Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

20 августа под Гжатском дивизия Коновницына вела бой тринадцать часов, отступив на семнадцать верст и переменив восемь позиций.

23 августа десятичасовой бой возле села Гриднево провели казаки Платова, переменив пять позиций.

Генеральное сражение становилось неизбежным, тем более что до Москвы оставалось чуть более ста верст.

Глава четвертая
Бородино

Яростно отбиваясь от наседавшего авангарда Мюрата, русский арьергард не только пытался остановить наступление Великой армии, но и отыскать наконец ту позицию, где войска Платова и Коновницына смогли бы на деле показать: вот он, край земли русской, и, вцепившись в него мертвой хваткой, уподобиться древнерусскому богатырю Святогору, которого не мог сдвинуть даже Илья Муромец.

Оставив 18 августа Гжатск, армия вроде бы нашла такую позицию.

Кутузов сначала тоже посчитал ее пригодной для генерального сражения, тем более что возле Гжатска к главным силам подошел Милорадович с пятнадцатью тысячами пехоты и тысячью кавалеристов, не считая двадцати семи тысяч ополченцев, правда еще плохо обученных.

На следующий день, 19 августа, на позиции началось строительство укреплений. Вот здесь-то ратники-ополченцы и пригодились более прочих.

В этот день приказом Кутузова Беннигсен был назначен начальником Главного штаба, а полковник Кайсаров – дежурным генералом при главнокомандующем, причем было объявлено, что их приказы должны почитаться приказами самого главнокомандующего. Арьергард же подчинялся непосредственно Беннигсену.

Барклай был очень опечален произведенными назначениями, так как считал и Кайсарова, и особенно Беннигсена своими недоброжелателями и даже писал о последнем, что он «с самой Вильны питал против меня злобу по неудаче его происков для получения некоторого влияния на управление армией».

При осмотре позиции за Гжатском Беннигсен стал уверять Кутузова, что она негодна, так как напротив ее центра находится большой лес, в котором противник может скрытно производить все свои движения и приготовления к атаке.

Барклай, присутствовавший при этом разговоре, стал возражать, говоря, что до леса – дистанция не менее чем в полтора пушечных выстрела и что, предъявляя подобные резоны, не найдет он приличной позиции во всей России, и наконец спросил:

– Не известна ли вам, ваше высокопревосходительство, другая – удобнейшая?

– В путешествии моем между Гжатском и Можайском, – ответил Беннигсен, – заметил я оных несколько.

Кутузов сначала поддержал Барклая и вроде бы твердо решил сражаться именно здесь, но в ночь с 19-го на 20-е вдруг, по обыкновению, переменил решение и приказал отступать дальше.

19 августа от Барклая и Багратиона инженеры и офицеры-квартирмейстеры были переданы в распоряжение начальника Главного штаба, и вследствие этого приказы по инженерной и квартирмейстерской части нередко стали проходить непосредственно в дивизии и полки, минуя командующих армиями и даже корпусных командиров.

После трех длинных и опасных переходов утром 22 августа армия подошла к большому полю. В разных концах его лежало несколько деревень и село, в коем, определяя его значение, стояла церковь – непременная примета села, отличающая его от деревни.

2-я армия поравнялась с маленькой деревушкой Утицей, лежавшей на южном краю поля.

Багратион ехал стремя в стремя с Денисом Давыдовым.

– Ты говорил мне, Денис, что батюшка твой – можайский помещик? – спросил он своего попутчика.

– Нельзя было задать сей вопрос более кстати, ваше сиятельство, – улыбнулся белозубый, чернобородый малыш-гусар, и его азиатские глазки хитро сверкнули. – Вот, извольте поглядеть на север. – И Давыдов протянул в сторону хорошо видной отсюда церкви рукоять казацкой нагайки, с которой никогда не расставался. – Село это называется Бородино, и мы владеем им с помещиками Рудневыми, да и деревеньки, что вокруг, почитай, через одну то их, то наши. А храм зовется двояко: нижний – Сергия Радонежского, а верхний – Рождества Христова.

Богословскую тираду князь пропустил мимо ушей, зато спросил:

– Здесь вотчина ваша?

– Нет, ваше сиятельство. И земля, и деревеньки с мужиками, и часть села достались мне по маменьке моей – урожденной Щербининой, а до нее владели всем этим знаменитые вотчинники – Колычевы да Савеловы.

– Да, – сказал князь, – истовая Россия: Колычевы, Савеловы, Давыдовы. Ты ведь и графам Орловым и Уваровым, слышал я, тоже родня?

– Седьмая вода на киселе, ваше сиятельство, – смущенно ответил Денис.

– Да это я к тому, – не то объясняясь, не то оправдываясь, проговорил Багратион, – что к самому сердцу России подвели мы врага. И дальше нам отступать некуда. Чует мое сердце, что именно на этом поле, именно здесь станет наша армия для баталии генеральной – ведь до Москвы-то, почитай, два перехода.

– Сто восемь верст, ваше сиятельство.

– Сто восемь верст! – печально отозвался Багратион. – Куда уж дальше?!

Здесь автор просит у читателя прощения за небеллетристическое отступление, которое считает совершенно необходимым.

Почти за два века, прошедших со дня Бородина, во всех странах, чьи войска сошлись на поле этой великой брани, вышли тысячи работ, посвященных Бородинскому сражению. И так как в военно-исторических трудах содержатся мнения порой диаметрально противоположные и навязчиво преподносятся набившие оскомину, далекие от правды стереотипы и ставшие хрестоматийными ложные оценки, то автор считает долгом своим не оставить без внимания хотя бы наиболее примелькавшиеся из них, указывая по ходу изложения на те, кои более терпимы быть не могут.

К сожалению, отечественная историография Бородинского сражения грешила такими передержками сильнее, чем любая другая – французская, например, или же немецкая.

* * *

Кутузов решил остановиться здесь и готовиться к бою не только из-за того, что поле у Бородина было широко и просторно, но и потому, что оно располагалось между двумя Смоленскими дорогами: Старой – на юге и Новой – на севере.

Вся местность была сильно всхолмлена и пересечена множеством ручьев и речушек, главной из которых была река Колочь, имевшая высокий крутой восточный берег, удобно прикрывавший центр и большую часть правого фланга русской армии.

В центре поля лежала деревня Семеновская, севернее – село Бородино и деревенька Горки, на западе – деревня Шевардино, на юге – деревенька Утица.

Правый фланг русских позиций упирался в берег реки Москвы и деревню Маслово, левый – в Шевардино.

Передовым опорным пунктом – западным аванпостом бородинской позиции – стало Шевардино, возле которого спешно начали возводить редут.

Оценивая бородинскую позицию в целом, Кутузов писал Александру I за день до начала сражения: «Позиция, в которой я остановился при селе Бородине, в 12 верстах впереди Можайска, – одна из наилучших, такую только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства.

Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, в таком случае имею большую надежду к победе, но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать будет по дорогам, ведущим к Москве, тогда должен буду идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся».

Важнейшей из этих дорог была Новая Смоленская. К тому же она была короче и шире других (по ней могли идти по четыре повозки в ряд), поэтому Кутузов считал Новую Смоленскую дорогу важнейшим стратегическим путем к столице и защите ее придавал особое значение.

У Новой Смоленской дороги – на правом фланге – он и сосредоточил свои главные силы, поручив командование ими Барклаю, левым же флангом велено было командовать Багратиону.

Узнав, что Кутузов решил дать генеральное сражение, Барклай поехал осматривать правый фланг, где предстояло драться его семидесятипятитысячной армии, отправив вперед Ермолова и Толя. Санглена он попросил сопровождать его, а инженер-генералу Трусону приказал ехать к Курганной высоте.

Они долго ехали молча, Барклай то останавливал коня, то сходил с седла, пешком взбираясь на высотки либо опускаясь к руслу ручейков и речушек, и все время сосредоточенно думал о пригодности позиции и ее сильных и слабых сторонах.

Наконец он прервал молчание:

– А знаете, Яков Иванович, хороша сия позиция или плоха, а я все равно не стал бы давать здесь генеральное сражение. Не понимаю, к чему он дает его? Оно Москвы не спасет, а мы лишимся значительного числа солдат, которых нам более всего беречь должно.

– Главнокомандующий полагает, что ежели успеет он построить у деревни Шевардино сильный редан, то сим существенно укрепит позицию, – осторожно заметил Санглен, – ведь Михаила Ларионыч недурной инженер и в свое время, говорили мне, окончил в Петербурге школу военных инженеров.

Они ехали с севера на юг, оставив за спиной тысячи копошащихся землекопов и плотников, которые на крайнем правом фланге, торопясь, строили у деревни Молево редут.

Там остался и генерал Трусон, давая указания столпившимся вокруг него военным инженерам.

Трусон был толковым инженером, с которым Михаилу Богдановичу довелось два года прослужить в военном министерстве, и, оставив его у деревни Молево, Барклай знал, что редут будет сделан как следует.

А сам он вместе с Сангленом поехал к Курганной высоте, на которую ополченцы, канониры Кутайсова и солдаты Раевского затаскивали горы фашин и мешков с песком, десятки орудий, множество ящиков с картечью, сотни картузов с порохом и все то, что называлось «огневым нарядом». (Из-за того, что главную роль в защите Курганной высоты сыграл Раевский, в историю Бородинского сражения она вошла как «батарея Раевского».)

Проехав дальше на юг к деревне Семеновской, где кончались боевые порядки его армии и начиналась территория, на которой стояли полки Багратиона, Барклай и Санглен увидели такую же интенсивную работу. Только у Багратиона строили не редуты, а флеши – полевые укрепления, напоминавшие по форме наконечники стрел, острием обращенные к неприятелю. Поглядев на гигантские острия стрел-флешей, Барклай перевел взгляд в том направлении, куда указывали они, и увидел к юго-западу от флешей деревню Шевардино, возле которой десятки тысяч ополченцев и солдат насыпали еще один, большой и уже сейчас почти совсем готовый к бою пятиугольный редут, окружая его палисадом, рвом и насыпая перед ним высокий вал.

Видно было, что саперы торопятся, потому что заметно было и то, как энергично и скоро сосредоточиваются у Шевардина большие массы неприятельских войск. Барклай понял, что здесь-то и начнется сражение, потому что Наполеону было никак нельзя дать русским время усилить свой слабый левый фланг, а Шевардино как раз и стояло на пути к флешам, которые с каждым часом становились все сильнее.

В это время к Барклаю подъехал Трусон и, доложив о том, что им уже сделано, попросил дать дальнейшие указания. Генералы договорились построить еще вдоль фронта линию апрошей и засек и поставить туда артиллерию и пехоту.

Не успели они окончить разговор, как сначала услышали, а потом и увидели, как тут же, в середине дня на Шевардино двинулись три пехотные дивизии маршала Даву и польская кавалерия Юзефа Понятовского.

35 тысяч французов и поляков ринулись на Шевардинский редут.

Этой громаде войск противостоял одиннадцатитысячный отряд генерал-лейтенанта Андрея Горчакова – старого друга Михаила Богдановича, вернувшегося в армию с прежним чином и возвращенными орденами, как только началась война. Тут же было предано забвению дело его в Галиции, когда вступил он в переписку с австрийским фельдмаршалом Шварценбергом, предлагая помощь свою в борьбе с Наполеоном, а если кто и помнил о том, то отдавал должное прозорливости и подлинному патриотизму князя Андрея Ивановича, причем последние присовокупляли к галицийской его эпопее и то, каким героем был двадцатитрехлетний генерал Горчаков и в Италии, и в Швейцарии, где довелось ему под знаменами дяди его Суворова получить боевое крещение в сражениях с прославленными полководцами Франции – Жубером и Моро. Он-то и возглавил оборону Шевардина. Исключительно жестокий бой продолжался до полуночи. Даже Кутузов, побывавший в десятках сражений, в письме к жене назвал сражение за Шевардинский редут «делом адским». Но это «адское дело» сыграло свою роль: генеральное сражение отодвинулось еще на сутки, а за это время русские сумели, как могли, подготовиться к бою. К вечеру 23 августа Шевардино пало, и остатки дивизии Горчакова отошли к деревне Семеновской, слившись со стоявшими там войсками и укрепив их собою.

Уже по началу боя под Шевардином и русские и французы поняли, что генеральное сражение будет невероятно трудным.

В ночь с 24 на 25 августа по приказу Толя 3-й кавалерийский корпус армии Барклая, стоявший в центре позиции, был перемещен к оконечности левого фланга, однако ни Барклай, ни Багратион не были об этом уведомлены, и командир корпуса барон Корф не знал даже, в чьей команде после этой переброски он находится, так как оказался строго на стыке двух армий, и одна часть его войск находилась на территории Барклая, другая – в расположении Багратиона.

Барклай был возмущен произошедшим и немедленно сообщил об этом Кутузову. Главнокомандующий объяснил ему, что Толь действовал лично по его приказу, что для абсолютного сохранения тайны приказ этот ни до кого более доведен не был. К тому же делалось это в спешке и ночью, однако он признает, что по этике воинской им была допущена ошибка, которая впредь не повторится.

Весь следующий день обе стороны готовились к решительному сражению.

Барклай, наблюдая за противником, видел, как Наполеон перебрасывает большую часть своих сил против позиций 2-й армии Багратиона и окапывается против центра его 1-й. Стало совершенно ясно, что главный удар будет нанесен по левому флангу русских.

Поздно вечером Барклай предложил Кутузову ночью скрытно произвести передислокацию войск. Он посоветовал отодвинуть армию Багратиона на место 3-го кавалерийского корпуса, с тем чтобы при начале наступления противника 2-я армия могла бы нанести удар по его правому флангу.

Кутузов, по обыкновению ласково улыбаясь, согласился, но – по тому же обыкновению – никаких приказов от него не последовало и диспозиция осталась прежней.

Эта диспозиция, подписанная Кутузовым 24 августа и тогда же доведенная до сведения высших военачальников, предоставляла командующим армиями широкую самостоятельность.

«Не в состоянии будучи находиться во время действий на всех пунктах, – писал Кутузов в диспозиции, – полагаюсь на известную опытность г.г. главнокомандующих армиями и потому предоставляю им делать соображения действий на поражение неприятеля…

При счастливом отпоре неприятельских сил дам собственные повеленья на преследование его… На случай неудачного дела… несколько дорог открыто, которые сообщены будут г.г. главнокомандующим и по которым армии должны будут отступать. Сей последний пункт, – добавлял Кутузов, – остается единственно для сведения г.г. главнокомандующих».

Подписав диспозицию, Кутузов объехал войска, всюду напоминая, что позади Москва, что надо крепко стоять в бою за родную землю, что не было еще противника, который устоял бы против русского штыка.

Накануне Бородинского сражения начальник секретной канцелярии Барклая Закревский, сам Барклай и молодой артиллерийский генерал Кутайсов – начальник артиллерии 1-й армии – провели ночь в крестьянской избе.

Барклай был очень грустен, всю ночь писал и задремал только перед рассветом, запечатав написанное в конверт и спрятав его в карман сюртука.

Кутайсов, перед тем как уснуть, напротив, шутил, болтал и веселился. Через четыре дня ему должно было исполниться двадцать восемь лет. Его последним письмом, его завещанием, был приказ по артиллерии 1-й армии: «Подтвердите во всех ротах, чтобы они с позиции не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор».

Он сам исполнил свой долг до конца, не уступив неприятелю ни шагу позиции, пожертвовав собой и выпустив последний картечный выстрел в упор…

Барклай же писал этой ночью прощальные письма и завещание. Все видевшие его в начавшемся несколько часов спустя Бородинском бою утверждали, что он хотел умереть.

Во всяком случае, его поведение во время сражения – с самого начала и до конца – неоспоримо свидетельствовало, что Барклай искал смерти, но насколько упорно искал он ее, столь же искусно и ловко уходила она от него…

Диспозиция Кутузова предоставляла большую самостоятельность всем генералам. Им давалось право предпринимать любые целесообразные действия «на поражение неприятеля».

Накануне решительного сражения перед полками французской армии читали воззвание Наполеона:

«Воины! Вот сражение, которого вы столь желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске.

Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в этот день. Да скажут о каждом из нас: «Он был в великой битве под Москвой!»

Веселье охватило французский лагерь.

 
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз, —
 

напишет через четверть века Михаил Лермонтов[61]61
  Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Бородино» (1837).


[Закрыть].

В ночной темноте, скрытно Наполеон перевел значительную часть своих сил через реку Колочь и максимально приблизился к русским позициям.

В отличие от наполеоновского лагеря, у русских все было спокойно. Солдаты, по обычаю, переодевались в чистое белье, вопреки обычаю, отказывались от традиционной чарки. Ночью священники пронесли по лагерю чудотворный образ Смоленской Божией Матери – заступницы Русской земли, вынесенный из оставленного Смоленска. За образом шел с непокрытой головой, со слезами на глазах Кутузов со всем своим штабом, а на пути их стояли коленопреклоненно полтораста тысяч солдат и офицеров, молившихся только об одном – о преодолении супостата, о победе. И как писал потом один из героев Бородина Федор Глинка, «это живо напоминало приготовление к битве Куликовской».

К рассвету 25 августа почти 155 тысяч русских солдат, офицеров, казаков и ополченцев выстроены были в пять линий, стоящих одна за другой на глубину в полтора километра.

В двух первых линиях длиной в восемь километров стояли пехотные корпуса, в третьей и четвертой, длиной в 4,5 километра, – кавалерия, в пятой, длиной в 3,5 километра, – смешанный резерв.

Малая глубина русских боевых порядков, уязвимых для огня французской артиллерии, вплоть до резервов, была главной слабостью такого построения. На высотах и флангах были поставлены 102 орудия и по именам командиров соединений, которые стояли здесь, одну из них – на юге – назвали «Багратионовыми флешами», другую – в центре – «батареей Раевского». Они-то и стали главными опорными пунктами русской армии в Бородинском сражении и вместе с тем определили направление главных ударов Наполеона.

Подвижная артиллерия насчитывала 538 орудий, и, таким образом, вместе с артиллерией, стоящей в укреплениях, у Кутузова было 640 орудий. Французская армия имела в своих рядах 134 тысячи солдат и офицеров и 587 орудий. Следовательно, нельзя говорить о численном превосходстве французской армии, как это постоянно утверждалось российскими историками.

Как мы уже знаем, правый фланг и центр русской позиции занимала семидесятипятитысячная 1-я армия Барклая, а на левом фланге, опираясь на флеши, стояла сорокатысячная 2-я армия Багратиона. По этому поводу традиционно утверждалось, что такое построение войск было следствием хитроумного замысла Кутузова, намеренно подставлявшего слабый левый фланг под удар неприятеля для того, чтобы устроить французам некую западню.

Однако же правда состоит в том, что расписание построения и движения войск на марше было устойчивым, и потому обе армии как двигались к Бородину – 1-я севернее, а 2-я южнее, так и встали на позиции.

А правый фланг был сильнее оттого, что он стоял у наиболее важной и широкой Новой Смоленской дороги, по которой могли идти в ряд четыре повозки.

Русская армия при Бородине заняла оборонительную позицию, французская – наступательную. И это было совершенно не случайно, а напротив – закономерно. Перед Кутузовым стояла задача не пропустить армию захватчиков к Москве, Наполеон же добивался противоположного: разгромить русских в генеральном сражении, которого он искал с самого начала кампании, и затем взять «первопрестольную».

Оба полководца считали предстоящее сражение решающим, и оба отдавали себе отчет в том, что от его исхода, в конечном счете, зависит судьба войны.

В ходе сражения Наполеон беспрерывно атаковал – методично и неуклонно, а Кутузов столь же методично и неуклонно оборонялся.

Такой была тактика генерального сражения между двумя армиями. И потому представляется совершенно неправильным устоявшийся в отечественной исторической литературе, особенно в послереволюционные годы, стереотип, согласно которому Кутузова на Бородинском поле представляют хозяином положения, а Наполеона – покорным исполнителем навязанных ему схем и решений.

Вечером Наполеон провел Военный совет и окончательно решил наносить главный удар по русскому левому флангу.

Далее следовало общее предписание: «Сражение, таким образом начатое, будет продолжено сообразно с действиями неприятеля».

* * *

Около пяти часов утра, как только забрезжили первые лучи солнца, Наполеон вышел из своего шатра. Ему доложили, что русские стоят на позиции.

– Наконец они попались! Идем открывать ворота Москвы! – воскликнул Бонапарт и, сев на коня, помчался к Шевардинскому кургану, где чуть левее находилась его ставка.

…Раздался первый пушечный выстрел. Бородинское сражение началось. Через пять минут уже гремели десятки орудий.

Накануне Бородинского сражения Кутузову было почти шестьдесят пять лет. Прожита была большая и очень сложная жизнь. И как всякая такая жизнь, она одарила прожившего ее человека массой качеств и привычек, черт характера, неотъемлемых свойств, неповторимых особенностей, из которых, собственно, и состоит он и которые в совокупности с наследственностью и определяют то, что в конце концов называется его индивидуальностью, его личностью, в значительной степени предопределяя его судьбу.

Как-то, еще в детстве, отец сказал Мишеньке:

– У англичан, сын мой, есть хорошая поговорка, что не токмо надобно знать, но и с пониманием относиться. Ежели человек хочет стать настоящим человеком, он должен осознавать: «Посеешь поступок – пожнешь привычку; посеешь привычку – пожнешь характер; посеешь характер – пожнешь судьбу».

Вдумайся в эту неразрывную триаду и, как минимум, не позволяй себе дурных поступков, тогда неоткуда будет статься у тебя дурным привычкам, а отселе и характер твой станет добрым, ибо в основе плохого характера лежат плохие привычки, добрые же привычки образуют и добрый характер. И справедливо сказано, что характер человека – это его судьба.

Батюшка был человеком добрых нравов и почти единственным, кроме дяди, наставником сына, потому что маменька померла, когда шел Мишеньке четвертый год.

Он не помнил маменьки, но иногда ему казалось, что помнит более всего голос, как будто – глаза и, кажется, руки – теплые и ласковые.

Во всяком случае, когда кто-нибудь обижал его или почему-то становилось ему худо, он всегда пытался вспомнить маменьку, а то и говорил с нею, про себя, конечно, не вслух, жалуясь на обидчиков и ища у нее поддержки: ведь, кроме всего, давно уже была маменька в Горних высях и, наверное, близко стояла у престола Всевышнего.

А уж чье слово, как не материнское, скорее других дойдет до Его слуха?

А иногда по ночам, в канун событий волнительных и знаменательных, непременно приходила она к нему во сне, и говорила с ним, и утешала его, и после того как-то все само собой хорошо образовывалось.

Годы шли. Из мальчика-недоросля стал он хорошим кадетом-инженером и артиллеристом, потом образцовым офицером, а там – не успел и оглянуться, как превратился в деда и генерал-аншефа, о коем сначала узнала армия, потом – Россия, а теперь знал уже считай что весь мир.

Однако в глубине души, в глубине сердца да и в десятках своих стародавних привычек оставался он все тем же – Михайлой Голенищевым-Кутузовым и порой сам дивился себе: вот полвека прошло, а сколько в нем неистребимого, заложенного давным-давно в судьбу его первыми поступками и первыми привычками?

Так и в эту ночь, когда остался он в деревенской избе, в деревне Татарино, в отдельной горнице, где стояла его походная кровать, он по старой привычке долго не ложился спать, а все ходил вокруг большого стола, на котором лежала карта предстоящего завтра сражения.

Он, в который уж раз, сантиметр за сантиметром осматривал ее и видел на месте синих линий речушек и ручьев и голубой ленты Москвы-реки натуральные «водные преграды», а на месте желто-зеленых болот, полей, перелесков, лугов и лесов – кочки, пашни, кустарники и уже созданные его солдатами засеки, холмы же представлялись ему укрепленными высотами, и столь стремительно было это преображение мирной земли в боевую позицию, что уже последние штрихи превращения высот во флеши и лесов – в засеки наносил он на карту сам цветными карандашами.

Неотрывно глядя на карту, видел он бесконечные ряды и группы войск – своих и вражеских. Видел Ставку Наполеона у Шевардина, и свою – недавно облюбованную – у деревни Горки, в расположении армии Барклая, видел все пять линий своих войск и стоявшее в стороне ополчение – ратников-добровольцев, коих в старые времена называли «посошной ратью», или «посохой»; они редко когда воевали, более же – копали землю, валили деревья, гатили болота да строили фортеции.

Видел он и вражеский лагерь – нацеленные против него громады войск, пришедших из Парижа, чтобы уничтожить его армию на этом поле и через неделю после того победителями прийти в Москву, как входили они до того в десятки других европейских столиц.

И ему надо было придумать нечто такое, что могло бы остановить их, а потом и повернуть обратно.

Он знал, что силы их в числе солдат и орудий примерно равны. Он знал, что его канониры, пехотинцы, кавалеристы не хуже тех, что пришли из Парижа.

И, зная это, все же прикидывал и рассчитывал, лихорадочно обдумывая один план предстоящего сражения за другим и тут же отбрасывая его, ибо страшился, что его противник сделает в ответ такой ход, какого он, Кутузов, не видит.

И он ходил вокруг стола, говоря негромко: «А теперь – вот так. Нет! Не так, а вот так. И так нельзя, может быть, вот эдак?»

В соседней горнице, где тоже не спали его адъютанты, Кайсаров и Кудашев, и верный его денщик Ничипор, мысли всех были с ним, с Михайлой Ларионычем, и сердца были с ним. Было так тихо, и говорил князь почти шепотом, но все же было слышно каждое его слово.

А потом, уже в третьем часу ночи, тихо позвал он Ничипора и велел помочь раздеться.

Слышали, как один за другим упали на пол ботфорты, как грузно опустился Кутузов в походную кровать и долго ворочался, не засыпая.

А через полчаса после того – померещилось, должно быть, и Ничипору и адъютантам – в горнице главнокомандующего кто-то тихо, по-детски сопя и всхлипывая, заплакал.

Да, так оно и было: Кутузов плакал.

Плакал во сне, ибо так же, как в детстве, пришла к нему матушка. Она села возле его походной постели, взяла его руку в свою и сказала, неотрывно глядя в глаза ему:

«Помнишь, Мишенька, как пришла я к тебе, когда только-только выпущен ты был из Корпуса и спросил меня: «А какой будет дорожка моя, маменька?»

«Помню», – ответил ей он, и матушка, взяв его тогда за руку, привела на узкую, неприметную тропу, которая шла вверх, в какие-то чащобы на склонах крутых гор.

«Смотри», – сказала она. И Миша увидел высокие горы, с уходящими в поднебесье ледяными пиками заоблачных вершин, над которыми сверкало солнце.

Вдруг вершины закрыли тучи, налетел ветер, а вокруг зазмеились бесшумные синие линии молний.

Миша вздрогнул и прижался к маменьке.

«Не бойся, – сказала она. – Иди!» И исчезла, а он, оставшись один, пошел вперед и вверх, переходя через бурные реки, текущие поперек его пути, продираясь сквозь чащобы и буреломы, глядя на вершины, вкруг которых плясали в неистовом хаотическом танце бесшумные синие молнии.

И вдруг тучи разошлись, сверкнуло солнце, и он увидел выше ледяных пиков, почти под самым солнцем, две стаи орлов – черную и белую.

Они с клекотом неслись друг другу навстречу, и когда сшиблись в смертельной схватке, то снова стало темно, потому что тучи вырванных и поломанных перьев закрыли солнце.

И тут Кутузов услышал пушечные выстрелы и проснулся.

«Началось, – подумал он. – Чем-то кончится? Ну да, Бог даст, все обойдется. Положимся на волю Его».

Кутузов быстро оделся и вышел из избы. Кряхтя, взобрался на низкорослую спокойную лошадку и в сопровождении одного лишь казака-ординарца поехал на холм к деревне Горки, где наметил себе командный пункт.

Чуть раньше Барклай с адъютантами выехал к дороге, ведущей из Бородина к Горкам. Он остановился возле двух батарей и долго не сходил с этого места, рассылая во все концы адъютантов и не сводя подзорной трубы с позиций.

На восходе солнца поднялся сильный туман. Барклай в полной парадной форме, при орденах и в шляпе с черным пером стоял со своим штабом на батарее позади деревни Бородино… Со всех сторон раздавалась канонада. Деревня Бородино, расположенная у него под ногами, была занята лейб-гвардии Егерским полком. Туман, заволакивавший в то время равнину, скрывал неприятельские колонны, продвигавшиеся прямо на него. И вдруг из густого тумана вынырнули не более чем в дюжине шагов совершенно неслышно подкравшиеся полки 13-й дивизии генерала Дельзона из корпуса Евгения Богарнэ и внезапно бросились вперед.

– Левенштерн, – крикнул Барклай, – немедленно прикажите лейб-егерям сколь можно скорее выйти из деревни вон и непременно сжечь за собою мост!

Яростная штыковая схватка продолжалась не более пятнадцати минут, но эти четверть часа дорогого стоили и русским и французам. Лейб-гвардии Егерский полк потерял за это время половину людей, в том числе три десятка офицеров. Вспоминая об этом эпизоде Бородинского сражения, сам Барклай писал следующее: «Я приказал полковнику Вуичу немедленно ударить в штыки на неприятеля с егерскою своей бригадою; сей храбрый офицер отважно исполнил оное, так что неприятель был вскоре опрокинут, частию истреблен, а частию сбит в реку; малое число оного спаслось переходом моста, немедленно сооруженного». Здесь же погиб первый французский генерал – Плозонн, открывший счет генеральским потерям в этом бою в Великой армии – 47 человек.