лишь после того, как об этом будет дан особый приказ, которым главнокомандующий будет лишен верховной власти на время нахождения царя при армии.

Еще раз внимательно перечитав все это и в который уж раз обдумав, Александр подписал оба документа, решив, что не станет ставить подпись в присутствии Барклая, а вручит ему «Учреждение» и «Уложение» уже как акты монаршей воли, принятые его собственным соизволением.

И когда дежурный генерал-адъютант доложил, что военный министр прибыл, Александр велел попросить Барклая пройти.

Как только тот появился на пороге кабинета, Александр вышел из-за стола и неспешно пошел навстречу, ласково улыбаясь. Очень осторожно и мягко пожав ему руку и даже этим рукопожатием выказывая, что он помнит о его ранении, Александр сказал:

– Вот, Михаил Богданович, то, чего все мы с таким нетерпением ждали два года. – И, указав на две папки, в которых лежали подписанные им документы, добавил: – Теперь станем следовать тому, что сами мы посчитали истинным и справедливым, и, если Бог будет на нашей стороне, вернемся со щитом.

Пригласив затем Барклая сесть, царь одну за другой раскрыл папки на последних страницах, где стояло его размашистое «Быть по сему. Александр», и подвинул их своему военному министру.

Тот неловко, раненой правой рукой, подтянул их к себе и спросил:

– Позвольте, ваше величество, передать их адъютанту моему, полковнику Воейкову. Он ждет в приемной, имея при себе документы, которые я, с вашего позволения, предоставлю вам. – И, встретив вопросительный взгляд Александра, пояснил: – Это следующий этап подготовки к войне, ваше величество. «Учреждение» и «Уложение» говорят, что надлежит предпринять нам, чтобы встретить неприятеля во всеоружии, а доставленные мною документы – планы будущей войны, поступившие в квартирмейстерскую часть свиты вашего величества и доставленные мне князем Петром Михайловичем, проекты, поступившие в мою канцелярию, а также предложения наших заграничных благожелателей, переправленные нашими военными агентами.

– И много их? – спросил Александр.

– Наиболее важных около пятидесяти, – ответил Барклай чуть смущенно, потому что столь большое число проектов говорило о том, что единого стратегического предначертания все еще нет.

Александр не сдержал досадливого вздоха: это могло означать и хлопотное для него чтение вороха бумаг, и недовольство и самим собой, и военным министром, и Аракчеевым, и Волконским, что плана до сих пор нет.

Полковник Воейков вошел в кабинет, неся огромный портфель, и замер на пороге. Александр улыбнулся:

– Проходите, полковник. Даже если каждый фунт находящейся в портфеле бумаги даст всего один золотник истины или просто материи, полезной для правильного решения, быть может, для размышления в верном направлении, то и тогда мы извлечем из портфеля не менее двадцати золотников алхимического философского камня.

Полковник недаром носил звание флигель-адъютанта, он был не только офицером, но и придворным.

– Нет более искусного философа, чем вы, ваше величество, и, разумеется, истина не сумеет скрыться от глаз ваших, – мгновенно ответил Воейков.

И Барклай заметил, как лицо царя порозовело от удовольствия, но ответил он чуть ворчливо:

– Полно, Воейков, какой же ты любезник, право. Но, даст Бог, попробую отыскать истину.

Воейков, оставив портфель, выпорхнул из кабинета, а Александр, не вынимая бумаг, спросил:

– А кто все же еще осчастливил нас своими суждениями?

Теперь настал черед Барклая сокрушенно вздохнуть, и он стал называть одну за другой фамилии тех, кого на Руси называли «затейниками» и «задумщиками», а на французский лад звали «прожектерами».

Он упоминал только тех, чьи записки Александр еще не читал, потому что, как только планы отечественных и иноземных стратегов поступали к царю, к Волконскому и в военное министерство, с ними непременно знакомили Александра.

На сей раз Воейков принес все проекты – и те, с какими царь уже был знаком, и те, что еще не были ему известны.

Проекты Александр разложил на большом столе, на котором обычно рассматривал он планы и карты, и Барклай стал перечислять один проект за другим, давая краткую характеристику автору и излагая существо замысла.

Когда Барклай назвал первую фамилию – «Вольцоген», Александр проговорил:

– Знаю, Михаил Богданович, с Вольцогеном знаком – и читал, и говорил. Продолжайте, пожалуйста, – и улыбнулся.

Барклай понял, чему улыбается его собеседник: Вольцоген был единомышленником Барклая, дополнившим его «скифский план» собственными прибавлениями и соображениями, и потому Михаил Богданович сказал:

– Может быть, государь, я не стану докладывать и о проектах Фуля, адмирала Мордвинова, графа д’Алонвиля, барона Туилль ван Сераскена, полковника Толя и статского советника Фонтон де Веранона, ибо они лишь повторяют небезызвестный «скифский план», доложенный мною вашему величеству пять лет назад в Мемеле?

– Плана Мордвинова нет, – вдруг сказал Александр, – Есть план д’Алонвиля. Именно его и представил мне в прошлом году граф Николай Семенович. Сам же он написал к записке д’Алонвиля лишь комментарий. Однако, признаюсь, в комментарии содержится не меньше соображений, чем в записке. – И добавил: – Впрочем, таков уж Мордвинов – умен, весьма умен.

И Барклай еще раз убедился, что царь за всем, следит, все помнит и об очень многом знает, редко выказывая свою колоссальную осведомленность.

Не меняя тона, Александр спросил:

– Что существенно нового по сравнению с вашим планом имеется у этих господ?

– Мне не хотелось бы выглядеть в ваших глазах высокомерным зазнайкой, но каких-то совершенно новых идей и подходов там нет, государь. Так мне, по крайней мере, кажется. Все они говорят о том, что нам следует избегать генерального сражения, действовать наверняка, проявлять упорство, сохранять холодную мудрость, соединенную с энергией, растягивая коммуникации, перерезая линии снабжения, уничтожая обозы и магазины противника, и отступать, пока подошедшие к нам резервы не создадут очевидного и подавляющего преимущества. В целом же они призывают действовать таким образом, чтобы на сто процентов использовать все выгоды, которые имеет армия, воюющая на своей земле, по сравнению с армией, отдалившейся от границ собственной страны на две тысячи верст.

– А есть ли иные прожекты?

– Есть, государь. Сторонниками оборонительной концепции в ее традиционном виде являются известные вам граф Ливен, полковник Чернышев, прусский посланник фон Кнезебек и шведский кронпринц Бернадот.

– Я читал все это, Михаил Богданович. И еще скажу вам, что самый последний стратегический план предложил Петр Иванович Багратион. Он прислал мне план войны наступательной, которую советует начать весною движением на Вислу и осадой Данцига, сводя к нулю все выгоды, которые имел бы Наполеон, произведи он нападение первым.

«Ах, как скрытен, как осторожен государь, – подумал Барклай, – он получает, кажется, копии всех важнейших документов, а порой и такие, каких нет ни у меня, ни у Волконского, ни у Аракчеева. Вот кто на самом деле главнокомандующий», – пришло на ум Барклаю, и он спросил:

– Оставить вам эти бумаги, государь?

– Конечно, Михаил Богданович, конечно, – с наигранной готовностью откликнулся царь. – Я еще раз почитаю их и постараюсь предложить какое-нибудь окончательное решение.

Барклай встал, положил в опустевший огромный портфель папки с «Учреждением» и «Уложением» и с горечью подумал: «Не постигла бы и их та же участь, что и кучи прожектов, не оказались бы оба эти документа такой же фантазией».

Была, однако, еще одна реляция, в которой тоже говорилось о предстоящей войне, но написана она была человеком сугубо статским, и о ней Александр не сказал Барклаю ни единого слова. Называлась сия реляция «О вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира», и автором ее был неутомимый Сперанский.

Люди, близко знавшие Сперанского, полагали, что доминантой государственного секретаря были два качества – ум и одержимость работой, но они ошибались.

Да, он был чрезвычайно умен и необычайно трудолюбив, и все же его господствующим качеством было гипертрофированное самолюбие и эгоизм, давно перешедший в эгоцентризм.

Он свято верил в свою исключительность и полагал порою, что во всей России только он может быть главой государства, а остальные должны повиноваться и исполнять все, им задуманное.

Эти свои качества Сперанский в полной мере проявил в записке Александру, не избежав менторства и покровительственного тона, чего император совершенно не переносил, ибо более всего боялся выглядеть человеком, занявшим не свое место. Сперанский выступил решительным противником той программы подготовки к войне, которая осуществлялась под руководством Александра, выдвинув свою собственную, в корне отличную от уже проводимой.

«Должно готовиться не умножением войск, которое всегда опасно, – писал Сперанский, – но расширением арсеналов, запасов, денег, крепостей и воинских образований».

Не существо рекомендаций настраивало царя на неприязнь к Сперанскому, но их тон, и потому, не сомневаясь в его преданности России, он усомнился в верности заносчивого ментора ему лично. Настораживала Александра и необыкновенная информированность госсекретаря во всех делах – в том числе и наисекретнейших военных, которые никак не входили в его компетенцию.

Порою царь ловил себя на мысли, что империей правит не он, Александр, а бывший бурсак.

Появившееся подозрение с каждым днем получало все новые и новые доказательства. Особенно часто Александр обнаруживал в записках Сперанского осведомленность в таких иностранных делах, которые не были известны никому, кроме него самого и канцлера.

Записка «О вероятности войны с Францией после Тильзитского мира» оказалась одной из последних в длинном ряду ей подобных, и Александр решил в своих затянувшихся трудных взаимоотношениях со Сперанским поставить точку.

Незадолго до нового, 1812 года Александр приказал привезти в Зимний дворец правителя Особенной канцелярии Министерства полиции – Якова Ивановича де Санглена, обрусевшего француза, которого царь знал как человека умного, осторожного и убежденного сторонника монархии.

Время шло к полуночи, Санглена провели через двор И по слабо освещенной черной лестнице доставили к двери царского кабинета.

Александр, занятый чтением, как только увидел Санглена, тотчас же оставил бумаги и пошел навстречу ему со своей неизменной доброжелательной улыбкой, сразу же расположив к себе Якова Ивановича.

Встречей с императором – первой в его жизни – Санглен был взволнован, но держался внешне спокойно, чем еще более утвердил Александра в правильности сделанного выбора.

Царь повел себя с полицейским так, будто были они однополчанами, старыми сослуживцами, с разницей в чинах, но спаянные верностью общему знамени, общему долгу.

– Я буду с вами предельно откровенен, – сказал Александр, усаживая Санглена в кресло. – Дело, которое я вам доверяю, – наисекретнейшее и наиважнейшее. Речь пойдет о неотступном наблюдении за тремя персонами в правительстве – государственным секретарем Сперанским, вашим собственным министром[55]55
  Имеется в виду Балашов Александр Дмитриевич (1770–1837), который с 1810 г. был министром полиции.


[Закрыть] и председателем комиссии по финляндским делам бароном Армфельдтом.

Ваш министр и Армфельдт постоянно сообщают мне о злонамерениях государственного секретаря, уничижительно отзывающегося и обо мне, и о моем правительстве, о вредоносных делах месье Сперанского в области финансов, расстраивая которые и вводя все новые налоги, старается он вызвать ненависть и ко мне, и ко всему чиновничеству.

Как государь, я не имею права отдавать кому-либо предпочтение, и только стремление знать истину и поступить по правде заставило меня прибегнуть к услугам вашим. Я хочу, чтобы вы были объективны и без всякого пристрастия верно передали мне, как все было на самом деле.

Александр, взяв со стола заранее приготовленную бумагу, протянул ее Санглену.

Начальник Особенной канцелярии тотчас же узнал почерк министра: Балашов писал сам, не доверив ни одному из писцов и не проведя письмо даже через свою секретную службу, кою Санглен и возглавлял.

«Государь! – писал министр полиции. – Долгом своим почитаю довести до сведения Вашего Императорского Величества, что в беседе со мною государственный секретарь Сперанский, между прочим, сказал: «Вы знаете мнительный характер императора. Все, что он ни делает, делается им вполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым».

Надежным источником извещен я также, что в доверительной с ним беседе Сперанский сказал: «Пора наконец нам сделаться русскими!» Собеседник его тут же вопросил: «Что же, не тебя ли уже в цари русские?» – «А хотя бы и меня, не меня одного – и вас. Мало ли людей русских, кроме немцев?»

И далее в доносе Балашова приводилось еще несколько высказываний, которые уже были известны Санглену, поступив сначала от его собственных агентов к нему в канцелярию.

Санглен не очень-то поверил прочитанному, он-то лучше всех знал, что Петербург кишит шпионами Балашова – штатскими, и офицерами, и переодетыми полицейскими, изображавшими то подвыпивших приказчиков, то мужиков, то провинциальных, дворян, то чиновников. Они были повсюду, где собирались люди, заводили опасные разговоры, чаще всего противуправительственные, вызывая доверчивых на откровенность, а потом хватали и отправляли в участок или на гауптвахту.

Отголоски таких разговоров и обнаружил Санглен в доносе – докладе своего министра. Начальник Особенной канцелярии хорошо знал своего шефа и, будучи его антиподом, в глубине души не любил Балашова.

Однако его чувства к своему министру, равно как и к Армфельдту и Сперанскому, не имели никакого значения, ибо в предстоящем деле из-за доверия, оказанного ему государем, двигало им лишь одно чувство – долг перед монархом, который воспринимался Яковом Ивановичем как обязанность перед Богом и Россией.

Кроме того, Санглен польщен был тем, что государь избрал для выполнения столь деликатной миссии именно его, хотя бы на время возвысив над первыми сановниками империи.

Яков Иванович в службе исповедовал принципы прежнего первого чиновника империи главы Сената генерал-прокурора Петра Хрисанфовича Обольянинова, который сказал однажды:

«Не будь шпионом, умей обязанность свою сделать святою. Не суди строго тех, которые невыгодно отзываются о правительстве или о государе, но рассмотри, из какого побуждения истекают слова их. Часто осуждают потому, что любят. Кому дороги Отечество и государь, тот не может удержаться от упрека, если видит недостатки в правительстве и государе. Не ищи заговорщиков и опасных замыслов вдали: революции – у трона».

Яков Иванович чувствовал, что точно так же думает и поступает Сперанский, и в этом государственный секретарь был гораздо ближе ему, чем авантюрист Армфельдт или беспринципный карьерист Балашов.

Тем более что, изучая служебный путь Сперанского, Санглен узнал, что главный из его поднадзорных был близок Обольянинову и во многом обязан ему началом успешной карьеры.

Санглен умело расставил своих агентов вокруг фигурантов развертывающейся трагедии, не подозревавших о том, что каждое их слово прослушивается, каждое письмо перлюстрируется и каждый шаг – прослеживается.

И вскоре к Санглену стали поступать сообщения чрезвычайной важности.

Один из агентов донес, что Армфельдт предложил Балашову и Сперанскому составить триумвират для захвата в России власти.

Встретившись с Александром, Яков Иванович сказал ему об этом, на что государь, помедлив, ответил:

– Александр Дмитриевич уже сообщил мне о сем предложении, а вот Сперанский пока ничего не говорил.

– Осмелюсь спросить, ваше императорское величество, говорил ли вам о том господин Армфельдт? – осторожно произнес Санглен, но Александр сделал вид, что не расслышал вопроса. Он действительно был глуховат, но иногда, когда было ему выгодно, демонстрировал этот недуг, не отвечая собеседнику. И мало кто осмеливался переспрашивать, потому что следовало сначала подумать, не намеренно ли пропустил вопрос государь, не желая отвечать на него?

И здесь Санглен догадался, что и на сей раз царь отмолчался умышленно, скорее всего, потому, что барон Густав Армфельдт разыграл сцену вовлечения в заговор с его собственного ведома, а может быть, даже наущения.

Необычайно чуткие к переменам монаршего настроения царедворцы тут же заметили, что его величество заметно охладел к государственному секретарю.

На заседании Государственного совета министр финансов Дмитрий Александрович Гурьев пустил пробный шар, обвинив Сперанского во взяточничестве. Выпад был настолько же неожидан, насколько и нелеп, и оттого Сперанский смешался, не зная, как опровергать совершеннейший вздор.

И сразу же поползли по Петербургу слухи, что Сперанским куплено на подставных лиц более десятка доходных домов, в разных губерниях принадлежат ему и родственникам многочисленные имения, в банках – и российских и зарубежных – имеет он многомиллионные счета и всячески способствует своим близким и соучастникам сомнительных финансовых авантюр в продвижении по службе.

Вслед за тем и к Балашову и к Санглену стали приносить подметные письма, кои доставлялись из разных концов Петербурга.

В одном обвиняли Сперанского в масонстве и организации противугосударственного комплота, в другом – в тайных сношениях с Наполеоном, в третьем – некое Общество верных сынов Отечества предупреждало всех, что ежели государь не арестует изменника, то они «необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления».

Между тем число жертв будущего политического скандала увеличилось: под наблюдение были взяты друзья Сперанского – Магницкий, Воейков и полковник Николай Захарович Хитрово – зять Михаила Илларионовича Кутузова, женатый на его дочери Анне, причиной чему послужили события, произошедшие в самое последнее время – в марте месяце.

В начале марта Александр вызвал к себе Сперанского и спросил:

– Скажи мне откровенно, Михайло Михайлович, посоветуешь ли участвовать в предстоящей войне?

– Нет, государь. Вы можете участвовать в войне только главнокомандующим и, таким образом, столкнетесь в этом качестве с Наполеоном. Я был бы лукавым рабом, а не гражданином, если бы скрыл от вас то, о чем думаю беспрестанно: эту дуэль вы не выиграете, ибо нет полководца более искусного, чем он. И хотя обычно в беседах с вами, государь, редко прибегаю я к авторитету Священного Писания, но ведь сказано у Экклезиаста: «Через меру трудного для себя не ищи, и что выше сил твоих – того не испытывай».

Тогда Александр подумал: «Нет, что ни говори, попович остается поповичем. Но если к тому же гораздо чаще Писания цитирует он Вольтера, то одно это должно настораживать и заставлять опасаться: а не подкапывается ли он под самодержавие? Ведь от Вольтера до Робеспьера расстояние не столь уж велико».

И только мелькнула у Александра эта мысль, как потерявший осторожность наставник стал в глумливой манере давать советы, которые никак нельзя было воспринять иначе как издевательство.

– Для вас же, государь, будет безопаснее, а для России лучше, ежели соберете на совет наших генералов, и пусть пни, как некогда Боярская дума, решают, каким образом следует вести войну. А себя надобно вам от этих дел отстранить.

И, видимо, почувствовав, что зашел в дерзости своей слишком далеко, Сперанский добавил:

– Вы, ваше величество, есть самодержец и помазанник Божий, и вам предстоит решать все российские дела в последней инстанции. То есть когда бояре дело загубят или же изрядно попортят, то и поправите все именно вы, государь.

Однако последняя сентенция дела уже не спасала. «Вот за что все так ненавидят его, – подумал Александр. – За его бесовскую гордыню, за двуличие и неискренность. И кончится тем, что ненависть всех его недоброжелателей, а имя им – легион, обратят они на меня как на его сообщника. Нет, надо расставаться с ним, нельзя иначе».